Текст книги "Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство"

Глава 3

Сегодня, 14 августа 1876 года, ему исполняется девять лет. Но Джонни, одетый в синий полотняный костюмчик, не так, как обычно, радуется праздничному обеду, состоящему из его любимых блюд: печенки, шампиньонов, миндального пирожного и лимонада. Ему сказали, что он уже вырос и надо ехать учиться в подготовительную школу для получения «более системного образования».

И вот наступил этот день, когда ему впервые предстояло надолго покинуть родительский дом. В сопровождении слуги отца Джозефа Рамсдена Джонни отправился в Борнмут, в школу Соджин. Эта школа, сказали ему, принадлежит доктору и миссис Брэкенбери.

«Какие они, эти люди, которые будут определять мою жизнь?» – думал Джонни, сидя с Рамсденом в открытой коляске – было теплое начало осени. Но день был ясный, солнечный, лошади весело цокали копытами, и его настроение после расставания с родными постепенно улучшилось. Они должны были сесть на поезд в Уимблдоне (Эрлсфилд) и на нем ехать до Саутгемптона на юго-запад к Английскому каналу, который почему-то во всем мире называют по-французски Ла-Маншем. Вот и вокзал. Какое-то время им приходится на перроне ждать поезда. Наконец, пыхтя скоростным сверкающим на солнце паровозом, подошел состав с четырьмя вагонами. Они сели в вагон I класса, носильщики быстро погрузили небольшой багаж, и поезд тронулся. Джонни занял место у окна и с любопытством смотрел на сменяющиеся перед ним картины. Сначала виды мало отличались от тех, к каким он привык в окрестностях своего дома. Но постепенно, по мере того как они приближались к Гуильфорду, песчаная местность, покрытая вереском, сменилась восхитительными зелеными лугами с живописно разбросанными группами деревьев. Там и здесь попадались аккуратно возделанные поля. Появились холмы, и было видно, как дороги извиваются по их склонам между оградами, увитыми диким виноградом, и покрытыми плющом стенами построек. Сам Гуильфорд поразил архитектурой некоторых строений, ведущих свое начало еще со средних веков. Джонни знал, что этот город в древности был резиденцией западных сакских королей, и ощущал, как сама история раскрывается перед ним. Его богатое воображение сразу перенесло его в те далекие времена – он уже видел всадников с арбалетами, на конях скачущих к старинному замку.

В городе Фарнхэм поезд прошел по железнодорожному мосту через реку Уэй. А следуя через Винчестер, можно было увидеть в окно знаменитый собор, строившийся и перестраивавшийся несколько веков и сохранивший отпечатки архитектурных стилей от норманнского до стрельчатой готики. Еще каких-нибудь полчаса пути, и они выходят в Саутхемптоне. Как раз было время ланча, и Рамсден повел Джонни в один из старых ресторанов, во множестве разместившихся в центральной части города в тюдоровских и георгианских домах. Они вошли в зал, пол которого был посыпан опилками, а по стенам развешаны зеркала в овальных позолоченных рамах. Не успели они сесть за столик, как к ним подскочил официант, весь заросший волосами, в переднике:

– Что прикажете, сэр? – обратился он к Рамсдену.

– Принесите мне баранью котлету с рассыпчатым картофелем, а для юного джентльмена – бифштекс из вырезки с яйцом.

– Хорошо, сэр.

Джонни потом долго вспоминал этот ланч в ресторане, особенно во время скудных школьных обедов. Вспоминал, как на десерт они пили чай с пирожными, ели фрукты. Будучи сектантом, Рамсден не взял себе ни вина, ни пива.

Весь оставшийся путь до Борнмута они проделали в дилижансе. Джонни увидел открытое море, серовато-голубоватое в белых барашках, и даже не заметил, как дилижанс въехал в небольшой курортный городок, в котором ему доведется провести почти пять лет.

Джозеф Рамсден, невысокий, полноватый, затянутый в сюртук, повернул к Джонни свое лицо мопса, обрамленное круглой черной бородой:

– Ну, мастер Джонни, вот мы и приехали.

И действительно, дилижанс остановился у ворот в ограде пришкольного парка. Рамсден надел цилиндр и, взяв саквояж с вещами Джонни, вышел первым и, к неудовольствию мальчика, попытался помочь сойти и ему. Но Джонни, не замечая почтительно протянутой ему руки, весело спрыгнул с подножки сам.

В школьном парке было безлюдно, и его поразила аккуратность, с какой был сложен спортивный инвентарь на площадках, предназначенных для игры в крикет и теннис, не то что у них дома, где они все оставляли брошенным как попало после игры и только вечером слуги убирали его в кладовую. Рамсден, скрипя своими ботинками на шнурках, с квадратными носками, ввел его в гостиную квартиры директора. Горничная, открывшая им, уже пошла доложить об их приходе. «Какая скучная сумрачная комната», – думал Джонни. И какая некрасивая обстановка, мебель тяжелая, на креслах и большом диване чехлы из ситца, и на окнах висели занавески из того же ситца. На подоконнике в простых горшках стояла герань и какие-то другие цветы. Джонни был еще слишком мал, чтобы понимать, что люди не сами выбирают себе убогое существование, и он, привыкший к роскоши и великолепию особняков своей семьи и родни, со смущением и удивлением оглядывал комнату.

– А какие они, эти мистер и миссис Брэкенбери? – спросил он, не вытерпев, Рамсдена. Но тот не успел ответить: дверь открылась и в комнату вошла невзрачная пара средних лет, очень просто одетая. Доктор Брэкенбери пожал руку мистеру Рамсдену, а затем протянул ее Джонни.

– Ну как, рады, что будете учиться в нашей школе? – одновременно ласково и строго звучащим голосом спросил директор. Джонни замешкался, но, увидев ободряющую приветливую улыбку миссис Брэкенбери, утвердительно закивал головой.

– А сколько тебе лет? – снова спросил директор.

– Девять, – тихо ответил Джонни.

– Надо отвечать: «Девять лет, господин директор», – поправил его Рамсден.

– Ему еще многому предстоит научиться, – весело проговорил директор. Он стал расспрашивать Рамсдена, какие дисциплины изучал Джонни и по каким учебникам он готовился, много ли знает. И Рамсден, сам не очень сведущий во всех тонкостях образования, доложив все то, что его просил рассказать отец Джонни, поспешил ретироваться.

– Не скучай, Джонни, твои родители скоро приедут навестить тебя, будь прилежным и послушным мальчиком, учись хорошо, – быстро проговорил он ему на прощание. Как только Рамсден откланялся, директор пригласил Джонни следовать за собой и показал ему классную комнату и его дортуар (общую спальню). Неторопливый рассказ директора о школе и его ласковый и несколько лукавый взгляд совсем ободрили Джонни, и он смело стал спрашивать доктора Брэкенбери и о порядках в школе, и о своих будущих товарищах.

– Сам скоро с ними познакомишься, вот погоди, только они закончат делать уроки, – ответил директор, – ведь тебя привезли несколько позже начала занятий, но ничего, ты быстро нагонишь своих сверстников.

Джонни сразу ощутил себя своим среди учеников приготовительной школы, хорошо воспитанных детей из семей аристократии и крупной буржуазии. К тому же в этой школе училось несколько двоюродных братьев Джонни. Через полтора года (такова была разница в их возрасте) к нему присоединился младший брат Хьюберт, что еще больше их сблизило и создало совсем семейную обстановку.

Подобные викторианские подготовительные школы, как правило, принадлежали одной семье и были небольшими, так что супруга директора могла совсем по-матерински заботиться о маленьких мальчиках. Кроме того, школьный режим не так уж контрастировал с домашней обстановкой для детей викторианской эпохи, и у себя дома живших под руководством гувернанток и учителей в соответствии со строгим распорядком.

Да и нагонять своих сверстников в школе Джонни не пришлось. Он был весьма начитан и для своего возраста довольно хорошо знал литературу и историю. Особенно поразило однокашников Джонни, что, когда их попросили назвать имя любимого героя и написать о нем сочинение, он назвал Андреаса Гофера, о котором никто ничего не знал. А. Гофер (1767–1810), борец за свободу Тироля, был расстрелян итальянцами во время наполеоновских войн, что служило для Джонни примером вопиющей несправедливости, с которой он уже с детских лет не мог примириться. Его сочинение о нем посчитали лучшим среди всех других работ учащихся.

Вместе с тем Джонни ничем особенно не выделялся среди сверстников, был хорошо воспитанным и послушным, и к нему хорошо относились и учителя, и товарищи. Он особенно любил спортивные занятия. Его немного расстраивали неудачи при игре в крикет. И Джонни думал: я добьюсь большого успеха в других видах спорта. В 1879 г. он стал вторым в беге среди всех учеников школы, и его успехи были замечены в прыжках в высоту, длину и беге с препятствиями. Когда три подготовительные школы в Борнмуте устроили совместные спортивные соревнования, Соджин завоевала большинство призов. Джонни выступал за свою школу в беге на 220 ярдов (в возрастной группе до 12 лет) и на четверть мили (в возрастной группе до 13 лет). Джонни, которому было всего 11 с половиной лет, успешно соревновался с тринадцатилетними мальчиками на коротких дистанциях, чем очень гордился.

Значительно облегчала учебу Джонни помощь его старшего кузена Лионеля Иэстона – лучшего бегуна в школе и капитана футбольной команды. Когда на следующий год кузен ушел из подготовительной школы, он занял его место и оставался до окончания школы лучшим ее гимнастом.

Вместе с другими младшими учениками, имевшими слух и голос, Джонни пел в хоре в церкви святого Суизина. К своему удивлению, он полюбил это занятие, которое в дальнейшем поспособствовало росту его любви к музыке. Сама прогулка по дороге к церкви, особенно летом, доставляла удовольствие. Запах сосен на краю утеса и вид с него на сверкающее в солнечных лучах море. Джонни хорошо помнил, какое сильное впечатление произвело на него море, когда он впервые увидел его в марте 1873 г. в Брайтоне. Но здесь все было еще более великолепно, Борнмут во времена его учебы в начальной школе был чудесным курортным местом с чистыми песчаными пляжами и ясным ярким морем. Будучи еще маленьким мальчиком, он не мог удержаться от того, чтобы не строить замки из «золотого» и «серебряного» песка пляжа и утеса.

Но, конечно, он делал вид, что лишь снисходит до совместной игры с младшим братом Хьюбертом.

Директор школы доктор Брэкенбери любил организовывать любительские театральные постановки. Ежегодно он предлагал пьесу для одного из дортуаров. Незадолго до Рождественских праздников 1879 г., 20 декабря, была поставлена комедия «Молочная белизна». Ему досталась не очень подходящая для него роль «невоспитанного мальчика», с которой, по всеобщему мнению, он неплохо справился.

Доктор Брэкенбери отличался толерантностью к желаниям учащихся, и они могли сами выбирать себе занятия в свое свободное время. Если кто-то любил игры, то ему разрешалось в них играть, чтение – читать, загородные прогулки – бродить по окрестностям. Эта несколько нетипичная степень независимости очень подходила натуре Джонни. Сам духовно независимый, он был тем ребенком, который мог положительно развиваться именно в такой обстановке.

Но, пожалуй, самую большую радость доставляло Джонни посещение его родителями и сестрами. Он ждал их с нетерпением, считая дни. Иногда родители приезжали с сестрами Лилиан и Мейбл и до того, как Хьюберт сам поступил в школу, конечно, привозили и его. День пролетал очень быстро, но в памяти долго сохранялись теплые воспоминания.

С еще большим нетерпением Джонни ждал каникул, которые он проводил дома. Вот где он мог «инсценировать» морские и сухопутные сражения, о которых много и с увлечением читал. Для этого у него было достаточно оловянных солдатиков, кубиков, лодок и других игрушек. Он любил соорудить форт и сразу же разрушить его. Ему хотелось быстроты действия.

По-настоящему достигнуть ее ему удавалось вне дома. Джонни любил солнце, которого так мало в его родной Англии. Выйдя в солнечный день на лужайку, он видел в стеблях подорожника, увенчанных своеобразной «головкой», короля Артура и его противников. И Джонни долго сбивал эти «головы», пока не оставалась лишь «голова» его любимого героя. Эта же склонность к воображению и фантазированию заставляла его обращаться к домашнему толстому полосатому коту «Пак», «Пэт-Пэв», «Уилфред», «Осуф» или «Косур-де-Шэт, фон Голсуорси».

Что-то толкало его быть зачинщиком буйных игр у дома или в саду, в которых участвовали Хьюберт и Мейбл. Иногда он даже организовывал свирепые налеты на «врага» – случайно подвернувшегося, все терпевшего многострадального человека из штата прислуги, – так как они были вооружены рогатками и водяными пистолетами.

Подчас подобные игры заканчивались неблагоприятно для самих нападавших, получавших синяки и ссадины. И Джонни удивляло, как такие пустяки могли вызывать слезы, а иногда и гнев у Хьюберта и Мейбл. Сам же он всегда сохранял самообладание. Да и, насколько он сам считал, его «руководство» в игре было мягким, ему и в голову не приходило задирать или запугивать своего младшего брата Хьюберта. Правда, и при желании, если бы оно было, подавлять младшего брата было бы для Джонни весьма непросто. Хьюберт, хотя и был на полтора года младше, отличался более быстрой реакцией и большей подвижностью и выносливостью.

Поэтому они были равноценными партнерами и за бильярдным столом, и на теннисном корте в Кумб-Лэе. Когда Джонни проводил каникулярное время дома, он просил на этих матчах выступать в качестве судьи младшую сестру Мейбл.

Несмотря на то что игра возбуждала в нем азарт, Джонни играл с видимым равнодушием и при победе или проигрыше не проявлял особых эмоций.

Глава 4

Родителям Джона, как тогда уже начинали называть подросшего Джонни, не составляло труда выбрать публичную школу для своего сына. Конечно, это была Харроу, после Итона – самая аристократическая школа в Англии, обучение в которой стоит не менее дорого, т. е. около 200 фунтов в год, но расположенная в ближайших окрестностях Лондона, на одном из холмов к северо-западу от него. Всего в Харроу тогда обучалось от шестисот до семисот учеников.

Через два дня после прибытия в Харроу, сидя за письменным столом в своей комнате, в которую были определены еще два новичка и которая находилась в одном из маленьких домиков, принадлежащих мистеру К. Колобеку, Джон писал отцу:

«6 мая 1881 г.

Дорогой отец!

Сегодня, в 8 утра, нам сообщили результаты экзаменов. Я попал в “верхнюю раковину”, что, как мне кажется, неплохо для новичка. Постараюсь удержаться на этом уровне, но не знаю, удастся ли. На первом уроке я был седьмым с конца, на втором – тридцать вторым, на третьем – тридцать пятым или даже тридцать шестым с конца. Всего нас в классе тридцать шесть мальчиков. Надеюсь, ты знаешь, что такое “уроки”, – это промежутки времени, когда мы находимся в классе. Пожалуйста, пришли мне как можно скорее мою шляпу, так как я должен надеть ее в воскресенье. Надеюсь, мама уже пришла в себя после напряженной среды.

Я начинаю осваиваться в школе. Сегодня я померил свой пиджак: он сидит хорошо, только немного жмет подмышками, но Стивенс сказал, что легко может это исправить.

Я полагаю, Хью еще не уехал в Соджин.

Я надеюсь, дома все в порядке. А сейчас до свидания, дорогой Папа (мне нужно еще решить шесть примеров по арифметике). С любовью ко всем вам».

И на обратной стороне листа:

«P. S. Пожалуйста, пришли мою красную книгу Латинской поэзии Геппа. Мою Краткую историю Греции доктора Смита, мои Латинскую грамматику и Классический словарь».

Джон уже успел познакомиться со всеми восемью мальчиками, проживающими в доме Колобека. Старшим по дому был шестнадцатилетний Эшворф ст., остальные – это его младший брат Эшворф мл., а также Купер, Ремнэнт, Коурэдж, Драмлэнриг и Блэквуд. Больше других ему понравились Блэквуд и Драмлэнриг, но и другие были вполне сносны. Конечно, и речи не могло идти о дружеских отношениях с ними, для этого Джону требовалось гораздо больше времени и особые условия. Он с удовлетворением воспринял, что его учебные успехи такие же, как у Главы Дома Эшворфа старшего, но лучшие результаты Коурэджа побуждали к усиленным занятиям с целью догнать его. Он чувствовал, что для самоуважения ему надо быть во всем первым, ну если не самым первым, то хотя бы в числе первых. И вести себя надо с неподдельной простотой и любезностью непринужденности и сдержанности, как это делают истинные аристократы, как держится так понравившийся ему Блэквуд, получивший разрешение на кратковременную отлучку из школы, для того чтобы проводить своего отца Лорда Дафферина, назначенного послом в Константинополь.

Что касается правил поведения, то, не говоря о домашнем воспитании, целью которого было формирование юного джентльмена, первые уроки Джон получил еще в начальной школе. Он понимал, что в средней школе, особенно такого уровня, как Итон и Харроу, будут обучать не только латыни и греческому, но и знакомить с подходами, принятыми на государственной службе и в дипломатии, внутренней и внешней политике. Для того чтобы уметь командовать, самому надо научиться подчиняться, смиряться и терпеть. Джон знал, что этому и служил старинный обычай «fagging», в соответствии с которым младшие обязаны исполнять все приказания старших учеников. Надо отметить, что ко времени его обучения в Харроу «fagging» был уже значительно либерализован. В обязанности «раба» входило подсушивать ежедневную газету, как дома лакей подсушивал «Таймс» для отца Джона, следить за тем, чтобы гренки его «хозяина» были хорошо подрумянены, промокательная бумага была заменена свежей, перья очинены и другие подобные докучливые, но не унизительные мелочи.

И Джон старательно исполнял эти свои обязанности в начале обучения в Харроу, а затем у него появился свой «раб». После поступления в Харроу младшего брата Джона, Хьюберта, последний какое-то время был «рабом» старшего брата. Джон, правда, старался как можно меньше обременять своих «рабов». Дружеское понимание и помощь в работе младшему школьнику соединялось у Джона с покровительством, позволявшим «стащить» порцию уже отрезанного торта, а то и двух.

Были и другие, по мнению Джона, менее объяснимые школьные правила. Так, нельзя было ходить по улице с закрытым зонтом, а брюки надо было непременно подворачивать и шляпу следовало надвигать на лоб. До перехода в старшие классы вдвоем с товарищем нельзя было ходить. Нельзя также проявлять восторг, за исключением игры в крикет или футбол. Нельзя говорить о себе или своих родных, тем более демонстрировать семейные фотографии. В случае наказания следовало проявлять к этому полное равнодушие. Последние ограничения, считал Джон, были связаны с тем, что вообще любое проявление эмоций, конечно же, признак дурного тона.

Джону надо было привыкать и к новому режиму питания. Обед в Харроу был в 1.30, и только в 6.30 чай, причем к нему подавали лишь немного хлеба с маслом. Джон, привыкший к традиционному английскому чаю в 5 часов с многочисленной закуской, вынужден был дополнительно брать себе в это время чашку горячего шоколада со сдобной булочкой. В воскресенье, когда чай был в 5.30, можно было обойтись без этого, но почти все ученики дополнительно подкреплялись сосисками или сэндвичами. На это у Джона ежедневно уходило 6 пенсов, что он счел необходимым отметить в письме к родителям. Избытком карманных денег его не баловали.

Требовались деньги и на то, чтобы обставить свою комнату. Было принято украшать ее безделушками и картинами, но особую честь имели серебряные кубки – награды за спортивные победы. В одном из писем к родителям Джон просил прислать деньги на кресло. «Кресло, – писал он, – стоит 12 шиллингов 9 пенсов. Подушки к нему стоят 13 шиллингов 9 пенсов…».

А вот спортивных трофеев Джону было не занимать. Тогда больше почестей приносили успехи в спорте, а не академические достижения. И он мечтал получить право носить свои «цвета»: шапочку члена футбольной команды, «феску», и спортивный костюм члена крикетной команды, имеющей право выступать в матчах между Итоном и Харроу на стадионе Лордз.

В 1882 г. Джон был переселен в Мортон-Хауз мистера Х. Е. Хаттона. Там имелся специальный дневник, в который записывались все успехи его обитателей и в спорте, и в учебе. Джон с гордостью мог показать отметки в нем о своих достижениях. Уже во время первого семестра в Мортон-Хаузе он выиграл место в футбольной команде Мортон-Хауза и удостоился права носить «феску». В следующем семестре ему пришлось участвовать в «торпидс» – футбольных матчах младших школьников. Джон стал капитаном футбольной команды Мортон-Хауза в результате скандала, задевшего честь и достоинство бывшего ее капитана – здоровенного малого, который умел дать отпор противнику и был главной опорой своей команды. Случилось это как раз накануне второго футбольного состязания. Невозможно было представить себе, что началось, когда он отказался участвовать в игре! Потерпев моральный и физический урон, он последовал примеру Ахиллеса в Троянской войне и удалился в свой боевой шатер. Стены Мортон-Хауса дрожали от ожесточенных споров. Джон, как и все младшие, был на стороне капитана своей футбольной команды. Но, после того как он дезертировал, капитаном стал Джон Голсуорси, и от него теперь зависело, будет ли команда Мортон-Хауза вообще играть. Джон справедливо считал, что, если бы он объявил забастовку в знак сочувствия, остальные последовали бы его примеру. Вечером, после многочасовой «фронды», Джон сидел один в комнате, так и не решившись еще, что предпринять. Внезапно вошел староста Мортон-Хауза, прислонился к дверному косяку и сказал:

– Ну как, Джон, ты-то не подкачаешь?

– По… по-моему, капитану зря надавали… зря… – запинаясь, пробормотал Джон.

– Может быть, и так, – сказал староста, – но интересы команды – превыше всего. Сам знаешь.

«Кому сохранять верность?» – подумал Джон, раздираемый противоречивыми чувствами, и смолчал.

– Слушай, Джон, – сказал он вдруг, – ведь всем нам будет позор. Все зависит от тебя.

– Ладно, – хмуро отозвался Джон. – Буду играть.

– Молодчина!

– А все равно, по-моему, нечего было трогать капитана, – бессмысленно повторил Джон. – Он… он ведь такой большой.

Староста подошел почти вплотную к старому скрипучему креслу, в котором сидел Джон.

– Когда-нибудь, – медленно проговорил он, – ты сам станешь старостой. Придется тебе заботиться о престиже шестого класса. И если ты позволишь всякой неотесанной дубине, вроде вашего бывшего капитана, безнаказанно (Джона потрясло это слово), безнаказанно хамить ребятам, тем, что поменьше ростом и послабее, все пропало. Бить противно кого бы то ни было, но лучше уж вздуть грубого верзилу, чем малыша из новеньких. Тем более что ваш бывший вообще свинья – подвел всех нас: у него, видите ли, спинка болит!

– Не в этом дело, – возразил Джон. – Это… это было несправедливо.

– Если это несправедливо, – сказал староста кротко (удивительно кротко), – значит, вся система никуда не годится, а это большой вопрос, Джон. Во всяком случае, не мне его решать. Мое дело – управлять тем, что есть. Давай лапу и завтра жми так, чтобы чертям стало тошно, договорились?

С притворной неохотой Джон протянул ему руку, чувствуя, однако, что староста окончательно перетянул его на свою сторону.

Этот разговор привел Джона к пониманию необходимости безусловного исполнения своего долга, несмотря не только на эмоциональное восприятие происходящего, но и на собственную оценку событий. И этот свой долг Джон исполнял с бьльшим удовольствием именно в спортивных, чем в других занятиях, он был не очень прилежным учеником. Тем не менее он весьма успешно переходил из класса в класс и, закончив старший шестой, был выпущен из школы.

В 1883 г. Джон выигрывает школьные состязания в беге и становится капитаном гимнастической команды Мортон-Хауза. В следующем 1884 г. он становится старостой Мортон-Хауза, полноправным капитаном футбольной команды Мортона и членом футбольной команды школы, он также занял второе место по прыжкам в высоту.

С 1885 г. Джон уже капитан школьной футбольной команды. В том же году он выигрывает состязание в беге на полмили, а в 1886 г. выигрывает как на дистанции в полмили, так и в милю. Джон всегда нервничал перед состязаниями и ненавидел себя за это. Последние соревнования по бегу проводились в конце дня, поэтому, чтобы успокоить свои нервы, Джон два часа просидел в своей комнате, поедая апельсины и читая Дэвида Копперфильда, с поднятыми к камину ногами, согревая икры. К началу соревнований Джон чувствовал себя в наилучшей форме. Однако бег дался ему очень тяжело, и он понял, что согревание икр и поедание апельсинов непосредственно перед состязанием не лучший способ подготовки к ним. Правда, ему уже больше не приходилось состязаться в беге.

Подругам сестер Джона нравились его фотографии в спортивной форме: стройного, с правильными чертами лица, немного сурово сжатым ртом, волевым подбородком и прямым честным взглядом. К тому же он обладал притягательным легким баритоном и со времен своего участия в хоре в Борнмуте любил петь.

У Джона сложились хорошие отношения с четой хозяев Мортон-Хауза мистером и миссис Хаттон. Миссис Хаттон была швейцаркой и намного моложе своего супруга (она была его второй женой). Джону она представлялась очень живой и музыкальной. Она делала все, что было в ее силах, для поддержки музыки в Мортоне. Естественно, миссис Хаттон не могла не привлечь Джона к участию в хоре. Музыкальными занятиями в Харроу руководил Джон Фармер, который также оказал на него благотворное влияние. Джон вошел в число двенадцати лучших певцов Харроу.

Больше всего ему нравилось исполнять старые Британские песни: «Викарий Брэй», «Ода табаку», «Песни араба», «Лирическая» Гарольда Боултона и другие, а также, конечно, песни школы Харроу. Из них Джон, переписывая слова, составил целый фолиант. Его энтузиазм и прилежание были отмечены в письме Дж. Фармера матери Джона: «Ваш сын – одна из моих опор. Его голос не силен, но легкий приятный баритон…».

Джон многим интересовался, но он не мог бы сказать, что он что-нибудь мог представить себе как дело своей жизни. Так, два с половиной года он состоял членом школьного Филателистического клуба. Он вступил и в школьное Дискуссионное общество, но почти всегда молчал на собраниях. Ему казалось, что его сверстники не смогут его понять, а иногда просто не хотелось выносить свое мнение на публичное обсуждение. А он казался товарищам слишком серьезным, и ему не хватало легкомыслия и чувства юмора для настоящего сближения с ними. И они считали Джона довольно замкнутым. Действительно, он всегда держался строго и с достоинством, был спокойным, скромным, несамонадеянным и непритязательным, и его никак нельзя было назвать самодовольным.

Все же Джону хватало выдержки или юмора – он сам не знал, чего в большей степени, – чтобы не обижаться на обитателей Мортон-Хауза за прозвище, данное ему, «Т.Г.», из-за того, что он не произносил звук «дж». А приятели по Филателистическому клубу почему-то прозвали его «Галер» с долгим звуком «а». Это прозвище сохранилось за ним и в Оксфорде, так как многие выпускники Харроу вместе с ним поступили в этот наиболее престижный университет Великобритании.

На прозвища можно было не обижаться, а вот самые близкие его родственники, приехавшие на его день выпуска из Харроу, его смутили и немного обидели, когда он увидел на их лицах сдержанные улыбки. А все из-за чего – из-за того, что он заметил пыль на своих ботинках и, сидя в первом раду на сцене, не смог придумать ничего лучшего, как смахнуть ее носовым платком.