Текст книги "Зеленый фургон (сборник)"

Глуховатый сторож Иван Ефимович был одним из тех преданных делу стариков, которые не только, как говорится, живут своим делом, но и досконально его знают.

Дело, к которому был приставлен Иван Ефимович, была живопись; уже тридцать лет охранял он картинную галерею музея. Его сведения о живописи были обширны, но своеобразны.

Иван Ефимович полагал, что цель искусства заключается в достижении наибольшего сходства с натурой. В этом не было бы ничего необычного, ибо так думает большинство людей. Но Иван Ефимович суживал этот принцип до такой степени, что признавал за каждым художником способность изображать только один какой-нибудь предмет – тот, который, по его мнению, получался наиболее натурально. У Воувермана он одобрял только белых коней, у Терборха – атласные юбки, у Ван дер Вельде – песчаные овраги, у Деннера – морщины стариков и старух, у Ван дер Пуля – пожары, у Ван дер Хейдена – кирпичи на зданиях. В пределах этой узкой классификации, которая почти всегда правильно отражала преобладающую специальность художника, Иван Ефимович прекрасно ориентировался и обладал массой сведений. Он никогда не спутал бы кирпичей Ван дер Хейдена с атласными юбками Терборха, не смешал бы морщин Деннера с оврагами Ван дер Вельде и не приписал бы белых лошадей Воувермана любителю пожаров Ван дер Пулю.

Иван Ефимович проводил в залах музея целые дни, но не имел возможности рассматривать картины; он обязан был сидеть на стуле и наблюдать за публикой. Изучением живописи он занимался во время ночных дежурств. Надев на нос роговые очки, мягко ступая неподшитыми валеночками, Иван Ефимович расхаживал по опустевшим залам, время от времени задерживаясь у какого-нибудь холста и разглядывая его при неверном электрическом свете.

В эту ночь он чаще чем где-либо останавливался у недавно открытой под позднейшей записью и реставрированной «Форнарины» Джулио Романо. Эта находка взволновала знатоков; Иван Ефимович был также очень заинтересован ею. Подлинные работы лучшего ученика Рафаэля открывают не часто. К тому же «Форнарина» была первой картиной Джулио Романо, которую увидел Иван Ефимович.

Теплые красноватые телесные тона и дымчатые тени, отличающие этого художника, погружали Ивана Ефимовича в задумчивость. Нежная и слегка утомленная кожа, какая бывает у женщин, обязанных своей красотой не только природе, но и различным кремам и притираниям, складки легкой одежды – все это отмечалось и взвешивалось Иваном Ефимовичем с одной целью: найти для незнакомого мастера подобающее место в созданной им системе.

Строгий и задумчивый стоял Иван Ефимович перед «Форнариной», а в это время за четыре зала от него на подоконнике сидел Фоня, прислушивался и озирался по сторонам. Было так тихо, что ухо само рождало призраки звуков; казалось, что где-то раздается шорох перьев по бумаге, что где-то бегают невидимые цыплята, стуча лапками по твердому паркету.

Сквозь дверь, расположенную против подоконника, был виден большой скульптурный зал; налево, в длинной галерее, была размещена вся русская коллекция Рембрандта, привезенная из Эрмитажа. «Блудный сын» и «Снятие с креста» мерцали против входа. Их сумеречные тона сливались с глубокими тенями полуосвещенного зала; края досок расплывались в темноте. Комната, в которой находился Фоня, была невелика и казалась лучше освещенной. На двух ее стенах расположились маленькие картины голландцев; на третьей висели натюрморты Снейдерса.

Фоня сидел на подоконнике, восхищенный роскошью помещения, удивленный его обширностью и огорченный пустотой. Фоню ободрили необитаемость дома и царящая в нем тишина, но смутила обманувшая его ожидания скудная обстановка. Он соскочил на пол и обошел комнату, прислушиваясь, приглядываясь и принюхиваясь ко всему, что встречалось на пути. Освидетельствовал обитую шелком кушетку, два кресла, маленьких голландцев, натюрморты; заглянул в зал Рембрандта, в скульптурный зал; отпрянул оттуда, слегка испуганный неподвижностью белых фигур. Осмелев, он расхаживал по комнате среди фотоэлементов, не подозревая об опасности, как легкомысленный рыболов-любитель, резвящийся с удочкой на минном поле. Пренебрегая их бдительностью, он останавливался у картин, водил пальцем по золоченым рамам, зевал и даже почесывался. Затем стал шарить по углам, ища подходящей добычи.

Но подходящей добычи не было.

Тогда он снова стал разглядывать натюрморты; никогда еще дичи Снейдерса не угрожал столь жалкий браконьер. Окинул взглядом маленьких голландцев, покосился на полотна Рембрандта. Ничто, казалось, не могло теперь помешать судьбе, которая решила вознести его на высоту, где доселе пребывал лишь «гений» похитителя «Джоконды». Это должно было произойти даже против его воли, помимо его желания. Если бы в этой комнате стояла пара сапог, он, несомненно, унес бы сапоги, это было бы естественно, ибо в его городке никогда не похищали картин и он никогда не слышал, чтобы их продавали с выгодой. Но здесь были только картины; казалось, отсюда нельзя было вынести ничего, кроме картин.

И действительно, Фоня снял со стены «Больную» Метсю, затем жемчужину собрания – «Бокал лимонада» Терборха и еще несколько его картин, среди них – знаменитое «Письмо». Он накладывал их на согнутую левую руку, как поленья. Можно было подумать, что он сознательно отбирает шедевры, известные всему миру. Но на самом деле он руководствовался лишь глазомером, снимая рамы, которые могли пройти сквозь отверстие в решетке. Взяв картин миллиона на полтора (для чего ему пришлось протянуть руку четыре-пять раз), Фоня не удовольствовался этим, но продолжал стаскивать со стены одного маленького голландца за другим, пока не набрал большую охапку, которую пришлось придерживать сверху подбородком. Это отнюдь не было проявлением чудовищной жадности; сомневаясь в ценности своей добычи, Фоня считал нужным набрать побольше, чтобы, так сказать, возместить количеством недостаток качества.

Но в тот момент, когда Фоня, нагруженный картинами, повернулся к окну, в поле его зрения оказался красивый продолговатый предмет красного цвета, висевший на дверном косяке у входа в скульптурный зал. Это был высокий сосуд, суженный вверху, с двумя небольшими ручками по бокам. Назначение этого предмета не было известно Фоне.

Можно утверждать, что сосуд привлек его внимание своими живописными достоинствами. Большой и пышный рисунок на красном фоне его округленного корпуса, изображавший вид на фабрику с птичьего полета, несомненно, был самым ярким пятном на стене и заявил о себе громче, чем гирлянда из маленьких голландцев, которой он был обрамлен. Нельзя было не оценить и формы предмета – удлиненной, удобной для протаскивания сквозь отверстие в решетке. Но еще более важным было то, что, как вспомнил Фоня, такие же красные сосуды висели в лучших зданиях его городка – в закусочной, кино и многих магазинах; распространенность предмета обеспечивала его сбыт.

Сложив голландцев на кресло, Фоня подошел к сосуду. Он был отлично отделан – гладок и блестящ, покрыт лаком и позолотой. Его тяжесть внушала доверие. Это была солидная вещь, несомненно полезная всюду. Ни одно хорошее помещение, по-видимому, не могло обойтись без нее.

Подавив в себе робость, которую вызывала в нем мысль о вероятной стоимости этого предмета, Фоня осторожно снял сосуд с костылей и направился с ним к окну, покосившись на Рембрандта, Снейдерса и оставленный на кресле штабель из маленьких голландцев с видом человека, который только что едва не совершил большую глупость.

Он благополучно выполз на улицу, вытащил красный сосуд, прикрыл раму и уже сделал шаг от стены, но вдруг увидел милиционера, который появился из-за угла и шел по направлению к нему. Фоня замер, сжался в комок и приник к кусту, росшему под окном.

Искра за искрой летели по проводам из зала маленьких голландцев. Приспособленные к уловлению едва заметных, скользящих теней, бдительные фотоэлементы слали вести о небывалом вторжении, призывая к тревоге мощные электрические звонки. Неуклюжая и грубая масса, назойливо маячившая перед их чувствительнейшими органами, которые можно сравнить лишь с тончайшими нервами живых существ, внесла возмущение в их хрупкую электрическую организацию. Целые снопы искр летели в вестибюль к звонкам, извергаемые из сложных приборов видом невежественного, неопрятного существа, которое копошилось, зевало и почесывалось в запретном пространстве. Но первая же искра, пробежав по залам, пронесясь над головой Ивана Ефимовича, остановившегося у «Форнарины», проскочила, не добежав до сигнального аппарата, сквозь стенку шнура и соединилась с искрой, мчавшейся рядом, по смежному проводу. Зашипела резина, из провода показалось пламя; вначале едва заметное, оно перебежало на прислоненные к стене плакаты о выставке Рембрандта, ярко вспыхнуло и стало пожирать холст, пропитанный клеевой краской. Дым окутал молчащие звонки, сигнальную доску и столик с телефоном.

Покинув «Форнарину», Иван Ефимович остановился у входа в зал маленьких голландцев; перед тем как войти, он протянул руку к кнопке, незаметно вделанной в дверной косяк, чтобы выключить фотоэлементы в этом ряду залов. Но рука его замерла в воздухе; несколько секунд старик стоял на пороге, устремив неподвижный взгляд внутрь зала, ничего не видя, однако, перед собой – ни грубых мокрых следов на полу, ни щели плохо притворенного окна, ни груды картин на кресле у стены. Не шевелясь, он втягивал в себя холодный и чистый воздух музея, к которому примешивался едва заметный запах угара.

Иван Ефимович обернулся – легкая дымная спираль, как шарф «Форнарины», разостланный в воздухе, плыла на него; за ней двигалась другая, более плотная; дверь в вестибюль, видимая сквозь несколько залов, была затянута сплошной дымной пеленой.

Иван Ефимович побежал в вестибюль. В сером дыму мелькали языки пламени. Лампа под потолком светила желтым кружочком. Удушливый чад горящей ткани наполнял помещение. Кашляя и задыхаясь, Иван Ефимович нырнул в дым, к стене, где стоял столик с телефоном и висел сигнал пожарной тревоги. Но здесь был главный очаг огня. С трудом ему удалось нащупать телефон; он приложил к уху горячую трубку, но ничего не услышал – из-за волнения, или из-за треска горящего дерева, или потому, что провод был уже охвачен огнем. Тогда он бросил трубку на пол, пробежал, согнувшись, к выходу, распахнул дверь и с криком «Пожар!» выскочил на крыльцо. Спрыгнув на тротуар, он продолжал взывать о помощи пронзительным и жалобным голосом давно не кричавшего, испуганного старика. «Сафронов! Пожар! На помощь!» – кричал Иван Ефимович, перебегая с места на место; и вдруг увидел человека, бегущего к нему со всех ног с огнетушителем в руках.

За минуту до этого Фоня покинул куст, под которым сидел, изнывая от страха, считая себя погибшим, не в силах отвести взгляда от Сафронова, который неторопливо прогуливался перед фасадом взад и вперед, взад и вперед, как будто умышленно не замечая Фони, чтобы продлить его терзания. Каждый раз, когда милиционер приближался к нему, Фоне казалось, что, поравнявшись с кустом, он молча протянет руку и, пошарив в ветках, вытащит его наружу вместе с добычей.

Но вместо этого Сафронов завернул за угол; тогда Фоня вскочил и, обняв красный сосуд, бросился бежать. Он бежал, ничего не видя перед собой, поглощенный мыслью об оставшейся позади опасности.

Крик Ивана Ефимовича едва не сбил его с ног. Он хотел повернуть назад, но вдруг словно искра проскочила у него по спине, и, даже не оглядываясь, он понял, что сзади бежит милиционер. Тогда он бросился вперед, в сторону меньшей опасности. Он прижимал добычу к груди, заслоняя ее своим телом от преследователя; а навстречу ему с протянутыми руками бежал Иван Ефимович, выкрикивая непонятные слова: «Давай! Тащи сюда! Бей скорее!»

Фоня почувствовал слабость во всем теле; тяжелый цилиндр выскочил у него из рук и стукнулся узким концом о землю; желтая струя вырвалась из цилиндра, разбилась об асфальт и ударила в валенки Ивана Ефимовича.

– Давай направляй! – закричал Иван Ефимович, подхватил передний конец огнетушителя и потащил его к двери, увлекая за собой Фоню. Руки Фони словно прилипли к цилиндру; он оцепенел, как простейшее насекомое в момент опасности. Парализованный ужасом, ошеломленный неожиданным действием сосуда, он превратился в инертный придаток к огнетушителю и следовал всем движениям старика, утратив всякое понимание происходящего и воспринимая, как единственную реальность, только страшный топот милиционера за своей спиной.

Подбежал Сафронов и ухватился за донышко. Стиснув между собой Фоню, Сафронов и Иван Ефимович стали поворачивать огнетушитель, утяжеленный вцепившимся в него вором. С трудом помещаясь вдоль его короткого ствола, они направляли струю в огонь, который и сам сник, как только сгорел холст. Лишь голые черные рамы плакатов тлели шипя под струей пеногона, да вонючий дым валил на улицу. Через минуту все было кончено.

Вслед за последними клубами дыма изнутри выскочили два сторожа – из скульптурного отдела и со второго этажа. И когда минута волнения и испуга прошла, все обступили Фоню. Сторожа стали пожимать ему руки, благодарить за быструю помощь. Они убеждали его явиться утром в дирекцию за наградой. А Сафронов, желая выразить Фоне признательность лично от себя, протянул руку, чтобы похлопать его по плечу. Милиционеры не любят, когда от них убегают. Рука, протянутая для ласки, быстро сжалась: она схватила только воздух. Фоня попятился, провалился в темноту, исчез.

Под утро Фоня вышел на площадь, пустынную в этот ранний час. В центре площади стоял милиционер; он возвышался на ней, как обелиск.

Площадь была обширна, как прерия. Фоня был едва различим на ее краю. Но милиционер вынул свисток, издал короткий повелительный свист и поманил Фоню пальцем. Фоня стал медленно приближаться к милиционеру по линии его взгляда, постепенно ускоряя движение, как болид, попавший в сферу земного притяжения.

Иногда он озирался по сторонам, словно желая ухватиться за что-нибудь, чтобы противодействовать влекущей силе. Но ноги несли его вперед, будто подчиняясь манящим движениям обтянутого белой перчаткой пальца, который продолжал сгибаться и разгибаться до тех пор, пока в силу развитой инерции всякое уклонение в сторону уже стало для Фони невозможным.

Достигнув центра площади, Фоня остановился перед милиционером. Это был большой рыжий милиционер; он смотрел на Фоню благосклонно, будто давно ожидая его здесь. Рыжий милиционер спросил о чем-то Фоню. Тот пошарил в карманах, затем развел руками. Тогда, не возобновляя беседы, они двинулись через площадь к цели, ясной для обоих, Фоня впереди, милиционер сзади, соблюдая дистанцию – три шага.

Через пятнадцать минут Фоня был сдан в отделение, как бездокументный. Его усадили на деревянную скамейку в комнате дежурного. Он сейчас же погрузился в дремоту, из которой его вырывали частые телефонные звонки. Просыпаясь, он принимался обдумывать свое положение. Даже натуры, наименее склонные к размышлениям, обычно предаются им в ожидании допроса.

Это не был стройный ход мыслей, а лишь случайное мелькание обрывков воспоминаний, прерываемое припадками дремоты.

Картины прошедшего дня одна за другой проплывали в его полусонном сознании. Рынок, где его пытались обокрасть; женщина с патефоном; молчаливый милиционер в метро; решетка с острым чугунным лепестком; пожар – все события этой ночи. Что он пытался украсть? Где? Каким образом потерял свою добычу? Это осталось для него загадкой. В этом городе все подчинялось особым, неизвестным ему законам, даже кражи. Он чувствовал себя как человек, дернувший нечаянно рычаг огромного незнакомого механизма и пораженный его неожиданным действием.

Не было никакой надежды устроиться в этом городе, где нельзя работать «на цып», где простая кража влечет за собой столько необыкновенных, опасных и совершенно непонятных событий. Он вспомнил о родных краях; но картины прежней жизни были серы и холодны; они не были освещены и согреты ни дорогими образами детских лет, ни тоской по родным местам, ни доброй памятью о верных друзьях. Лишь один островок, более уютный и благоустроенный, чем вся его жизнь, возникал иногда на горизонте памяти: тюрьма, где он провел три недели.

– Войдите, – раздался голос.

Молоденький сержант по-докторски распахнул перед Фоней дверь кабинета.

Через час Фоня, распаренный от многих стаканов чая, дымя папиросой, заканчивал показания. Он был весел и доволен; так иногда действует на человека неудача, избавляющая его от тягот дальнейшей судьбы. Фоня рассказал обо всех украденных им курах, точно указав масть каждой; сосчитал всех похищенных поросят; подвел итог всем уздечкам, ряднам и кошелькам, добытым на базаре; всем шапкам, снятым с пьяных; сознался даже в похищении «трех свинок» у мальчика на бульваре – и умолчал только о том, что случилось с ним ночью в музее. Не раз возвращался он к одному и тому же поросенку, не раз, дорожа истиной, уточнял число и породу похищенных кур; как бы сожалея, что источник признаний не может быть бесконечным, он повторялся, смаковал подробности, готовый из симпатии к сержанту сознаться в любом количестве любых преступлений. Но о случае в музее он молчал, ибо не считал его преступлением. Его юридические представления были крайне смутны. Что означают понятия «умысел» и «покушение», он не знал и полагал, что власть интересуется только удавшимися преступлениями, пренебрегая теми, которые не могли быть успешно доведены до конца.

Утомленный его откровенностью, сержант наконец закончил протокол; но, прежде чем подписать его, он задал Фоне на всякий случай вопрос, с которым обращались сегодня ко всем задержанным во всех отделениях милиции города Москвы:

– Не вы ли совершили попытку ограбления Музея живописи и скульптуры?

– Нет, – ответил Фоня чистосердечно.

Ибо он не знал, что такое музей, что такое живопись и что такое скульптура. Он подписался под протоколом и с легким сердцем отправился туда, где ему вставляли зубы и где его учили играть на домре.

Ялта. Январь 1940 года

Могучее средство
Водевиль в одном действии

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Доктор Гудбаев – лет сорока, иногда важен, иногда суетлив.

Щупак – молодящаяся особа лет 35-ти. Шляпа типа «извозчичий цилиндр» с вуалеткой. Рыжая, довольно тощая лиса, пальто ярко-зеленого канцелярского сукна.

Отец ребенка.

Парализованный старичок – небольшого роста, худенький. Длинная седая раздвоенная борода, черная касторовая шляпа с полями. Круглые очки.

Кабинет доктора Гудбаева. Слева – письменный стол, на столе Гудбаев пишет, повторяет вслух написанное.

Гудбаев. В беседе с нашим корреспондентом доктор Гудбаев сказал… Нет, не сказал, а сообщил… Нет, не сообщил, а заявил! (Отодвигая листок.) Превосходная мысль! Зачем ждать, пока к тебе придет корреспондент, когда самому можно написать беседу? Тем более, что корреспондент может и вовсе не прийти! А беседа в «Гигроскопическом вестнике» была бы для меня очень кстати. Беседа – не статья! Беседа почетнее. Она дает двойную славу. А двойная слава – двойные деньги. Кстати, сегодня платить за костюм и за два пуда сырья для пилюль. Эти пилюли меня разоряют! (Продолжает писать, перечитывает.) Заявил о новых методах лечения усталых и изношенных организмов путем применения синтетических пилюль и вытяжек из молодых побегов сельдерея, полностью заменяющего дорогостоящий целебный корень женьшень. Ярким примером может служить… (Задумывается.) Кто же может служить ярким примером? Скажем, Иванов? Петров?… Нет, нужна фамилия позамысловатей. Ну, можно будет выбрать в телефонной книге. Это мелочь. Главное – пристроить беседу. Как бы не заартачился этот «Гигроскопический вестник»! Придется звякнуть Ирине Варфоломеевне. У этой дуры везде знакомые.

Стук в дверь. Гудбаев поспешно надевает чалму.

Я занят, но войдите.

Входит мадам Щупак с трехколесной колясочкой под балдахинчиком. В коляске, полускрытый портьерками, сидит парализованный старичок. Она оставляет коляску на авансцене лицом к публике. Подходит к столу.

Щупак. Доктор Гудбаев? Я к вам по рекомендации Ирины Варфоломеевны. Я пришла посоветоваться.

Гудбаев. Рекомендация Ирины Варфоломеевны для меня – все. Я глубоко уважаю ее за разносторонний ум и за стремление участвовать в научном прогрессе. Тем не менее, я могу уделить вам считаные минуты. Научная работа почти не оставляет мне времени для частной практики. Разденьтесь.

Щупак снимает лису и кладет ее на череп.

Как фамилия?

Щупак. Щупак.

Гудбаев. Возраст?

Щупак. Мой возраст? Это не имеет значения (указывая на коляску). Вот больной.

Гудбаев. Разденьте.

Щупак. Я должна вам сначала объяснить…

Гудбаев (строго, с достоинством). Не вы мне, а я вам буду объяснять… Давно болен?

Щупак. Видите ли…

Гудбаев. Еще раз прошу, берегите мое время. Отвечайте на вопросы. Мальчик? Девочка?

Щупак (испуганно). Ну, мальчик…

Из коляски высовывается борода парализованного старичка.

Гудбаев. Сколько месяцев?

Щупак. Месяцев? Одну минуточку (берет со стола бумажку и карандаш, бормочет). Семьдесят, умноженное на двенадцать…

Гудбаев (не дожидаясь ответа, нетерпеливо). Сколько зубов?

Щупак. Один.

Гудбаев. Один? Нижний, верхний?

Щупак. Зуб мудрости.

Гудбаев (рассеянно). Мудрости? Так-так-так-так… Кормите грудью?

Щупак. Позвольте вам наконец объяснить…

Гудбаев (не слушая ее). Чем кормите?

Щупак. Чем помягче. Омлетом, фаршированной рыбой…

Гудбаев. Рыбой? Так-так-так-так. Говорит, играет, ползает?

Щупак. Не говорит и не играет. Читает газеты…

Гудбаев. Газеты? Так-так-так-так. Какие газеты?

Щупак. «Правду», «Известия», «Индустрию».

Гудбаев (с некоторыми удивлением). Так-так-так-так… (Встает и подходит к коляске. Отодвигает занавесочку, видит старика, долго и пристально всматривается в него.) Так… Так-так-так. Фаршированная рыба… (Берет из коляски газету «Индустрия».)

Щупак (взволнованно). Доктор, это не мой ребенок, это мой сосед по квартире, персональный пенсионер, изобретатель. Мы были на пороге счастья! Он как раз изобрел такую вещь… Вы не можете себе представить… Это абсолютно секретно. (Оглядываясь по сторонам, шепчет ему на ухо.) Я узнала об этом совершенно случайно!

Гудбаев. Ну и что же?

Щупак. Доктор, я вам открою всю душу. Он был безумно влюблен в меня. Он – человек культурный, одинокий, и я тоже женщина культурная и одинокая в последнее время. Вы не можете представить себе, доктор, как этот человек обожал меня!.. Сначала у него отнялся язык. Я, как всегда, зашла утром поболтать. Он, как всегда, сидит над чертежами. Как сейчас помню, рассказываю ему новость: наша соседка купила пальто под котик через знакомого пожарного в Гуме. А он смотрит на меня остолбенелым взглядом и спрашивает: «Зачем пожарному котиковое пальто?» Ничего не понял! Я забеспокоилась и начала объяснять подробно. Тут я замечаю – он задрожал, весь как-то осунулся…

Гудбаев. И долго дрожал?

Щупак. Пока я находилась в комнате. Затем трясущейся рукой написал мне записочку: «Дорогая мадам Щупак, у меня на нервной почве потеря речи, и впредь я лишен возможности быть Вашим собеседником». С этого дня он замолк. Замолк навсегда! Но меня это не остановило. Не могу же я бросить человека, когда он кончает такое изобретение! Вы же понимаете, доктор, не сегодня-завтра премия, квартира, персональный ЗИС, а он останется один, без помощи. Как он в ЗИСе один ездить будет? Пусть, думаю, пока молчит. Там видно будет.

Гудбаев. Картина болезни почти ясна.

Щупак. Увы, это только начало. На другой день стучусь к нему в комнату – не открывает. Стою под дверью, слышу шорох бумаг, кашель, вздохи, даже тиканье часов Мозер у него в жилетном кармане; а он меня не слышит! Целый час простучала. Хорошо еще – позвонили к нему четыре раза, он вышел открыть и показывает мне знаками: «Оглох, мол, ничего не слышу!» Ну, не бросить же человека одного, без помощи! Пусть, думаю, пока не слышит. Назавтра – опять новости! Захожу за ним, чтобы на прогулку идти – мы с ним часто вместе гуляли до наркомата, там я его в скверике поджидала, а потом домой обратно гуляли. Он как раз собирался уходить, но при виде меня взгляд его помутился, борода затряслась, он снимает галоши, берет самопишущее перо и пишет записочку: «К сожалению, мадам Щупак, не могу вас сопровождать, ноги не действуют». Вы поймите мой ужас! Вчера онемел, сегодня оглох, завтра ноги отнялись… Кто даст мне гарантию, что в один прекрасный день он не потеряет способность чертить?! Подумайте: денежная премия, квартира с газом и ванной, персональный ЗИС, дача под Москвой – все это может остаться несбывшейся мечтой! А ведь мы были на пороге счастья, доктор! Он так был влюблен в меня! Да он и сейчас любит, только выговорить не может.

Гудбаев. Картина болезни совершенно ясна. Я считаю этот случай на редкость удачным! Прекрасный паралич! Исключительно благоприятная почва для применения моих синтетических пилюль. Не волнуйтесь; с тех пор как существуют мои пилюли – старики встречают паралич с улыбкой.

Щупак. Доктор, вы меня возвращаете к жизни! Я готова на любые материальные жертвы! У кого я только не была! И у доктора Гусарова, который лечит деградатами, и у профессора Чижикова, который пользует ионами верхних слоев атмосферы, и у доктора Баснословского – его пилюли самые мелкие в Москве, и даже у доктора Скоропостижного…

Гудбаев. Ну и как?

Щупак. Да никак, только борода все растет и растет. Вы же понимаете, что это меня не устраивает!

Гудбаев. М-да… Этого недостаточно. Мы имеем изрядно изношенный организм. Его надлежит взбодрить, встряхнуть, освежить, обновить…

Щупак (умоляюще). И омолодить!

Гудбаев. Можно и омолодить. Мои пилюли…

Щупак (с воодушевлением). Я верю в ваши пилюли!

Гудбаев. Они повышают тонус, возвращают юношескую свежесть…

Щупак. Доктор, умоляю, приступайте к лечению немедленно.

Гудбаев (вынимая коробочки с пилюлями). Начнем с главного. Мои пилюли… (Телефонный звонок, берет трубку.) Да… Да… Портной? Уже готов? Сейчас же еду (к Щупак). Срочный вызов. Буквально рвут на части.

Щупак. Что, ваш портной… Готов?

Гудбаев. Еще не готов, но ему плохо. Я буду через пятнадцать минут. Ждите. Чтобы не терять времени, начнем курс лечения сейчас же. (Протягивает ей несколько коробок с пилюлями.) По одной пилюле через каждые три секунды.

Щупак. Через три секунды?

Гудбаев. Да, через три секунды. Два рубля двадцать пять копеек коробка. (Уходит.)

Щупак (спохватываясь, кричит вслед). А сколько пилюль в коробке?

Гудбаев (из-за кулис). Двенадцать.

Щупак. Двенадцать! (Пауза.) Это мне вскочит в копеечку.

Начинает кормить старика пилюлями. Стук в дверь. Входит отец ребенка с трехколесной колясочкой, такой же точно, как у старичка. В коляске ребенок, скрытый портьерками.

Отец ребенка (запыхавшись). Здесь запись первичных больных?

Щупак. Здесь нет никакой записи. Здесь только по рекомендации и только за деньги.

Отец ребенка. Странно… В таком случае рекомендуйте меня к доктору Овсянникову. Вот деньги. (Протягивает пять рублей.)

Щупак (беря из рук деньги). Во-первых, здесь не Овсянников, а Гудбаев. Во-вторых, доктор Гудбаев не примет вас за такую мизерную сумму.

Отец ребенка. Пять рублей – мизерная сумма? Во всех поликлиниках такая оплата.

Щупак. Так ото же вам не поликлиника!

Отец ребенка. Как не поликлиника? Это – третий этаж справа?

Щупак. Нет, это шестой этаж слева.

Отец ребенка. Как же это я так проскочил? (Собирается уходить.)

Щупак. Так зачем вам непременно доктор Овсянников?

Отец ребенка. Да вот хочу посоветоваться насчет ребенка.

Щупак. Так зачем вам советоваться с каким-то Овсянниковым? Доктор Гудбаев – прекрасный врач.

Отец ребенка. И по детским?

Щупак. По всем.

Отец ребенка. Я безумно спешу. Если бы я знал, что здесь без очереди…

Щупак. Конечно, без очереди! По моей рекомендации он вас сейчас же примет.

Отец ребенка (ставит коляску с ребенком рядом с коляской старичка. Садится, снимает кепку). А где доктор?

Щупак. Он будет с минуты на минуту. У него умирает портной.

Отец ребенка (обеспокоенно). Так может быть, это долго?

Щупак. Что вы! Максимум пятнадцать минут. Он просил меня подождать. А что с вашим ребенком?

Отец ребенка. Понятия не имею. Кричит. Как только привезу его на заседание – начинает кричать.

Щупак. Зачем же вы его возите на заседания?

Отец ребенка. Ничего не поделаешь. Жена в Крыму в санатории, а няня кончила курсы шоферов и водит трехтонку с прицепом, вот мы и ездим по заседаниям. Нужно как-нибудь недельку перекрутиться, пока жена приедет. Все бы ничего, но докладчики обижаются. Говорят, что из-за детского крика ничего не слышно. На днях такая неприятность была, что решил, не откладывая, заехать к доктору. Не могу понять, в чем дело! Дома такой спокойный, веселенький ребенок, играет со мной, смеется, а на заседаниях – узнать нельзя. Что может быть? Как вы думаете? Желудочек, нервы? Что бывает у детей?

Щупак. Может быть, зубки режутся?

Отец ребенка. А ваш не кричит из-за зубов?

Щупак (машет рукой). Какие там зубы!

Отец ребенка. Может быть, неправильное питание? Как вы думаете?

Щупак. А сколько он у вас весит?

Отец ребенка. Не знаю точно, но довольно тяжелый. Вероятно, кило пять, десять. А ваш?

Щупак. Кило пятьдесят-шестьдесят.

Отец ребенка. Какой упитанный!

Щупак. И мы живем на седьмом этаже без лифта! И вы думаете, это первый доктор, у которого я с ним? Я была и у доктора Гусарова – деградаты, и у профессора Чижикова – ионы верхних слоев атмосферы, и у доктора Баснословского – самые мелкие пилюли в Москве, и даже у доктора Скоропостижного… Вы не можете себе представить, как трудно было к ним пробиться и чего это стоило!

Отец ребенка. А к обыкновенному доктору вы не обращались?

Щупак. К обыкновенному?

Отец ребенка. Да, к обыкновенному. В поликлинику.

Щупак. Так, прямо в поликлинику?

Отец ребенка. В поликлинику. За пять рублей!

Щупак. Вы знаете, это мне не приходило в голову. И кроме того, к обыкновенным врачам ведь обращаются обыкновенные больные! Нам с Ириной Варфоломеевной поликлиника ничем помочь не может. На меня действуют только новые методы. Обыкновенные лекарства бессильны перед моим организмом. Однажды Ирине Варфоломеевне нездоровилось, и к ней попал обыкновенный врач – из этих, как их – терапевтов. Что же, вы думаете, он ей прописал? Он ей прописал горчичник! Ирина Варфоломеевна и горчичник! Вы же понимаете – разве будет ставить горчичник человек, у которого такие неограниченные возможности в медицинском мире? А вы говорите поликлиника! Кроме того, в поликлинику так легко попасть! А вы знаете, с каким трудом мне удалось проникнуть к доктору Гудбаеву? Только благодаря Ирине Варфоломеевне! Ведь доктор Гудбаев – виднейший представитель школы индейской медицины! Масса научных трудов. Его пилюли и вытяжки делают чудеса! Они повышают тонус, возвращают юношескую свежесть… Вы знаете (скороговоркой), я могу уступить вашему ребенку пару коробок, по два пятьдесят коробка… (Сует ему две коробки.)