Текст книги "Лента Мёбиуса"

О матери я часто думал и весь путь, который мы с Петром проделали, все тысячи километров, первые недели тайгой, потом на товарняках железной дороги и попутными автомашинами – грузовыми и под конец опять пешком лесными дорогами до самой Салымовки, спрятавшейся в глухом дальнем углу Ольмапольского района. Больше двух месяцев добирались.

Последние несколько суток в основном питались только лесными орехами, несолёной грибной похлёбкой с добавлением листьев крапивы и корнями лопуха, нарезанными кружочками и поджаренными на костре. Дважды варили подобие супа из корней иван-чая. Несколько раз на мшистых увлажнённых местах нам попадались куртины черники и голубики, и эти ягоды мы собирали все до единой; голодными не оставались, но и сытыми тоже не были.

Тяготы пути не ослабили нас, а только закалили; выглядели мы жилистыми поджарыми мужиками с тёмными, загоревшими на солнце и ветрах лицами.

И Петро, и я брились регулярно, не реже одного раза в три дня, и по мере надобности аккуратно подстригали друг друга, особенно виски и на шее, чтобы при встрече с людьми выглядеть достаточно презентабельными и не вызывать подозрений.

– Вот и Салымовка, – сказал Пётр, когда во второй половине дня мы вышли из леса и за пригорком показалась коротенькая улочка покосившихся избёнок с тёмными выбитыми глазницами оконцев. – Всё, добрались наконец.

Глава девятая
Временное пристанище

Салымовка – деревенька на опушке леса, в сорока километрах от Ольмаполя. Кроме Петровой тётушки Дарьи Михайловны Самойловой в ней проживали ещё двое: престарелый согбенный Иван Кузьмич на другом конце улицы за пустующими заброшенными избами, когда-то колхозный бригадир, и баба Настя посредине этой разрухи – ей тоже было под восемьдесят.

– Насчёт вас, Петенька, приезжали, – сказала Дарья Михайловна в первые минуты общения, но уже после всплеска радости и удивления.

– Кто приезжал?

– Участковый, капитан Федюшин с двумя какими-то – в гражданской одежде, но, по всему видать, из ихней же службы. Сказали, что беглые вы, спрашивали, не заглядывали ли ко мне, и бумагу с вашими фотографиями показывали. Тебя, Петя, я сразу узнала. Теперь вспоминаю, и товарищ твой очень похож.

– Что ещё они говорили?

– Сказали, что если появитесь, а я не доложу, куда следует, то буду считаться соучастницей со всеми вытекающими последствиями.

– А ты?

– Да лучше соучастницей, чем в поганом деле помогать. Во-первых, ты родная кровь. А во-вторых, разве не понятно было, что тебя по дурости осудили! Да сколько дали-то за вывихнутый полицейский мизинец, когда одним штрафом можно было обойтись – и то максимум! Да он сам и упал-то, образина стоеросовая, а на тебя свалил, хотя ты до него даже не дотронулся, и суд это прекрасно знал, и все знали.

Дарья Михайловна наскоро собрала на стол, и пока мы ели и после еды возлежали на диване, расслабляя ноги, натруженные в длительном походе, истопила баню.

Когда мы, распаренные, в чистеньком нижнем белье под верхней чистой же хозяйской одеждой, явились в дом, нас ждал роскошный ужин: горка чёрного нарезанного хлеба, дымящаяся картошечка в мундире, самодельный сыр, яичница с домашним беконом, свежие огурчики и помидорчики, зелёный укропчик и четвертная бутыль самогонки белёсого цвета.

– Чем богаты! – сказала Дарья Михайловна, взмашисто обводя рукой угощение. – Прошу откушать!

Она села вместе с нами, наполнила стограммовые стаканчики алкоголем и произнесла первый тост:

– За то, чтобы весь свой оставшийся век быть вам на свободе!

Самогонка была крепкая, не слабее водки, отличная на вкус, с приятным, слегка дурманящим сивушным запахом. Она хорошо пошла по жилам и мягко ударила в голову, создавая эффект полнейшего комфорта и расположения к собеседникам. Пожалуй, ранее такой благодати я ещё не пробовал.

– Это же Юркина одежда, – сказал Пётр, трогая рубаху за отворот.

– Его, чья же ещё.

– Как он теперь?

– У него всё нормально; в ментовке служит, я говорила уже вроде.

– В ментовке!

– Ага. Да вы не бойтесь, он своих не выдаст. И он не настоящий полицейский, а по сигнализации и ещё по чему-то электронному; всякие микросхемные штучки монтирует да настраивает на разных предприятиях и в жилых домах тоже, чтобы ворьё не пробралось.

Из предыдущих разговоров, еще когда мы добирались до Салымовки, мне было известно, что Юрий – Дарьи Михайловны сын, парень на четыре года моложе Петра, что они двоюродные братья и что раньше водились и считались большими друзьями.

– Часто он бывает у тебя? – спросил Пётр, хлопая слегка осоловевшими, но чистыми, без какой-либо разухабистости глазами. Такая неизменная безупречность бывает только с людьми, чистыми душой, без дурных помыслов, которых даже большие дозы алкоголя не сбивают с пути истинного, – это я знал по жизненному опыту.

– А что, встретиться хочешь? Нет, не часто – раз в неделю, а когда и в две, приезжает забрать из продуктов что-нибудь или по хозяйству поделать чего. Да я позвоню ему, вот он приедет, и встретитесь тогда.

– Нет, пока не звони. Нам обвыкнуться надо, прикинуть, что к чему, и только потом если.

– Нечего тянуть, пусть приезжает. Если кто и поможет вам, то только он.

Хозяйка дома ещё налила в стаканчики, нам – всклень, себе – наполовину. Мы с Петром выпили до дна, и она за компанию сделала глоток. И за общим разговором поведала, что на пенсию, назначенную родимым государством, больно-то не разживёшься, что купить на неё можно только две консервные банки да дырку от баранки. Чтобы обеспечивать себя, она держит стадо гусей, которые всё лето проводят на озере Салым и пасутся на лугах возле него. Вон оно, озеро это, чуть ли не под самыми окнами.

Кроме этих водоплавающих в хозяйстве Дарьи Михайловны было ещё четыре десятка кур с петухом, две полугодовалые свинки, коза Манька, кот Тимофей дымчатого окраса и Шарик – небольшая кудлатистая собака, которая и встретила нас заливистым лаем, когда мы в первый раз подходили к дому.

С Петровых слов я знал, что тётушке его пятьдесят восемь, что в советское время она была заведующей колхозной птицефермой и что после развала колхоза много лет занималась выращиванием гусей и торговлей на ольмапольских рынках гусиными тушками и пухом заодно. А также куриными яйцами и козьим молоком и творогом – второстепенными по доходности товарами, но зато постоянными. И что на выручку от этой нехитрой коммерции вырастила сына и дочь и дала им неплохое, по провинциальным понятиям, образование, обеспечивавшее сносное, не голодное прожитьё.

По ходу застолья Дарья Михайловна спросила, как мы дальше собираемся жить.

– Коль вы в розыске, вас первый же полицейский арестует, – сказала она в заключение своего вопроса. – И здесь вам долго оставаться нельзя. Ну месяц-полтора самое большее, а там всё равно молва пойдёт, что два мужика у меня обретаются, как бы посторонние. И за вами обязательно приедут и заберут.

– Что же делать, тётя Даша? – спросил Пётр. – Посоветуй, как нам быть. Мы-то, пока сюда добирались, думали в работники к тебе наняться, помогать в птичьем хозяйстве. Всё-таки Салымовка тихое место, уединённое, вот, мол, отсидимся в ней, а дальше видно будет.

Я почти всё время нашей вечерницы ограничивался молчаливым слушанием сотрапезников. Самогонка погрузила меня в умиротворённое состояние; на душе было тепло и уютно, и я думал о том, что погоня и впредь будет обходить нас стороной, что всё так или иначе образуется и жизнь наша потихоньку пойдёт на лад. «Полярный же медведь» был как страшный кошмарный сон, и я старался отгонять даже намёки мыслей о нём.

– Салымовка – место глухое, конечно, да не очень, – ответила Дарья Михайловна по некотором размышлении. – То участковый пожалует, то лесник местный, а то грибники или иные люди забредут, по ягоды, например. У нас тут шиповниковых зарослей полно, вот шиповника наберут, а потом всю зиму торгуют им на городских рынках.

– Вы чем думали, когда шли сюда? – сказала она после второго стаканчика. – Это же идиотизм – к родне переться. Мы, родственники, первые на подозрении, и на нас особое внимание. Надо было куда-нибудь за границу, на Украину или в Белоруссию. Хотя везде достанут, если захотят.

– Как же быть-то теперь? – вдругорядь спросил Пётр, выжидательно уставясь на неё.

– Не знаю, – женщина скрестила руки на груди. – Думать надо было, говорю, прежде чем срываться из вашего цугундера.

– Эх, тётя Даша, по-твоему, мы весь срок до звонка отмотать должны были. Я-то ладно, полицая обругал да потянулся к нему рукой, а Вальку, – он кивнул на меня, – вообще посадили за то, что девку спас, когда её мажорная шпана отбурачить хотела. Человеку награду бы дать, ан нет, вместо этого на зону его, чтобы молодчики те городские, начальнические сынки, по-прежнему гулять и измываться над простыми гражданами могли.

Тётушка ничего не ответила, а только подпёрла голову рукою. Все мы немножко охмелели, и в наших речах стала появляться некоторая путаница.

На угловой полке горницы ниже иконостаса стояла тульская гармонь, на которую я обратил внимание в первую же минуту нахождения в доме.

– Можно сыграть? – спросил я у хозяйки.

– Умеешь разве? – в свою очередь спросила она. – Это после мужа она осталась, вот храню.

– На аккордеоне больше, но доводилось и с такой иметь дело.

– Да играй, жалко, что ли.

Гармонь была в хорошем состоянии, ни одна клавиша не западала; я устроил её на коленях, растянул меха, и полилась музыка.

Первой я сыграл и своим голосом спел «У самовара».

 
У самовара я и моя Маша,
А на дворе совсем уже темно.
Как в самоваре, так кипит страсть наша!
Смеётся месяц весело в окно.
 

Затем я исполнил ещё три или четыре песенки – лирических, под настроение вечери.

Хозяйка, слушая, расчувствовалась и даже всплакнула. Пётр держал стакан с чаем, понемногу отпивал из него и чему-то улыбался, а на столе стоял большой электрический самовар; в завершение ужина у нас было довольно продолжительное чаепитие со смородиновым вареньем – во избежание утреннего похмелья.

– Валентин, ты и вправду защитил девчонку? – спросила Дарья Михайловна, когда я отставил гармонь в сторону; её заплаканные глаза лучились участием и приязнью. – Их ведь трое иродов против тебя оказалось, не страшно было идти на них, не тряслись поджилки?

И такой она милой выглядела со своей доброжелательностью, словно ангел, сошедший на землю, что я не выдержал и поцеловал ей руку.

Она застеснялась от этой моей чувственности, а я сказал:

– Нет, как-то не думалось в тот момент о страхе; к тому же я с войны возвращался и разного на ней повидал. И давняя это история с девчушкой той, быльём поросла. Я уж забывать стал, что да как там происходило. И до фени всё теперь. Вот я здесь с вами, хорошими людьми, и сам я свободный здоровый человек, и для меня это главное.

– Что нам, тётя Даш, уходить теперь, коли здесь опасно? – спросил Пётр под конец, когда она начала убирать со стола.

– Ну почему же сразу и уходить! Вот в пятницу приедет Юра, я уже позвонила ему, пока вы тут сидели, вышла на крыльцо и позвонила; вот с ним и посоветуетесь. Может, он что придумает. А пока у меня поживите. Да в открытую больно-то не шастайтесь – увидит кто, слухи пойдут, а там и до новой беды недалеко. Ладно, вон какие вы усталые. Спать давайте, я в Юриной комнате вам постелила.

Глава десятая
Товарищ или соучастник?

Как и обещала наша хозяйка, через два дня, в пятницу вечером приехал её сын. На внедорожнике «Тойота» – не новом, купленном с рук. Крепкий парень – рослее меня и шире в плечах, в повседневной цивильной одежде: светлых летних брюках, рубашке-безрукавке, сандалиях; он казался обычным мирным человеком с прямым открытым взглядом; ни в лице, ни в манерах поведения, ни тени похожести на полицейского. С Петром обнялся, со мной поздоровался за руку.

– Ну вы даёте! – сказал он за ужином после первого стаканчика всё той же самогоночки, расслаблявшей и нервы, и тело. – Ориентировки с вашими физиономиями и словесными описаниями во всех отделениях полиции висят. Диковина, что вас по дороге сюда не зацапали. Да как добирались-то хоть?!

– По-разному, – ответил Пётр, не отрывая от него сияющего дружеского взгляда. – По тундре, по тайге, по железной дороге.

– Ну да, где мчится скорый «Воркута – Ленинград».

– Во-во, и поездами тоже – только не скорыми, а на товарняках, в разных закутках между грузами.

– И куда теперь?

– Поначалу думали в Салымовке прикантоваться, гусей разводить. Да вот тётя Даша говорит, что здесь о нас быстренько прознают.

– Всё верно, глупость ваши соображения, тут вас разом прочухают. Если прятаться, то в глухой тайге, где на сотни вёрст – никого. Только всю жизнь таиться… Хотя лучше таиться, чем пятнадцать лет зону топтать.

– Ладно, что ты конкретно посоветуешь?

– Ой, робяты, не знаю. Сразу не скажешь – обмозговать надо. А что напарник твой всё молчит?

Пётр повернулся ко мне.

– И правда, Карузо, скажи что-нибудь.

– Что тут скажешь!

– Давай, говори, хватит в молчанку играть.

– Хорошо, скажу, раз спрашиваете. По моему представлению – я об этом долго думал, всю дорогу считай, – без изменения внешности нам не обойтись. Чтобы начать всё с чистого листа и осознавать себя не скрывающимися беглецами, а вполне свободными людьми. И не оглядываться постоянно, гонится ли кто за тобой или нет.

– Насколько я понял из твоих слов, – с глубокомысленным видом произнёс Юрий, не переставая управляться с закуской, – речь идёт о радикальной пластике лица. И новых биографиях, так ведь?

– Совершенно точно, я как раз об этом.

– Непростая задача, очень не простая. И в Салымовке, – он вздохнул, покачал головой, усмехнулся, – уж точно её не решить.

– Конечно. Другое лицо заполучить можно только в городе – и то не в каждом – у пластического хирурга.

– И стоящее огромных денег – по нашим, обычных людей понятиям, – продолжил Юрий уже с нескрываемым скепсисом. – Которых ни у кого из нас нет. И даже появись нужные финансы, одни вы ничего этого не осилите, и упомянутый шахер-махер можно будет проделать только с моим участием, и то если я кого-то ещё привлеку. Получается, я должен быть вашим сообщником. И вместе с вами загреметь в места не столь отдалённые в случае чего. И даже мамке моей достанется на орехи. Хотя мы с ней и так сообщники, раз не докладываем о вас.

Дарья Михайловна при этих его словах сощурилась и поджала губы.

– А вот насчёт денег, что их нет у нас, – сказал Пётр уверенно и с некоторой снисходительностью, – ты сильно ошибаешься. Ну самих денег покамест действительно нет, но зато имеется кое-что другое.

Он принёс из комнаты, которую мы занимали, свой рюкзак и, порывшись в нём, достал и положил на стол золотой самородок примерно двухсотграммового веса.

– Что это? – спросил Юрий.

– Не видишь разве – золото!

– Пирит, золото дураков? Или что-то другое?

– Ха, пирит, другое! Не-ет, братишка, это самое настоящее золото – самородное. Видишь, какое оно округлое и тяжёлое! Ну-ка взвесь на руке. Чуешь тяжесть? А блестит как – смотри, вообще не потускневшее, а сколько уже времени в наших сумах! Остаётся только найти людей, кто взял бы его.

– И много такого добра у вас?

– Килограмма четыре будет – тут скрывать не от кого, – Пётр посмотрел на меня, на Дарью Михайловну и вновь обратился к Юрию. – Вопрос прежний: кому можно было бы сплавить золотишко?

– М-да, сплавить! Это уже незаконный оборот драгоценных металлов, статья 191, срок до пяти лет.

При этих словах сына Дарья Михайловна ещё больше прищурилась и, понизив голос, заговорщически произнесла:

– Ладно ты, незаконный! Главное, – она кивнула в нашу с Петром сторону, – им пособить. А что, если с Григорием Иванычем насчёт самородков договориться?

– Это который стоматолог, что ли, твой? – спросил Юрий.

– Он самый. У него ведь свой зубной кабинет, где он полный хозяин. И мы с ним старинные приятели. Гриша мне когда-то первую коронку поставил – золотую. До сих пор стоит. Вот, гляньте, – Дарья Михайловна мизинцем приподняла верхнюю губу и показала блестящую жёлтую фиксу. – Один раз, давно уже, мы с ним разговаривали и насчёт золотца; он всё жаловался на нехватку этого материала и между прочим сказал, что не прочь бы купить даже самородное. Насколько я знаю, он человек состоятельный, при хороших деньгах и, главное, надёжный, с ним всё будет шито-крыто.

– Так переговори с ним, – сказал Юрий флегматично, как о самом заурядном деле, и слегка отрыгиваясь. – Только с намёков начни, исподволь, прозондируй всё как следует. Осторожность не помешает.

– Отчего не переговорить! Завтра и поеду. И не сомневайтесь, уж не подведу. Для начала один этот самородок и возьму с собой.

В субботу утром Юрий уехал в Ольмаполь.

Следом за ним отправилась и Дарья Михайловна на своей «Ниве» выпуска конца прошлого века. Кроме самородка она взяла партию куриных яиц, заказанных постоянными покупателями, и увесистый пакет жирного козьего творога.

Ближе к полудню она вернулась.

– Ну как, получилось? – спросили мы у неё.

– Всё отлично, не думала даже, что так гладко пойдёт! Григорий Иваныч был очень доволен, чуть не прыгал от радости; сказал ещё везти, если имеется. Не по полной цене он принял драгметалл, но и не совсем дёшево.

И Дарья Михайловна протянула нам пачечку денег, перевязанную резинкой.

– Зачем они нам здесь и сейчас, – сказал Пётр, подержав купюры в руках. – Спрячьте где-нибудь подальше, а как понадобятся, возьмём.

В течение недели благодетельница наша ещё дважды ездила в город и сбыла остальное золото.

А мы всё время нахождения в Салымовке помогали ей по хозяйству – прежде всего в сооружении нового птичника. И в сборе грибов. Обычно вместе с Шариком, любившим бегать по лесу и особенно сопровождать людей.

Летняя жара спала, дважды прошли затяжные дожди, участились ночные туманы, обильнее стали росы, и мы большими лукошками собирали опята, лисички, белые, маслята, грузди, которых появилось немало тут и там, и почти что от самой калитки.

Дарья Михайловна только подсказывала, где какие грибы больше наличествуют. Иной раз она сама отправлялась с нами на эту третью охоту, чтобы душу отвести, по её словам. И солить грибочки она была великая мастерица; большая часть их тоже шла на продажу.

Этого лешего мяса мы и жареного, и малосольненького отведали, и со сметаной, и с подсолнечным маслом; суп с белыми грибами по рецепту хозяйки был просто объеденье. А грибные котлеты с добавлением гусятины, пропущенной через мясорубку, казались нам верхом кулинарного искусства.

– Тётя Даша, ты просто волшебница, – говаривал Пётр, уплетая за обе щеки очередное кушанье. Я не отставал от него в похвалах. С другой стороны, после зэковских супных «помоев», сечки на воде и голодных беглых дней разве могла та или иная еда не казаться нам вкусной и питательной?!

Вечерами же в нашем распоряжении был один из двух телевизоров, имевшихся у хозяйки. Обычно, часа за полтора до сна, мы включали какой-нибудь местный канал, потому как ольмапольская жизнь представляла для нас наибольший интерес, именно с ней теперь мы надеялись слиться и стать неотличимыми от остальных горожан мужского пола.

Однажды вечером мы целых десять минут смотрели передачу «На основе закона», где главной героиней была… судья Жанна Борисовна Митюкова. Та самая, которая определила нас с Петром на долгосрочную каторгу.

Передачу о том, какой она нужный, полезный обществу человек: и высокий профессионал при исполнении должностных обязанностей во Дворце правосудия, и замечательная хозяйка в принадлежащих ей домашних владениях, и просто особа, постоянно занимающаяся личным здоровьем и выглядевшая намного моложе своих лет, словом, достойнейший всем женщинам пример для подражания.

Сначала телевизионщики показали её в тёмной судейской мантии сидящей за кабинетным столом, затем в домашнем, ладно пошитом тонком пёстром халатике – среди дачных цветов, действительно ухоженную, красивую даму, полную добродетелей. И цветы выглядели чудесными и ласкали глаз, и сама Митюкова была весела и исключительно хороша собой. И это при том, что лет ей было уже за шестьдесят.

Затаив дыхание, мы не отрывали глаз от служительницы Фемиды.

Особенное внимание зрителей должны были привлекать цветочные клумбы, роскошные такие, свободно раскинувшиеся на просторном земельном участке, огороженном чуть ли не трёхметровым забором; почему-то их – алые, белые, жёлтые, сиреневые – больше всего показывали, о них много и подробно рассказывал закадровый голос.

Но нас заинтересовало другое, промелькнувшее как бы по недосмотру монтажёра в односекундном эпизоде.

– Видел? – спросил Пётр, поднимая брови и удивлённо качая головой.

– Что?

– Какой домина у судьи!

– Дачный домик, имеешь в виду?

– Его.

– Неплохое строеньице. Натуральный двухэтажный особняк – царские палаты роскошнейшие просто. А обратил внимание, сколько землицы у нашей судеюшки?

– Обратил. Гектара полтора, если не больше.

– Интересно, на какие шиши у неё всё это?

В следующую пятницу к концу дня опять приехал Юрий – на этот раз в полицейской форме с погонами старшего лейтенанта.

– О-о, да ты настоящий мент! – воскликнул Пётр, кривясь лицом и усмехаясь.

– Будет тебе, какой настоящий! – возразил Юрий; он вздёрнул плечами, как бы отторгая этим оценку брата. – Стопроцентный электронщик всего лишь.

За ужином, в этот раз без выпивки, зашёл разговор и о Митюковой и её даче.

– Ну, кроме дачного особняка у Жанны Борисовны ещё немало чего имеется, – веско, многозначительно произнёс Юрий.

– Откуда тебе известно? – спросил я просто так, для поддержания темы.

– Гм, откуда! Не забывай, где я работаю. Кое-какой информацией располагаю.

– И что же конкретно имеется? – в свою очередь спросил Пётр.

– Разве всё пересчитаешь.

– А ты постарайся.

– Например, восьмикомнатная двухуровневая квартира в центре города. А окромя той дачи, что вы видели по телевизору, у неё ещё одна – с обширным земельным участком, дальняя – скажем так, возле озера Селест, на краю соснового бора, считай, в курортной зоне, среди владений других городских знаменитостей из высокого чиновного мира и разных прочих богатеев. Плюс дорогие иномарки; четыре или пять, точно уж не помню сколько. И это только что на виду, на глазах местных обывателей.

– Что же, есть и иное, что не на глазах? – живо, с нарастающим интересом спросил Пётр.

– Говорят, вилла у неё в Италии, возле озера Комо. И банковские счета – не наши, заграничные. И ещё немало чего.

– Что именно «немало чего»?

– Того, что у полковников разных мастей по углам квартир и особняков штабелями лежит.

– Штабеля денег, что ли?

– Чего же ещё!

– И зачем ты всё это рассказываешь?

– Петя, милый, ты спрашиваешь, я отвечаю! Зарплата у Митюковой – дай Бог каждому, но всё равно на одну зарплату столько за целый век не получилось бы обрести. Значит, подворовывает судья, использует определённые схемы – противозаконные. И это понятно не мне одному. Только некому заняться нашей служительницей правосудия, чтобы вывести её на чистую воду, потому как большинство остальных начальников тоже ещё те лисы в курятнике.

– Какие же это противозаконные схемы? – спросил я, мысленно рисуя перед собой ровно сложенные ряды пачек с денежными знаками и думая, как, каким чудом они могли образоваться в провинциальном городе, когда все основные денежные потоки в Москве и вокруг неё, ну и в Питере может ещё сколько-то. Хотя стоит ли сомневаться, если в том же северном, вроде бы забытом Богом посёлке Забудалово «добрые» люди миллиардами долларов ворочают на уничтожении тайги! Нельзя исключать, что и в районе Ольмаполя какая-то золотая жила имеется, о которой мне, беглому зэку, ничего не известно.

– Да хотя бы, развал уголовных дел – не за здорово живёшь, естественно. Или просто вынесение оправдательных приговоров. Тем же, например, государственным ворам и мошенникам – с солидными откатами в знак благодарности. Особенно если Митюкова действует рука об руку с прокурором, а это у них, как водится, годами отработанные способы действий. Взятку можно получить и за решение не брать человека под стражу. Или за затягивание дел, когда они могут слушаться годами. Вот так они с прокурором в полном согласии и…

– С каким прокурором? – спросил Пётр, вспыхивая глазами. – И почему ты думаешь, что у них есть договорённость?

– С Патрикеевым, допустим. Который был обвинителем против тебя. Сколько он тогда просил, тринадцать лет, помнится! Столько Митюкова и присобачила твоей милости, ни месяца не скостила. А насчёт договорённости… Я за ними и судебными процессами, которые они ведут, давно наблюдаю, потому и пришёл к такому выводу.

Юрий рыкнул и ударил кулаком по столу.

– А что она вытворяет при решении земельных споров! Отнимает сельхозугодья, почти сплошь являющие собой плодороднейший двухметровый чернозём, у одних людей и передаёт их другим – нужным, своим, так сказать, владельцам агрохолдингов, обладающим большими деньгами. На одном этом можно заработать чёрт знает сколько! Не случайно Жанну Борисовну в наших краях называют «золотой судьёй».

– И давно Патрикеев прокурором заделался? – спросил я. – Он же следователем был и моё дело вёл.

– Как тебя посадили, – сказал Юрий, – так месяца через три и назначили его на эту должность. Он же, говорю, Петра обвинял, а это примерно спустя год после суда над тобой. Между прочим, он – старший советник юстиции, а это полковничьему званию соответствует. Исключительно грамотный, талантливейший чиновник, процессуальные документы пишет сродни Толстому или Чехову, ни одной запятой выбросить нельзя, чтобы смысл текста не изменился. Денежки господин Патрикеев тоже лопатой к себе гребёт, Митюковой ни в чём не уступает.

На этом разговор о судейском произволе и обогащении должностных лиц, имеющих отношение к юриспруденции, закончился. Но забыт не был и через неделю, опять же в пятничный приезд Юрия, продолжился – сумбурно, непоследовательно, с разными «за» и «против».

Поговорив о разном, большей частью о городских событиях последнего времени, взяли мы шестиметровый бредень, сделали два коротких заброда в озере вдоль берега, ближнего к деревне, и, вывалив из мотни на полкотла карасей, развели костёр и сварили уху.

Уже в сумерках, тихих, только начинавшихся, принялись за еду, расположившись возле догоравших углей. Позади нас – Шарик, поглощавший выделенную ему часть добычи; больше – ни одной живой души на всём доступном глазу пространстве.

– Ну и рыбы здесь, – сказал я, обращаясь к Юрию, – просто кишмя кишит – вон, поверх подборы выскакивала, пока бредень тянули.

– Это сейчас только, – произнёс он, – когда деревня обезлюдела. Некому ловить стало, вот она плодится и множится.

– Из города разве не наведываются?

– Наведываются, редко только. Далековато от Ольмаполя, и дорога – не на каждой машине доберёшься. Бывает, я привожу своих коллег, но опять же раз-другой за лето, не чаще.

– И тоже с бреднями?

– С чем же ещё, не с удочкой же в такую глухомань ехать.

– А давайте мы займёмся Митюковой, – сказал Пётр неожиданно и совершенно не в тему. Он сидел на коленях, поставив миску на дно перевёрнутого ведра. Глаза его, освещённые переменчивыми бликами угасающего костра, таинственно посверкивали; видно было, что он задумал нечто особенное.

– Это как? – подал голос Юрий.

– Так, чтобы забрать то, что проще взять, что сверху лежит.

– А что сверху?

– Штабеля с деньгами, которые ты в прошлый раз упомянул. Тогда мы решили бы многие вопросы. Чтобы начать жизнь с чистого листа. У нас есть шуршики от продажи самородков, но их не Бог весть сколько, с ними как следует не развернёшься, только если на пластику хватит. Заодно наказали бы и жрицу Фемиды за её неправедные дела.

– Петька, ты с ума, что ль, сошёл! Снова в каталажку захотел и нас с Валентином за собой потянуть? Поймают же!

– Сразу и в каталажку, и поймают! Если с умом, то всё обойдётся и всё у нас выйдет офигительно.

– Гм, офигительно! Забудь о судейских деньгах. Валька, скажи ему!

– Что ему сказать?! Твой брательник человек осмотрительный, аккуратный, просто так базарить не станет. Насчёт денежных штабелей он, видимо, всё уже обдумал как следует, – я посмотрел на Петра. – Так ведь, ага?

– Подождите, друзья! – сказал Юрий, обводя нас насторожившимся взглядом. – Только с зоны сдёрнули и уже… Что-то вы резвые уж больно. Навострились там, в «Полярном медведе» среди уркаганов.

– А зачем откладывать? – я привстал и тоже сел на колени. – В Салымовке нам засиживаться нельзя, только без денег мы куда? И ты сам говорил, что наличности – наворованной – у Митюковой бессчётно, вот и надо взять некоторую частицу её, если будет такая возможность. Но только действовать наверняка, узнать точно всё наперёд, где что у этой дамы находится. И с обретённым капиталом уже по новой раскручиваться.

– Вам-то по новой! А мне какой резон? При таком риске попасться!

– Тебе действительно большого резона нет, – несколько отстранённо проговорил Пётр. – За исключением того, что разжился бы лишними хрустяшками и обеспечил себе более сытное будущее. С другой стороны, ты прав, есть опасность засыпаться и пойти по этапу. Ладно, оставим этот трёп.

Он подложил в костёр несколько сучьев и повернулся ко мне.

– А нам, Валёк, сваливать надо из Салымовки, пока в самом деле не прочухали о нас. Засиделись мы уже тут. Надо подумать, куда лучше, в какую сторону…

– Да подожди насчёт сваливания, – возразил Юрий, ёрзая на месте. – Давайте покумекаем насчёт судейских денег – чисто теоретически, так сказать.

– Что тут кумекать, – сказал я, собираясь привести свои доводы в пользу скорейшего сматывания, но Юрий не дал мне договорить.

– А то, что я знаю, где именно Жанна Борисовна свои денежки хранит, на девяносто девять процентов уверен в этом.

– И где? – спросил Пётр; глаза его загорелись.

– В том самом загородном доме, который по телевизору показывали. Даже догадываюсь, в каком месте они находятся. Потому что сам устанавливал в этом особняке сигнализацию и кое-что другое и знаю все его особенности. И ещё знаю…

– Что?

– Квасили мы на днях с одним знакомым, уже после вашего появления здесь. Пиво у нас было двенадцатиградусное. По одной бутылочке приняли, по второй, по третьей. И вот развязался у моего знакомца язычок, и услышал я от него, как разгружали они с одной машины – он и его напарник – и перетаскивали в подвал того дачного дома Митюковой необычный груз такой, коробки картонные – тяжёленькие довольно, словно чурбаки в них были положены, и все одна к одной. И пахли они как-то по-особенному, интересненько так, приманивающе. Тонны полторы, сказал, наверное, было всего.

Юрий посмотрел на меня с Петром, оценивая, видимо, какое впечатление оказывают на нас его слова, и продолжил: