Текст книги "Жук золотой"

Учитель

Мой дружок Женька, в отличие от меня, никогда не хотел научиться играть на аккордеоне. Он имел уличное прозвище – Женя-жопик-печенье, и учился не с нами, в интернате, а в городе. Жопиком его звали за детскую жадность. Он никогда не хотел делиться вкусным печеньем, с которым обязательно появлялся на улице. К своим обоим прозвищам Женька привык и не обижался.

Он приехал на зимние каникулы, и мы разинули рты. Он был одет в короткое полупальто с шалевым воротником, которое называлось… Как же оно называлось?

Вспомнил – москвичка.

Нужно добавить к наряду шапку-пирожок (корона), кожаные перчатки и умопомрачительный шарф зеленого цвета. Лупейкин отдыхал со своим все-таки желтеющим от времени шелковым кашне и затертой на сгибах куртке пилота.

Женя был обут не в подшитые валенки, какие носили все деревенские пацаны, а в белые бурки-чесанки, отделанные полосками коричневой кожи.

Город преобразил нашего дружка, превратив его в настоящего фраера. До отъезда на учебу в город Женя Розов отличался фантастическим презрением к вещам. Мать покупала ему какие-то свитера, цигейковые шубки и костюмчики с начесом. Как только он оставался один, Женька немедленно переодевался в кирзовые сапоги и телогрейку. Многие вещи после него донашивал я. Мы дружили домами.

Женя собирал марки, выпиливал лобзиком из фанеры очень красивые шкатулки и был третьим человеком в нашей деревне, кто ловил рыбу на удочку и спиннинг. Первый – директор школы Иван Маркович Поликутин, второй – я, и третий – Женя Розов.

В связи с чем нас считали слегка придурковатыми.

На Амуре рыбу ловят сетями, неводами. В крайнем случае – на перемет.

Иногда по воскресеньям мы собирались на барже «Страна Советов» втроем. Иван Маркович рыбачил на корме, самом выгодном месте, Женька – на носу, а я – посередине. Всех облавливал Женя, я занимал твердую вторую позицию, Иван Маркович плелся в хвосте. Ему как-то не везло. Мы сбегались и пересчитывали рыбу, висящую на куканах. Похоже, директор нам завидовал.

Отец Женьки Георгий Ефимович преподавал пение и труд. Не знаю, есть ли в современных гимназиях с углубленным изучением английского уроки пения? Мы пели песни разные. От патриотической «Катюши» до новомодной тогда «Жил да был черный кот за углом!»

Георгий Ефимович был инвалидом Великой Отечественной войны – ветераном ВОВ, как их начали называть позже. Он ходил на костылях. Правую ногу ему отрезали в госпитале по колено. У него был протез, сделанный самостоятельно, Георгий Ефимович столярничал. В половине домов нашей деревни стояли резные шкафы его работы. И уж деревянную культю-протез с мягкой подушечкой и специальными ремнями-пристежками он себе изготовил талантливо. Он даже отлакировал свой протез вишневым лаком. Проблема была в том, что культя все равно натирала ампутированную ногу. Георгий Ефимович предпочитал ходить на костылях.

До сих пор я вижу, как мой учитель, напоминая большую птицу, ловко скачет по деревенской улице, умело минуя лужи и грязь. Я всегда удивлялся, каким образом на костылях он приходил в школу, и его единственный ботинок оставался чистым. Более того – он сиял, надраенный кремом и бархоткой. Мы же являлись на занятия грязные чуть ли не по колено. И уборщица ставила на крыльце школы таз, чтобы нерадивые ученики мыли свои сапоги и боты. Девочки тогда носили боты – резиновые короткие сапожки с застежкой-кнопочкой на боку.

Но дело, конечно, не в ботах. Дело в том, что Георгий Ефимович доставал из черного футляра аккордеон и быстро забрасывал его ремни за плечи. Обрубок ноги он ловко просовывал в ручку одного костыля, другой костыль просто отставлял в сторону, а пальцы его уже бежали по клавишам… На аккордеоне играют всей пятерней. То есть пятью пальцами.

О! Какой у него был аккордеон! Нежно-перламутровый, горчично-золотой, с двумя или даже четырьмя регистрами. Фашистский трофейный аккордеон. Наш учитель принес его с войны. Про войну он никогда ничего не рассказывал. Вообще я мало помню словоохотливых фронтовиков. Но на День Победы Георгий Ефимович цеплял к пиджаку ордена и медали. Я совершенно точно помню, что у него было три медали «За отвагу» и орден Красной Звезды. Орден висел рядом с гвардейским значком. Значок мне нравился больше ордена и медалей. Став взрослым, я узнал, что три солдатские медали «За отвагу», по негласному рейтингу фронтовиков, приравнивались к званию Героя Советского Союза. Я так и не узнал никогда, в каких войсках, на каком фронте воевал мой учитель.

И какой военный подвиг он совершил.

«Во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла… Лю-ли, лю-ли, стояла…»

Я пиликаю, взгромоздив аккордеон на худые колени. Учу упражнение, заданное мне Георгием Ефимовичем. Научиться играть на волшебном инструменте была моя вторая по значимости, после морской, мечта. Позже обнаружилось, что у меня нет музыкального слуха. Ни одну самую простую песенку я не мог спеть, не фальшивя. Удивительно было другое: я подбирал на аккордеоне мелодии песен самостоятельно. Конечно, я не знал нот. Георгий Ефимович сказал, что я – типичный слухач. У меня был внутренний музыкальный слух.

Таким образом, мечта сбывалась.

Несколько лет спустя я стоял на авансцене, аккордеон – не половинка, как у Георгия Ефимовича, а полный – почти до колен, заставлял меня все время выгибаться назад. Во рту у меня тускло сияла золотая фикса. В отряде шурфовиков мне ее отлили из воровского золота зэки-умельцы, косая челка падала на глаза. Сзади, в глубине сцены, молотил на ударнике Генка Касаткин, одноклассник, и дул в трубу Геннадий Кияшко. Забыл его отчество. Кажется, Андреевич. Наш новый учитель музыки и пения – уже в интернате.

«Опять мы с тобой поссорились, ну, зачем – не пойму…» Называлось – вокально-инструментальный секстет «4К – 2Б». Кияшко – руководитель. Он знает ноты. Ну, а мы – сплошь слухачи.

Мы играем танцы в Доме культуры порта Маго-Рейд. Девчонки смотрят на меня из танцевального зала во все глаза.

Повторюсь – это важно: я – на авансцене, на мне, по тогдашней моде, брюки-клеш с колокольчиками, я исполняю соло на аккордеоне в модном танго.

Но сначала была «Березонька» и парные – двумя клавишами – аккорды. До изнеможения.

Георгий Ефимович работает рядом. В столярном сарайчике-мастерской он выстругивает рубанком дверцы платяного шкафа. Желтые, как сливочное масло, стружки сыплются с верстака. Вкусно пахнет клеем. На керосинке учитель варит из говяжьих костей столярный клей.

Неожиданно Георгий Ефимович тяжело садится на чурбан-колоду, лицо его сереет, он некрасиво жует губами, словно пытается что-то сказать, но никак не может… Я бегу в дом и приношу кружку с водой.

Он никогда не говорил про свои болезни.

Первый раз подобное с ним случилось на уроке. Учитель неожиданно оборвал мелодию, песня сбилась… Он стоял перед классом с пепельным лицом, неловко – с причмокиванием жевал губами. Пацаны начали хихикать. Я выскочил из-за парты и бросился за водой. Каким-то образом я догадался, что у Георгия Ефимовича приступ. Может быть, даже сердечный.

В коридоре школы стоял бачок с питьевой водой. Сначала я хотел зачерпнуть из него. Но кружка была намертво прикована к бачку стальной цепочкой. Как на речном вокзале в городе. Тогда я побежал в учительскую. Шли уроки, и в учительской, за отдельным столом в углу, сидел только Иван Маркович Поликутин, директор школы. Он сразу понял – что-то случилось. И тут же посеменил за мной в класс. Я протянул Георгию Ефимовичу стакан с водой. Но учитель смотрел только на директора. Мне кажется, он его испугался.

Вместе с Иваном Марковичем мы довели учителя пения до дивана в учительской. Георгий Ефимович нашарил в кармане какой-то пузырек и открыл его. Я уловил запах яблок. Я не знал тогда, что корвалол пахнет яблоками. И мокрым снегом.

Женя закадрил мою Вальку. Отличницу.

Еще бы! Устоять против москвички и короны, а также и против корочек – узконосых блестящих бареток, в которых Женька приходил на танцы, не смогла бы даже городская племянница председателя колхоза. Но ее уже ангажировал Лупейкин. «На стон», как он выражался.

Мои отношения с Валей закончились единственной памятной встречей на сеновале и первыми взрослыми откровениями. После того как мы вдоволь наобжимались, мы не стали ближе. Меня сильно смутили недетское знание основ анатомии, которое продемонстрировала тогда отличница с пшеничной косой по пояс. А также ее любопытство и расспросы про мамины с отчимом ночные ухаживания.

Валька же, заподозрив охлаждение моих чувств, в узком кругу подружек выразилась в том смысле, что я – еще совсем слабак.

Так уж и слабак! Если учитывать мнение практиканток из медучилища…

Зимой в десятом классе случилось еще одно событие. Оно сделало меня… Ну вот кем оно меня сделало? Можно сказать, настоящим семнадцатилетним парнем. Я не буду здесь раскрывать подробности моих новых ощущений. Елизарыч строго-настрого запретил мне делать это. Он однажды приказал: «Никогда не рассказывай, даже самому близкому дружку, подробности о своих бабах. Как ты с ними, что… Таким нельзя хвалиться. Потом стыдно будет».

О Вальке-отличнице с пшеничной косой я рассказал только потому, что в том эпизоде мне хвалиться нечем. А сама встреча с девочкой на сеновале была важна для меня. Она обозначила границу, за которой кончались глупые хихихиканья и начинались взрослые воздыхания.

Могу сообщить только то, что ее звали Люба, Любовь. Она исполняла песню «Ой, снег, снежок-снежок, белая метелица! Говорит, что любит, только мне не верится…» Люба красиво поводила бедрами и устраивала на сцене «топотушки» – дробила ногами под переливы аккордеона.

Наш школьный ансамбль был принят во взрослую художественную самодеятельность. Ну, вы помните – аккордеон до колен, фикса из сворованного золота и расклешенные штаны с колокольчиками. «Опять мы с тобой поссорились…»

Заприметила, честно говоря, она меня сама. После концерта в поселке Орель-Чля взрослые артисты устроили вечеринку. Мы, десятиклассники, к тому времени уже знали все о вреде алкоголя. На общем застолье долго не задержались. Я устроился спать за сценой, завернувшись в старый плюшевый занавес. Ночью я проснулся и понял, что меня кто-то… раскатывает! В буквальном смысле слова. Прекрасное лицо Любы-певицы склонилось надо мной. Она улыбнулась, приложила палец к моим губам и сказала: «Тс-с-с… Тихо, Санечка!»

Все – точка. Дальше только «Тс-с-с… Тихо, Санечка!»

У ее мужа, бульдозериста Рейда морской сплотки, были кулаки размером с голову теленка. Все очень быстро вылезло наружу, пошли слухи, и на закрытом педсовете мне пригрозили исключением из интерната. Геологический отряд Пузыревского снова замаячил на горизонте.

Все решилось само собой. Мужа, знатного тракториста и передовика, перевели в дальний леспромхоз – поднимать выработку отстающей бригады. Перевод устроил отец Гены Касаткина – барабанщика из нашего секстета. Он, отец, и был директором того Рейда морской сплотки, где трудился оскорбленный в своих чувствах механизатор. Директор интерната – Владимир Александрович Маер, как я догадался, пришел к Генкиному отцу и рассказал о ситуации. Я уперся рогом и Любу бросить уже не мог. Так и сказал директору на мужской встрече с ним в кабинете, после педсовета, с глазу на глаз. Дело должно было закончиться грандиозным мордобоем…

К весне выпускного класса я изображал из себя разочарованного Печорина, всезнающего и усталого. От любви. Я писал стихи о сломленной ветке черемухи. Девчонкам в классе нравилось. А на самом-то деле после тех плюшевых кулис случилось еще один или два раза…

Правда, часто целовались в кино, на последнем ряду.

Любины знакомые на нас оглядывались. «С пацаном связалась…»

У Валентины с Женей отношения тоже сделались взрослыми. Как сейчас говорят – она стала герл-фрэндом Женьки-жопика.

Как человек уже опытный, я многое видел. Валька налилась, смотрела спокойно, но как-то очень глубоко. Она стала настоящей красавицей. Сплетен не боялась.

Интересно то, что у нас с ней установились очень доверительные отношения – Женька-то был моим дружком! Мы с ней обменивались понимающими взглядами и записками. Я, по мере сил, помогал им устраивать свидания, когда Женька приезжал на выходные. О том, что когда-то было у нас на сеновале, мы оба помалкивали. Ну, было да сплыло. Детские шалости, ха-ха!

Женька к тому времени школу уже закончил и работал в городе. В армию его не взяли по причине плохого зрения. Очки не носил – стеснялся, характерным жестом он оттягивал веки глаз, делая их узкими. Так ему было более-менее видно. Только мы с Валентиной знали о его маленькой тайне. И еще его родители – тетя Тоня и Георгий Ефимович.

Вместе шли на танцы.

Женька вступал в круг в своих узконосых корочках и в кожаных перчатках. Вальке особенно нравилось, что Женька танцует, даже летом, в перчатках. Такие понты. Как и колокольчики у меня на брюках. Время тельников, летчицких потертых курток и габардиновых костюмов с ватными плечами безвозвратно уходило.

Из-за Женькиных понтов все и произошло.

На самом деле, по большому счету, из-за Валентины. Уж очень привлекательной она была. Манкой, как говорили у нас в деревне. Манкой – в смысле манящей.

В начале лета – мы еще готовились к выпускным экзаменам – на танцы явились сейнеристы. Корабельные, как они себя красиво называли. Рыболовецкий сейнер приобрел наш колхоз-миллионер. Все сейнеристы были ребятами пришлыми, и нас они, конечно, считали деревенщиной. Название деревни Иннокентьевка произносилось ими с издевкой – Кентёвка! Уже одно такое название нам категорически не нравилось.

Мореманам же не понравилось, что аппетитная Валька танцует только с одним каким-то фраером, на приглашения моряков не реагирует, а сам фраер – прикинь! – перчаток во время танцев не снимает. Он как бы все время готов драться.

Женю пригласили покурить. Раньше так называлось выяснение мужских отношений. А ну пойдем, дескать, покурим…

Я в тот вечер на танцы припозднился. Когда пришел, на Валентине не было лица. Женька куда-то пропал. Вышел на крыльцо и вот уже нету полчаса. Зато приглашений сейнеристов на танго – не убывает…

Мы нашли Женьку в скверике, возле школы. Избитый в кровь, он не мог подняться на ноги и только мычал.

Валя осталась врачевать раны любимого человека, а я рванул назад, в клуб. Хусаинки не было. Я подошел к Коле Бурмистрову. Сейчас Коля – уважаемый машинист тепловоза. Недавно ему исполнилось 60 лет, и я позвонил ему куда-то в Красноярский край. Поздравил с юбилеем. Колька моему звонку не удивился, но обрадовался. Земеля! А тогда он был ухарем и драчуном не хуже братьев-мангаят. Мангаевых. Тех самых, которые то ли чеченцы, то ли татары и во дворе которых я вырос.

Коле объяснять два раза ничего не надо было. Он подошел к старшому сейнеристов и, в свою очередь, пригласил перекурить его. На крыльцо мы вышли втроем.

Коля и правда закурил. Во время выяснения, куда так неожиданно пропал наш кореш Женя-жопик, да тот самый, в кожаных перчатках, Бурмистров переложил сигарету из правой руки в левую. Такой сигнал для дружков. Сейнерист не мог знать, что сейчас начнется. А я – знал. Щелчком левой Колян отправлял сигарету прямо в лицо обидчику, от неожиданности враг закрывал лицо руками и тут же падал на землю. Валился, как куль. Правый хук Кольки Бурмистрова отразить никакой возможности не было. Насколько я помню, ни один не устоял.

Так же случилось и сейчас.

Привлеченные грохотом и криками, корабельные высыпали из клуба. Естественно, тут же, как по мановению волшебной палочки, возникли братья Мангаевы.

Началось.

Штакетник на клубном заборе выломали за считанные секунды. Сейнеристов гнали по темным улочкам до самого дебаркадера, где стояла шлюпка, на которой команда приплыла в деревню. Сам сейнер стоял на рейде, подойти к берегу он не мог – глубина не позволяла.

Адольф Лупейкин включил прожектор и направил луч на кромку берега, где встали, стенка на стенку, деревенские и сейнеристы.

Для доказательства был приведен Женька. Валя заклеила ему пластырем разбитые брови и губы, он прихрамывал.

Было ясно, что корабельные в шлюпку не сядут и вообще вряд ли доберутся до своего суденышка. Я знал, что у многих из наших в карманах спрятаны свинцовые и плексигласовые кастеты. Был такой и у меня.

Ощущение того, что сейчас может произойти страшное – подобное тому, когда на таежной косе мы с топором и ломиком шли на уголовников, охватило меня. Я бросился к вожаку – Кольке Бурмистрову – и начал что-то сбивчиво пояснять. Коля с прищуром посмотрел на меня:

– Забздел? Отойди в сторону!

Правая рука Коляна была обмотана то ли тряпкой, то ли полотенцем. И я знал, для чего. Чтобы не сбивать в кровь костяшки пальцев при ударе.

Я сжал в кармане свой кастет. Я знал, что отойти в сторону мне никак нельзя. И я знал, что меня сейчас забьют в ночной драке.

В окончательном, для битвы, построении на берегу – сейчас бы сказали стрелка – наступила некая пауза. Затишье перед боем.

В ночном свежем воздухе с Амура я уловил острый запах корвалола! И услышал мелодию. Играл аккордеон.

Я не запомнил звучащую тогда музыку.

По берегу шел Георгий Ефимович. Женькин отец.

Много лет спустя я спросил Хусаинку Мангаева (он стоял рядом) – помнит ли он, что играл наш безногий учитель, проходя сквозь строй приготовившихся к драке парней? Хусаинка тоже не вспомнил.

Ночь, кинжальный свет прожектора, толпа возбужденных и уже достаточно окровавленных людей, готовых поубивать друг друга… И мелодия аккордеона.

Аккордеон нельзя спутать ни с каким другим музыкальным инструментом. Много лет спустя я полез в энциклопедию, чтобы узнать, кто изобрел оригинальную гармонику. Что поделаешь – я был пытлив с детства! В Большой Советской Энциклопедии, в 20-м томе, я обнаружил: «Первым крупным центром производства гармоник (аккордеонов) в России была Тула. В. И. Ленин указывал на гармонный промысел Тулы и ее окрестностей как на чрезвычайно типичный образчик капиталистической мануфактуры…»

От Тулы до Нижнего Амура тысячи километров.

Мне кажется, что Георгий Ефимович играл в ту ночь что-то очень советское. Типа: «Сегодня мы не на параде, а к коммунизму на пути!» Оптимистический марш строителей светлого будущего, думал Георгий Ефимович, может отрезвить бойцов.

Драться уже нельзя было никому. Ни корабельным – а ведь они отчаялись и приготовились к битве насмерть. «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает!» Пощады им, действительно, никто не обещал. Ни нам, деревенским, отстаивающим дедовский принцип «Наших – не замай!»

Георгий Ефимович шел по берегу не на костылях, а пристегнув свою отлакированную культю. На костылях он не смог бы идти по гальке и одновременно играть на аккордеоне.

Культя глубоко проваливалась. Он шагал по самому краешку берега. Подушка, наверное, натирала ему культю. Он все время щурился, луч света с дебаркадера бил ему прямо в глаза. Лицо его было бескровным, а губы исказились в той странной гримасе, которую я помнил с детства. Он некрасиво жевал губами, словно беззвучно повторял слова песни, которую играл.

Колька Бурмистров размотал свою белую тряпку и бросил ее под ноги морячков. Усманка Мангаев свистнул. Словно отдал команду к отступлению.

Корабельные молча сели в шлюпки и уплыли на сейнер.

Танцы в клубе им не понравились.

Когда я поехал поступать в институт, Георгий Ефимович подарил мне свой аккордеон. Нежно-перламутровый, почти золотой. В моей памяти он рифмовался с отцовским кораблем – черным жуком с желтыми крыльями. Все опять сходилось. Кортик, китель, зеленая лампа под абажуром и аккордеон, где клавишей – целая стая… Черно-белых, как морские чайки-бакланы.

На самом деле история с аккордеоном невеселая.

Она просто печальная, история с аккордеоном.

Погиб мой дружок Женька.

К тому времени он уже бросил институт. Он поступил после рабфака на исторический факультет. В то время в Хабаровском пединституте нас училось трое из одной деревни – Володя Олейников, Женя и я. Женя развелся с молодой женой, любовь у них случилась в строительном отряде, и вернулся в деревню. У них уже был маленький ребенок. Сын.

Женька пил страшно. Запирался в доме и пил.

Однажды на спор он выпил из горлышка бутылку «сучка» в туалете. Запрокинул голову и вылил, как в воронку, поллитровку мерзко пахнущей жидкости. Я видел картину сам.

Помочь ему я не мог. По законам того времени в помощи он не нуждался. Выпивание махом бутылки водки приравнивалось к подвигу. И совершить его мог только сильный человек.

Женька утер губы тыльной стороной ладони и попросил закурить.

По какой причине он начал пьянствовать, понять было невозможно. В деревне говорили, что из-за матери. Судачили, что она связалась с капитаном того самого сейнера, команду которого мы прогнали с танцев. Я не знаю, так ли происходило на самом деле.

Георгий Ефимович ушел из семьи. И тоже запил.

Женька погиб на глазах моей мамы.

Купил бутылку водки в сельпо и стал спускаться по крутой лестнице к Амуру. Упал, ударившись головой о бетонные, с выступающей грубой арматурой, ступеньки. Диагноз – перелом основания черепа. Через день он умер в больнице, не приходя в сознание.

Мама прислала мне телеграмму в Хабаровск, и я приехал на похороны.

Любые похороны тогда ассоциировались в моем сознании со смертью отца. Мне – 12 лет. Иосиф, все на той же лодке с мотором Л-6, привез меня в порт Маго. Я иду за гробом, поставленным в кузове грузовика с открытыми бортами. Играет оркестр. Гроб утопает в осенних цветах – георгинах и гладиолусах. Отец умер в начале сентября, не дожив нескольких дней до дня своего рождения.

Он лежит в капитанском мундире. Руки сложены на груди. Желтые шевроны на рукавах. Вереница людей медленно поднимается по дороге в гору. Кладбище в Магинском порту расположено в сопках.

На самой вершине процессия останавливается, оркестр смолкает. И я слышу, как внизу, в изрезанной протоками бухте, начинают гудеть суда. Гудят тягачи-«жуки», маленькие катерки-лоцманы… Гудят даже океанские пузатые корабли – японские лесовозы «мару». Они приходили на Магинский Рейд за русской древесиной и гудели тоже как-то по-иностранному. Мы с Хусаинкой на спор по гудкам определяли тип судна, швартовавшегося в порту.

Корабли и суда прощались с капитаном. Моим отцом.

Могли так печально и грозно прощаться моряки с обыкновенным рулевым, по версии Лупейкина, умершим в море от перепоя?! Наверное, могли.

Потому что ведь все равно он был моряком.

Я наклонился над Женькиной могилой, чтобы бросить горсть земли. Уже стояла осень, день был дождливым, и мои ноги предательски скользнули по краю ямы.

Бабки-плакальщицы, обязательные на всяких похоронах, запричитали: «Ой, Кирилловна, плохая примета! Не жилец твой Санька…»

По деревенским поверьям, человек, неловко поскользнувшийся и упавший на похоронах в могилу, долго не задержится на белом свете.

Уйдет вслед за покойником.

В последний момент чья-то сильная рука ухватила меня за воротник куртки. Я оглянулся. Георгий Ефимович. Мой учитель пения. Женькин отец. Землистое, испитое лицо. И тот же запах яблок и мокрого снега.

Когда я вернулся в институт, меня ждала новость. Меня выгнали из общаги. За аморальное поведение.

Мои дружки-поэты устроили вечеринку, разодрались, как потом доказывали мне, «совершенно не по пьяни», и кто-то наиболее импульсивный метнул в противника тумбочку. Промахнулся, и тумбочка вылетела в окно с пятого этажа, грохнулась под окнами. В тумбочке был спрятан мой аккордеон-половинка, подарок Георгия Ефимовича. В нижнем отделении тумбочки он помещался легко. Желтые планки и белые клавиши разлетелись по асфальту. Ни у кого другого в общежитии такого аккордеона не было.

Я не стал ничего доказывать. Я знал, откуда пришел мне знак…

Я устроился дворником при театре музкомедии, и мне дали комнатуху в полуподвале барака. С первой зарплаты, по-моему, она была рублей шестьдесят, я купил в комиссионном магазине аккордеон. С двумя регистрами. Теперь поэты собирались у меня в коммуналке. Барак мы называли аулом. Или – Вороньей слободой. Там не было вредных бабок-вахтерш, ревностных хранительниц студенческой нравственности, и поэты свободно приводили с собой своих муз. В основном они были светлячками-филологинями.

Но, впрочем, тут начинается уже другая история.

Мне не вспомнить, что играл на аккордеоне Георгий Ефимович той страшной ночью, когда мы шли стенка на стенку.

Но кое-что сделать я еще успею.

Мне нужно найти Женькиного сына. Ему сейчас где-то за тридцать. Найти и подарить свой аккордеон. Такой же желтый и перламутровый, какой был у его деда.

Для меня же аккордеон, как и корабль моего отца, золотой.