Текст книги "Лента Мёбиуса"

– На тебя соседи жалуются. Говорят, ты дурно влияешь на их детей. И это они предъявляют мне, школьному педагогу, чей сын не должен вызывать ничего предосудительного!

Мать словно предчувствовала мою судьбу. Оказавшись на зоне, я только вздыхал, вспоминая её слова.

Отмечу ещё, что учителя музыкальной школы, в которой я занимался, не раз предлагали мне участвовать в певческих конкурсах, как городских, так и областных, но по странному стечению обстоятельств соискательства эти всегда совпадали с соревнованиями по рукопашным боям, и я отдавал предпочтение боевому мастерству.

Тем не менее перед окончанием школы я сказал матери, что хочу поступить в Институт культуры на консерваторский факультет, чтобы совершенствовать вокальное искусство, а потом выступать на эстраде и через это сделаться известным и обеспеченным человеком; я чувствовал, что у меня есть все данные для успешного шансонье.

– Валя, ну где мы найдём деньги на твоё обучение в вузе? – с грустью ответила мать. – Ты видишь – мы и так еле перебиваемся от зарплаты до зарплаты. Тебя надо будет обеспечивать финансово, а у меня здоровье уже не то, не могу я в прежнем объёме заниматься репетиторством.

Ладно, пусть так, думал я, обойдёмся пока без консерватории, а дальше посмотрим.

Кончилось тем, что меня призвали в армию. В спецназ ВДВ – после прохождения специальной комиссии. Главными факторами отбора были моя физическая и психологическая подготовка и регулярные занятия рукопашным боем.

Прослужив год, я подал соответствующее заявление, и был зачислен контрактником.

Вновь с Томочкой Манеевой мы встретились во время моего последнего армейского отпуска. И, крепко полюбив друг друга – нам так казалось обоим, что крепко, – решили зарегистрироваться после моего возвращения на гражданку.

И предпоследний отпуск я тоже проводил в Ольмаполе. Помню, как на следующий день по приезде мне «подфартило» познакомиться с Ларисой Чернецовой, девушкой на два года старше меня, учительницей английского в той же школе, где преподавала и моя родительница, и мы начали встречаться.

Как мать прознала, что я гуляю с Чернецовой, не знаю, только она спросила:

– Ты жениться на ней собираешься?

– Нет, – ответил я, несколько удивившись её вопросу.

– Тогда какого рожна ты ей голову морочишь?!

Вечером, встретившись с Ларисой, я так и сказал, что с женитьбой у нас ничего не выйдет. Она сразу загрустила, поникла, разговор оборвался, я проводил её до дома, и на этом наш роман закончился. Только – к моему удовлетворению – долго она не тужила, а вернулась к прежнему своему другу и к моменту следующего моего приезда уже была замужем.

Как-то, в один из моих последних отпускных дней, мы с ней столкнулись на улице, она притворилась, что не узнала во мне своего бывшего ухажёра, и с непринуждённым холодным лицом прошла мимо.

Удивительно было, как она располнела в замужестве – до двойного подбородка, – подурнела и выглядела совершенно чужой женщиной; особенно меня поразил вид её толстых ног, выпиравших над голенищами сапог. И кожа лица её сделалась грубой, как подошва.

Я всё недоумевал, что я прежде находил в ней такого привлекательного?

В армии мне тоже доводилось петь. Обычно под гитару. В минуты казарменного отдыха. И меня вновь называли «Карузо» и солдаты, и командиры. Это слово стало моим позывным при участии нашей группы спецназа на Ближнем Востоке. И погонялом – на зоне, в «Полярном медведе». После выступления на концерте Амвросиевой оно словно приросло ко мне и стало моим вторым «я».

Да, Елизавета Амвросиева ужаснулась, узнав, сколько лет мне ещё сидеть.

– За что же вас так? – спросила она, сделав круглые глаза.

– Ни за что, – ответил я, выдерживая её изумлённый, полный трагикомичности взгляд и продолжая упиваться её приятным обликом; мне нравилось видеть, что я пришёлся ей по душе, и я понимал, что у нас могли быть сердечные романтические отношения, если бы позволили обстоятельства. – Меня осудили преднамеренно, вместо других людей – настоящих преступников.

– Они все так говорят, – сказал начальник колонии Ведерников, подошедший к артистке с букетом цветов. – Все они якобы невиновны, а на самом деле страшные насильники и убийцы. За пустяки сюда не определяют. И поверьте, Измайлов – не исключение.

Выступление на дворовых подмостках укрепило мой престиж среди лагерников, немалое число прежде равнодушных стали смотреть на меня другими, почтительными глазами; пробрало всё же их в какой-то мере моё песенное искусство, хоть и не всех.

Глава восьмая
Штрафной изолятор

Только почтительное отношение зэков – это нечто из психологических тонкостей, как бы эфирное. В реальности публичное пение сыграло со мной скверную штуку, и я не раз – хоть это и бесполезно – подосадовал на себя, что вылез тогда на сцену.

Примерно месяца через два с половиной после концерта начальник «Полярного медведя» Всеволод Данилович Ведерников – ВДВ, как его называли заглазно, – устроил сабантуй в честь своего юбилея. Не в административном здании лагеря, а в ресторане «Северный туман» – одном из немногих такого рода заведений трёхтысячного посёлка городского типа Забудалово, в котором среди прочего вольного люда проживали все местные фсиновские сотрудники.

На предстоящее пиршество кроме родни и главных лагерных помощников юбиляра пригласили мэра Забудалова и других первых лиц, преимущественно связанных с масштабными противозаконными вырубками леса; короче, всю элиту, а правильнее сказать – весь местный паханат.

И кому-то из организаторов намечаемого торжества пришла идея привлечь к этому делу меня – чтобы я развлекал их своим шансоном. С широкой рекламой «выдающегося вокального искусства» необычного заключённого и даже определённого моего равенства с великим итальянским оперным певцом Энрико Карузо. Предварительно даже не заручившись моим согласием, а только исходя из понятия, что обитатель лагерных бараков существо бесправное и с ним можно поступать, как заблагорассудится.

Для Забудалова, находившегося далеко в стороне от человеческой цивилизации, мой сольный концерт должен был стать довольно неординарным событием.

Я же отказался петь перед ними, вежливо пояснив в оперативно-режимном отделе, куда меня привели, что моё участие в намечаемой пирушке обитатели бараков воспримут как добровольное сотрудничество с администрацией лагеря.

Таких добровольцев относили к презираемой касте «козлов». Именно из них назначали поварами, библиотекарями, кладовщиками, завхозами и так далее. Переход в козлиную масть был для меня противен и невозможен.

К тому же уму непостижимо петь для людей, пренебрегавших человеческими жизнями и регулярно издевавшихся над заключёнными и пытавших их, что в «Полярном медведе» совершалось в самых изощрённых вариациях.

К примеру, заключённому за ничтожную провинность сковывали руки за спиной и начинали бить ногами или резиновой дубинкой, а он беспомощный, ограниченный в движениях, не в состоянии был ни заслониться, допустим, предплечьем, чтобы защитить голову, ни повернуться как-нибудь бочком для смягчения ударов по корпусу.

Или человека подвешивали на крюк и избивали опять же дубинками или металлическими прутьями, чтобы он признался в тех или иных проступках, которых не совершал. Или растягивали на столе и наносили удары палкой по пяткам и голеням, после чего невозможно было нормально ходить неделями и месяцами, ибо каждый шаг отзывался мучительными болями.

А то применяли так называемую «ласточку», при подготовке к которой заключённому связывали или сковывали руки и ноги воедино за спиной и в таком положении подвешивали на какой-нибудь балке или том же крюке. Боли в спине, запястьях и во всём теле при этом возникали страшные, даже сильные, мужественные люди, бывало, не выдерживали и теряли сознание.

Именно в позе «ласточки» погиб Ванёк Коношонков, наш с Сипаем сосед по нарам, когда одуревший от собственного «величия» вертухай, наслаждаясь муками страдальца, просто смеха ради запрыгнул на него, висевшего так, и сломал ему позвоночник.

Человек умер, и никто убийце даже пупочек не пощекотал за содеянное, и всё вышло по принципу: и хрен чай с ним, умершим зэком, одним больше, одним меньше.

В отчётной же бумаге лагерные канцеляристы написали, что осуждённый Коношонков скончался по причине заворота кишок – вот как всё естественно и просто было оформлено, а в итоге и взятки гладки, да и спрашивать, пожалуй, за убийство было некому, выплыви оно наружу. Некому, потому что высшему начальству тоже на это было начхать.

«Ласточку» же Ваньку назначили за злостное нарушение режима колонии, заключавшееся в том, что у него после повторных замечаний оказалась расстёгнутой пуговичка на воротнике. А он расстёгивал её потому, что ворот давил на горло, повреждённое предыдущими побоями, и ему становилось трудно дышать.

На свободе Ванёк двадцать лет проработал забойщиком скота на городском мясокомбинате. А была у него жена молодая Анастасия, и статью ладная, и лицом смазливая.

И всё бы ничего, да только с некоторых пор приглянулась она местному участковому, капитану полиции Боборыкину. И возгорелась в этом капитане похоть, и стал он как бы случайно попадаться красивенькой женщине на пути и оказывать ей всяческие знаки внимания, причём довольно-таки настойчиво, что многие из знакомых семейства Коношонковых и заприметили. Да и сама Анастасия как-то обмолвилась мужу, что спасу от этого полицейского нет.

Выбрал минуты Ванёк, повстречал участкового капитана и сказал ему:

– Ты от моей бабы отстань. А то я ведь привыкший к ножу, мне что быка завалить, что тебя – разница невелика.

Однако не угомонился Боборыкин и больше прежнего начал приставать к Анастасии со своими ухаживаниями, а однажды даже вызвал в участок, якобы по жалобе соседей, и в своём кабинете пытался силой обнимать её и целовать.

И, как и обещал, зарезал скотобоец капитана, ударил ножом в сердце посреди улицы, не скрываясь, на виду у прохожих.

Убийцу арестовали прямо на месте преступления; в СИЗО местные полицейские стали ежедневно избивать его, травмируя внутренние органы и не оставляя внешних следов, и в колонию он прибыл уже сильно покалеченным, с подорванным здоровьем. Но и здесь охранники не оставили Ванька в покое и били его за малейшую провинность. Случалось, даже без какого-либо повода. И в конце концов убили.

Приведённых выше изуверских пыток в «Полярном медведе» было не счесть, я привёл лишь несколько из них. Тюремщики, наторев за годы службы в пенитенциарном учреждении, постоянно придумывали всё новые способы превращения жизни зэков в одну сплошную муку, фантазиям их сего плана можно было только дивиться.

И, повторяю, мне услаждать своим пением этих садистов! Да ни за что и ни при каких обстоятельствах!

Я сказал «нет», хотя знал, что буду жестоко наказан. Так и получилось, и даже более того.

В отместку мне назначили пятнадцать суток ШИЗО – штрафного изолятора. За якобы нарушение режима содержания – стандартное обвинение.

Ведерников, узнав о моём отказе участвовать в юбилее, пришёл в ярость и лично распорядился, чтобы «этому гадёнышу», по его выражению, «создали максимально комфортные условия».

Конвоиры отвели меня в строение, находившееся в угловой части территории колонии – приземистое, словно врытое наполовину в тяжёлый северный грунт, и передали контролёрам, сиречь тюремщикам, присматривавшим за штрафниками.

Одиночная камера, в которой я оказался, была площадью два с половиной метра на полтора; в дальнем торце помещения, противоположном двери, – небольшое оконце с частой стальной внутренней решёткой примерно двадцать пять сантиметров на тридцать пять – я всё тут многажды измерил шагами и четвертями за месяцы пребывания. Бетонные оштукатуренные стены, покрытые чёрной масляной краской с зелёным оттенком. Деревянный пол. Ни нар, ни шконки.

Как только я в обнимку с засаленным тюфяком, свёрнутым в рулон, перешагнул через порог, то сразу получил удар по голове – резиновой дубинкой скорее всего. Всё передо мной пошло ходуном и исчезло, сознание отключилось, я рухнул на колени и уткнулся лицом в пол, но почти сразу пришёл в себя.

И тут же стоявшие позади тюремщики опрокинули на меня ведро ледяной воды, от которой перехватило дыхание. Не успел я опомниться и приподняться, как в спину мне хлестанули ещё из одного ведра.

– Это тебе за борзость, сучонок! – донёсся из коридора голос тюремщика. – В другой раз будешь знать, как себя вести, и запоёшь во всё горло, как только прикажут. А то, видишь ли, гонор вздумал показывать, и перед кем – перед самим Ведерниковым!

– Ништячно мы его освежили, – послышался другой голос, – теперь будет гулять до утра, ха-ха-ха.

Кое-как я встал на ноги. В голове гудело. Вода с одежды стекала ручьями.

На календаре был всего лишь октябрь, однако в районе «Полярного медведя» уже наступила зима со снежным покровом, крепкими морозами, и температура в не отапливаемой камере едва превышала нулевую отметку; воздух был сырой и тяжёлый. На окошечном стекле за решёткой почти сплошная узорная наледь – обычное явление в студёную пору. На полу же мокрый тюфяк и тёмные лужи, мутно отблескивавшие в свете электрической лампочки под потолком.

И здесь, в этой душегубке, мне предстояло провести не знай сколько суток! Пятнадцать ли?! Недоброе предчувствие охватило меня; случалось, что в штрафном изоляторе «Полярного медведя» держали и по три месяца, и больше.

Чтобы не закоченеть, я принялся ходить из угла в угол, приседать, отжиматься, размахивать руками и что есть силы напрягать мышцы туловища и конечностей. И всё равно казалось, что кровь в жилах охладевает и останавливается, меня всего трясло, клацали зубы, и не было слов, чтобы в достаточной мере описать выпавшие мучения.

По истечении, может, часа или двух, не выдержав, я начал стучать в дверь и кричать, чтобы мне выдали какую-нибудь сухую одежду, однако никакой реакции не последовало.

Не исключено, что за дверью никого не было, а контролёры отсыпались в своей дежурке, расположенной в противоположной стороне коридора. Последний выглядел буквой «г»; моя камера находилась в короткой, тупиковой её части, а комната истязателей – в противоположной длинной. Стук и крики могли просто не доходить до неё.

Постепенно воды на полу становилось всё меньше, вероятно, она просачивалась между половицами на нижние конструкции, и где-то во второй половине ночи, возможно, часов через пять или шесть после моего водворения в камеру, от луж остались лишь небольшие мокрые натёки вдоль стен.

Голова тяжелела и становилась словно чугунной, всё тело наливалось неимоверной усталостью. Организм нуждался в отдыхе, слипались глаза, хотелось спать, но какой может быть сон в таких условиях!

Я, как заводной, продолжал мерить камеру шагами, иногда засыпая на ходу; тогда ноги подгибались, я начинал падать, но каждый раз просыпался, восстанавливал равновесие и возобновлял хождение.

И всё же где-то за час до лагерной побудки, не выдержав, я сел на согнутый вдвое уголок всё ещё влажного матраса, уронил голову на колени, притянутые к груди, и тут же уснул, отключился от всего земного, называемого в зависимости от обстоятельств Божьим миром одними людьми, и юдолью – другими.

Спал я не больше двадцати минут, но и этого короткого промежутка времени хватило, чтобы в голове прояснилось; мозг снова был готов к восприятию окружающей действительности.

В какой-то степени отдохнуло и тело – наверное, сказывалась молодость, всегда настроенная на восстановление жизни; я поднялся и возобновил диагональное, продольное и круговое движение слева направо и наоборот.

В шесть утра матрас забрали.

Перед следующим отбоем вертухаи не забыли плескануть в камеру очередную двухвёдерную порцию воды, но в основном получилось на пол, потому как я отскочил к дальней оконной стене; лишь немного попало на ноги и не выше бёдер, и моё ночное бдение возобновилось в прежнем режиме с некоторыми нюансами, вызванными накапливавшейся усталостью.

Однако не все надзиратели были живодёрами.

В этом я убедился, когда через двое суток на ночное дежурство заступил Виктор Юдин, парень лет двадцати четырёх, коренной житель Забудалова, не так давно вернувшийся в посёлок со стороны. Он был новичок, ещё не заматеревший в лагерных деяниях, и устроился на должность тюремщика исключительно по причине отсутствия другой работы.

Не знаю, чем я вызвал его интерес, только он заговорил со мной вполне по-человечески и между прочим спросил, был ли я в армии? Я ответил, что служил в спецназе и что несколько месяцев довелось находиться на Ближнем Востоке и участвовать в боевых операциях.

Мой рассказ вызвал у него ещё большее уважение ко мне.

– Вон какой ты, оказывается! – с нескрываемой симпатией и восхищением проговорил Виктор. – А нам велено мордовать тебя на всю железку. Но ничего этого я делать не буду, так что передохнёшь немного.

Ещё до отбоя он принёс мне сухой матрас и большое зимнее пальто, что-то вроде утеплённой шинели из грубого серо-коричневого сукна. Я немедленно улёгся на выданное проватенное ложе – поистине это был дар Божий! – укрылся тёплым суконным одеянием и сразу провалился в мертвецкий сон.

Незадолго до конца смены Виктор открыл дверь и разбудил меня.

– Всё, вставай, сейчас придут, – сказал он негромко с приветливостью и улыбнулся ласково, как ребёнок! – Ну что, удалось отдохнуть, выспался?

– Да, приемлемо чувствую себя, – тоже негромко в тон ему ответил я, может быть, только несколько полусонно и вяло. – Спасибо, брат!

Виктор забрал постельные принадлежности и на прощанье сказал:

– Держись тут. Придёт моя смена, ещё отоспишься.

В следующую свою смену он принёс мне кусок отварной оленины, ещё тёплой, завёрнутой в чистое полотенчико, и напоил крепко заваренным сладким горячим чаем из термоса.

Так он поддерживал меня и в какой-то мере помогал адаптироваться к более чем суровым условиям содержания в изоляторе.

Однако недолго эта лафатия длилась, недель шесть только, а потом этого доброго тюремщика перевели на другой участок.

Позже я видел его несколько раз издали, и как-то мы даже встретились глазами на секунду, и он подмигнул мне, кажется. Ещё спустя некоторое время Юдин совсем исчез; вполне возможно, он уволился из колонии, найдя более подходящую, человечественную работу.

По истечении пятнадцати суток меня вывели из ШИЗО, довели до нашего барака, позволили посидеть на нарах, а через полчаса опять водворили в прежнюю одиночную камеру – всё с той же формулировкой «за нарушение режима содержания».

Так в общей сложности я провёл в штрафном изоляторе сто сорок семь суток. Без каких-либо прогулок на свежем воздухе, хотя по закону таких арестантов должно выводить на час ежедневно.

За исключением первых дней, в мою камеру уже не хлобыстали водой, и вообще контролёры стали мало обращать на меня внимание, я словно превратился для них лишь в незначительную составляющую этой тюрьмы в тюрьме, которую они обслуживали, и ничего более не представлял собой. Даже приказ начальства по созданию мне невыносимых условий, кажется, они выполняли с равнодушием и определённой долей апатии и уж точно без какого-либо рвения.

Мысленно же я едва ли не постоянно находился за пределами своей мрачной обители, перебирая события прежней жизни и вспоминая мать, знакомых и друзей. Или переносился в иные страны и миры, думая о том, как тепло и даже жарко где-нибудь на юге, в том же Крыму, например, или Средиземноморье. Или в Сирии, в которую чёрт затащил меня три года назад.

Хотя при чём тут тёмная сила? Я сам вполне добровольно, сознательно отправился в эту ближневосточную страну, чтобы срубить бабла и устроить потом себе комфортную жизнь на гражданке.

И, что называется, устроил! Не наказанием ли Божьим явилось моё пребывание в лагере строгого режима, а теперь ещё и в ШИЗО за прежние мои кривые дела? Какое право имел лично я вмешиваться в гражданскую войну далёкой южной державы, причём на стороне диктатора, против которого было большинство народа и чей род сам когда-то захватил власть путём государственного переворота?

Мысли об этом не переставали мучить меня и в «Полярном медведе», и после, уже на свободе.

Тюрьмы имелись и в Сирии, в которой я воевал, я уже упоминал об этом выше, как, наверное, и в каждой стране, и без них нельзя обойтись, ибо надо же как-то укрощать злодеев, покушающихся на общество и отдельных граждан. Но то, что в них творили над заключёнными, иначе как разгулом жестокого безумия назвать невозможно.

Довелось мне в одну из них заглядывать, когда мы, группа спецназовцев, в составе других воинских частей вошли в город Тадмор, находящийся в оазисе центральной части страны; точнее сказать, мы обеспечивали продвижение правительственных войск.

В районе «Полярного медведя» долгими месяцами царила ледяная стужа, а в Тадморе в тот день стояла невыносимая жара, на улицах горячая пыль, нечем было дышать; небо, выжженное раскалёнными солнечными лучами, было почти белым, под цвет самого солнца.

Пенитенциарное заведение это оставило тяжёлое, гнетущее впечатление. В своё время в тюрьме содержались тысячи уголовных и политических заключённых, многих подвергали жестоким пыткам; камеры были набиты людьми до отказа, как селёдка в бочках, спать приходилось вповалку на полу – валетом, иначе невозможно было разместиться.

Чтобы добиться признания вины от зэков, охранники избивали их металлическими трубами, кнутами, досками, забивали до смерти топорами.

В узилище был специальный внутренний дворик для свалки трупов убитых. Мне довелось проходить по этому каменному мешку; казалось, что из-под ног и из стен двора сочится человеческая кровь, а в воздухе стоит невыносимый трупный запах, навечно неистребимый уже.

Летом 1980 года в тадморской тюрьме были убиты, по разным данным, от 500 до 2400 человек – участники вооружённого восстания против правящего режима, имевшие отношение к массовому террору против высших чиновников госаппарата, курсантов военных училищ, армейских офицеров и других служащих. Солдаты, прибывшие на вертолётах, убивали их палками и металлическими прутьями. И опять же топорами – любимым местным оружием, предназначенным для казни.

Одно время тадморскую тюрьму закрывали после многочисленных жалоб и обращений к властям, но потом снова открыли; в течение года только от ужасных условий содержания в ней умирали более двадцати человек, многие узники сходили с ума. Сирийский поэт Фарадж Беракдар, проведший в ней пять лет, называл её «королевством смерти и безумия».

В России, на всей её огромной территории, на севере и юге, пенитенциарных учреждений – тюрем и режимных колоний – больше тысячи, десятикратное превышение над Сирией в этом плане. Годы складывались в десятилетия и столетия, приходили новые правители, менялись политические и экономические основы устройства общества и государства, на смену капитализму приходил социализм и наоборот, а жестокость обращения с заключёнными не только не ослабевала, но даже возрастала.

Подростком мне доводилось читать «Записки из мёртвого дома» Достоевского об условиях сибирской каторги. И сравнивая прошлое с настоящим и испробовав заточение на себе в течение нескольких лет, я пришёл к неутешительному выводу, что нравы большинства людей, как зэков, так и тюремщиков, стали ещё более бесчеловечными и беспощадными.

Нередко я останавливался перед зарешеченным оконцем и пытался разглядеть сквозь толщу стекольной наледи, что там снаружи. Но видеть удавалось мало чего; улавливались лишь отдельные неясные тени, обычно неподвижные, и то не всегда, и не понять было, что они представляли собой на самом деле.

Однажды всё же мне удалось различить сквозь подтаявший верхний уголок стекла далёкую звёздочку над горизонтом. От той космической дали до Земли, наверное, были тысячи или миллионы световых лет, и до моей камеры доходил лишь крохотный точечный бличок этого массивного газового шара, коим он в том районе мироздания являлся.

Не исключено, размышлял я, что вокруг увиденной звезды, как и в солнечной системе, вращаются планеты, и какая-то из них населена сущностями, похожими на людей и с подобными же мыслительными процессами.

Ещё думалось: неужели и на той далёкой планете одни люди сажают других людей по тюрьмам и режимным лагерям и точно так же мучают их и некоторые даже стремятся быть палачами и находят в своей адской работе нравственное удовлетворение? И всё у них, как и на Земле, происходит под сенью словосочетания «по образу и подобию Божию»?

Но мироздание бесконечно, и таких планет миллиарды и триллионы, и на всех них, выходит, одни люди тоже – заплечных дел мастера, а другие – истязаемые ими страдальцы, спрашивал я себя? Неужели это всеобщий закон построения взаимоотношений между разумными существами? Но в таком случае разумные ли они на самом деле и гармоничные ли духовно?

Зимний день, едва начавшись, начинал угасать, и тогда территорию лагеря освещали лишь тускло-жёлтые электрические фонари. Оконце выходило на юго-западную сторону, и лучи заходящего солнца были способны заглядывать и в мою камеру, но случалось это всего лишь несколько раз в октябре и, может быть, столько же – в марте.

Они, лучи эти, всегда были размыты оконной наледью, и всё равно видение их являлось важным событием для одинокого узника, и в конце следующего дня я снова примыкал к своему окну в надежде различить долгожданные световые поточки. И когда они виделись мне, казалось даже, что лицо, особенно веки, чувствовало тепло, исходившее от них.

Я понимал, что насчёт тепловых солнечных чувствований – это самообман, однако меня постигало немалое разочарование, когда небо затягивало облачностью и день выдавался пасмурным; увы, с начала ноября и по конец февраля солнечные блики вообще не показывались ни разу.

Как-то, примерно через месяц пребывания в ШИЗО, ко мне пришла необычная гостья. Это была молоденькая мышка дымчато-серого окраса.

Она была маленькая, в несколько раз меньше взрослых сородичей, и такая весёленькая и беззаботная. Видно было, что ей не много дней от роду и она не осознавала ещё всё великое множество опасностей, которые окружали её, а наоборот, воспринимала мир целиком и полностью предназначенным для её счастливого существования.

Я стал смотреть, откуда она пробралась в камеру; скорее всего входом ей послужила дырка в углу пола на месте выпавшего сучочка. И точно, когда дверь брякнула и в отверстие для наблюдения, в так называемый волчок, заглянул глаз надзирателя, мышка юркнула в угол и скрылась в этом ходу.

С того раза маленькая гостья стала приходить каждый день; я оставлял ей несколько крошек от еды, которую приносили тюремщики, она быстро привыкла ко мне, осмелела и стала совсем ручной. Я назвал её Машкой. Она нередко бегала за мной по камере, и чтобы не задавить её, я шаркал ногами, не отрывая ступней от половиц. Иногда мышка попискивала, и непрятный в обычной жизни звук казался мне гармоничной мелодией.

За время моего пребывания в изоляторе Машка выросла и превратилась во вполне взрослую особь. Ближе к полуночи она пряталась в своей норке, но несколько раз ночевала со мной, устраиваясь возле самого моего носа, и присутствие её доставляло мне немалую радость; я чувствовал симпатию этого существа и отвечал ей полной взаимностью.

Скорее всего, оставаться бы мне в шизовской камере до смерти, но вместо Ведерникова начальником колонии назначили другого офицера из Федеральной службы исполнения наказаний, и на другой же день после того, как он принял дела, я был освобождён из штрафного изолятора и отправлен в наш барак, а затем в лагерную больницу.

Меня валила слабость, мучили головные боли, лёгкие разрывал сухой кашель, ломило плечевые и коленные суставы и все кости, и я сделался полуслепым, почти ничего не видел.

Поначалу, по выходе из ШИЗО, все думали, что дни мои сочтены, но меня поставил на ноги Виктор Владимирович Егорычев, лагерный врач-терапевт из числа осуждённых; за какие такие преступления он попал в колонию строгого режима, в то первое время знакомства с ним мне было неизвестно, и я никого об этом из числа больных не спрашивал.

Главное, что он во многом вернул мне здоровье; среди прочего восстановилось и зрение. И с костями всё прошло, благодаря народному способу лечения настоем травы зверобоя на водке, применённом доктором: по чайной ложке три раза в день перед едой, как сейчас помню.

Я даже рецепт изготовления запомнил: наполняешь бутылку водки этой травой, чтобы содержимое поднялось до края горлышка, настаиваешь недели две, кажется, и начинаешь употреблять. Вроде ерунда, а не лекарство, но вот поди ж ты!

Эту траву Виктору Владимировичу из благодарности присылали освободившиеся зэки, которых он прежде успешно излечивал.

Голова только у меня не переставала побаливать, особенно накануне перемены погоды, но это, по всей вероятности, уже навсегда, до самых моих последних дней.

Много позже смотрящий лагеря Татаринов рассказал, что, будучи на воле, врач Егорычев, неожиданно вернувшись домой, застал свою жену в постели с любовником и сгоряча выбросил его из окна девятого этажа. Любовник же оказался племянником какого-то большого начальника, поэтому суд не посчитал, что подсудимый находился в состоянии аффекта, и намотал ему срок, сколько позволяла статья, по которой он проходил, причём строгого режима.

– Ты был как призрак, – рассказывал Сипай, когда я уже полностью оклемался и из больнички меня вновь препроводили в наш барак. – И глаза у тебя были потухшие, словно мёртвые. Помнишь кино «Ходячие мертвецы»? Вот в точности как у них. Да всё про Машку какую-то бормотал, говорил, что осталась она одна, бедная, и что некому о ней позаботиться, и теперь она пропадёт, наверное. Мы ещё думали, заговариваться стал Карузо.

И в штрафном изоляторе, и в больничной палате я много думал о матери. Она была единственным человеком на белом свете, которому я был по-настоящему дорог, и меня изводили мысли, что не успею сообщить ей, что люблю её.

Едва пойдя на поправку, я сел за письмо, в котором и излил душу. Коротенько упомянул и о штрафном изоляторе и что прохожу лечение после него, что у меня замечательный доктор, здоровье моё постепенно восстанавливается и что, даст Бог, мы с ней ещё увидимся.

Мать же ответила, что видела во сне, будто я сижу на печи, а это нехороший знак, и уже присогнулась в ожидании новой беды, и слава Господу, что всё у меня обошлось. Ещё она написала, что Томочка вышла замуж и у неё родился сын Андрюша, но к этой новости я отнёсся совершенно равнодушно, словно речь шла о незнакомом человеке – «Полярный медведь» уничтожил все чувства к когда-то любимой женщине.