Текст книги "Реверс жизни, или Исповедь миллиардера"

Глава пятая
В Томарине

В тот же день моего бомжа доставили в усадьбу. Сначала было три часа полёта рейсовым авиалайнером, затем полтора часа поездки в комфортабельном автомобиле, и наконец он оказался в Томарине.

Усадьба сия располагалась у южного основания высокого горного хребта, на выходе из ущелья в просторную долину.

Ещё не так давно это была дикая пустынная местность, редко поросшая можжевельником, кизилом и колючим держидеревом, забытая, казалось, и Богом, и людьми.

Горный хребет, стеной вздымавшийся в небеса, достаточно надёжно закрывал её от холодных северных ветров. Впрочем, он же был причиной и довольно заметной сухости тамошнего узкополосного климата.

До сих пор не могу понять, что толкнуло меня купить эту необитаемую территорию. Скорее всего, некое шестое чувство, подобное интуиции.

Что-то особенное, разбудившее мою фантазию, показалось мне в рельефе прилегающей местности, когда я волею случая впервые оказался в этих краях. Перед внутренним взором как-то сразу предстали и будущие роскошные сады, и ажурные постройки, словно в тот момент ко мне пришёл дар ясновидения.

Я обратился в муниципалитет, которому принадлежал этот кусок пустоши, с предложением о купле-продаже.

Здешняя власть отчаянно нуждалась в деньгах, и мне охотно пошли навстречу. Правда, цену заломили – в обморок можно было упасть, но я, прикинувшись совершенным простачком, почти не торговался, потому что уже знал – до сей поры заброшенная территория превратится в обитель блаженных.

Так я стал владельцем четырёхсот сорока шести гектаров пусть бросовой, но южной земли.

В самом скором времени здесь уже трудились лучшие ландшафтные дизайнеры, архитекторы и строители. И всё это – на фоне установок бурения артезианских скважин для получения оросительной воды и многочисленных самосвалов и бульдозеров, тысячами тонн завозивших и разравнивавших лучший в мире тамбовский чернозём, снятый на месте строившихся промышленных объектов.

В северной части обретённых мною палестин, ближе к ущелью, была довольно значительная обрывистая впадина. Естественное лоно это раздвинули, углубили, направили в него часть протекавшего рядом неширокого ручья, и

по истечении нескольких лет оно превратилось в достаточно полное продолговатое озеро.

На берегу этой маленькой Рицы я и построил своё жилище – двухэтажный особняк, удачно вписавшийся в мегарельеф, созданный природой и людьми.

Вокруг дома был разбит обширный сад с персиковыми, абрикосовыми, грушевыми и другими плодовыми и декоративными деревьями. За ним, южнее, на открытой солнечной стороне широко раскинулись плантации виноградников. Кипарис, самшит, гуттаперчевое дерево стали одними из украшений этого, ещё недавно никому не нужного края.

На наиболее каменистых местах были посажены фисташковые деревья, не боящиеся засух. Словом, ещё вчера пустынная земля превратилась в сплошной благоухающий рай, особенно приглядный с марта по май, когда всё цвело и жизнеутверждалось.

Работы в саду и на плантациях не прекращались ни зимой, ни летом.

В основном в Томарине были заняты жители села Нижнекаменского, расположенного километрах в шести дальше на равнине. Я с самого начала распорядился на оплату труда не скупиться, и от желающих наняться на постоянные или сезонные работы не было отбоя.

Большая часть урожая плодовых шла на продажу в пределах Светлоярской автономии, где располагалось моё хозяйство. Совсем немного от общего объёма специальным транспортом доставлялось лично мне, и я большими вместительными коробками отсылал свежие фрукты своим друзьям и партнёрам по бизнесу.

Одновременно с закладкой плантаций виноградника началось строительство винодельни, и ко времени появления в Томарине Николая Гудимова в подвалах её хранилось значительное количество вин самых разных марок.

Всем этим нешуточным хозяйством заведовал управляющий из местных, некий Владимир Смельчанов, бывший агроном в Нижнекаменском.

Во внешнем виде уже упомянутого двухэтажного дома вроде бы не таилось ничего особенного, однако, украшенный зеленью субтропических деревьев, моим друзьям он казался шедевром архитектурного искусства. И он как нельзя лучше был удобен для проживания. Стены его частично украшались зелёными же деталями, и как-то незаметно, само собой, к нему и прилепилось иноземное словечко «Гринхаус», то есть зелёный дом.

Вот за этой обителью я и предложил присматривать моему старому другу-приятелю.

Один раз в неделю сюда приезжала дочка управляющего поместьем Полина, студентка пединститута. Девушка пылесосила полы, протирала мебель и вообще поддерживала все помещения в надлежащем порядке, то есть выполняла обязанности горничной. Заработок, который она получала, многократно превосходил её ничтожную студенческую стипендию.

Но надо было, чтобы в доме проживал кто-то постоянно, чтобы чувствовался дух человеческий, и лучшей кандидатуры, чем Николай Гудимов, я в тот момент не видел. К тому же мне хотелось услужить старому моряку, обеспечить ему достойные условия существования.

Я только попросил его курить исключительно на открытом воздухе, вне закрытых помещений.

С появлением нового человека в доме обязанности горничной расширились ещё на закупку продуктов питания и приготовление еды на несколько дней – за дополнительную плату, само собой (вообще я платил всем и каждому, едва только пальцем кто шевельнул в мою пользу). Еды без каких-либо особых изысков. Что-нибудь вроде борща, котлет и обычной каши. Гудимов сам был неплохой спец по кухарским делам, но из-за парализованной руки его возможности в этом плане, понятно, были сильно ограничены.

Ознакомив Гудимова с Гринхаусом, Алексей Петрович предложил ему на выбор несколько комнат, в которых тот мог бы поселиться.

Николай предпочёл одну из них на первом этаже, небольшую и самую закоулистую, наиболее отдалённую от спален и других помещений, предназначенных для моих гостей и меня лично, – окном выходившую на озеро и примыкавшую к овально удлинённой открытой веранде. На последней он мог свободно курить, не задымляя внутренние пространства.

В боковушке, облюбованной новым поселенцем, были только широкая кровать, одёжный шкаф, прикроватная тумбочка, стол с настольной абажурной лампой, два стула и телевизор на ещё одной тумбочке. Из трёх дверей одна соединяла с санузлом, вторая вела в коридор, третья – на веранду, увитую побегами декоративного виноградника.

Бросив взгляд из окна на озеро и зелень садов и прогулявшись несколько раз на веранду и обратно, бывший мореман окончательно утвердился в выборе наиболее подходящей для него каморы.

– Ну как, нравится? – спросил Алексей Петрович новоявленного домоуправа.

– Всё отлично. Только что я тут буду делать один?

– А кто сказал, что ты один будешь? В усадьбе полно народу, и здесь найдётся с кем якшаться, не сомневайся. И я тут побуду с тобой до конца недели – мне тоже хочется понежиться на природе, тем более такой роскошной. Да вон, смотри сколько людей!

Они стояли на веранде, откуда открывался вид на озеро и простиравшийся за ним огромный ухоженный земельный массив.

– Смотри! Видишь?!

И в самом деле, в отдалении виднелись фигурки рабочих, едва заметно, с остановками, продвигавшихся вдоль каких-то кустов и что-то делавших возле них.

Немного в стороне, в нескольких местах, поднимались от костров медленно плывущие белые клубы дыма. Кто-то тоже там был, вероятно, занимался этими кострами. Ещё дальше за дымовой завесой ползала пара тракторов, кажется, обрабатывавших почву между рядами деревьев.

Слева, метрах в двухстах от Гринхауса, за вечнозелёными деревьями проглядывали серые стены довольно экзотичного здания, похожего на старинный замок.

С противоположной, дальней стороны к «замку» почти вплотную примыкали несколько аккуратных построек, похожих на склады, за ними – нечто, напоминавшее гараж и небольшой машинный двор; и там тоже виднелись какието люди.

На дорожке, пролегавшей между домом и озером, показался мужчина – сухощавый, лет шестидесяти, без какойлибо спешки шагавший по направлению к этому комплексу сооружений. Он был одет в телогрейку, незамысловатые штаны, на ногах – рабочие ботинки, на голове – простейшая кепка; несомненно, это был кто-то из местной обслуги.

– Послушайте, почтенный! – окликнул его Алексей Петрович.

Мужчина на дорожке остановился и посмотрел на них.

– Это вы меня?

– Да-да, вас! Будьте добры, подойдите сюда. Незнакомец не спеша приблизился.

– Здравствуйте! – Алексей Петрович расправил плечи, дабы придать себе более солидный вид.

– И вам не хворать, – последовал ответ.

– Вы здесь работаете?

– А сами-то вы кто будете?

– Это вот, – мой эмиссар коснулся рукой плеча Гудимова, – новый управляющий Гринхауса, а я сопровождаю его, ввожу в курс дела, знакомлю со всем. Нас сюда лично Александр Васильевич Кригерт направил. Слышали о таком?

– Понятно, управляющий, значит, – человек на дорожке поправил кепку. – Местный сторож я. Охраняю и дом этот, и винодельню, – он показал в сторону «замка», – и гараж со складами.

– Звать-то вас как?

– Ефимычем меня кличут.

– А что там люди делают в садах?

– Там-то?… – повернувшись, Ефимыч посмотрел вдаль за озеро. – Работают. Старые и просто лишние побеги винограда обрезают. И не только виноград, но и плодовые и декоративные деревья с кустарником – всё подстригают, всему, как говорится, надлежащий вид придают.

– А что это за дым такой?

– Так обрезки разные и сжигают. Теперь, считай, до весны жечь будут, пока все сады не очистят. Трактора же землю пашут, междурядья обрабатывают, чтобы почва и отдыхала, и силы набиралась для нового урожая.

– А они чем занимаются? – Алексей Петрович показал на людей возле «замка».

– Да грузят что-то в машину. Вино скорей всего будут отправлять. В какой-нибудь светлоярский магазин.

Посчитав, что разговор окончен, Ефимыч буркнул нечто похожее на «Ну, будьте» и зашагал дальше к винодельне.

– Вот и первый знакомец, – сказал Алексей Петрович своему подопечному. – Как он тебе?

– Мужик как мужик, – Гудимов глухо, прокуренно кашлянул. – Нормальный вроде. А дальше посмотрим.

Глава шестая
Ефимыч

На кухне они выпили по чашечке кофе, после чего Алексей Петрович отправился в гостиную подремать на диване; невероятно, но кофе не взбадривало его, а всегда вводило в сонное состояние.

Гудимов же вернулся в свою комнату. Оттуда он прошёл на веранду, покурил там, глядя на ухоженный субтропический пейзаж, и опять возвратился в комнату. Включил телевизор, посмотрел несколько кадров, совершенно не нужных ему, и нажал на кнопку выключения.

Не зная, чем ещё занять себя, надел бушлат, кепку, взял палочку, вышел на крыльцо и потащился к «замку», полускрытому зелёными кронами деревьев.

Ефимыча он нашёл в небольшой будке наподобие вагончика.

Стол в углу у единственного окна, пара стульев, опять же телевизор на тумбочке, кровать, застеленная грубым покрывалом. В дальнем торце помещения – узкая тесная отгородка с холодильником и ещё одним столиком, середину которого занимала прямоугольная электроплита, – вот всё, что представилось домоуправу в этой конуре.

Сторож восседал за столом, пил чай и смотрел на экран зомбоящика.

– Здравия желаем! – сказал он, обменявшись с гостем крепким рукопожатием. И, предложив сесть на свободный стул, взялся за державку электрочайника: – Будешь?

– Налей, – сказал Гудимов, усаживаясь через угол стола напротив хозяина будки.

Они выпили по одному стакану, по другому. За чаем, а затем и сигаретами – сторож тоже курил, и на столе стояла пепельница с одним предыдущим окурком – разговорились и стали излагать историю своего житья-бытья.

Узнав, что срочную Ефимыч служил матросом на Северном флоте, на торпедном катере, вновь испечённый управдом воскликнул:

– Да неужели?!

И тут же начал рассказывать, что окончил мореходное училище, где была военная кафедра, и что практику тоже проходил на катере, только ракетном.

Воодушевившись воспоминаниями, Гудимов перевёл разговор на морские приключения, которые ему довелось пережить. Ефимыч слушал его, разинув рот, а рассказчику только того и надо было.

Под воздействием возникшего приятельства сторож достал из-под стола початую бутылочку чачи, но Гудимов отказался от алкоголя, сославшись на состояние здоровья. Тогда сторож выпил один и снова закурил, а гость поддержал его очередным стаканом чая.

– Я выкуриваю только пять сигарет в день, – веско, со значением сказал хозяин будки.

– А почему так? – спросил Гудимов, делая вид, что крайне удивлён. – У меня с табаком никаких ограничений, и если есть деньга, выкуриваю по две пачки в день, правильнее сказать, в сутки, потому что шмаляю и по ночам.

– Нет, так не годится, так только жабры травить.

– Да ладно…

– Будто не знаешь!

– Вообще-то знаю – как не знать! Только остановиться не могу – мне постоянно надо жабать, и курево для меня превыше всего.

– Вот, а я при своём режиме курения никакого вреда организму не чувствую. Притом каждая сигарета для меня становится чуть ли не праздником. Ну и я просто выдерживаю характер, проявляю силу воли.

– А если долбанёшь как следует? – новоявленный управляющий Гринхауса показал глазами на стакан.

– Всё равно только пять. Это у меня зарок такой. Да и долбаю я некрепко и свою норму даже под долбом никогда не превышаю.

– А как же вот уже вторая сигарета почти подряд?

– Это в честь нашего знакомства. Но всё равно только третья с утра. До вечера осталось ещё…

И сторож показал два пальца в виде победной буквы «V».

– Ну молодец! Однако надо думать, после флота ты не всё время в сторожах ходил, а?

– Нет, конечно, я тут, в этой будке, только второй год сижу. А до этого тридцать с лишним лет возле горна в колхозной кузне простоял. Первое время молотобойцем, а потом, когда Кузьма Иваныч, прежний кузнец, ушёл на пенсию, на его место заступил.

– И сложную работу делал?

– Да всяку доводилось. Вот, помню, однажды в посевную звёздочка у сеялки полетела. Что делать? На складе такого диаметра и со столькими зубцами не было. Позвонили в райцентр – там тоже, как назло, такой не оказалось. А время не ждёт – сеять надо. Наш механик ко мне: выручай. Ну я и выковал. Точь-в-точь подошла.

– Так и колхоза, наверно, давно уж нет.

– Колхоза нет, а кузница осталась и до сих пор стоит – один частник её выкупил. Я на него ещё сколько лет горбатился!

С того посещения Гудимов и повадился к Ефимычу. Последний, как и остальные усадебные сторожа, дежурил сутки через трое. Такая работа в тех краях называлась «золотое дно», потому как позволяла по совместительству ещё находить приработки. Со всеми его сотоварищами мой домоуправ перезнакомился, но сошёлся только с ним.

Иногда, в свободные от дежурства дни, Ефимыч брал свою курковую двустволку тульской работы, когда-то купленную по случаю, и, следуя Томаринским ущельем, отправлялся с ней в горы. Тропинка пролегала возле самого Гринхауса, и прежде чем продолжить поход, охотник, случалось, заглядывал на минутку-другую к своему новому другу. Или навещал его на обратном пути.

– И кого ты подстрелил? – спросил Гудимов у охотника, когда тот, спустившись с гор, в первый раз появился в особняке.

– Никого не подстрелил, только ноги убил, – ответил Ефимыч, оставаясь под впечатлением от похода. – Да разве в том дело, чтобы кого-то жизни лишать? Нет, я хожу по горам, чтобы только от суеты человеческой подальше отодвинуться.

– А ружьё тогда зачем берёшь?

– С ним как-то основательней чувствуешь себя, словно сила дополнительная вселяется. И на душе ладнее. Будет желание, пойдём со мной. У меня завтра свободный день, вот и давай.

– Куда мне, колченогому, – ответил Гудимов, касаясь здоровой рукой больной ноги. – Да и клешня тоже, – он подался вперёд левым плечом, и парализованная рука следом мотнулась тяжёлой плетью.

Как-то раз Ефимыч принёс свою тулку на работу. При появлении Гудимова он достал оружие из-под кровати и, осмотрев со всех сторон, подал товарищу.

– Хорошая вещь – ты мне уже показывал, – сказал Гудимов, взяв ружьё действующей правой рукой. Аккуратно, не торопясь, он положил его на колени, деловито, с видом знатока сумел открыть стволы и заглянул в патронники. – Отличная! Хоть на медведя с ним выходи. Оно ведь стреляет?!

– И ты – молоток! С тобой хоть сейчас в атаку. Если бы ноги ещё ходили, – добавил Гудимов, вспомнив о своей инвалидности.

Глава седьмая
Иллюзия любви

– Конечно! Если хочешь, можно попробовать. Я и патроны с собой принёс.

– А когда? Ты же на работе.

– В восемь утра я сдаю дежурство, ты знаешь. Вот и пойдём.

– Точно в восемь следующего дня Гудимов подошёл к сторожке, где его уже ждал Ефимыч.

Оставив за собой винодельню и машинный двор, они двинулись к горам и, пройдя метров триста, добрались до входа в Томаринское ущелье, из которого бежал вышеупомянутый ручей. Поставили у основания склона пивные банки в качестве мишеней и произвели по несколько выстрелов в позициях лёжа и стоя.

Управляющему Гринхауса приходилось одной рукой и заряжать, и разряжать стволы. Все эти действия полупарализованному человеку поначалу совершать было не так-то просто, но он быстро приноровился и вполне стал справляться.

Ефимыч же ни разу не подсунулся прийти на помощь, и управдом воспринимал это как неотъемлемую часть их отношений. Фактически в данный момент они выступали на равных – отвлекаясь от разрушительных последствий инсульта, Гудимов чувствовал себя на должной высоте.

Поразив неподвижные мишени, начали стрелять влёт. Не по пивным банкам, а по камням, отправляя их в небо самодельной пращой. Каждый произвёл по три выстрела. Ни тот ни другой ни разу не промахнулись. При попадании камни меняли траекторию полёта и на них оставались царапины, нанесённые картечью.

– Ну ты молодец! – сказал Ефимыч, уважительно глядя на товарища. – Одно слово – морпех!

– А что, Ефимыч, вот отслужил ты три года на флоте и с тех пор из Нижнекаменского ни ногой, да?

Сразу после стрельбы они зашли в Гринхаус и, расположившись со всеми удобствами на веранде, продолжили общение друг с другом, услаждая его курением и питиём чая с лимоном и сахаром.

– Почему же, были поездки, и не одна.

– Я имею в виду не в гости к кому-нибудь, а…

В данный момент Гудимов смотрел на своего товарища с нескрываемым чувством превосходства – уж он-то чуть ли не весь белый свет объездил в отличие от некоторых и повидал немало чудес.

– Я понял вопрос.

– И так что?

– А то, что ошибаетесь вы, любезнейший. Довелось и нам пожить на дальней сторонушке, да ещё какой! Пожить и испробовать такого, что не каждому дано.

– Ну так расскажи.

– Пожалуйста, слушай, коли охота.

…Демобилизовавшись, Ефимыч, в ту пору Серёжка Лазарев, бравый моряк двадцати одного года от роду, так и не доехал до своего Нижнекаменского. Хотя мысли и первоначальное желание навестить отчий дом прямо-таки обуревали его. Не доехал потому, что по дороге со службы застрял в Москве. Не то чтобы очень уж всерьёз и надолго, но всётаки.

Поселился вчерашний военмор у девицы по имени Белла – прекрасная в переводе на русский язык, – с которой переписывался последний год службы. Весьма эффектными внешними данными она полностью соответствовала имени. Благозвучная фамилия её – Староконцева – ласкала слух. Чудилось за этим набором букв и слогов нечто аристократичное, овеянное романтикой прошлых веков и высокими нравами и духовностью большей части тогдашних богопочитательных поколений.

Белла оформила ему временную прописку, и, как говорится, стали они жить-поживать да добра наживать. Правда, всего лишь гражданским браком. До штампа в паспорте у них так и не дошло. «Будем посмотреть, как у нас дальше ладиться будет», – говаривала его любезная.

Незадолго до срочной службы на флоте юный Лазарев окончил железнодорожный техникум и теперь легко устроился в локомотивное депо сначала слесарем, а потом – помощником машиниста тепловоза.

Красавице-москвичке Белле двадцать восемь уже исполнилось, но для Серёжи это мало что значило. В своей подруге он души не чаял и всю зарплату чуть ли не до последней копейки отдавал ей, за что она награждала его страстными поцелуями и долгими жаркими объятиями.

Молодой человек был счастлив от таких проявлений чувств своей желанной, и его бытие протекало как бы в сладком розовом сне. Любимая женщина, проживание в удобной благоустроенной квартире, пусть коммунальной, и не в каком-нибудь захолустье, а в самой столице – что ещё человеку для счастья надо? О такой жизни ещё совсем недавно он и мечтать не смел. Порой ему не верилось, что всё это происходит с ним на самом деле.

Первое время в бытность свою помощником машиниста Серёжа Лазарев работал на маневровом тепловозе в районе железнодорожной станции, затем довольно скоро за старательность и знание дела его перевели на грузовое движение. С этим переводом ко всему прочему ещё и Савелий Конопушин постарался, Беллочкин старший двоюродный брат, машинист грузового поезда дальнего следования.

К нему и определили Сергея напарником.

И пошло с той поры, поехало, тоже как во сне, только сером и мучительном. Нескончаемые дневные и ночные рейсы, нынче здесь, завтра там. И никакого хоть скольконибудь нормального режима дня, как у большинства других трудящихся граждан.

В придачу к получившейся аномалии – вечный хронический недосып. И дома редко когда стал бывать. Если коротко выразиться, то получилось как в той присказке, что Бог придумал любовь и дружбу, а чёрт – железнодорожную службу.

Одна была отрада: заработки заметно возросли, и любимая подруга жизни расплачивалась с ним ещё более горячими, страстными поцелуями.

Помимо работы и непродолжительных часов пребывания с гражданской женой изредка только для душевного расслабления позволял он себе небольшие «дрейфы» в виде двух-трёх кружек разливного пива в одной из столичных пивных. На пару всё с тем же Савелием, который единственный стал его закадычным другом.

– Ты это, Беллу-то обеими руками держи, – сказал както Савелий за разговором. – Она женщина увлекающаяся, и от неё можно всего ожидать.

– Да ты что! – вскинулся тогда Серёжа. – Не было, нет и не будет никогда и ни у кого более преданной жены, чем моя Беллаша.

– Ну-ну, смотри, – сказал закадычный друг. – Моё дело предупредить.

И прав оказался Савелий – недолго сия любовная верёвочка вилась.

Однажды помощник машиниста вернулся домой раньше положенного времени и нашёл своё «божество» в объятиях любовника.

Серёжа был не просто потрясён Беллочкиной изменой – он был убит ею наповал. Морально, конечно. Хотя во многом он был убит и физически. Его естество, ещё вчера ликовавшее от одной мысли о Лилит (так мысленно иногда он именовал её – подсознание словно подсказывало дурной конец), теперь изнемогало от чудовищной душевной и телесной боли. Несчастный гражданский муж не стонал, не кричал и не плакал, а только молча со всего маху бил себя кулаком в грудь. На какое-то время жизнь потеряла для него всякий смысл.

В тот же день молодой человек собрал свой немногочисленный скарб и переселился в рабочее общежитие, принадлежавшее железнодорожникам. Ещё неделю спустя он подал заявление на увольнение по собственному желанию и, отделавшись положенной отработкой, поехал к себе на родину в Нижнекаменское.

Переступив порог родительского дома, обнял мать и сразу спросил:

– Таська замужем?

С Таськой, то есть с Настей, он немного водился перед тем, как получить повестку из военкомата, но и на флоте, и после окончания службы редко когда вспоминал её, а писем не писал ни разу.

– Нет, – ответила мать, – Тася ещё в девках сидит.

– Завтра же посылай к ним сватов.

Тридцать шесть лет прожил он с Анастасией. Родила она ему двух дочерей, которых они благополучно вырастили, выучили и выдали замуж. Выполнив своё предназначение в этой жизни, его благоверная спокойно, во время полуденного отдыха ушла в мир иной.

Через год с лишним пребывания в ранге вдовца Ефимыч взял отпуск и поехал в Москву.

Всё время, минувшее после столичного обитания, он не забывал Беллочку и не переставал думать и тосковать о ней. Каждое мгновение воспоминаний она представлялась ему нежным, воздушным, почти божественным созданием, стройной, гибкой, с горящим взглядом и сияющей улыбкой – такой, какой была в дни их совместного сказочного сожития.

Не раз упрекал он себя, что оставил тогда свою возлюбленную, не сказав ни слова в ответ на её мольбы и попытки оправдания.

Да и была ли неверность на самом деле? Не почудилось ли прелюбодеяние его воспалённым мозгам после бессонных ночей на нескончаемых железнодорожных перегонах? А может, Беллочка тяжко страдала по нему все эти десятилетия, как миг пролетевшие после тогдашнего разрыва? Страдала и надеялась, что её северный витязь, как она называла его, наконец-то вернётся к ней?! Он же, болван этакий, ни разу, ни единым словом не напомнил о себе!

В столице через сохранившихся знакомых Ефимыч довольно быстро отыскал квартиру на первом этаже обветшалого дома, предназначенного под снос, где теперь и проживала Белла вместе со своей сестрой Яникой.

Сергей Лазарев хорошо помнил младшенькую Староконцеву. Перед глазами всплывал тоненький образ четырнадцатилетней девочки, вечно улыбавшейся ему, когда он возвращался из очередного рейса уставший, с красными, воспалёнными от ночного бдения глазами, а она, случалось, встречала его.

Яника была влюблена в него детской восторженной любовью, он же взамен откупался отеческой улыбкой и довольно частыми пакетиками каких-нибудь вкусненьких конфет или печеньица.

Несостоявшийся москвич немного побаивался встречи со своей бывшей симпатией, и у него отлегло от сердца, когда дверь ему открыла именно Яника.

В квартире она была одна – Белла за пару минут до его появления отправилась в магазин за продуктами.

Оказалось, что обе Староконцевы так и не вышли замуж. Старшая давно была на пенсии и большей частью проводила дни в одиночестве перед телевизором. Младшая же продолжала находить жизненный огонёк и моральное удовлетворение всё в том же конструкторском бюро, в которое когда-то её направили по вузовскому распределению.

Конечно, годы изменили Янику, но немало и осталось от той девочки, какой он знал её: всё тот же добрый приветливый взгляд, те же общие черты открытого умного личика, та же светлая улыбка, затаившаяся в уголках губ. Даже фигурка, стройная, точёная, кажется, достаточно сохранила от прежней юной гёрл.

Она так обрадовалась гостю, что после секундной оторопелости бросилась ему на шею и троекратно расцеловала. Ещё несколько её радостных восклицаний вперемешку с комплиментами, и Ефимыч стал выгружать подарки, которые привёз с собой, и среди них разные фрукты, выращенные на изобильной южной земле.

Яника начала было собирать на стол, чтобы покормить старого знакомца и напоить чаем, но вспомнила, что он двое суток был в дороге.

– Прости, Серёжа, – спохватилась она, – что-то я немного растерялась. Ты ведь с поезда, вон сколько ехал, дай-ка я тебе ванну приготовлю – помоешься, а уж потом за стол.

Погрузившись в тёплую воду большого эмалированного корыта, обильно приправленную нежным обволакивающим гелем, Ефимыч не переставал думать о Беллочке, о том, как увидит её, ещё более стройную и грациозную, чем Яника, словом, точно такую же, какой она была тридцать семь лет назад.

И вот Ефимыч вышел из ванной комнаты и… чуть не столкнулся с Беллой. Он – посвежевший после контрастного душа, завершившегося холодной водой, тщательно выбритый, с ясным сверкающим взором, всё ещё удалой сухощавый жилистый мужчина, едва ли не такой, каким когда-то явился к Староконцевым с Северного флота. Чуть в стороне замерла улыбающаяся, слегка напряжённая Яника, моложавая и элегантная, а прямо перед ним… громоздилась толстенная бабища с огромными необъятными боками, широким обрюзгшим лицом и слоновьими конечностями, раздутыми трясущимся жиром.

– Смотри-ка, приехал, – глухо, в сопровождении одышки проскрипело это страшное чудовище. – Неужто соскучился? Вот уж не думала. Или по пути как-нибудь к нам заскочил? Чего молчишь? Не узнаёшь, что ли?

Бывшая возлюбленная говорила так равнодушно, словно они расстались только вчера.

– Здравствуй… Белла! – промямлил Ефимыч. В душе его образовалась чёрная пустота. Женщина, о которой он не переставал мечтать все минувшие годы, мгновенно исчезла. Начисто. Вместо неё был совершенно чужой человек весьма и весьма непривлекательной, мягко говоря, внешности.

– Привет, привет! Что, испугался меня или впрямь не узнал? Ладно, ладно, не бойся – обниматься не будем. Янька, достань из холодильника бутылку «Старки» – надо отметить встречу.

За столом его бывшая любезная полностью доминировала и не переставала говорить даже с набитым ртом. Яника большей частью помалкивала, лишь иногда отвечая коротенькими фразами на задаваемые вопросы. Ефимыч постоянно чувствовал на себе её тёплые, с нежностью взгляды, и это, пожалуй, было единственное, что согревало его за всё время их совместного застолья.

– Как Савелий поживает, спрашиваешь? – продолжала между тем Беллочка, не меняя интонации. – А никак не поживает. На том свете давно уж Савелий. Эти непутные Конопушины, как он заболел из-за своей чёртовой службы, так скорёхонько в больницу его и спровадили. Чтобы ручки, значит, об него не марать. Месяца два там лежал… Да кому он нужен был в этом хосписе, нечистый бы его забрал?! Кто там за ним ухаживал, когда даже Фаина, Савелькина жена – помнишь её? – через два дня на третий к нему заглядывала, и то на пять минут?! В последние дни он и ложку-то ко рту поднести не мог. Эх, что и говорить! Вот если бы он с нами жил, мы бы его в чужие руки ни за что не отдали, напоенного, накормленного похоронили бы.

Белла проглотила очередной кусок и остановила выпученные глаза на Янике.

– Что смотришь!? – обрушилась она на сестру, хотя та только скользнула по ней взглядом. – Гляди-ка ты, уставилась! – и, повернувшись к гостю, сказала: – Всё попрекает меня, что много ем. Только фигушки ей – сколько хочу, столько и буду есть, и нечего мне в рот заглядывать!

Покончив с застольем, Белла пошла к соседке отдать кастрюлю, одолженную на время, а Яника принялась мыть посуду в кухонной раковине.

Ефимыч сидел в двух шагах от неё у стола и слушал рассказ о как сон пролетевших десятилетиях женского бытия.

– Роберт Аванесович! Роберт Аванесович! – ядовито и в высшей степени истерично донеслось с лестничной площадки. Несомненно, это давала знать о себе старшая Староконцева. – Ваши мыши съели нашу картошку!

– Помилуйте, достопочтенная Белла Станиславовна! – послышался ответный, немного насмешливый и дребезжащий голос человека явно преклонного возраста. – Помилуйте! Откуда вам известно, что эти мыши именно мои?! Разве на них написано, чьи они, а?