Текст книги "Жук золотой"

Лично я из кружки, предложенной Елизарычем, одеколона лишь отхлебнул. Ведь я решил сегодня стать взрослым, по-настоящему. Я знал, что мне надо готовиться к вечернему…

Ну, вот к чему «вечернему» мне надо было готовиться?!

Уговорю. Уболтаю стихами. Исцелую допьяна… Ну, не знаю – упою Танькиной фиолетовой бражкой! Я знал, где повариха прячет заветную бадейку. Сегодня, в день шестнадцатилетия, моя любимая станет моей!

И пьяный Димон был мне как бы на руку.

Вот как я думал. Подловато. Но ничего не мог с собою поделать.

А день между тем клонился к закату.

Мы с Зинаидой отвели Диму в палатку и уложили спать.

Зина заботливо сняла очки с толстыми стеклами с его блаженно улыбающегося лица. Вот, спрашивается, за что она любила такого ботаника, не умеющего толком развести костра? Она, одним ударом уложившая Жору в багульник! Она, выстрелом по-македонски – с бедра, из обыкновенной двустволки, дырявившая «влет» кепки и капроновые, в мелкую сеточку, шляпы ее поклонников!

«Чего он так? – шепотом, чтобы не разбудить Дмитрия, спросил я Зину. – Ведь, как-никак, на флоте служил! Мог бы научиться водку пить».

«Они там, в штабе, карты составляли и лоции, – ответили Зина, – моря в глаза не видели!»

Как будто штабисты-картографы не пьют водку и не ласкают женщин. Совершенно некстати мне вспомнилась матерщинная частушка, которую специально для меня пел Упырь. Он знал, что я мечтаю стать моряком: «Не любите, девки, море, а любите моряков! Моряки та-та-та стоя, у скалистых берегов».

Мы выскользнули из палатки, и здесь Зина непроизвольно погладила меня по щеке. «У тебя хорошие стихи, Саня!» – сказала мне моя королева.

А вот так она не должна была делать.

Гладить меня по щеке.

Я обнял ее за плечи и притянул к себе.

Груди Зинки были упругими и большими. Гораздо больше, чем у Вальки-отличницы. Они, словно два облака, обволакивали пространство моего пока еще пацанячьего, а совсем не гибкого и ловкого, как у Жоры, тела.

Но ее груди были созданы для того, чтобы я их ласкал.

Я потянулся к ее губам. Зинка мягко, но настойчиво отстранила меня.

«Не надо, Саня! – попросила она. – У тебя все еще случится…»

Так и сказала – случится.

Однажды, когда отчима и мамы не было дома, я привел на крышу сеновала, в наш с Хусаинкой кубрик, Вальку-отличницу, самую красивую девочку в нашем классе. А может быть, и во всей школе. Валя не возражала. Проинструктированный Лупейкиным, я приступил.

Адольф Лупейкин авторитетно заверял: «Само получится!»

Само не получалось.

Валя была первой блондинкой в моей жизни.

Валя тяжело задышала и притянула меня к себе. На ухо она прошептала: «У нас ничего не получится. Мы еще маленькие. Мне будет больно… Поцелуй меня». Делать ей больно совершенно не входило в мои планы. Мы неумело поцеловались два раза, расплющив губы и стукнувшись зубами. Действительно, дальше – не получалось. Непонятно было – как?

Я старался не смотреть Вальке в глаза. Мы потихоньку спустились с чердака. В то лето мы перешли в восьмой класс. Нам было почти по пятнадцать. Деревенские дети быстро взрослеют. По разным причинам. В том числе и потому, что спят с родителями в одной избе – без перегородок. Да и домашние животные всегда перед глазами.

Валя спросила меня:

– А ты за родителями подглядываешь?

Я засопел и отвернулся. Отвечать не стал. Почему-то я решил, что обсуждать родителей не стоит. Даже с Валькой. Хотя кое-что я видел и слышал. Потому и перебрался летом на чердак.

Мама как-то сказала в ночи: «Он услышит!» Отчим ответил: «Ну и пусть слышит. Они уже с Хусаинкой вовсю!..» И добавил свое гадкое словечко.

Было слышно, как мама шлепнула Иосифа по спине и засмеялась. Чтобы не слышать повизгиваний Иосифа, я накрывал голову подушкой. Мама охала и постанывала тоже достаточно противно. Даже через подушку мне было слышно.

О случившемся у меня с Валькой в штабе я рассказал Хусаинке. Хусаинка был чеченец, кавказский человек. Он дружил с Лариской Тепленькой – дочкой командира воинской части, майора со смешной фамилией Тепленький. Сначала я тоже претендовал на Тепленькую. Но Хусаин отбил ее у меня. Несмотря на присущую горцам самоуверенность и ранний темперамент, опыт Хусаинки не сильно отличался от моего. Он только свирепо вращал глазами и выдвигал челюсть вперед, когда рассказывал, как он обжимал Тепленькую – ну, прямо всю обжимал! – когда они катались на лодке по Амуру.

Хусаинка сказал:

– Врешь, наверно!

– Что вру?

– Что у Вальки волосики растут. Ну… там…

– Правда!

– Под салютом всех вождей?!

– Под салютом всех вождей!

«Под салютом всех вождей» была самая страшная наша клятва.

Сильнее, чем «Гадом буду!»

– Если волосики есть, должно получиться, – задумчиво сказал Хусаинка.

В том-то и дело, что не получилось…

Я круто развернулся, рванул к Тане-гилячке на кухню и налил себе полную кружку синюшной браги.

Работяги разбрелись по кустам и палаткам. Праздник кончился. Кто-то набирал сеть для вечерней рыбалки. Кто-то сел за карты. Пузыревский заперся в своей каморке, сбитой из тех же дощечек, из каких был сбит наш обеденный стол. Недалеко, под тенистой талиной, пристроились Елизарыч и Аид. Они о чем-то степенно беседовали – два пожилых и уважаемых человека, Елизарыч наигрывал на гитаре. Перед ними на фанерке стояли две кружки холодного чифира. Чифир пьют охлажденным. Ни Борис Моисеевич, ни Елизарыч водку не употребляли. Изредка Елизарыч курил высушенную коноплю.

Мне они казались похожими на двух героев моего любимого писателя Флобера. Один – упитанный, торговец товарами Лере. С «жестоким блеском черных глазок», другой – поджарый, сборщик податей Бинэ. «Худощавый профиль Бинэ, склоненного над токарным станком». Что уж было говорить о самой госпоже Бовари! Эммой мне представлялась, конечно, Зинаида…

К тому времени я, помимо фени, старательно изучал классику мировой литературы, скопленную как в сельской, так и в интернатовской библиотеках. К чтению меня подталкивала любимая учительница Тамара Спиридоновна Скворцова. Она была у нас классным руководителем и преподавала русский язык с литературой. Да и Пузыревский был отменным книжником. И о женщинах, жаждущих любви, я знал не понаслышке.

Эмма Бовари, пробирающаяся в комнату Родольфа, и моя Зинаида, скользнувшая к возлюбленному в палатку. Неужели не помните?! В моей памяти с 16 лет: «Словно весеннее утро входило к нему в комнату. Желтые занавески на окнах пропускали мягкий золотистый полусвет. Эмма входила ощупью, щурясь. Капли росы, повисшие на прядях волос, окружали ее лицо нитью топазов. Родольф, смеясь, привлекал ее на грудь, и прижимал к сердцу».

Золотистый полусвет…

А каким же еще он должен был бы быть, если входила солнечная Зинка?

«О, Родольф… – медленно проговорила молодая женщина, склоняясь к его плечу. Сукно ее амазонки приставало к бархату его камзола. Она закинула белую шею, вспухшую от глубокого вздоха, и, изнемогая, в слезах, с долгой дрожью, закрыв лицо, отдалась».

Брага подогрела мое знание классики. Ведь сукно моего праздничного пиджака уже приставало к тонкому брезенту ее ветровки. Но пока она мне еще не отдалась.

По узкой тропе, незаметно, я направился к верхнему омуту. Излюбленное место, где купалась Зинаида. Крутой берег спускался к длинной галечной косе. И там был еще кусочек песчаного пляжа, словно специально намытый рекой для моей королевы.

Когда я подобрался к самому обрыву, кто-то крепко схватил меня за воротник. Купанием рыжей красавицы интересовался не я один. Хорошо замаскированные, в кустах сидели Жора и Упырь. Оба были на сильном взводе. Лицо Жоры, ощерившееся мелкими и редкими зубами, сильно отличалось от лица, с которым он подносил свою трубу к губам.

Довольный, что прихватил меня, он прошипел на ухо: «Ну что, поэт-рифмострадатель! Третьим будешь?!» Намерения их мне стали понятны. Они решили Зинаиду изнасиловать. Меня Жора приглашал в сообщники. И сказано было, конечно, не «рифмострадатель», а другое гаденькое слово.

«Отпусти мальца, – попросил Упырь, – такой сеанс пропадает!»

На языке блатных сеанс – голая женщина. Или наблюдение за сексуальным объектом. В песне Юза Алешковского сеанс – окурочек с женской помадой на снегу…

Меня, конечно, возмутило то, согласимся, точное словечко, которым Жора обзывал меня. Он меня оскорблял. Настоящие урки, а уж тем более авторитеты, не используют в своем жаргоне матерщину… страдатель. Жора был блатным мастёвым, то есть настоящим, почти в законе, но, видимо, по пьянке использовал речь мужиков и лохов.

Я, к тому времени познавший речь и жизнь не только литературную, знал, что мне теперь делать.

Каблуком сапога – Жора стоял чуть сзади – я со всего размаха въехал ему между ног. Жора крякнул и воротник моего пиджака отпустил.

«Храп ты ломовой, – спокойно сказал я Жоре, – иди, играй на дудке начальнику! Зинку нахолить придумал? Давно тебе глину не месили. Я Адику шепну – мы из тебя сегодня всем кублом пеструху делать будем! Подштопаем петушка…»

Жора выпучил глаза. Он не ожидал такой прыти от поэта, пишущего стихи про светлую любовь «на душистом, чужом сеновале».

Именно так, спокойно и взвешенно, Елизарыч учил меня базарить с блатными в нервной обстановке. «Но базар фильтруй, – говорил он, – отвечать придется!» Сейчас «базар» не фильтровался.

Каждое слово в моей короткой речи требует расшифровки для нормального слуха.

«Храп» – наглый вор, отнимающий что-то силой, не по закону. «Ломовой» – имеет несколько значений: применяющий грубую силу при совершении преступления, а также тот, кто ищет защиты у тюремного начальства. Тут я намекал на заискивание Жоры перед Пузыревским. Поэтому далее следует оборот «иди, играй на дудке начальнику». «Играть на дудке» – буквально: заниматься оральным сексом. «Нахолить» – насиловать. «Месить глину» – опускать в камере униженного, делать из него гомика. «Кубло» – шайка, банда, воровское сообщество. «Пеструха» – гомосексуалист. «Шепну Адику» – доложу о случившемся положенцу, смотрящему на зоне за соблюдением воровских законов. В данном случае Адику, разбирающему все споры и вершащему справедливость среди шурфовиков нашего отряда. «Подштопать петушка» – ну здесь, думаю, любому ясно.

Оскорбление речью – едва ли не самое сильное оскорбление в уголовной среде. Я знал, что теперь мне «за базар» придется отвечать. Но я знал и то, что от задуманного Упырь и Жора не отступят. Тоже по закону бродяг. Мне оставалось одно: бежать за Зинкиной двустволкой.

Я рванул по тропе назад, в лагерь. Я не знал тогда, что все оружие, имеющееся на руках в отряде, Пузыревский запирал в длинном железном ящике в своей каморке и каждый день выдавал под расписку.

Двустволки в палатке не было. Дима храпел, неловко откинув голову. На щеке его сидел комар с отвисшим брюшком. Насосался крови. Комара я смахнул неловко. На щеке Дмитрия осталась полоска. Как будто кто-то чиркнул его ножом по лицу.

Елизарыч тревожно вскинулся, когда я бежал обратно.

«Упырь, Жора… Там, на косе… Зинка!» – прохрипел я на бегу.

Аид и Елизарыч были людьми, много повидавшими на своем веку. Им не требовалось особых расшифровок.

«Борис Моисеевич, вы ломик-то прихватите… Прихватите-прихватите – на всякий случай!» – Елизарыч вырвал из чурбака колун, маленький, аккуратный, но с тяжелым лезвием-клином. Топором на кухне я колол дрова.

Елизарыч бежал впереди меня.

Мне стало понятно, что Елизарыч, из семьи потомственных медиков, читающий на память стихи поэтов Серебряного века, знающий французскую поэзию, по жизни тоже – зэк. Зэк и уголовник.

Он бежал по-воровски – на полусогнутых, откинув худое, но жилистое тело назад. Он бежал почти вприсядку.

Топор он держал на отлете, в правой руке, а левую выкинул вперед, как бы отгораживаясь от предполагаемой на тропе встречи с врагом. И еще он постанывал и тонко взвизгивал. Я знал, для чего он так делает. Он распалял себя.

Елизарыч рассказывал мне, что урки, перед тем как ударить обидчика ножом или выстрелить в него из пистолета, разжигают в себе страсть убийства. Они могут истерично кричать, царапать лицо. А были и такие, кто в экзальтации чиркал себя ножом по руке. Вид собственной крови возбуждал и делал их бесстрашными.

Не знаю, как бежал Моисеич-Аид.

Он бежал сзади с коротким ломиком. Такими ломами, не тяжелыми, но острыми, зачищают углы шурфов.

Упырь, с расцарапанным в кровь лицом, захватил Зину сзади за горло и старался прижать ее плечи к песку.

Зинаида, голая, извивалась змеей и делала то, что на школьных уроках по физкультуре называлось упражнением «березка». Когда ты поддерживаешь себя руками под лопатки, а тело и ноги тянешь вверх.

Жора схватил Зинку за лодыжки и старался разодрать ее ноги. Раздвинуть.

Это мы, Господи!

Сколько времени длилась схватка на песчаном пляже у таежной протоки, я не знаю. Но ни Упырь, ни Жора, демонстрирующий по утрам в протоке мускулистость своего тела, ничего не могли поделать с Зиной. Правда, оба были пьяны. Жору мотало из стороны в сторону. Казалось, еще немного, и жертва вырвется из рук насильников. Никто не произносил ни слова. Только мычали и постанывали. Зина знала, что отсюда ей не докричаться, на помощь не звала.

Перекрывая рокот переката, Елизарыч крикнул с берега: «Эй вы, оползни! Колуна хотите?!»

Так же – по-воровски, на полусогнутых, топор на отлете, он пошел на них по центру. Аид, с ломиком наперевес, заходил слева. Я схватил камень-голыш, ничего другого под рукой не оказалось, и наступал справа.

И тут я увидел пустую бутылку. Не знаю, как она оказалась на косе. Может, Димон с Зинкой приходили сюда вдвоем любоваться закатом и баловались вином – бутылка была из-под «Маласовки», так у нас называлось плодово-ягодное дешевое вино. Может, ее принесла протока. Но я отчетливо увидел горлышко, слегка замытое прибрежным илом. Я схватил бутылку и ударил о камень. Теперь в руках у меня было оружие, которое урки называют розочкой. Горлышко бутылки с рваными краями стекла. Розочкой можно «расписать» харю любого уркагана. Я, в точности повторяя позу Елизарыча, присел, откинув тело на полусогнутых и пошел на Жору, обгоняя Елизарыча. Я ощерился и хрипел. Я стал уркой.

Я знал, что сейчас я попишу его.

Жора выхватил Финделя – нож-выкидуху. Он всегда его так называл – Колька Финдель. Такого ножа в отряде не было ни у кого.

Сейчас должно было случиться страшное – то, о чем длинными вечерами рассказывали у костра работяги, прошедшие беспредельные зоны. Были такие лагеря – там не действовали даже воровские законы. Кровавые побоища с ножами и заточками: блатные шли на сук, урки – на вертухаев, и получить колуна мог любой.

Когда Елизарыч прокричал «Колуна хотите?», он обозначил границы предстоящей схватки: не до первой крови, а до смертельного конца. В криминальном мире закон: замахнулся – бей, обнажил ствол – стреляй, выхватил нож – наноси удар. Иначе ты будешь презираем воровским сообществом за «понты». Кто-то из нас должен был остаться на таежной косе навечно. С лицом, пописанным розочкой в кровь. С проломленным колуном черепом. С животом, проткнутым ломиком.

Упырь предал Жору сразу. Дико озираясь по сторонам и вытирая ладони о штаны, он отступал к перекату. Зина – лицо ее было белым, и веснушки проступали отчетливо – судорожно натягивала брюки и свитер. Она не плакала и не кричала, но то ли судороги, то ли рыдания без слез сотрясали ее грудь и тело.

«Сукой буду – попишу!» – я даже не прокричал, я провизжал страшную клятву уголовников. Жора, низко нагнувшись, нырнул головой мне навстречу. Нож он держал у ноги. Он хотел ударить меня снизу.

Он был один против нас троих. Но он нас не боялся.

Жора забыл про Зинку. В последний момент Зина ударила Жору сзади по лодыжкам – поставила подножку. И он рухнул лицом вниз на камни, прямо к нам под ноги. Елизарыч, как-то некрасиво, одной половинкой лица, улыбаясь, замахнулся топором. Скорее, он даже не улыбался. Он осклабился. Сейчас все должно было кончиться на страшной вечерней косе.

Над нашими головами раздался сухой выстрел.

«Всем лечь, руки за голову! Стреляю без предупреждения!» Пузыревский с пистолетом в руке стоял на берегу, в десяти метрах от нас. Тогда я не знал, что начальникам геологических партий положено табельное оружие. Не помню, что у него было в руке – пистолет или наган. Таким, со стволом навскидку, я видел Пузыревского первый и последний раз. Он хранил его в том же ящике, где хранились двустволка Зинаиды и ружья наших охотников.

Елизарыч и Аид рухнули на косу сразу же. Упырь упал почти в воду, на самом краю косы. Жора и так уже валялся на камнях. Остались стоять только мы с Зинкой. Ведь мы еще никогда не сидели в тюрьме и не отбывали срока на зоне. И мы не знали, что гражданин начальник с наганом в руке шутить не любит. С десяти метров и я легко продырявлю шкуру любого уголовника.

Я бросил бутылку. Стекло брякнуло о камни.

Пузыревский быстро спустился с берега. Он сказал Зинке: «А я ведь вас предупреждал, Зинаида Георгиевна! Выставляться не надо. Скромнее надо быть, Зинаида Георгиевна!»

Потом Пузыревский сокрушенно развел руками и обратился к Рабиновичу: «А вы, Борис Моисеевич… Туда же – с ломиком… А ведь интеллигентнейший человек!»

Он достаточно пренебрежительно махнул почему-то в нашу с Зинаидой сторону. Мне показалось, он говорил, обращаясь к бухгалтеру, не только с укором, но даже с какой-то теплотой в голосе. Насколько я знал тогда, последний раз Аид сидел за хищение в особо крупных размерах с конфискацией имущества. На Хабаровском нефтеперегонном заводе он торговал бензином.

Пузыревский подобрал нож-складень, который Жора предусмотрительно отбросил от себя. Поцокал языком, разглядывая знатную самоделку с наборной рукояткой, и резко скомандовал: «Оба! Встать! В лагерь не возвращаться! Никаких вещей не брать! Ксивари заберете в Сусаннино. Для хорошего зэка – сто километров не этап. Кейшер Елизарыч передаст. Вернетесь – девять грамм. Моркаташек им захотелось! Попались с закладом – к Некрасову в гости. И чтобы без шухера у меня!»

Пузыревский выгонял Жору и Упыря из отряда и объяснял им все доходчиво, на доступном обоим языке: «Дойдете до Сусаннино, получите в управлении документы. Мешок с кой-какими продуктами вам передаст Елизарыч (кейшер – продуктовая передача в тюрьме). Если попытаетесь вернуться, получите по пуле. Грудей (моркаташек) им захотелось! Ишь, чего удумали. Попались на преступлении – пойдете на новый срок. И чтобы без разговоров у меня!»

Меня заинтересовала новая фраза в блатном жаргоне «попались с закладом – к Некрасову в гости!» При чем здесь Некрасов? Поэт, что ли? Потом я узнал у Елизарыча, что Некрасов – надзиратель Питерского, до революции, централа. Отличался особой жестокостью. Не было арестанта, которого он не заковал бы в кандалы и не отправил на каторгу.

Жора, с мутными глазами, приподнялся на колени. Голова опущена, руки касаются гальки. Так и попросил, на коленях: «Начальник! Николай Иванович! Инструмент… Разреши забрать? Елизарыч принесет».

Пузыревский проработал с такими, как Жора, всю жизнь. И он знал, как нужно им отвечать.

«Не нужна вам труба, Георгий Дмитриевич. Вот ваш инструмент», – ногой он отбросил Жоре нож: «Забери выкидуху. Голодно будет – Упыря пощекочешь».

«Голодно будет – Упыря пощекочешь» – достаточно мрачная шутка Пузыревского, черный юмор. В долгий и трудный побег, особенно зимой, зэки-отморозки брали с собой неопытного новичка-«чушку». В тяжелый момент убивали, ели человечину.

Пузыревский без обиняков говорил Жоре, что он потерял и человеческое, и воровское достоинство.

Десять лет спустя я встретил Жору на сочинском пляже.

Моя первая в жизни поездка на южный курорт, профсоюзная путевка, честно заработанная на стройке века – БАМе. Лежал на песке, бездумно смотрел в небо, изредка заигрывал с пышнотелыми хохлушками и пил с ними «Изабеллу». Вечером, в тени каштанов и тополей, звенели цикады. Про вечный лед в бамовском Дусе-Алиньском тоннеле, построенном зэками после войны, вспоминать не хотелось. А утром – опять к ласковому морю.

Вижу: идет по пляжу фотограф-старик в жилетке на голое тело. Коричневый череп, редкий тогда «Полароид» на груди, на плече – смешная обезьянка в платьице. Дети курортников очень желали фотографироваться с обезьянкой. Фотография моментальная.

На плече у старика красовалась редкая наколка «Раб СССР».

Я пригляделся. Жора.

Те же редковатые зубы, тот же прищур быстрых глаз, та же вертлявость в движениях. Интересно – неужели работает? Я понаблюдал. Да нет, вроде бы не шарит по карманам. Действительно, снимает.

Тронул сзади за плечо: «Жора?! Георгий Дмитриевич…»

Старик втянул голову в плечи и как-то неловко, всем корпусом обернулся: «Я не Жора… Я – Иннокентий, Кочергин…»

Я помнил, что фамилия у Жоры была другая, какая-то хохлацкая – на «о». Типа – Санько или Малько. Но не Кочергин.

Он долго смотрел мне в лицо: «Поэт?!»

Мы оба расхохотались. Сразу снялась напряженность. Он расправил плечи.

Оба, потому что одновременно вспомнили то словечко, которым Жора охарактеризовал мою влюбленность на берегу протоки Сусанинской. На той самой косе, на которой мы хотели убить друг друга.

Посидели у абхазца-шашлычника на пластиковых стульях, за пластиковым же столом. Я купил – почему-то было в радость встретиться с Жорой – бутылку дорогого коньяка. Он с сожалением и как-то нервно посмотрел на налитых полстакана пахучей жидкости: «Я все поменял… Жизнь, фамилию. Дочке – семь лет. На фотках работаю – хватает… И потом, это… Нельзя мне. В запой ухожу».

Он отодвинул стакан. Помолчали.

«А Упырь тогда вернулся?!» – спросил Жора.

Да, Упырь через неделю вернулся, без зубов, избитый в кровь. С засохшими коростами на лбу и на подбородке. Без денег и документов. Многие зэки, освободившись, не могут жить на свободе. Она их отталкивает. На зоне привычней. Пришел к Пузыревскому проситься обратно, в шурфовики. Пузыревский ответил: «Проси прощения у нее…»

Я видел, как Упырь валялся в ногах у Зинки. Дима-ботаник понять ничего не мог. Наутро мы ведь ему ничего не сказали. И Зинаида молчала.

Зинка простила Упыря. Он остался в отряде.

Именно он стачал мне ловкие хромовые сапоги-жимы, когда Пузыревский отправил меня назад, в интернат. Упырь ведь сначала не был убийцей. Он был модельным сапожником.

«А труба? – спросил я Жору. – Ведь ты – отличный музыкант! Почему ты в оркестре не играешь?»

Жора пристально посмотрел на меня: «Ты разве не помнишь? Он же забрал мой инструмент…»

Вновь помолчали. Как будто нельзя было играть на другой трубе. Но, наверное, для него – нельзя.

Отвернувшись и как бы между прочим, он спросил: «А Зина… Ты ее не встречал?»

Не встречал. Это правда.

Он быстро пододвинул стакан, долил до ободка и залпом выпил: «А… Чего уж там! Такая встреча…»

На следующее утро на пляже я его не встретил. С обезьянкой на плече ходил другой фотограф.

Мне остается рассказать последнее.

Ближе к осени Пузыревский увидел плоды своего «просвещения». Я категорически не хотел возвращаться в десятый, выпускной, класс. Я писал стихи, где были такие строчки: «Я – Колька Финдель за голяшкой сапога, Я – Елизарыч, замерзающий в побеге».

Забегая несколько вперед, должен сказать, что сочинение «Елизарыч», написанное мною на олимпиаде по литературе, в районе заняло чуть ли не первое место. Меня послали в Хабаровск. Там меня приняли в литературное объединение при краевом отделении Союза писателей. И очень скоро меня и еще двух молодых поэтов, очень быстро ставших моими друзьями, назвали будущим Дальневосточной поэзии.

К моему искреннему сожалению, я так и не оправдал высоких авансов поэтической секции хабаровской писательской организации.

Говорили также, что Пузыревский стал начальником Магаданского геологического управления.

Но все случится потом. А пока…

Шурфовики отряда собирали меня «на волю». В интернат. По-нашему, по-блатному, называлось откинуться с кичи.

Хромовые жимы, повторюсь, стачал Упырь. Может, только у Сталина сапожки были лучше.

Из выходного бостонового костюма Рабиновича были перелицованы и подогнаны по росту пенж – пиджак, двубортный обязательно, и брюки. Костюм был неземного цвета – светло-пепельный, с оттенком фиолетового. Таня-повариха каждый шов отпарила чугунным утюгом, который раскалялся углями. Сейчас такие только в музее. «Вы же приличный человек, Шура! – Борис Моисеевич одергивал на мне полы пиджака и поправлял плечи. Они были на ватных подкладках. – Как никак вы – поэт!»

Он значительно поднимал вверх палец. Слово «поэт» он произносил по-еврейски. Буква «э» звучала как «е». Получалось несколько иронично – «поет».

Кепка-восьмиклинка, понятно, габардиновая. Тоже светлая.

Белый шарфик-кашне мне отдал сам Адик. «Я не носил его с 1961 года, – сказал главарь, – смотри, как новенький! Потому что шелковый. Мне его одна маруха подарила».

Маленький нож-выкидуху принес Инженер и велел всегда держать за голяшкой сапога. Даже когда иду на свидание с девушкой. Ножик был не хуже Жориного. Потом у меня прекрасный нож забрал директор интерната Владимир Александрович Маер, милейший человек. Нож с воровской рукояткой лежал у него на столе. Он им карандаши чинил.

Я уезжал погожим сентябрьским днем на кобыле Машке, приторочив к седлу фибровый чемодан. В чемодане – пара белья, морской тельник – подарок Шахи, и тетрадь со стихами. Уже была написана поэма «Багульник», в которой слово «геологиня» рифмовалось, конечно же, с «богиней». Как и обещал.

До Сусанино меня провожал Дима. Потом он должен был доставить меня в Маго на той же моторке, в которой рожала повариха.

Между прочим, новорожденного гилячонка назвали Санькой. Александр Лотак. Хотя тогда, за нашим праздничным столом, случился спор. Зэки предлагали назвать новорожденного Дмитрием. По существу, ведь он принял роды у Татьяны. Но Дима благородно отказался в мою пользу. Мальчишку завернули в мою байковую рубашку. И день шестнадцатилетия был у меня.

Мы уезжали по тропе среди редких здесь, на склоне, берез и лиственниц. В отряде было три лошади. Молодой Воронок, которого бесповоротно оседлала Зинаида, кобыла Машка – на ней я возил продукты и дрова. И старый мерин Гнедик, разъездной конь, на которого неловко взгромоздился Димка.

Вернувшись из Маго, он должен был перегнать лошадей в отряд. Шурфовики работали до первого снега. Потом начиналась камералка. Дима с Зинаидой через месяц уезжали в свой геологический техникум.

Стояла поздняя осень. Яркая и сухая в наших краях.

Оранжевые и желтые подпалины листвы на склонах делали сопки похожими на зверей, пришедших на водопой. Припав на передние лапы и уткнув длинные морды в перекаты, они, как рыжие лисы, пили чистую воду таежных речек.

Мы ехали молча. Каждый думал о своем. Я, конечно, о моей рыжей королеве. Она попрощалась со мной подчеркнуто официально, пожелав здоровья и удачи в творчестве. Но неожиданно, задержав мою руку, Зинка сказала, глядя мне в глаза: «У тебя хорошая ладонь, Саня. Сухая и… тревожная. Такая и должна быть у настоящего мужчины».

Сухая – понятно, значит, не пухлая и не потная. Кому понравится ухажер с липкими ладонями? А тревожная? Что она хотела сказать? Все-таки лучше, наверное, ладонь уверенная.

Гораздо позже, когда мне исполнится, кажется, тридцать лет, я понял: Зинаида была права. Удел женщины – любить. Мужское право – любовь защищать. Расслабляться нельзя. Потому что любовь мятежна. И поэтому мужская рука должна быть всегда начеку. Потому, стало быть, ладонь сухая и тревожная.

Кончился мелкий дождь, неожиданно налетевший вместе с тучей из скального каньона. Вновь светило солнце. И я уезжал.

Тропа, сбежав со склона, тянулась теперь вдоль берега протоки, и уже поблескивал за желтыми, в кувшинках, косами Амур, великая река моего детства.

Неожиданно сзади нас раздался выстрел из ружья и топот копыт.

Зинка. В неожиданном поступке она вся.

Зинаида, обогнав нас, резко развернула Воронка и подъехала ко мне. Мы встали. Стремя в стремя. «Я думала, вы пошли другой тропой, – сказала она, – вынуждена была стрелять».

Переломленная пополам двустволка лежала на седле. Понятно, что Зинка стреляла совсем по иному поводу. Королева оповещала о своем присутствии. Одной рукой она держала поводья. Другой за шею притянула меня к себе.

Дима фальшиво насвистывал, отвернувшись, и отмахивался веточкой от поднявшейся над потными крупами лошадей мошки. Кажется, он даже проехал дальше, за поворот.

Она поцеловала меня в губы.

Мне показалось, что ее губы были в трещинках. И сама она, ее лицо и ее волосы, и ее губы пахли костром, дождем и порохом. Я узнаю теперь ее запах из тысячи.

А чем другим может пахнуть королева бродяг, если она – королева настоящая?

И вот теперь я, седой и морщинистый, узнавший многое, да почти что все, оборачиваюсь.

И я кричу в тот накрытый фиолетовым облаком багульника распадок: «Королева! Вернись, королева…»

Я кричу и сто, и двести, и тысячу лет.

Долгое эхо отвечает мне: «Ева! Ева, Ева…»

Родители хотели назвать меня Адамом.