Текст книги "Волжское затмение. Роман"

Рассвет занимался всё настойчивей, уже хорошо видно было вблизи, но дальний отрезок улицы был всё ещё тёмен и заволочен дымкой. Вдруг какое-то движение померещилось Перхурову впереди. Нет. Не померещилось. Верховые. Остроконечные красноармейские шапки, фуражки. Слышен уже храп и фырканье лошадей.

– Отряд, стой! – крикнул он, вглядываясь в приближающихся всадников. Они появлялись словно из-под земли, их становилось всё больше. Перхуров догадался, что они выскакивают из-за обнесённого забором пустыря. Там проулок. Их намерения были уже ясны. Они выстроились в лаву и атакующим порядком приближались к перхуровскому отряду. Полковник еле слышно чертыхнулся. «Пах! Пах!» – раздались револьверные хлопки. Винтовок у них, кажется, не было. Уже хорошо. А револьверы с дальнего расстояния безопасны.

– Отряд, к бою! Рассыпаться в цепи! – скомандовал Перхуров. – Орудия с передков! Не заряжать, имитировать боеготовность! Броневик пропустить вперёд. Без команды не стрелять!

Стрелки рассредоточились в две цепи и залегли поперёк улицы. Артиллеристы сняли с передков орудия, развернули и устремили стволами в сторону наступающих. Лошадей отвели назад на безопасное расстояние. Броневик выкатился навстречу всадникам и остановился. На нём зашевелились в башенках стволы пулемётов, будто нащупывали, куда сподручнее всадить очередь.

«Пах! Пах!» – хлопали впереди револьверы. Но пыл наступающих, и без того нежаркий, заметно ослабевал. Увидев впереди вооружённый до зубов и готовый к бою отряд, они осадили коней, пошли шагом и наконец остановились метрах в двадцати от ощетинившегося пулемётами броневика. Тут кто-то в цепи не выдержал. Хлёстко и резко разнёсся винтовочный выстрел. В первых рядах всадников один вскрикнул, схватился за плечо, согнулся и медленно сполз с лошади.

– Ч-чёрт! – тихо, но грозно ругнулся Перхуров. – Почему без приказа? Оглохли? Только боя не хватало!

Ему стало вдруг жарко. Пришлось снять пиджак.

Но боя, кажется, не намечалось. Конный отряд осадил назад и в замешательстве затоптался на месте. Перхуров перевёл дух, вышел к броневику и, стоя так, чтобы в опасном случае укрыться за ним, набрал воздуха и крикнул насколько мог зычно:

– Оружие на землю! Спешиться и не двигаться! Минута на размышление, по истечении открываю огонь!

Масса верховых – человек в двадцать с лишним – колебалась, шарахалась вперёд-назад с беспокойным топотом и фырканьем коней. Перхуров вынул часы-луковицу. В исходе этого столкновения он уже не сомневался.

В рядах конников, кажется, возобладало благоразумие. Люди соскакивали с коней и бросали наземь револьверы. Взметнулся над головами белый платок.

– Не стреляйте! Не стреляйте! Мы сдаёмся! – человек, махавший платком из первых рядов, соскользнул с коня, бросил увесистый «маузер» и шагнул вперёд. Был он среднего роста, крепкий, лобастый. Из-под его фуражки выбивались русые волосы.

– Я буду говорить только с командиром! – крикнул он.

– Подойти на десять шагов! – скомандовал Перхуров, окидывая его цепким взором. – Слушаю вас. Полковник Перхуров. Северная Добровольческая армия.

У парламентёра на миг отвисла челюсть, но он быстро справился с собой. Вытянулся и козырнул.

– Виноват, господин полковник. Но по нашим данным… – он понизил голос и опасливо покосился на свой отряд. – По нашим данным, вы должны быть уже в городе. Мы приняли вас за красноармейскую часть и под видом ошибки хотели задержать вас. Так мне приказал Фалалеев… Вышло иначе, очень жаль, но хорошо, что всё вовремя разъяснилось.

– Балаган! – вздохнул Перхуров, смиряя злость. – А с кем имею честь разговаривать?

– Виноват, – подтянулся парламентёр. – Командир отряда конной милиции Баранов.

– Угу… – хмуро буркнул Перхуров. Второй раз за сегодня ему неудержимо захотелось выругаться. Хитёр Фалалеев! А, казалось бы, дубина дубиной! Особенно взбесило это ненароком вылетевшее у Баранова «под видом ошибки». Хорош! Ошибся – и всё тут. То же самое он сказал бы красным, и они с Фалалеевым при любом раскладе чисты.

Раненый был отправлен на броневике в ближайшую аптеку на Сенной площади для оказания помощи.

– Что в городе? – спросил у Баранова Перхуров.

– Стреляют… – пожал плечами тот. Больше он, кажется, ничего не знал. А из города в самом деле доносилась отдалённая стрельба. Ленивая, разбросанная. Значит, нет настоящего боя. Нет сопротивления. Это хорошо. А сзади, со стороны артскладов, стрельбы и вовсе никакой. Пора бы уже… Сговорились они, что ли, город сдать?

– Отряд! – скомандовал Перхуров. – Надеть повязки!

– Повязки! Повязки! Надеть повязки! – пробежало по рядам. Это было важно. При разнобое одежд, да ещё и в потёмках, в городе легко можно было принять своих за чужих. И наоборот. Лишь бы Скраббе и Нахабцев не забыли… Нет. Не забудут. Даже Фалалеев не забыл. И Перхуров желчно усмехнулся, увидев, как конные милиционеры с готовностью достают из карманов белые тряпочки и сдирают красные звёздочки с «богатырок».

Перестроив отряд снова в походный порядок, Перхуров дал команду к отправлению. Шли быстро. Стучали по булыжнику сапоги и ботинки. Гремели и стонали колёса тяжёлых повозок. Цокали лошадиные копыта. Разбуженные стрельбой горожане опасливо поглядывали из-за заборов палисадников.

Выскакивали из проходных дворов и переулков дозорные. Подбегали, докладывали и вставали в строй. Несколько дозоров Перхуров всё же оставил: мало ли, что может случиться, а связь в критический момент решает всё. Впереди, над перекрёстком Власьевской и Духовской улиц горела громадная груша электрического фонаря, висевшая на натянутом от угла к углу тросе. В неверном рассветном полумраке свет был мутен и жёлт. И вдруг лампа погасла. Вспыхнула. Снова погасла. Опять вспыхнула и погасла уже окончательно, лишь долго ещё краснело в ней что-то, как папиросный огонёк. Перхуров вздохнул и переглянулся со своими штабистами. Это был сигнал о том, что все намеченные объекты захвачены. Но стрельба в городе не смолкала, и радоваться, кажется, было ещё рано. Перхуров приказал ещё прибавить шагу, и через четверть часа колонна оказалась на Власьевской площади. Прямо перед ними зияла тёмная пасть Знаменских ворот, за которыми начинался центр города. Перхуров перекрестился на церковь Святого Власия, вынул револьвер.

– За мной – шагом марш! – крикнул он и твёрдой, цепкой, устремлённой походкой двинулся к Знаменским воротам. Гулко загудели шаги и голоса под крепостными сводами. И рассвет на Угличской улице и Театральной площади показался полковнику куда более живым, ярким и тёплым. Он увидел знакомые лица. Увидел белые повязки на рукавах снующих тут и там людей с револьверами и винтовками. Многие из них уже успели переодеться в полевую военную форму, и вид имели строгий и решительный. Прямо ему навстречу от Угличской в сопровождении двух офицеров шёл высокий и статный генерал Верёвкин. Старенький поношенный френч смотрелся тускло и невыразительно, но сапоги сияли. Околыш фуражки был обвязан георгиевской лентой. Генерал добро и приветливо улыбался Перхурову, отчего седая бородка и аккуратные усы топорщились и расплывались.

– Отряд, стой! – скомандовал Перхуров.

– Город наш, Александр Петрович, – остановившись и козырнув, проговорил он. – Свершилось. Свершилось… – и сморгнул. И смущённо прокашлялся.

– Благодарю. Благодарю, Иван Александрович, – кивал головой Перхуров, пожимая ему руку и хлопая по плечам в коротком объятии. – Благодарю. Но… Хотелось бы знать оперативную обстановку, господин генерал. И поподробней, если можно.

– Сей момент. Это мы быстро, Александр Петрович, – рассмеялся Верёвкин и вынул из походного планшета карту города. – Вот, извольте видеть. Все намеченные объекты захвачены и охраняются. Город контролируется усиленными патрулями. Однако есть ещё два очага сопротивления. Это Губернаторский дом, – Верёвкин ткнул коротким карандашом в большой прямоугольник на Волжской набережной, – и вот, Кокуевская гостиница.

Перхуров обернулся. Там, за Знаменской башней, напротив Волковского театра, и в самом деле было много людей и доносились револьверные хлопки.

– Там засели советские чиновники, – пояснил Верёвкин. – Их успел кто-то предупредить. Забаррикадировались, стреляют в окна и через двери, требуют связи с Москвой. Там же их жёны и дети.

– Это плохо, – поморщился Перхуров. – Не хватало ещё славы царя Ирода… Но ничего не поделаешь. Времени уговаривать и торговаться у нас нет. Берите резерв из моей группы, Иван Александрович. Через полчаса должно быть всё кончено. Не забывайте: у нас ещё Закоторосльная сторона.

Верёвкин тяжело вздохнул.

– Бодрее, Иван Александрович. Бодрее, – подмигнул ему Перхуров. – Пока всё идёт по плану. Всё по-нашему, господин генерал! Да! – досадливо хлопнул он себя по лбу. – Что с коммунистическим отрядом?

– Обезврежен. Дежурная рота разоружена и изолирована. Остальных потихоньку вылавливаем. Они не опасны.

– Как это удалось, Иван Александрович? – удивлённо глянул Перхуров на Верёвкина. – Я ожидал тут сложностей…

– Обошлось. Поручик Супонин весьма отличился. Целую операцию развернул. Если б не он – худо пришлось бы, – коротко и сдержанно рассмеялся Верёвкин.

– Супонин? – нахмурился Перхуров. – Так-так. Ну, я с ним ещё поговорю. А куда деваете арестованных?

– Сидят под плотной охраной в Волковском театре, Александр Петрович.

– Что с Нахимсоном?

– Вот-вот будет арестован. «Бристоль» оцеплен.

– Охранять усиленно вплоть до моего распоряжения. Он опасен.

– Знаем. Принимаем меры.

– Благодарю, Иван Александрович. Распоряжайтесь резервом по вашему усмотрению. До встречи на Ильинской площади. Готовьтесь принять под начало комендатуру города, – и, махнув рукой, Перхуров направился к Ильинской площади. Вслед устремился и его штаб во главе с Петровым. Рассвет окреп. Солнце ещё только угадывалось одним краешком где-то за домами, за Волгой, за лесом. Но верхние карнизы зданий и купола церквей окрасились уже нежно-золотым, чуть розоватым сиянием.

Стояли на перекрёстках, дежурили на улицах патрули с белыми повязками на рукавах. Вытягивались по стойке «смирно», козыряли проходящим начальникам. Несколько человек стремительно, переходя от стены к стене, от забора к забору, расклеивали отпечатанные крупным шрифтом воззвания новой власти. На Ильинской площади, возле храма Ильи-Пророка, расположился временный штаб. Сидели, стояли, прохаживались вокруг офицеры. На ящиках расстелены были карты Ярославля и окрестностей. Здесь заправлял генерал Карпов. Энергичный, живой, как ртуть, круглый и плечистый, он размашисто жестикулировал и горячо доказывал что-то. Старый китель с защитными погонами генерал-лейтенанта был ему тесен и с трудом сходился на животе.

Боевой генерал, он оставался на посту до последнего. До последнего проклятого февральского дня, когда 12-я армия, овеянная боевой славой на прибалтийских фронтах, была расформирована в Рыбинске. Полгода он провёл в родном Ярославле, маясь вынужденным бездельем и не скупясь на ядовитые комментарии в адрес новых правителей. Грянувшие в городе события вернули его к активной жизни. Невысокий, но плечистый и полноватый, он передвигался стремительно, взвихряя за собой воздух, по-бычьи нагнув крупную лысоватую голову с редкими пегими волосами и утопая в старорежимной, лопатообразной, тоже пегой бороде. Громадные, крепкие, как клещи, ручищи постоянно размахивали, жестикулировали, и на ходу Карпов напоминал жарко раскочегаренный паровоз. С таким человеком нельзя было не считаться, и Перхуров относился к нему осторожно и предупредительно. Как к ходячей бомбе.

Карпов оглянулся и, увидев подходящих, громогласно рявкнул:

– Господа офицеры!

Люди поднялись с мест, выпрямляя спины и одёргивая одежду.

– Здравствуйте. Здравствуйте. Здравия желаю, – бросал на ходу в разные стороны Перхуров. – Здравствуйте, Пётр Петрович, – остановился он перед Карповым.

– Александр Петрович! Наконец-то! – раскрыл объятия Карпов. – С победой!

И крепко обнял Перхурова. Полковник, зажмурясь, вытерпел касания крест-накрест сухих генеральских губ и жёсткой седой клочковатой бороды. Карпов отвернулся, шмыгнул носом, достал платок и промокнул глаза.

– Что в Губернаторском доме, Пётр Петрович? – спросил Перхуров.

– Что? А вон что, – улыбнулся генерал, указав на выходящую из Губернаторского переулка процессию. Усиленный конвой вёл группу растрёпанных, окровавленных мужчин.

– Сдались, голубчики… Ну и славно. Ну и хорошо. А держались крепко, стервецы. Крепко… Если бы все они так, ничего бы у нас не вышло…

Поймав косой взгляд Перхурова, Карпов счёл за лучшее замолкнуть.

– Всё хорошо, Пётр Петрович. Всё хорошо, что хорошо кончается, – пробормотал сквозь зубы Перхуров.

И вдруг из-за домов со стороны Театральной площади грянул резкий, раскатистый удар. Всхлипнули стёкла в окнах. С чердаков, хлопая крыльями, сорвались и закружились над крышами голуби. Офицеры вздрогнули и переглянулись.

– Что за чёрт? Кто приказал? – зло прогудел, не разжимая зубов, Перхуров. Через пятнадцать минут догадок и недоумений из-за угла Губернского присутствия выскочил несущийся во весь дух старший артиллерист капитан Ширин.

– Господин полковник, – задыхаясь, проговорил он. – Осаждённые в Кокуевке… Сдались!

– Зачем стреляли, капитан? – сурово вперил в него взор Перхуров.

– Виноват, господин полковник, пришлось. Крепко они там засели. Когда б мы их ещё выкурили… А времени нет. Пришлось всадить по нижнему этажу, где ресторан. Так и повыскакивали, кто в чём… В театр их посадили, – улыбаясь и будто оправдываясь, говорил капитан. Глаза его были усталы и безразличны.

– Хорошо, капитан. Убитые, раненые?

– Никак нет. У них контуженные есть. Да вот мальчонка там один уж больно плох, чахоточный, кровь горлом хлынула… И у бабы какой-то припадок сердечный сделался. В госпиталь увезли, очухается. А мальчишка-то помрёт. Жалко… – вздохнул Ширин.

– Благодарю вас, капитан. Вы свободны, – хмуро кивнул ему Перхуров. – Веретенников! Ракету!

«Пах-х!» – хлопнула ракетница, и зелёный, с длинным белым хвостом, огонёк, шипя и потрескивая, взлетел высоко в рассветное небо над серыми крышами и золотыми куполами. Город был взят.

– Я подготовил приказ, Пётр Петрович, – вполголоса сказал Перхуров стоявшему рядом Карпову. – Комендантом города назначаю Верёвкина, а вас – моим заместителем. По всем вопросам, но прежде всего – по связям с населением. Дело это огромной важности, и лучше вас не справится никто.

– Спасибо, Александр Петрович, – приосанился Карпов и пригладил седые тигриные усы. – Гм… Гм… Польщён, да. Благодарю за доверие. Служу России!

На площадь с грохотом и рёвом ворвались грузовики. Тут же стали подходить офицеры. Усталые, пыльные, с красными глазами, но бодрые и возбуждённые. Перхуров жал руки Скраббе, Нахабцеву, Толкачёву, поздравлял их с победой, благодарил за службу. Строго, пронизывающе поглядел на Супонина, но скупо улыбнулся и тоже пожал ему руку.

– Сколько у вас людей, полковник? – спросил Перхуров у начальника резерва.

– Уже более сотни, Александр Петрович, – ответил тот. – И продолжают прибывать.

– Сто человек… Сто. Две трёхдюймовки… – прикидывал вслух Перхуров, критически качая головой. – Я, господа, о штурме Закоторосльной стороны. Сил мало, дай Бог только город удержать. Что скажете? Пётр Петрович?

– Гм… гм… – сгрёб бороду огромной ручищей Карпов. – Риск, Александр Петрович. И никакой гарантии успеха. Даже если полк промолчит. А если выступит против нас? Нет. Рано. Рано.

– Николай Иванович?

– Опасно, Александр Петрович, – пожал плечами Петров. – Полк там, конечно, одно название, три роты, даже не батальон. Балаган. Но против нас и это сила. Я им не верю. Штурмовать сейчас нельзя.

– Карл Янович?

– Риск. Большой и неумный риск, – веско и хладнокровно ответил латышский полковник Гоппер. – Накопим сил – ударим. Сейчас – преждевременно.

Перхуров покусал губу. Такой поворот событий был учтён его планом, но всё же делал победу половинчатой, куцей. Это омрачало. Но ничего не поделать. Слишком мало у него людей, чтобы так рисковать.

– Приказываю занять временную оборону на Которосльной набережной. Усиленный участок – от Стрелки до Американского моста. Дальше – по мере наличных сил. Деревянный мост у Толчкова взорвать. Обустроить пулемётные точки. Артиллерийские позиции оборудовать у торца Лицея на Стрелке, чтобы накрывать цели на обеих реках. Поручик Нахабцев, капитан Ширин. Выполняйте, – размеренно, чётко и энергично распоряжался Перхуров. – Капитан Скраббе! С отрядом в прежнем составе занять оборону северной окраины города и железнодорожного моста. Полковник Гоппер! Вам вверяется самое опасное направление – Вспольинское. Оттуда вот-вот последуют атаки красных. Берите Супонина с броневиками и выдвигайтесь. Подкрепление вышлю немедленно.

– Ну а мы, господа штаб-офицеры, – улыбнулся он своим штабным, – идём занимать самый важный объект. Гимназию Корсунской. В атаку – вперёд!

И озарённая рассветным солнцем Ильинская площадь опустела. У храма остались лишь четыре грузовика с оружием и восемь бойцов охранения. Наступила тишина. Ярославль мирно досыпал свои последние спокойные часы.

Хитрец и беглец

В трущобных извилистых проулках и прогонах было тесно, темно и страшновато. Но предрассветная тёмная синь полнилась и сотрясалась грохотом шагов и горячим, частым, прерывистым дыханием. Бегущих было четверо. Командир автобронедивизиона Супонин с тремя надёжными, посвящёнными в дело бойцами преследовал сбежавшего от него весьма подозрительного и опасного человека. Этот человек и двое его спутников пришли около часа ночи в расположение дивизиона и, представившись технической комиссией из штаба округа, принялись осматривать бронемашины, что-то вынюхивать и записывать. Время стремительно утекало. Вышли все сроки отбытия броневиков к артскладам у Леонтьевского кладбища, а нудные инспектора всё не уходили. Супонин понял, что всё это неспроста. Документы у проверяющих оказались, как назло, в полном порядке. Мандаты подписаны самим окрвоенкомом Нахимсоном, и дать этой незваной комиссии от ворот поворот не было оснований. Выступление дивизиона явно срывалось. Супонин и так уже был не на лучшем счету у Перхурова и понимал, что ему несдобровать. Он приказал арестовать проверяющих, разоружить и запереть их под охрану в караулке. Последствия? Наплевать. Последствия от Перхурова, если броневики так и не явятся на подмогу, будут ещё хуже. Этот и вовсе разбираться не станет.

Всё уже было готово, броневики тарахтели моторами, как вдруг со стороны караулки послышались крики и стрельба. Арестованные вырвались на свободу. Одному из них удалось бежать через забор, двое других были схвачены и связаны. Дознаваться, как всё это случилось, не было времени, и Супонин, приказав своему заместителю выступать, взял трёх бойцов и бросился в погоню. Он не знал толком, куда побежит этот тип. Замысел был в другом. Нужно было опередить его. А если не удастся, то объявить этого человека шпионом и диверсантом. Тем более, что все документы отобраны у него при задержании. Супонина послушают. Он тут, в городе, на доверии, его многие знают как убеждённого советского военспеца. Глядишь, удастся усыпить власти, не дать развернуть в полную мощь силы коммунистического отряда, который был непроходящей головной болью Перхурова. А там повстанцы ворвутся в город, и дело будет сделано.

После четверти часа бесцельного петляния по дворам и закоулкам, они через сквозной подъезд углового трёхэтажного дома выскочили на Театральную площадь. И уже на полпути к Знаменским воротам вслед им полетело отрывистое «Стой!» и раздались два револьверных хлопка. Супонин остановил бойцов и огляделся. К ним быстро шагали трое. Один с револьвером, двое с винтовками наперевес.

– Руки вверх! Не двигаться!

Пришлось подчиниться. Голос показался Супонину знакомым.

– Кто такие? Документы!

И, только вглядевшись в лицо подходящего человека, Супонин понял, как ему повезло.

– Чего ж ты, дядя Паша, своих не узнаёшь? Супонин я, броневиками командую! – крикнул он с улыбкой в голосе, на всякий случай задирая повыше руки.

– Супонин? – нахмурился замкомандира коммунистического отряда Красков, механик с Лебедевского завода, худой, плечистый, седоусый дядька лет пятидесяти. Подошёл ближе, вгляделся. – Ого! Точно, Супонин… Здорово, Маслёнкин! Эти с тобой? – кивнул он на бойцов Супонина. – Ну? Чего по ночам шляетесь, людей пугаете?

– Дело серьёзное, дядя Паша. Без вас – никак. Полчаса назад на наш дивизион напали диверсанты. Броневики взорвать хотели. После боя с караулом отступили и скрылись. Ведём преследование, Пал Егорыч. Видели пять человек, но подозреваем, что их гораздо больше. Они ушли в сторону Которосли. Честно скажу, упустили мы их… – взволнованно, не опуская задранных рук, протараторил Супонин.

– Да опусти ты грабли свои! К Которосли ушли, говоришь? Гм… У меня другие сведения… – недоверчиво, но без враждебности, проговорил Красков, недоуменно выпятив нижнюю губу.

– Да наплюй ты на свои сведения! Я! – Супонин стукнул себя кулаком в грудь. – Я – твои сведения! Задержать надо этих башибузуков, за Которосль они рвутся!

– Да ты не болбочи. Был сигнал из городской управы, что на Семёновской. Позвонили, говорят. И оборвалось тут же, будто провод перерезал кто… Ну, нас и бросили туда, проверить, чего там у них.

– А милиция на что?

– А, милиция… – махнул рукой Красков. – Сам знаешь, толку от них… Так что вот дело-то какое. А ты – Которосль… Нет, Маслёнкин, так не пойдёт!

– Ох, дядя Паша, упёртый ты… Я же только что оттуда. Всё там у них спокойно. А позвонили… Да нас вот увидели и позвонили, бегут, мол, какие-то с оружием… Никакой там стрельбы, сонное царство, трубку, может, не так повесили, вот и не отвечает… А мы с тобой из-за этих дураков настоящих бандитов провороним! Пока судим здесь да рядим, они, глядишь, склад какой подорвут. Или вокзал. Или мост… Чуешь, чем дело-то пахнет? Мне – что, мне так и так гореть. За разгильдяйство. Допустил… Упустил… А тут и тебе достанется, если что. И давай-ка быстрей, времени нет! Где твои люди? – горячо выкрикивал Супонин в лицо Краскову.

– Да вон… В сквере, – кивнул он в сторону заросшего скверика у Власьевской церкви.

– Сколько?

– Тридцать человек…

– Мало… – сокрушённо проговорил Супонин. – Весь бы отряд поднять…

– Не приказано, – пожал плечами Красков. – К утру если. Связь – никуда…

– Может, всё-таки проверим, Пал Егорыч? – робко спросил один из его подручных.

– После проверим. Дело серьёзное. Супонин – наш, ему можно верить. Становитесь в строй. Вы – тоже, – скомандовал Красков Супонину и его бойцам.

Дежурная рота коммунистического отряда построилась перед сквером, покачивая холодно блестящими штыками винтовок. Супонин тихо приказал бойцам встать на левом фланге, чтобы при движении оказаться сзади. А сам после переклички оказался во главе колонны вместе с Красковым. Уже на ходу решили идти к деревянному мосту через Которосль, ведущему в Толчковскую слободу. Нагоняя по пути на Краскова страху, Супонин мучительно прикидывал. Тридцать человек. Немало. По военным меркам сила грозная. У Скраббе, может быть, столько же. Ну, чуть побольше. Но те – поголовно офицеры, у них выучка, организованность, слаженность. У них умение мгновенно реагировать, нападать и стрелять, понимать друг друга с полуслова и полужеста. У всех за плечами война. Красков… Слов нет, Красков – мужик бесстрашный и решительный. Но кто он? Кто они все? Всего лишь рабочие с винтовками. Против Скраббе с отрядом они и ахнуть не успеют, полягут в первые же минуты. А когда Перхуров займёт город, собирать основные силы отряда будет некогда и некому. Вот и будет Супонин молодцом. Всё пока вырисовывалось вполне победно. Вот только совесть ощутимо покалывала сердце поручика. Красков-то ему верит. Откровенной галиматье верит, вот что значит дружба!

Была и ещё одна скверная мыслишка, которую Супонин изо всех сил упрятывал как можно глубже. Если власти окажутся вдруг проворнее Перхурова – что маловероятно, но всё-таки возможно, – и отразят нападение, то Супонин имеет призрачный шанс выйти из воды сухим. Первым забил тревогу. Вывел роту коммунистического отряда навстречу наступающему противнику. А что броневики к Перхурову ушли – так это без него. Трусом Супонин себя, конечно же, не считал, и этой пораженческой мыслишки стыдился. Но благоразумие заставляло считаться с возможными неожиданностями. Что и говорить, куда спокойней и приятней было бы по-прежнему служить красным в этом никому здесь не нужном автобронедивизионе. Но именно бесцельность и никчёмность угнетали его. Маска сочувствующего военспеца надоела хуже самой горькой редьки. После Брестского мира бывший поручик окончательно взбеленился и поклялся себе, что при первом удобном случае выступит против Советов. И вот он, случай. Вот он, тот самый шанс, ради которого он, возможно, и жил всю прежнюю жизнь. А если не судьба, так что ж… Он и так неплохо пожил. Тридцать два года – это немало по нынешним временам. Многие его боевые друзья, безвестно полегшие на полях войны, могли бы, наверное, и позавидовать такому долголетию. А он жив, здоров, крепок и служит этой новой власти, которая своим проклятым миром поставила на их геройских смертях жирный крест.

– Ну гляди, долгонос бронекопытный, если обманешь! – беззлобно ворчал идущий рядом Красков. – Ох, что я с тобой сделаю!

– Да брось, дядя Паша, – тоскливым голосом ответствовал сбитый с лирики Супонин. – Без тебя тошно… Из-за этих диверсантов в лучшем случае с дивизиона слечу, а в худшем… – и, не продолжая, горестно махнул рукой.

Красков помолчал, посопел на ходу, провёл пальцами по толстым седым усам.

– Ну… Ты не очень расклеивайся. Авось и пронесёт. Да и моё слово ещё кое-что значит, а уж на меня можешь рассчитывать, – вполголоса, успокаивающе, пробурчал он.

– Вот бы спасибо-то, Пал Егорыч, – скорбно вздохнул Супонин. – Да всё равно, дело моё тухлое…

Подделывать скорбь не было нужды. На душе было черно. Бок о бок с ним идут люди, которые ему верят. И ему, Супонину, предстоит сейчас совершить подлость. Подлость, которая, скорее всего, будет стоить кому-то из них жизни. Капитан Скраббе в случаях сопротивления предпочитает действовать решительно и безжалостно. Никакой личной вражды к этим простым работягам с винтовками Супонин не испытывал. Но только они могли сегодня реально защитить Советскую власть в Ярославле. Ту самую власть, которую так люто ненавидел в душе Супонин. А значит, их надо было обезвредить. Любой ценой, как и положено на войне. Этот же милейший Красков на его месте наверняка действовал бы точно так же, отогнав от себя неизбежные угрызения. Железная логика войны… Но не умещалась в эту логику душа, бунтовала, ныла и рвалась.

Выскочила на Большую Рождественскую, перепрыгнула её и иссякла меж церковной оградой и заборами Срубная улица. Здесь было уже совсем черно: свет с перекрёстка в эти трущобы не доходил. Всё ниже и темнее дома, всё недружелюбнее изгибы улочек и прогонов, всё злее псы за воротами. Глушь. И это почти в центре города…

Осталась позади неохватная громада Вахрамеевской мельницы. Отряд запетлял меж изгородей, плетней и кустов. Здешний берег совершенно не походил на городскую набережную: она, обустроенная и украшенная парапетом, беседками и скамейками, заканчивалась ещё у Американского моста. Здесь же тянулся дикий высокий обрыв, и над ним шла дорога с густой травой посередине и двумя пролысинами колеи по бокам. Она то приближалась к самому краю, то, будто одумавшись, отворачивала от него. А впереди уже белела однокупольная церковка Николы Мокрого. Незатейливая, низенькая и будто бы распростёртая на земле, она была похожа на седого старичка в белой крестьянской рубахе. Будто и впрямь Николай Угодник, устав творить чудеса, искупался в Которосли и прилёг отдохнуть на берегу. А впереди, на фоне уже светлеющего неба, в полуверсте, за Которослью, замысловато вырисовывались гроздья куполов храма Иоанна Предтечи и его разлапистая, вычурная, как разукрашенная рождественская ель, колокольня.

Приближался самый ответственный и опасный момент. Отряд Скраббе, судя по времени, должен быть где-то неподалёку.

– Ладно, Пал Егорыч… – всё так же понуро вздохнул Супонин. – Пойду своих проведаю, как они там…

– А? Валяй… – сонно буркнул в ответ Красков.

Бойцы Супонина шли в самом хвосте. Дорога как раз делала изгиб у разросшегося прибрежного ивняка, и Супонин велел им приотстать. Замыкающие скрылись из виду за кустами, и поручик, вынув из кармана большой белый носовой платок, разорвал его на четыре полоски, раздал бойцам и сам повязал на левый рукав белый лоскут. Условленный отличительный знак.

– Ну, ребята, сейчас будет… По моей команде догоняем их и атакуем сзади. Револьверы к бою. Спринцовки долой!

Полетели наземь красноармейские шапки. Супонин остался в фуражке. Эмалевая красная звёздочка перекочевала уже с её околыша в карман гимнастёрки. Зачем? На всякий случай…

Поручик выглянул на дорогу и понял, что не ошибся в расчётах. У Николы Мокрого, у берегового обрыва и далеко впереди что-то тускло блеснуло. Ещё раз. Ещё… Видавший военные виды Супонин понял, что это блики от винтовочных штыков.

Дежурная рота коммунистического отряда подходила уже к храму Николы Мокрого. Красков, видимо, тоже заметил что-то подозрительное и поднял руку, приказывая отряду остановиться. Это была серьёзная ошибка. Он обозначил себя как командира, чего нельзя было делать ни в коем случае. И тут же на крыше храма, из-за тонкого купольного барабана, сверкнула тусклая рыжая вспышка и ахнул винтовочный выстрел. Красков неуклюже взмахнул руками и рухнул. Строй его бойцов смешался, люди засуетились, срывая с плеч винтовки, но тут же оказались зажаты в полукольце атакующих перхуровцев. Вслед за первой цепью подоспела вторая. Видя всю безнадёжность положения, некоторые бойцы коммунистического отряда бросили винтовки и подняли руки. С остальными завязался рукопашный и штыковой бой.

– За мной! – приказал бойцам Супонин, и они вчетвером выскочили из-за кустарника. Преодолев в несколько прыжков расстояние до взятого в клещи и уже беспомощного отряда, они в белых повязках и с револьверами замкнули кольцо окружения.

– Руки вверх! Вы окружены! – рявкнул Супонин, подбегая.

В нестройных, перемешанных рядах дежурной роты воцарилось уже полное смятение. Сопротивление прекратилось. Люди капитана Скраббе вязали бойцам руки за спины и ставили в шеренгу на обочине. У бойцов блуждали вытаращенные глаза. Они, кажется, до сих пор не понимали, что произошло. На дороге остались лежать Красков с развороченным затылком и двое бойцов-коммунистов.