Текст книги "Волжское затмение. Роман"

Здесь толпились гуще. Было серо от фраков, пиджаков, кителей, тужурок и толстовок. Пестрило в глазах от женских шляпок, косынок, платков и кружевных рукавчиков. Многие пришли с детьми, их верещащие голоса множили и усиливали гвалт и неразбериху. Все чего-то ждали. Укоренившаяся за последние годы митинговая традиция предполагала речи. Долгие и цветистые. И неслось отовсюду:

– Ну и чего они? Чего молчат-то?

– Нехорошо, негоже… Бумажками, что ли, отписаться думают?

– Хоть бы одним глазком поглядеть на Перхурова этого!

– Перхуров?! Где? Ну-ка, ну-ка… Да врёте вы всё!

– Пер-ху-ро-ва! Пер-ху-ро-ва! – пронеслась по рядам короткая скандирующая волна, но быстро смолкла.

– Ярославцы! – раздался с крыльца трубный, металлический голос. Невысокий коротконогий мужчина в военной форме без знаков отличия говорил, приставив к губам жестяной рупор. Шея и лицо красно набухли. – Мы ведём запись в Ярославский отряд Северной Добровольческой армии! Всех, кому не безразлична судьба родного города и всей России, мы призываем под свои знамёна! Вам будет выдано боевое оружие, ежедневный продовольственный паёк и денежное содержание! Мы ждём вас в наших рядах!

Тут же, справа от подъезда стоял стол. К нему тянулась длинная очередь молодых, сосредоточенных и странно воодушевлённых людей. Антон увидел среди них нескольких гимназистов. Близко он их не знал, а своих, реалистов, не было. И хорошо. Ему сейчас вовсе не хотелось встретить знакомых. Особенно среди добровольцев новой власти. Мишкино предупреждение он расценивал сейчас как весьма своевременное.

Спокойны и сосредоточенны были и офицеры. Они стояли у подъезда, чуть в сторонке, человек десять. Все в вычищенной и отглаженной форме, в сияющих сапогах. У некоторых на плечах защитные погоны, у других – трёхцветные – под флаг – повязки или георгиевские ленточки на рукавах. Офицеры негромко переговаривались, покуривали и настороженно сквозь шум толпы прислушивались к отдалённой перестрелке со стороны Всполья. Они вызывали интерес. Многие, особенно женщины, пристально и цепко поглядывали на них, но обратиться не решались.

Антон тоже вглядывался в лица добровольцев и офицеров. Ему казалось, что именно они знают что-то, чего не знают другие. Правду. Или хотя бы часть её. Но ничего так и не увидел. Лица были спокойны, незлобны, в глазах у некоторых светился азарт и характерный – боевой – интерес.

У подъезда раздались беспорядочные возгласы. Люди устремились туда, и Антон был оттёрт к очереди из будущих добровольцев. С крыльца поспешно спускались трое солидных мужчин. Возглавлял торопливое шествие высокий, толстый краснолицый человек. Чёрный фрак неловко топорщился на нём.

– Ага! Лопатин! Лопатин! – кричали люди, сбегаясь к нему.

– Глядите, Кижнер! Главный думец!

– Ого! И Черносвитов здесь! Всё те же!

Лопатина облепили со всех сторон, лезли с вопросами, совали какие-то папки с бумагами.

– Василий Палыч! Когда жизнь-то наладится?

– Василий Палыч! Вы опять городской голова?

– Василий Палыч! Мы к вам от трудящихся женщин Ярославля! – кричала громче всех низенькая полная дамочка.

Лопатин отмахивался, отдувался, отстранял за плечи самых настырных и вытирал с лица обильный пот. Рукавом.

– Друзья мои… Друзья мои… Не здесь. Не сейчас. Приём депутаций в городской управе сегодня с трёх часов дня! В три часа дня милости прошу на Воскресенскую… Нет-нет, дорогие мои, не здесь, не здесь… – бросал он во все стороны басовитые, властные, но неуверенные слова.

– С трёх часов дня, господа… С трёх часов дня, – вторил ему строгий, подтянутый Кижнер.

– Не напирайте, не напирайте… Соблюдайте порядок! Всех примем… Всё разъясним. Позже! Позже! – покрикивал Черносвитов.

В их лицах тоже не было правды. Они были беспокойны и неприятно озадачены. Лопатин с Кижнером сели в поджидавшую у монастыря пролётку и укатили. Ускакал на невзрачной лошадке, помахивая стеком, Черносвитов. Часть толпы устремилась за ними. Для Антона эти промелькнувшие люди ничего особенного не значили. Это было прежнее, добольшевистское и даже довоенное городское начальство. Вот только важности да спеси у них явно поубавилось. Пообтёрлись, потускнели в новой жизни. И вот вернулись. Только что-то не рады.

У гимназии чуть поредело. Но не стихло.

– Перхурова нам! Пер-ху-ро-ва! – скандировали на разные голоса толпящиеся у подъезда люди. И тут из дверей вышел немолодой, седоусый кряжистый мужчина в костюме без галстука. Он оглядел шумное сборище и призывно поднял руку.

– Савинов! Савинов! Тимофеич! – понеслось по рядам. Антон узнал его. В бурные послефевральские времена без него не обходился ни один митинг. Савинов был из рабочих железнодорожных мастерских, где когда-то работал и отец Антона. Но потом рьяно ударился в политику, стал меньшевиком, навострился произносить задиристые речи. Которые, впрочем, влетев в одно ухо, вылетали из другого, не задерживаясь в голове. Люди ждали совсем не этого.

– Ну, сейчас заведётся!

– Тимофеичу только дай пасть открыть… Хрен закроет!

– Трепло митинговое! Тьфу!

– Перхурова давайте! Пер-ху-ро-ва!

Савинов, выдержав терпеливую паузу, снова поднял руку и заговорил. Громким, высоким, но основательным голосом, с жаром и чувством.

– Друзья! Ярославцы! Дорогие мои земляки! Я обращаюсь к вам на переломном этапе истории нашего города и всей России!

– И не устанут, черти собачьи, Россию ломать… – тихо, сквозь зубы, процедил кто-то над ухом Антона.

– Бредовая химера превратить Россию в плацдарм для мировой революции рухнула здесь, в Ярославле! То же самое происходит сейчас в Рыбинске, Костроме, Муроме, Ростове! Просыпается Русь, поднимается её великий народ! Давно пора показать красным диктаторам, кто настоящий хозяин на русской земле! И я рад, что честь сделать это первыми выпала нам, ярославцам. Нашему великому древнему городу, овеянному славой веков! Я верю в наш успех, я вижу, как по изорванным жилам России разливается целительная, здоровая кровь…

Из-за спины несмолкающего Савинова подали какой-то знак. Стоявшие тут же офицеры всполошились, побросали окурки, подтянулись и, позвенивая шпорами, один за другим взбежали на крыльцо и скрылись за дверями. Антон поднял голову и увидел в окне второго этажа над подъездом узкого и длинного человека во френче, со строгими усами, бородкой и густой, каштановой, зачёсанной назад шевелюрой. Он был хмур и сосредоточен. На груди блестел орден. Спустя мгновение, он отступил от окна, но Антон прочно запечатлел его в памяти. Потому что этот офицер показался ему знакомым. Где-то он его видел… Где же?

А Савинов продолжал витийствовать. Ему пытались задавать вопросы, но он будто не слышал их. Из толпы полетели ругательства. Люди стали потихоньку разбредаться. Но оратор не смущался. Более того, это, кажется, и было целью его сумбурного выступления.

Пространство перед гимназией заметно поредело. Но очередь в добровольцы заметно прибавилась. Молодёжь разбавлялась людьми постарше. Теперь здесь были и отставные, нестарые ещё чиновники, лицейские преподаватели, несколько рабочих и мастеровых. И ешё какие-то подозрительные типы с глумливыми лицами и бегающими острыми глазками. Дармовое оружие всегда притягивало подобную публику. Антон скривился и сплюнул.

– Здорово, Каморин! – грянул за спиной ломкий юношеский голос, и Антона сотряс звонкий хлопок по плечу. Он резко обернулся и слегка оторопел. Перед ним стоял его одноклассник Витька Коробов. Нескладный длинный лупоглазый парень с еле заметным, бесцветным, неокрепшим ещё пушком на худых щеках и впалом птичьем подбородке. Тихий, миролюбивый, застенчивый, слегка себе на уме. Но теперь это был не просто Витька, а Витька с винтовкой. Она висела у него за плечами. Вместо ремня в её антабки был продет махровый пояс от халата. Длинный штык солидно покачивался над Витькиным мятым серым картузом. Сам Витька стал, кажется, ещё выше ростом, приосанился, а в глазах появилась значительность и сосредоточенность. На нём были ученические брюки под ремнём с вензелем реального училища на пряжке, серая, с закатанными рукавами, рубаха и белая повязка на левом рукаве.

– Привет… – настороженно оглядел Антон Коробова. – Здорово, Витёк. Ого… Да ты, я смотрю…

– Правильно смотришь, – перебил его Витька. – Есть разговорец. Отойдём-ка. Вон туда… Тут уши.

И потащил его за рукав за угол здания, в проулок Большой Линии, где было безлюдно. Там, у жерла водосточной трубы, он остановился и внимательно взглянул на Антона. В мутно-серых глазах его промелькнуло что-то нехорошее.

– Ну? – качнув штыком, проговорил он. – И что ты обо всём этом думаешь?

Антон с нескрываемой тоской поглядел на него.

– Поживём – увидим, – пожав плечами, как тот крестьянин у афишной тумбы, буркнул он.

– Да и так уж всё видно! Большевикам-то каюк! А? Что скажешь? Впрочем, прости, – деланно смутился он. – У тебя ведь отец…

В душе Антона начал вздыматься мертвящий холодок.

– А чего отец? – повёл плечами он. – Я сам по себе…

– Вот! – ткнул в него пальцем Витька. – Вот и я о том же! Чего тут смотреть, давай к нам! В добровольцы! Жизнь – во! – и Витька с размаху оттопырил большой палец. – А люди! Какие люди! Закачаешься! – он неловко оступился, пошатнулся и винтовка тяжело загуляла у него за спиной на халатном пояске. Зловеще закланялся штык над головой.

– Сам ты качаешься, – тяжело вздохнул Антон. Нелепый вид приятеля огорчал и злил. – Ты, Витюша, на себя посмотри. Ну какой ты, к чёрту, боец? Убьют ведь, и поминай, как звали, а за что? Дело-то, кажись, нешуточное будет… Ну зачем, на кой чёрт тебе всё это? – с горечью выговорил он.

– Сочувствуешь, значит? Жалеешь? – покачал головой Витька. – На кой чёрт, говоришь? А у меня, Антоха, мать из сил выбивается, все руки в прачечной стёрла, сестра с голодухи заговариваться стала! Да и то, у меня же нет папы-большевика, меня некому на хлебное местечко пристроить! И на кой мне, скажи, такая жизнь, чего терять-то? – выкрикнул он. – Из ваших комиссарских декретов лапша только для ушей, ею не наешься. Вот сами и подтирайтесь теперь!

– Да не ори ты… А что, белые всех накормить обещали? – сквозь зубы, еле сдерживаясь, процедил Антон. – Хлебные места всем раздать дармовые? Интересно… Может, я чего пропустил? Расскажи, Витюша. Расскажи…

– А я и рассказываю, – пожал плечами Витька. – Хлебный паёк у них – мне обожраться, а на семью – так все сыты будут. Семьдесят рублей в день. Это пока. Обещают сто, если до боёв дойдёт. Уже доходит, так что… Записывайся, не пожалеешь! С винтовкой управляться нас в училище насобачили. А тут и всему остальному научат. Тут такие учителя – ого-го!

– А убьют? Мать, говоришь? И сестра? Ну и как они без тебя? Чего ради гробиться-то, Витя?

– Да брось! Бог не выдаст, свинья не съест! Большевики своё отвоевали. Постреливают ещё, да ненадолго их хватит! Кончилось их время. И тебе нечего за них цепляться. Отец-то тоже, глядишь, поймёт, что не с теми связался. Если ещё не понял. Записывайся, Антоха! Это ж настоящее дело, мужское, а не болтовня какая… А кто чей сын – даже не спрашивают! Полный почёт и уважение!

– Зато потом узнают и кокнут как лазутчика, – усмехнулся Антон. – Ты дурак или притворяешься?

– Сам ты дурак! Да у Перхурова половина народа у красных служила! Кто в армии, кто в милиции… И что ж теперь, каждого кокать? А сын за отца и вовсе не ответчик! Но это у нас! – значительно добавил Витька и поправил винтовку. В глазах блеснуло непреклонное превосходство. – А будешь в сторонке пережидать – так ведь могут и припомнить. И тогда… Сам понимаешь, не маленький.

– Ого! Вот даже как… – чуть растерялся Антон от этой явной угрозы. – Серьёзно, однако! – и поскрёб в затылке. Больше всего сейчас хотелось влепить Витьке хорошего леща, сорвать с него винтовку на дурацком пояске и наддать ему прикладом ниже спины.

– Вот и я говорю, серьёзней некуда! – затряс головой Витька. – Такие дела начинаются! Ну вот кто мы были? Реалисты, гимназисты, студентики… Тьфу! Шелупонь, никто на нас и не глядел всерьёз! А теперь? Добровольцы! Бойцы! Считай, государственные люди! Уже и девки на улицах заглядываются, факт, было! Глядишь, и в герои выйдем, а? – и заговорщически подмигнул Антону. – Да я – чего, со мной всё решено. Я для тебя только. Так что…

– Так-так… – изобразил серьёзный вид Антон. – Предложение интересное. Я подумаю.

– Ну! – расплылся в улыбке Витька. – Вот это по-нашему! Да и чего думать-то, вон, вставай да записывайся. Я словечко замолвлю, в одной команде будем!

– Я подумаю, Витя. Подумаю. У тебя всё? – тихо спросил Антон и пристально поглядел на него. Тот нерешительно отшагнул назад.

– Всё… Раз ты так хочешь. Ну, думай, думай. Счастливо додуматься, – и Витька, махнув рукой на прощанье, снова поддёрнул винтовку и повернулся было уходить, но – уже вполоборота – счёл нужным добавить. – Обо всём думай, Антоха. И об отце не забывай.

И, многозначительно помолчав, Витька повернулся и небрежной, совсем не военной, но хозяйской развалочкой удалился.

Антон долго смотрел ему вслед, сжимая кулаки. Какой идиот! Но неужели всё и впрямь так скверно? И не вернутся уже большевики? Нет. В это невозможно поверить. Но, пока нет ясности, надо быть осторожнее. Самое верное – прикинуться дурачком. Слушать, не спорить, глупо улыбаться, скрести в затылке… Но сколько это продлится? И что делать ему, Антону? И как быть с Дашкой, если вдруг грянет серьёзная опасность?

Охваченный этими невесёлыми размышлениями, Антон, понурив голову, медленно шёл по Большой Линии в сторону Знаменских ворот. Зачем? Он не знал. Машинально. Да и подспудное любопытство было, признаться, сильнее здравого смысла. Хотелось увидеть, узнать, запечатлеть как можно больше подробностей непрошеных перемен в городе. Но тоска, тревожная и безысходная, подтачивала сердце со всех сторон. «Ну и ну… – то и дело мысленно сокрушался Антон и тяжело вздыхал. – Ну и дела!» И всё ниже опускал голову, понимая, что дела и вправду скверные.

Хлопоты

Заседание военного совета проходило в просторном зале на втором этаже гимназии Корсунской. В окна видны были купола храмов и верхушки башен Спасо-Преображенского монастыря. Пасмурно поблескивал кусочек Которосли. Под потолком плавали клубы табачного дыма. Пахло махоркой и дешёвыми папиросами. Во главе длинного стола в кресле восседал Перхуров.

Оперативную обстановку докладывал полковник Петров, начальник штаба. В полевой форме, с указкой в руках он стоял у плана города, говорил монотонным, лекторским голосом, сверкал очками и расплывчато отражался в запылённых зеркалах.

Положение, по его словам, было весьма сложным и, что хуже всего, неопределённым. Усиленно – фронтом к реке – укреплялась Волжская набережная и район Стрелки у Демидовского лицея. Насыпался бруствер, делались врезки для пулемётов и стрелков-винтовочников. Обустраивались щели-укрытия на случай артобстрела. Полностью решить эту грандиозную задачу имеющимися силами было нельзя, и Петров настоятельно просил полковника Масло, начальника резерва, помочь людьми. Тот сопел, оглаживал вислые украинские усы и обещал всемерную помощь. Добровольцы шли охотно. В основном – ярославская молодёжь. Студенты, гимназисты, бывшие кадеты, дети местной интеллигенции и купечества. Не чинясь и не торгуясь, они смело брались и за винтовки, и за лопаты. Записалось уже более шестисот человек. Прибывали ещё. Но объём работ был слишком велик.

– Как предполагаете решать вопрос с людьми, полковник? – внезапно обратился к начальнику резерва Перхуров.

– Предполагаю действовать по трём направлениям, Александр Петрович, – встав из-за стола, заговорил коренастый, краснолицый полковник Масло. Голос его был, вопреки фамилии, скрипуч и прокурен. – Первое. Запись добровольцев. Она идёт полным ходом, но хотелось бы побыстрее. Второе. Мобилизация офицеров-ярославцев. С этим пока сложно. Они к нам не торопятся. Выжидают, по-видимому. И третье, самое трудное. Мобилизация гражданского населения на строительство укреплений. Здесь нужна массовость. Иначе не справимся. Работы пропасть… И если бы был приказ…

– Приказ уже подготовлен и сегодня будет подписан, – ответил Перхуров. – С обнародованием по всему городу. Офицеров после третьего предупреждения считать дезертирами и поступать соответственно. А гражданским за неявку – принудительные работы.

Полковник Петров, чуть выждав, заговорил снова.

– Наиболее угрожаемыми на данный момент являются северная часть города, где мы практически беззащитны, а также район города от Всполья к Сенной площади. Если на севере пока всё спокойно, то во Вспольинском предместье идут бои. Полковник Гоппер, доложите обстановку на вашем участке. Прошу вас, Карл Янович.

Гоппер встал с табуретки и вышел из своего угла. Невысокий, широкий в кости и жилистый, он излучал спокойствие, доброжелательность и основательность латышского крестьянина. Это несмотря на то, что совсем недавно он был в бою. От него пахло землёй, гарью и порохом. Но полевая форма была безукоризненно вычищена. И тусклый ряд зеркал чётко отразил его приземистую фигуру.

– С семи утра со стороны станции Всполье… – ровным голосом заговорил он и шагнул к карте. – Разрешите? – и взял из рук Петрова указку. – Со стороны Всполья пытаются прорваться красноармейские цепи. Это, по всей вероятности, силы полка, прибывшего на станцию четвёртого июля. Все атаки на данный момент отбиты. Идёт перегруппировка, участок усилен пулемётами. С нашей стороны шесть человек убитых. Со стороны противника несколько десятков убитых и раненых. Огневую поддержку и заслон перемещений осуществляет бронеавтомобиль поручика Супонина. Особая опасность действий на этом направлении в том, что начинаются пожары. Погода сухая, постройки старые, деревянные, искры хватит, чтобы поджечь. Есть угроза распространения огня на весь город. Мобилизованы все пожарные команды.

– Спасибо, Карл Янович, – кивнул ему Перхуров. – От моего имени передайте людям благодарность за службу. Подполковник Томашевский! – тут же обратился он к начальнику разведки. – Каковы на ближайшие часы возможности противника подтянуть силы?

– На ближайшие часы, Александр Петрович, у него такой возможности, по всей вероятности, нет, – отозвался, поднявшись со стула, седоватый бравый мужчина лет пятидесяти. – Точнее не скажу, потому что нет связи ни с Ростовом, ни с Рыбинском. Мы не можем установить, взорваны ли железнодорожные мосты со стороны обеих столиц. Но пока по железной дороге движения нет. В Москве, видимо, ещё не верят сведениям о нашем выступлении. Проверяют данные. Скорее всего, им придётся снимать силы с Поволжского фронта, задействовать войска Северного округа, слать резервы из Москвы и Петрограда.

– А что происходит за Волгой и Которослью?

– В Тверицком посаде действует отряд штабс-капитана Пыльникова. Там пока спокойно, но в случае атаки красных им придётся худо. Район не укреплён. Закоторосльная сторона тоже пока молчит. Наблюдается неорганизованное движение в районе Большой Мануфактуры, вокзала, железнодорожных мастерских. Рабочие волнуются, митингуют, сбиваются в группы. Обстановка неопределённая. То, на чьей стороне они выступят, зависит от соотношения сил. Первый Советский полк сидит у себя в казармах бывшего кадетского корпуса на Московской улице. Пока никак себя не проявил. Надеемся на обещанный нейтралитет. Их силы: шестьсот человек, винтовки, с десяток пулемётов и четыре трёхдюймовых орудия, – доложил Томашевский. Перхуров кивнул и встал. Зеркала недобро блеснули.

– Обстановка в полку настораживает, господа, – нахмурясь, проговорил он. – Там серьёзные колебания. С минуты на минуту я жду с докладом своего посыльного, подпоручика Шелпакова. Надеясь на лучшее, готовиться будем к худшему. Это самое разумное в нашем положении. А для этого, повторюсь, нужны люди и только люди. И нам, господа, сполна предстоит освоить новую науку – завоёвывать не города, а симпатии людей. Кроме всех прочих мер я очень надеюсь здесь на помощь наших генералов, ярославских старожилов, – поклонился Перхуров генералам Карпову и Верёвкину.

– Вы, Александр Петрович, хоть нас—то не агитируйте, – увещевающе пробасил Карпов. – Всё, что в наших силах. Мы понимаем. Чай, не совсем дураки…

– Другого я и не ждал, Пётр Петрович, – вздохнул Перхуров и поморщился. Напомнил о себе сломанный зуб. – Теперь следующее. Арестованные. Их много. Они опасны. Мы должны принять решение. Прапорщик Фалалеев!

– Я! – поднялся крупный, плечистый, мордастый начальник милиции. В его служебном положении ничего не изменилось, лишь ненавистное слово «комиссар» уступило место «начальнику». Кроме того, он успел нацепить прапорщицкие, защитного цвета, погоны.

– Куда поместили арестованных?

– Пока сидят по участкам, господин полковник, – развёл руками начальник милиции. – У нас не хватает сил для их охраны…

– Что вы предлагаете, прапорщик? – узко прищурясь, уставился на него Перхуров. – Учтите только: массовый расстрел санкционировать сейчас не могу.

– Предлагаю… Вот что, – медленно, с тугодумскими паузами, заговорил Фалалеев. – На Волге… Возле Арсенальной башни… Стоит на якорях старая дровяная баржа. Посудина, извольте знать, довольно вместительная… – он перевёл дух и шумно сглотнул. – Переправить их туда, на берегу установить пулемётную точку. Надёжно и незатратно…

– Так. Но эту ораву надо же ещё и кормить! Хотя бы раз в день. Это продумали? – спросил Перхуров.

– Да это чепуха, Александр Петрович, – барственно повёл рукой Карпов. – Раз в день им хлеба подвезти, подумаешь, труд! Ну а нет, так пусть сами, на своей шкуре испытают, каково людям под их властью! Очень хороший урок! Очень! Молодец, Фалалеев! – как сытый кот, промурлыкал генерал. Он, судя по всему, таким урокам никогда не подвергался. Перхуров покосился на Карпова и сухо распорядился:

– Переместить арестованных на баржу. Выполнять немедленно, – скомандовал Перхуров. Фалалеев козырнул, развернулся, притопнул и строевым шагом покинул зал.

С площади послышался резкий, как пулемётная очередь, треск мотоцикла. И тут же снизу раздались торопливые – с частым треньканьем шпор – шаги по гудящей чугунной парадной лестнице. Потом трескучий маршевый грохот по паркету. И в зал влетел адъютант Веретенников.

– Господин полковник! К вам гардемарин Ермаков из команды Супонина и с ним какой-то гражданский. С важным донесением. Касательно полка…

– Сюда. Немедленно! – бросил сквозь зубы Перхуров.

Скрипя истёртой кожаной курткой, в зал вбежал запыхавшийся маленький вертлявый остроглазый человек в матерчатом шлеме на голове. Остановился, вытянулся, козырнул.

– Господин полковник! Первый Советский Ярославский полк перешёл на сторону красных. Шелпаков схвачен. Со мной какой-то штатский. Говорит, из наших… – и Ермаков оглянулся. Из тьмы коридора робко вышагнул худощавый, лет сорока, человек с интеллигентской бородкой. И эта бородка, и разодранная грязная рубашка, и лопнувшие по шву брюки были закапаны кровью, безудержно сочившейся из его носа. Перхуров сразу узнал «товарища Владимира», полкового фельдшера из вольнонаёмных, своего связного.

– Гардемарин, стул, быстро! Присаживайтесь, Владимир Яковлевич. Рассказывайте.

– Да что ж рассказывать, Александр Петрович… – хрипло загундел в разбитый нос «товарищ Владимир». – Гардемарин вон всё сказал уже. После десяти утра всё шло по плану. Как договаривались. Держали нейтралитет, из казарм не выходили. А потом… – он махнул рукой и весь обмяк на стуле. Досталось ему, видимо, крепко.

– Ну же? Что потом? – с лёгким нетерпением поторопил Перхуров.

– А потом зачастили агитаторы… Как из мешка полезли. Местные большевики… Их в дверь, они – в окно… Ну и забузили. Полковой комитет собрали. А тут ещё мадьяры с поляками из третьей роты, интернациональной… И австрияки пленные тут как тут, будто свистнул им кто, тоже галдят – мол, при большевиках-то мир был, а теперь, выходит, опять война… – и «товарищ Владимир» тяжко задышал, переводя дух.

– Ну а вы? Вы-то что?

– А, – махнул рукой связной. – Вы бы видели этот бедлам! Я аж голос сорвал, да где там… До драки дошло, еле вырвался. А тут ещё поручик ваш с гардемарином приехали… Ну, поручика они и слушать не стали, заперли в карцер. А я вырвался. Стреляли вслед, да Бог уберёг. Вот Ермаков меня подхватил, вывез оттуда… Спасибо, Мстислав Мстиславович… – неуклюжим хватом «товарищ Владимир» пожал руку стоявшему рядом Ермакову и надсадно закашлялся.

– Ч-чёрт, все потроха поотбивали, сволочи! Поработал кто-то там у них, явно поработал накануне! Всё как по команде прошло! В общем, полк выступил против нас. Та сторона – за Которослью – отрезана, – из последних сил закончил связной и бессильно уронил голову.

– Так… – глухо отозвался в наступившей тишине Перхуров, оглядывая замерший совет. – Скверно… Скверно. Не ожидал. Мы блокированы в центре города, господа. Вот что это значит, – и, подойдя к карте, пересиливая внезапную тяжесть, обвёл указкой неправильный, кособокий четырёхугольник между Волгой, Которослью и Загородным валом. – Более не задерживаю вас, Владимир Яковлевич. Ступайте, но помните, что это вы громче всех заверяли меня в неколебимом нейтралитете полка. Я поверил вам. Как оказалось, напрасно. Вопрос относительно вас будет решаться отдельно. Пока свободны.

Связной встал и, шатко мелькая в зеркалах, покинул зал.

– А вы, – и полковник обернулся к Ермакову, – немедленно к Супонину. Приказ: выдвинуть к Американскому мосту один броневик с полным экипажем и боекомплектом. Реквизировать на Лебедевском заводе все исправные грузовики вдобавок к имеющимся. Мост забаррикадировать. Оборудовать стрелковые и пулемётные позиции. Как поняли? Повторить.

Ермаков, тараторя, в точности отрепетовал приказ.

– Выполняйте, Мстислав Мстиславович, – на заковыристом имени язык полковника больно оцарапался о сломанный зуб. А Ермакова и след простыл. И тотчас же затарахтел, застрелял у подъезда его мотоцикл.

– Ну вот, господа, такова картина нашего положения, – устало проговорил Перхуров. – Главная надежда сейчас – на подкрепление из Рыбинска. Но там неизвестно ещё, как сложится. А пока будем обороняться. Наступать имеющимися силами нельзя. Подведём итоги. Положение, как видите, сложное и непредсказуемое. Основные задачи вижу следующими. Первое. Набор добровольцев. Всеми силами и возможностями. Ответственность возлагается на генерала Карпова. Никому в этом деле не оставаться в стороне и оказывать Петру Петровичу посильное содействие. Второе. Привлекать гражданское население к работам по укреплению города. Всеми мыслимыми средствами. Руководство обеспечивает полковник Масло. Приказ будет подписан сегодня же. Третье. Сосредоточить на Вспольинском и северном направлениях максимум имеющихся сил. Все полномочия руководства обороной на этих направлениях передаются полковнику Гопперу. Оборону берега Которосли в связи с последними событиями усилить пулемётами и ускорить работы по укреплению боевых участков. Ответственный – поручик Нахабцев. – Перхуров приумолк и перевёл дух. – Как видите, господа, работы хватит на всех с избытком. Вопросы есть? – и пробежал воспалённым взглядом по лицам присутствующих. Офицеры молчали. В их глазах читалась усталость и озабоченность.

– Ну, что ж… На этом, господа, разрешите закончить. Всем разойтись по вверенным подразделениям и боевым участкам. О дальнейшем будете оповещены. Благодарю вас.

По зеркалам побежали мутные волны. Офицеры повставали с мест, придвинули стулья и, разобрав фуражки с вешалки, позвякивая шпорами, разошлись. В зале, у стола, остались лишь Перхуров и генералы Карпов и Верёвкин. Полковник вздохнул и опустился на стул. Плечи его чуть прогнулись, и в нём на миг проступил вчерашний советский служащий Погодин.

– Меня, господа, беспокоит сейчас вот что… – медленно, через силу, проговорил он. – Что этот побитый умник тут о пленных австрияках говорил? Они что же – так и разгуливают по городу и во всё суются? Это чёрт-те куда завести может. Кто там над ними главный? Лейтенант какой-то, забыл, как его…

– Балк, – покривился в бороду Карпов. – Но у него какая власть… Так, представитель… – и небрежно махнул рукой.

– Ну, не скажите… – возразил Перхуров. – Он лицо официальное, они обязаны ему подчиняться… А нам того и нужно для начала. Сами посудите: их тут около тысячи человек. Это, если правильно организовать, огромная сила. А некоторые, успел заметить, ещё и вооружены. И терпеть их у себя в тылу, не зная, чего от них ждать, мне не хотелось бы. Тут нужна ясность. Да-да. Ясность. А где живёт этот Балк?

– В Кокуевке, напротив Волковского театра, – нехотя ответил Карпов.

– Ну что ж, пришло время познакомиться. Веретенников! – крикнул в коридор Перхуров.

– Любого из свободных офицеров на ваше усмотрение и двоих сопровождающих с охранного поста – в Кокуевскую гостиницу немедленно, – тихо, с расстановкой приказывал он вошедшему адъютанту. – Отыскать немецкого лейтенанта Балка и проводить сюда. Вежливо, но настойчиво. Действуйте.

Веретенников козырнул и скрылся.

Повисла долгая, тягостная тишина. Александр Петрович, прикрыв глаза, сидел, откинувшись в кресле. Всё плыло. Мелькающие события прошлой ночи… Скраббе и Нахабцев… Карпов и Верёвкин… Латыши, мадьяры, австрияки, немцы… Красные и белые… Комиссары и генералы… Этот военный совет в девчоночьей гимназии… Как же всё странно и страшно перемешалось в ещё недавно тихой и доброй России! Как всё смутно, зыбко, смертельно опасно и тоскливо! Миг – и не стало той, прошлой жизни, когда всё было ясно и понятно, когда он был на своём месте и служил любимому Отечеству храбро и бесстрашно. Всё кануло, будто и не было вовсе. А где-то там, у чёрта на куличках, в Екатеринославе, бедуют сейчас без него жена, дочь и маленький сын. Он оставил их. Оставил потому, что с ним, бывшим царским офицером, им было бы ещё хуже. Как они теперь, что с ними…

Резкий, раскатистый, с долгим гулом удар сотряс вдруг здание гимназии, как будто на Богоявленскую площадь рухнула с небес многопудовая гиря. Заныли стёкла в окнах, пробежал по этажам и залам растревоженный шорох и скрип. Грозно, рокочуще загудели чугунные лестничные пролёты. Огромные, как башня, напольные часы в углу вдруг будто споткнулись, поперхнулись и замолкли, беспомощно болтая ослабевшим маятником. Стрелки застыли, показывая без десяти три пополудни. Качнулись, сверкнули и глухо звякнули зеркала.

Перхуров вздрогнул и огляделся. За столом, протирая глаза и озираясь, сидел Карпов. Он, видимо, тоже задремал. А его друг Верёвкин стоял у окна и опасливо глядел из-за портьеры на улицу. За окном стояло густое облако пыли. Снова грохнуло, но теперь не так близко. Потом ещё. На каждый удар, обеспокоенно бубня, отзывались оконные стёкла.