Текст книги "Райгард. Уж и корона"

Глава 5

Ликсна, Мядзининкай.

Конец мая, 1947 год.

Яр проснулся задолго до рассвета и еще некоторое время лежал, вглядываясь в серый сумрак. По растресканной штукатурке бродили смутные тени, они были похожи на облака и на птиц. Он вдруг подумал, что, может быть, видит в последний раз в жизни и эту комнату, и сумерки, клубящиеся под потолком. Может ведь и так сложиться, что после того, что он собирается сделать, он сюда уже не вернется. Ни сюда, ни куда-нибудь еще. Эта мысль не принесла ни тоски, ни ужаса. Он слишком хорошо знал изнанку и тайную подноготную смерти, чтобы ее бояться. Вот только Артема жалко, как они с теткой без него управятся…

И еще одна вещь тревожила, не давала покоя. Едва ли Кравиц хорошо понимал то, о чем говорил. Скорей всего, слышал где-нибудь, слово-то необычное, и звучит красиво, а в летописи кто же заглядывает. Да и нет ничего в них, так, сплошное суесловие, красивая сказка – и только. Свои и так знают, сколько кому положено, а посторонним ни к чему.

Но, так или иначе, со всем этим нужно было что-то делать. Взять хотя бы ту же Варвару. Кравиц, может, и не понимает, что творит, но если позволить ему продолжать в том же духе, они потеряют все, что с таким трудом и так недавно обрели.

Стараясь не шуметь, он выбрался на кухню, залил холодной водой из чайника пакетик ратворимого кофе. Коварный напиток не желал растворяться, плавал комками в буровато-коричневорй жиже, примерно так же вел себя и сахарин. Проклиная шепотом тяготы послевоенного времени и собственную дурацкую гордость, мешающую ему хотя бы изредка доставать по знакомству в Крево приличные продукты, Яр выбрался на террасу.

Половодье почти совсем отступило, но в саду было еще мокро, в глубоких лужах плавали яблоневые лепестки, застревали меж упрямо проросших перьев лука и укропных веток. На нижней приступке крыльца пристроился с брезгливым выражением на рыжей морде приблудный кошак. Лениво умывался, а при виде Яра молча убрался прочь. Яр посмотрел, как он перепрыгивает, будто заяц, с одной сухой лапинки на другую, и тоже принялся умываться.

Чистую и новую рубашку он приготовил загодя, еще с вечера, больше никаких обнов, правда, не нашлось, ну да как-нибудь, он, поди, не чужак, чтобы все обычаи блюсти в точности.

Он брился, выставляя вперед подбородок и по-птичьи выворачивая шею, пытаясь хоть так углядеть в осколок зеркала плоды своих трудов. Получалось плохо. Потом зеркало неожиданным образом повернулось к нему другим краем, в сумрачной пелене амальгамы он увидел свою щеку, густо намазанную мыльной пеной, а следом за этим ехидный Артемов голос спросил:

– Ты, никак, помирать собрался?

– С чего ты взял? – Яр даже испугался.

– Ну, а как, по-твоему, это выглядит? Подскочил ни свет ни заря, все новое да чистое на себя напялил, бреешься вот, а до начала работы еще три часа с лишним. Только не ври, что опять на свидание поскачешь.

– Почему «не ври»?

– А не похоже!

Яр решил не уточнять, на что это, в самом деле, похоже Слава Пяркунасу, Артем вообще ни о чем не догадывается. Для него дядюшка – самый обыкновенный человек, рядовой преподаватель, что правда, излишне принципиальный, чтобы по-родственному натягивать оценки или заступаться перед школьным начальством. Ему и в голову не придет предположить, что Яр – один из маршалков Райгарда.

– Между прочим, панна Катажина тебе через меня записку передала. Я еще вчера отдать хотел, а ты смылся и свистал где-то до ночи.

– Ну и что?

– А то, что человек переживал.

– Ты переживал, что ли? Или она?

– Насчет нее не знаю, я ее больше потом не видел. Ну, с тех пор, как вы с паном Кравицем поговорили там, в коридоре. Поэтому переживал я. Ну и прочитал. Она же по делу тебе писала, разве нет?

– Ну, допустим. – Яр стряхнул с лезвия клок пены и вытер щеку полотенцем.

– Ну и вот. В общем, на свидание к ней ты собираться никак не можешь, потому что она уехала. Еще вчера. Насовсем. Эй, ты что? Или ты за ней следом собрался?

В общем-то, так оно и было, если бы не некоторые особенности, о которых обычному человеку лучше не догадываться. Он-то знал, куда именно Кася уехала, только толку от этого чуть: ему-то путь туда пока что заказан. Неизвестно, надолго ли, но все же.

– В общем, Яр, – сказал Артем серьезно и без спросу отхлебнул кофе из дядюшкиной чашки. – Мне до синей лампады, куда именно ты собираешся. Но только ты учти: без меня ты и шагу не ступишь.

Угроза была вполне весомая, и в другое время Яр принял бы эти слова всерьез. Но не теперь. Потому что он и сам до конца не знал, как попасть туда, куда он собрался.

Было около шести утра, когда он вышел из дому, перед этим успев окончательно разругаться с племянником. Ну, в самом деле, как доказать пятнадцатилетнему лбу, почитающему себя в сто раз умнее и отважнее любого взрослого, что в спутниках он не нуждается?

Яр не стал объяснять Артему ничего. Он не произнес ни единого лишнего слова. Но как-то так поглядел – и племянник сник, и остался сидеть на террасе, растерянно мешая сахар в чашке с давно остывшим чаем.

Он не испытал ни тени угрызений совести. В самом деле, Райгард – не игрушки для самоуверенных подростков. А то, что он собирается сделать, и в Райгарде не всякому под силу и не любому дозволено.

Рассветное солнце пятнами лежало на мокрых после ночного ливня сосновых стволах. Птицы молчали – ни единого свиста, ни щелканья, – тишина, нарушаемачя только шелестом его шагов.

Обметанные ядовитой бахромой крапивные верхушки, яркие смолки, похожие на бледные звезды россыпи камнеломки в пышном покрове мха, повилика тянет сквозь тропу яркие плети, захлестывает пеной замшелые валуны и коряги.

Воздух пах хвоей, малиновыми листьями, влажной землей. С веток то и дело срывались тяжелые капли, сапоги и рубашка мгновенно промокли. Он шел по лесу, не разбирая дороги, не придерживаясь особенно никакого направления – но деревья расступались именно там, где ему было нужно, и тропа сворачивала туда, куда он хотел. Иногда боковым зрением он отмечал скользящие меж стволами неясные тени, которые посторонний человек принял бы за игру света и полутьмы в лесной чаще, но Яр знал, кто именно его провожает. И надеялся, что эта непрошеная свита, эти гости, пришедшие из-за грани, помогут ему. Сделают дорогу короче, а ожидание, предстоящее у Черты, не таким изматывающим.

Скоро за деревьями посветлело, и он оказался на окраине леса. Впереди, сколько хватало глаз, лежал луг: бескрайнее травяное море с редкими островками высоких уже метелок иван-чая. Ветер волнами ходил по зеленовато-сизым верхушкам, разнося сладкий, влажный аромат – Яр знал, что так пахнет только близкое лето. Перед глазами еще качался лесной смарагдово-золотой полумрак, тяжело толкалась в ушах после долгой ходьбы кровь. Утоптанный неширокий проселок убегал вперед между травяных стен, но рядом, уводя вправо, лежала еще одна дорога, – шла прямо по верхушкам трав, похожая на отражение первой. Будто тень легла на луговое марево.

Ни единой секунды не сомневаясь, Яр ступил на эту призрачную дорогу.

Он знал, что так и должно быть, хотя сам, невзирая на все свои чины и регалии, никогда не сталкивался с подобным. Просто не было нужды. Времена были спокойными, и если ему и выпадала необходимость встретиться с кем-нибудь с той стороны Райгарда, они приходили к нему сами. Да, не сразу, и о таких встречах, если они и случались по его настоянию, приходилось просить, и ждать, и на это уходило время. Сам Яр Черты не пересекал никогда, и о том, как это можно сделать, читал только в старых орденских хрониках. А они больше походили на сказки, чем на то, что и вправду можно осуществить. Шагнуть из мира живых в мир не-живого. Не теряя собственной жизни. И вернуться потом обратно. Или – не вернуться?

Но если выбора человеку не оставлено, и дорожить больше нечем… Чего, в таком разе, он может бояться? Навсегда остаться за Чертой? Это было бы слишком щедрым подарком.

Призрачная тропа быстро исчезла, превратилась в такую же затравелую лесную стежку, как и та, по которой Яр начинал свой путь. И хотя он прошел по ней совсем недолго, скоро он оказался в глухой чаще. Вековые ели сходились над головой огромными почти черными лапами, высоченные мачтовые сосны пронзали листву медными стрелами. Тропа то спускалась в распадки, то поднималась на пригорки, в зарослях глухо позванивал ручей. Скоро тропа привела его к дровяным мосткам, перекинутым над нешироким, в несколько шагов, потоком.

На мостках, отложив в сторону сучковатый посох, сидел человек. Старик в белых одеждах. Яр молча опустился рядом. Он и представить не мог, что ждать будут его, и что гость, пришедший с той стороны, окажется таким.

Некоторое время они так и сидели, почти соприкасаясь плечами и не говоря друг другу ни слова. Солнце падало сквозь зелено-черную засень, высвечивая на дне ручья каждую песчинку, зажигая праздничным ярким светом круглые листья кувшинок и длинные пряди речной травы. Синие стрекозы неподвижно висели над бегущими струями.

– Катажина вернулась, – наконец сказал Гивойтос. – Вернулась, хоть мы и не ждали.

– Знаю.

– И зачем?

– Затем, что этот, с позволения пана, мерзавец не оставил ей другого выхода. Или, может, пан хотел, чтобы ее заставили сделать это силой? И так, как это понимают высшие чины Инквизиции Шеневальда? Я слишком… люблю ее, чтобы позволить такое.

– Если бы ты и впрямь любил ее так, как утверждаешь, ты послушал бы меня еще десять лет назад. И отпустил. Но ты ведь сам себе хозяин, кому тебя учить. Я тебе не указ, а с этой стороны никого не осталось, старики одни, а кто в разуме, тех ты разве слушать станешь.. Да и вообще, раньше небо опрокинется на землю, чем живые поймут, каково быть не-живыми. Однако ж, я полагаю, пан маршалок позвал меня не затем, чтоб выслушивать упреки.

Яр долго молчал, прежде чем ответить. Все слова, загодя подобранные и тщательно пригнанные одно к другому, как плашки дубового паркета, оказались вдруг никуда не годными. Под взглядом этих синих пронзительных глаз он ощущал себя мальчишкой, самонадеянным дураком – наверное, такие же чувства испытывает его племянник, когда Яру приходит в голову его распекать. Между ним и Гивойтосом – без малого два века, уже от одной только этой мысли можно с ума сойти, а если еще учесть разницу в положении в Райгарде и то, откуда каждый из них пришел…

– Эгле, – наконец сказал Яр.

– Ты хотел сказать, Варвара?

– Я сказал то, что сказал. Хотя да, думаем мы об одном человеке. Только если вы и впрямь дорожите ею, вы заберете ее отсюда.

– За Черту? Как Катажину?

– Вы заберете ее, – не обращая внимания на насмешку, упрямо повторил Яр. – Заберете, не дожидаясь, пока это сделает за вас эта шеневальдская сволочь. А еще лучше, поищете кого-нибудь другого на ее место.

– Поздно уже… искать. И вообще что-нибудь делать. Поздно. Все уже определено. Теперь мы все можем только ждать.

– Вы дождетесь, – сказал Яр, чувствуя, как все внутри замирает от тяжелого медленного бешенства. – Дождетесь, клянусь Пяркунасом. Как бы не пожалеть после.

Легкая улыбка была ему ответом. Черные еловые лапы качались в прозрачных старческих глазах. О чем может думать человек, проживший на свете столько лет, ведающий начало и причину всего сущего, для которого исток жизни и солнечный луч равновелики, а все они – не больше, чем песчинки в этом вот самом лесном ручье?

– Тебя послушать, – сказал Гивойтос, по-молодому пожимая плечами и все так же продолжая улыбаться. – Тебя послушать, так я должен свернуть пану Кравицу шею, а девочку запрятать в какой-нибудь глухой застенок. И так сидеть, всякую минуту ожидая, пока эту призрачному равновесию придет конец. Или когда ты примиришься с существующим порядком вещей. Ты когда-нибудь пробовал идти против течения? И потом, как ты, маршалок Райгарда, себе представляешь это: убить князя Гонитвы?

– Что? – переспросил Яр, потому что поверить в то, что он услышал сейчас, было совершенно не возможно. – Что вы сказали?

***

Поплава за Кревкой были в нежно-зеленой дымке первой листвы, и далеко по воде ветер нес горьковатый запах молодой зелени и доцветающих вербовых почек. И отражение облаков и по-весеннему отрешенных деревьев сплывало по реке вниз вместе с течением. Отсюда, с моста, хорошо смотрелись крыши Антакальниса и умытое золото куполов. Кресты горели ярко и радостно, словно заранее предвкушая поздний в этом году праздник Воскресения Господня. Стах видел это сияние, когда поднимал голову, и ему слепило глаза. Он щурился и бессильно откидывался затылком на жесткое подголовье. Умытый, радостный Крево был – как насмешка.

Телега скатилась с моста и поехала тише, дорога здесь была раскатанная. Тощие, еще не оправившиеся от зимней бескормицы лошадки шли медленно, сберегая силы для близкого подъема, и Стах отдыхал. Он лежал на телеге, укрытый плащами и рваной овчиной, не в силах даже пошевелиться, так болело в нем все. Каждая жилка, все, вплоть до лица, которое наискось, от правой брови через переносицу и до левого угла рта было рассечено глубокой царапиной. Правда, Вежис обещал, что когда она затянется, шрама не будет, но Стаху в это плохо верилось. С другой стороны, его раны – не самое страшное, боль от них можно вытерпеть, а сами раны залечить, но как снести то, чему на людском языке имя – поражение, и что на самом деле – только отчаяние и стыд. Перед самим собой. Такой, который в прежние времена вынуждал человека вскрыть себе вены. Теперь-то все на свете переменилось, теперь если уже и сводить счеты с жизнью, так от позора, который стал всеобщим достоянием; с самим собой же всегда можно договориться. Но он – он так не умел.

Единственный выход, который он может себе позволить – это собраться с силами и настоять на своем. Или с обрыва в Кревку головой. Иначе никак. Он думал об этом с упорством безумца, и за те дни, что раненого князя Ургале везли из Мядзиол в Крево, консульство из долга чести превратилось для Стаха в самоцель, средство сохранения гордости и родовой чести.

И еще он очень хорошо понимал, что только собрав под своей рукой всю Лишкяву, как это было когда-то еще при его прадеде, он сможет защититься от власти Райгарда. Может быть, даже противостоять ему – и уничтожить этих язычников к вящей славе Господней.

Все это было и умно, и глупо. Глупо оттого, что воевать ему теперь было нечем и некем, помощи откуда-нибудь тоже ждать не приходилось. И он ни с кем не мог посоветоваться: Вежис ждал его в Крево, а из всех прочих, кому бы Стах доверял настолько, в обозе был только Юрген. Но, вздумай Стах рассказать ему о том, что замыслил, братец непременно бы поднял его на смех и камня на камне не оставил бы от его затеи. По мнению Юргена, воевать с Райгардом было глупо, бесполезно и, главное, крайне опасно. И он не уставал твердить, что лучший для Стаха выход как-то сладить с этой махиной – это ее возглавить.

Разумеется, Стах отказался. Решил, что справится и своими силами. Начиная войну за свое королевство, он даже не предполагал, что поражение может наступить так скоро и будет таким страшным.

И вот он трясется на телеге, укрытый рваньем, как последний смерд, полностью отданный на милость своих победителей, разрешивших ему беспрепятственный въезд в Крево. Сейм оставил ему княжеский титул и майорат при условии, что он никогда больше не посмеет претендовать на большее. Иначе – секвестр и баниция.

Он подчинился. Это было легко, потому что сил на сопротивление не осталось. Их хватило только на то, чтобы кивнуть головой в знак согласия. Хартий Стах не подписывал – пальцы на правой руке не гнулись и были как деревянные, он почти их не ощущал – и герольды только отпечатывали на воске герб Ургале – рысь на простом летувском щите.

Лошадки одолели подъем на Антакальнис, и телегу затрясло на «кошачьих лбах» переулков. Повернув голову, Стах глядел на проплывающие мимо дома, на греющихся на солнце котов, отмечал краем глаза набухшие на яблонях почки. Ему казалось, он вступает в странный, похожий на сказку мир.

В садах горланили и дрались воробьи: делили летошнее майно и на новый лад перекраивали семьи. Короткие и шумные драки вспыхивали и завершались одинаково мгновенно. Стах улыбнулся рассеченной губой и закрыл глаза.

На все воля Господня. Откуда ему знать, может, так и нужно: познать поражение, чтобы понять истинную цену покоя. И все-таки душа болела сильнее, чем раны.

Его положили в одной из верхних горниц, окна которой выходили на реку. Воды, если не вставать с постели, видно не было, но запах речного песка и травы все равно проникал в дом, запертые окна не были помехой. За зиму дом выстыл, и еще топили камины и высокие кафельные грубки, и не торопились отворять заколоченные с осени рамы.

На четвертые сутки приехала Эгле.

***

Солнечный луч переместился, высвечивая трещину в потолке, и следом за лучом передвинулся в своей паутине толстый мохнатый паук. Паук был давним Варвариным знакомцем: впервые они повстречались, кажется, в прошлом году, еще в сентябре, когда Варвару в первый раз в новом учебном году вызвали в директорский кабинет. Что именно хотел ей тогда поведать Ростик, Варвара помнила плохо, в памяти удержалось только отчаянно бьющее в приоткрытую раму сентябрьское солнце. А еще змеящаяся через весь потолок, из угла в угол, трещина, и затейливо-правильный узор паутины над шкафом. В шкафу, за матерчатыми шторками, жило побитое молью белкино чучело, которое Варвара любила, несмотря на облезлый хвост, и сложенные в аккуратные стопки на щелястых деревянных полках папки с личными делами учащихся. Всех, в том числе и ее, варварино. Но тогда, год назад, ни белка, ни личные дела Варвару не интересовали, а паук здорово помогал выслушивать директорские нотации, не утрачивая при этом надлежаще вежливое выражение на лице. Паук шевелил лапами, подтягивая на тоненькой ниточке очередную дуру-муху, в паутине, колышимой ветром, то и дело взблескивали яркие искры… в общем, это было довольно красиво и как-то мирило ее с мелкими жизненными невзгодами.

Теперь в Ростиковом кабинете обосновались две крашеные толстые тетки. У них были почти одинаковые прически, а на лицах, сквозь толстый слой дорогой косметики, проступало одно и то же выражение отвращения и брезгливой скуки. Тетки назывались окружной комиссией по профессиональному образованию, и, как успел объяснить Варваре Ростик, приткнувшийся в собственном кабинете с видом бездомного сироты, их призванием было прояснить бедным детям смысл и направление их дальнейшей трудовой деятельности.

Про себя лично Варвара ничего такого прояснять не собиралась. Правда, собственное будущее представлялось ей, в свете недавних событий, достаточно туманным. Единственное, в чем она была уверена неколебимо, так это в том, что в этом будущем центральное место уготовано главному венатору Инквкизиции Шеневальда пану Анджею Кравицу.

В свои почти шестнадцать Варвара считала себя далеко не дурой и прекрасно понимала, чем идиотская девчачья влюбленность отличается от взрослой жизни. При виде Анджея ее не тянуло ни краснеть, ни глупо хихикать, даже томного головокружения она не испытывала, в то время как остальные девицы только о таком и трещали. Варвара не была особенно вхожа в их компании, но и перешептываний, и тех немногих дамских романов, которые, к ужасу библиотекарши пани Альжбеты, нашлись в школьной книгарне, Варваре хватило, чтобы понимать, о чем идет речь.

Ничего такого с ней не происходило.

Но, вернувшись после той ночи в бабкин дом, ровно к вечеру, а после случайно встретив Анджея в поселке, Варвара открыла для себя одну простую вещь: быть чужой собственностью очень хлопотно, трудно, местами даже унизительно… но чрезвычайно приятно. Как щенку, которого вдруг подобрали с мокрой мостовой, принесли в дом, налили плошку вчерашнего супа, постелили у дверей вытертый до дыр половичок и перед сном рассеянно потрепали по голове.

Это ощущение нисколько не смущало ее, хотя, на взгляд постороннего человека, выглядело ужасно. В особенности если учесть, что она не имеет ни малейшего понятия о том, нужна ли самому Анджею такая вещь. Не очень-то полезная, совершенно не красивая, вздорная и упрямая. Такую проще убить, чем держать дома.

Ну и ладно, решила она, подумав как следует. Пускай пан Кравиц делает что хочет, но уж она-то точно знает, что к чему. И если между ними случилось то, что случилось, если она предназначена ему, рано или поздно он это поймет. У нее впереди времени – целая вечность, она подождет.

– … с вами разговариваю! Вы что, не слышите?

Паук на потолке дернулся в своей правильно расчерченной паутине, дернул за нужную ниточку, подтягивая поближе сушеного комара – видно, давно никто ему не попадался. Варвара опустила глаза, чувствуя себя почему-то точно такой же паучьей добычей.

– Конечно, – сказала она с милой улыбкой. – Разумеется, пани, я вас слушаю.

– Тогда повторите, что вам сейчас сказали.

Интересно, подумала Варвара, что будет, если она не сумеет. В конце-концов, они даже не школьные училки. В угол ее не поставят и пару не влепят. С другой стороны, черкнут вот сейчас в своих журналах пару строк – и навсегда заказана ей будет любая дорога, кроме как в дворники идти. Этой угрозой – дворниковской карьеры – было отравлено все Варварино детство. Бабка, чуть что, так и вопрошала, не собралась Варвара всю жизнь метлой махать, или, может, коров пасти решила.

– Пани спрашивала, думала ли я уже о выборе профессии. Нет, пани, не думала. То есть, чтобы вот так конкретно – нет. А вообще… я бы в театр поступить хотела. В какой-нибудь столичный. Скажем, в Нидскую оперу.

– У вас что же, талант имеется?

– А вы думаете, нет? – оскорбилась Варвара. Можно было, набравшись окончательной наглости, предложить этим теткам что-нибудь спеть. Или стишок, к примеру, прочесть, пускай оценят. Но Варвара понимала: сейчас это будет уж слишком.

Впрочем, даже предложи она исполнить им лишкявскую полечку, вряд ли бы они обратили на это внимание. Инспекторши совещались, тесно склонившись пышными прическами, то и дело с опаской поглядывая на Варвару, как будто вдруг углядели в ней чудовище. Видимо, так оно и было, вот только Варвара ничего такого о себе и не подозревала. Подумаешь, напел им всем Анджей песен. С него станется, он же вообще ненормальный. На научном языке это называется – профессиональная деформация. Что же теперь, верить любой ерунде?

– А вы, милочка, о своих… скажем так, особенностях имеете представление?

– Имею.

– А инициацию вы проходили?

– А вам какое дело? – невежливо поинтересовалась Варвара.

– Ну, вы же должны понимать… с такими особенностями вы не везде можете трудоустроиться. По закону. Театр, медицина, еще, кажется, косметология, опять же преподавание…

– В общем, карьера поломойки – это все, на что я могу рассчитывать, – закончила Варвара мрачно. – Или коровам хвосты крутить. Ага, примерно об этом мне бабка всю жизнь и талдычила, а я, дура, думала, она меня пугает. Ну и ладно, коровам тоже внимание требуется, я согласна. Можно я уже пойду?

– Нельзя!! – заорали они в один голос.

Варвара смотрела на них и ничего ровным счетом не понимала. Тетки таращились на нее, как на ночную мрою, они даже отодвинулись подальше. Будь у них распятие, они непременно перекрестили бы Варвару и, может, даже окропили бы святой водичкой, подвернись им под руку такая благодать.

– Вот что, барышня, – наконец заявила одна из них, похрабрее. – Сейчас вы подпишете вот эту бумагу о том, что обязуетесь исполнять все распоряжения органов опеки и образования, и отправитесь по месту жительства, где и будете ожидать.

– Чего?

– Что – чего?

– Ожидать чего?

– Распоряжений.

– Не буду я ничего подписывать! – заявила Варвара и тряхнула косой. – Еще чего не хватало!

– В таком случае мы будем вынуждены известить о вашем поведении… ну и особенностях, разумеется, органы Инквизиции.

При этих словах Варвара развеселилась.

– Извещайте, – позволила она и махнула рукой. – Валяйте, сколько влезет. Я бы даже советовала вам поторопиться, покуда главный венатор этой вашей Инквизиции еще не смылся в столицу.

Они остолбенели. В этом молчании Варвара поднялась со своего места, пересекла кабинет танцующей легкой походкой, стараясь наступать только на освещенные солнцем паркетины. Ей было так легко и спокойно, как будто ее сейчас при всех определили на учебу в Мариенбургскую академию и назначили государственную стипендию.

Напоследок, не сумев сдержать в себе непонятное злое торжество, она так хлопнула дверью, что в углу, вместе с пластом штукатурки, оборвалась паутина, и паук, который успел за год стать ей почти родным, полетел вниз, завис на длинной липкой нити и приземлился аккурат на прическу одной из инспектрисс. Вопль, последовавший за этим, был такой силы и тональности, что Варвара почувствовала себя вознагражденной за все страдания.