Текст книги "«То, что мы зовем душой…» Избранные стихотворения"

«Мимо дубов или вязов, не знаю…»

 
Мимо дубов или вязов, не знаю, —
Издали точно сказать было трудно,
Мы проезжали в машине по краю
Местности сельской, распахнутой чудно.
И почему-то дубы или вязы
Эти мне вдруг показались знакомы:
Всплески их, вздохи, улыбки, гримасы,
Взгляды, поклоны, увечья, изломы.
Что-то как будто сказать мне хотели,
Но, отступив на манер привидений,
Скрылись вдали, подойти не посмели,
Стали одним из моих заблуждений.
Где-то я видел их в прожитой, прошлой
Жизни таинственной, мною забытой,
Скрытой теперь от меня, суматошной,
Взрослой, для детского чувства закрытой.
И не владею я теми словами,
Что их вернули бы, расколдовали.
Словно когда-то моими друзьями
Были они – и деревьями стали.
 

«Вчера я шел по зале освещенной…»

Вчера я шел по зале освещенной…

А. Фет

 
«Вчера я шел по зале освещенной…»
Все спят давно, полночная пора,
А он идет один, неугомонный,
Не в позапрошлом веке, а вчера!
И нет меж ним и нами расстоянья.
И всё, что с той поры произошло,
Отменено, ушло за край сознанья,
Все испытанья, горести и зло.
Одна любовь на свете остается,
Она одна переживет и нас,
В углах таится, в стенах отдается,
В дверях тайком оглянется не раз.
И вещи – вздор. Какие вещи в зале,
Кто помнит их? Не вазы, не ковры.
Где ноты те, что были на рояле?
Одной любовью движутся миры.
Всех звезд, всех солнц, всей жизни горячее,
Сильнее смерти, выше божества,
Прочнее царств, мудрее книгочея —
Ее, в слезах, безумные слова.
 

«Перечитывал книгу и в ней на полях…»

 
Перечитывал книгу и в ней на полях
Карандашные видел пометки свои —
Угловатые птички – на пыльных кустах
Так сидят в петербургских дворах воробьи,
И казалось, что я ненароком во двор
Заглянул, где когда-то, лет сорок назад,
На скамье с кем-то тихий я вел разговор,
Совпадению мыслей и выводов рад.
 
 
Как же был я горяч и отзывчив тогда
И, ей-богу, умней, чем сегодня, – умней!
И меня с той поры укатали года,
Словно сивку, и жаль мне должно быть
тех дней,
И нисколько не стыдно за них, и не прав
Я, когда на былое свое свысока
И в сомненье гляжу – и ко мне под рукав,
Как жучок, щекоча, заползает строка.
 

Дворцовая площадь

 
Дворцовая площадь, сегодня я понял,
Еще потому мне так нравится, видно,
Что окаймлена Главным штабом, как поле,
Дворцом, словно лесом, она самобытна
И самостоятельна, в ней от природы
Есть что-то, не только от архитектуры,
Покатость и выпуклость сельской свободы —
И стройность и собранность клавиатуры.
 
 
Другими словами, ансамбль, – ведь и ельник
Имеет в виду повторяемость окон,
Он геометричен и он не отшельник,
Как будто расчетливо скроен и соткан,
И вот в центре города что-то от Суйды,
От Красниц и Семрино вдруг проступает,
Какой-то, при чёткости всей, безрассудный
Размах, и с Невы ветерок залетает.
 

«Будущее – это то, с чем дело…»

Дмитрию Кантову

 
Будущее – это то, с чем дело
Мы имеем в старости, оно
С юности манило нас, блестело
И страшило, было суждено,
Если доживем, и удручало
Неизбежным перечнем потерь,
Не хотел бы всё начать сначала
И войти еще раз в ту же дверь.
Я дожил до будущего, понял,
Получил, осмыслил, осознал,
Постою тихонько на балконе,
Словно я покинул кинозал:
Фильм прекрасен, страшен и чудесен,
А финал, как всякий эпилог,
Как всегда, не очень интересен,
Даже если автор фильма – Бог.
 

В поликлинике

…В горле какой-то комок…

И. Анненский

 
Господи, где же на жизнь эту силы
Взять, а тем более, если их нет?
Как, натянув на ботинки бахилы,
В двадцать четвертый пройти кабинет?
 
 
Как эта жизнь тяжела и подробна,
Сколько в ней этой печали и той!
Перед врачом за себя неудобно:
С чем ты явился к нему, с тошнотой?
 
 
– В горле комок у меня не проходит,
Жить мне мешает, хотя не болит. —
Пальцами доктор по горлу поводит:
– Всех нас сегодня немного тошнит. —
 
 
Дальше, на темном его мониторе
Зыбкий свой внутренний мир разглядишь:
То ли тростник и бурлящее море,
То ли речную волну и камыш.
 
 
Можно ли бледному верить просвету,
Что эта тень означает и мгла?
Где тут душа? А души-то и нету!
Или струхнула – и в пятки ушла?
 
 
– Всё хорошо. Принимайте таблетки.
И постарайтесь побольше гулять. —
Как я устал! Поднимаюсь с кушетки.
Сырость и слякоть в окне, благодать!
 

«Уехать куда-нибудь, пусть ненадолго…»

 
Уехать куда-нибудь, пусть ненадолго.
Уехать хотя бы на несколько дней
И там затеряться, пропасть, как иголка,
Для будничной жизни и скуки своей.
 
 
Да только чужие сады и соборы,
Мосты и дворцы не помогут тебе:
Они ж не твои, не имеют опоры
Ни в прошлом твоем, ни в любви, ни в судьбе.
 
 
Вот и хорошо: ни к чему акведука
Большие шаги и барочный фонтан,
И вдруг драгоценной покажется скука
Домашняя, угол родной и диван.
 

«Под лиственной сенью на сельской дороге…»

 
Под лиственной сенью на сельской дороге
При ветре возможно головокруженье.
Узорные тени кидаются в ноги,
В руках у них жалобы и подношенья.
 
 
И впору смутиться, и можно споткнуться
На чересполосице света и мрака,
Как если бы жизнь, от тебя отшатнуться
Решив, удержалась от этого шага.
 
 
Ты царь, избалованный тенью и светом,
И пленник мерцаний, и зарослей призрак,
И то хорошо, что не знаешь об этом,
Не ждешь подтверждений, не просишь
                                             расписок.
 
 
И клены, и вязы, и куст придорожный
Приятны и порознь тебе, и суммарно.
Живи, только помни, как всё ненадежно,
Подвижно, обманчиво и светозарно.
 

«Глухонемые в дачной электричке…»

 
Глухонемые в дачной электричке
Шли по проходу, мелкие вещички,
Поделки расставляя здесь и там, —
Вдруг кошечки их, зайчики и птички
Понравятся – и купят этот хлам?
 
 
Стеклянный, оловянный, деревянный,
Пластмассовый, дешевый, нежеланный,
Кому такое нужно барахло?
Ни в комнате держать его, ни в ванной
Не станете: стекло и есть стекло.
 
 
А даже если б мраморное было
Там что-нибудь, кого бы умилила
Артельная такая красота?
Но ты купила слоника, купила.
Вот лучшая, клянусь, в тебе черта!
 

Башня

 
Как бы ты в своем тосканском стиле
Кружевном меня ни восхищала, —
Башня, разве б так тебя любили,
Если б ты упасть не обещала?
 
 
Если б смертной ты не притворялась,
Каждый миг на гибель обреченной,
Вызывая сладостную жалость,
И прямой была бы – не наклонной.
 
 
Хорошо, когда добавлен к чувству
Изумленья тонкий слой печали.
Сколько было преданных искусству
И тебя любивших – все упали.
 
 
Помашу рукою на прощанье
И уйду, заезжий соглядатай.
Так и не сдержала обещанья,
И не надо, башня, и не падай!
 

Везувий

 
О, как мне хотелось увидеть Везувий!
Увидел – и что же? Гора как гора.
Неужто для пылких страстей и безумий
Он создан, приземистый, вроде шатра?
 
 
Казбек бы ему показать белоснежный,
Граненый, сверкающий, яркий алмаз!
Унылый Везувий, угрюмый и грешный,
Историей римской пугающий нас.
 
 
И это Везувий? Ни пика, ни снега,
Неужто Помпею такой погубил?
Как если б великого я человека
Увидел – и разочарован им был.
 
 
И ростом не вышел, и странную моду
Завел – надевать телогрейку с утра.
И что-нибудь скажет еще про погоду:
«Сегодня дождливо, не то что вчера».
 

«Ван Гог перед этой картиной четырнадцать дней…»

 
Ван Гог перед этой картиной четырнадцать дней
Хотел провести, если б только ему разрешили.
Библейскую парочку Рембрандт пристроил на ней
В своем желто-красном, горячем, пылающем стиле.
 
 
Четырнадцать дней – многовато… Быть может,
                                                                   семи
Достаточно? – мне бы хотелось спросить у Ван Гога.
– Четырнадцать! – я же сказал вам уже, черт
                                                                возьми!
Зачем переспрашивать? – он возразил бы мне
                                                                строго.
 
 
Четырнадцать дней! За четырнадцать дней города
Берут осажденные, их превращая в руины.
И за две недели дойдут из Гааги суда
До Крита, быть может, или приплывают в Афины.
 
 
– Вы правы, всё можно успеть, например умереть
Иль обогатиться, в дворец перейти из подвала.
Но эту любовь, эту нежность нельзя разглядеть
Быстрее, – четырнадцать дней, а тринадцати мало!
 

«В мире Клода Моне, и Вермеера, и Ренуара…»

 
В мире Клода Моне, и Вермеера, и Ренуара
Нету черного цвета и смертного нету кошмара,
В эту сторону им не хотелось смотреть, ни к чему
Им распятье, и крестные муки, и смерть им не пара,
Жизнь – сестра их, спасибо бокалу, спасибо холму,
Перелеску, скамье, парусам, клавесину и стулу.
Нет – веревке сказав, мышьяку, револьверному дулу,
Рай при жизни в земном разглядели печальном
                                                                 краю,
Обещанью поверив, надежде, завету, посулу, —
И за всё это Бог поместил их, конечно, в раю.
 

Стена

 
Неровность, шершавость стены городской,
Изъяны и в кладке ее, и в побелке
Художник как будто ощупал рукой,
Не пренебрегая и трещинкой мелкой,
Бугристость ему и подтеки нужны,
И темные пятна, и вмятины тоже,
И поверху сорной травы вдоль стены
Колючий нарост, на щетину похожий.
 
 
И всё это залито светом дневным,
Сверкает, трепещет, дрожит и лоснится.
Художник идеей своей одержим,
А может быть, эта стена ему снится,
Он мог бы и плюнуть, и кисть отложить,
Дворцом соблазниться, пойти на попятный,
Но, кажется, жизнью велит дорожить,
При всех ее трещинах, шрамах и пятнах.
 

«Небо погаснет не всё и не сразу…»

 
Небо погаснет не всё и не сразу,
Свет заходящий похож на восход.
Так у Шопена печальную фразу
Вдруг жизнерадостный всплеск перебьет.
 
 
Как перемешано всё в этом мире,
Перетасовано – главный урок.
И по трехкомнатной ходишь квартире,
Как по Венеции, – был бы восторг!
 
 
Он и бывает, почти не завися
От объективного смысла вещей.
Были бы мысли, счастливые мысли
В блеске закатных последних лучей.
 

«Искусство и есть продолжение жизни…»

 
Искусство и есть продолжение жизни,
Но, может быть, в лучшем ее варианте,
Где нас не заденет ни дальний, ни ближний,
И дело не в шляпе, а дело в таланте.
 
 
И ты от судьбы не зависишь и рока,
И нету ни горя, ни смерти, ни страха,
А только полночные вихри Ван Гога,
Венера, Даная, Олимпия, маха.
 
 
Искусство и есть продолжение леса,
Искусство и есть продолжение моря,
И нет никакого в искусстве прогресса,
А призрак живет и при нас в Эльсиноре.
 
 
И музыка учит расстегивать ворот,
И к шелку фиалок склонившись и примул,
Любить эту жизнь появляется повод,
В стихи ее взять появляется стимул.
 

Осенний театр
2020

«Таинственный смысл бытия…»

 
Таинственный смысл бытия
Меня на мгновенье пронзит,
И тут же почувствую я,
Что мной он счастливый забыт.
 
 
И, как ни старайся, – вернуть
Его и присвоить нельзя:
Закрыт к нему наглухо путь,
Дорога, тропинка, стезя.
 
 
В какую просунуться щель,
Завесу убрать и туман,
Ни куст не подскажет, ни ель,
Тем более – стол и диван.
 
 
Ни просьба, ни клятва, ни лесть
Его не смягчат: произвол
И прихоть… И все-таки есть,
И в сердце меня уколол!
 

«У меня под рукой становились стихами…»

 
У меня под рукой становились стихами
И вино, и вода, и гора с облаками,
Подражавшими в плотности этой горе,
И Афины с забытыми ими богами,
И запущенный клен в петербургском дворе.
 
 
У меня под рукой тишина оживала,
Как волшебная флейта, – ни много ни мало!
У меня под рукой серебрилась сирень,
И привычная комната приобретала
Блеск дворцовый, особенно в солнечный день.
 
 
И любовь с ее счастьем и горечью тоже,
И Нева с неотрывно глядящим прохожим
На волненье ее, – заслужил я покой,
И живая строка, ни на чью не похожа,
Возникала в стихах у меня под рукой.
 

Осениий театр

 
Осенний театр – это лучший на свете
Театр, я люблю декорации эти,
Трагедию ивы и клена люблю,
И тополь как будто играет в «Макбете»,
И дубу сочувствую, как королю.
 
 
И ярко, и горько, и пышно, и сыро.
В саду замечательно ставят Шекспира,
С каким замедлением падает лист,
Как будто вобрал в себя боль всего мира,
И я на дорожке стою, как статист.
 
 
Английский театр приезжал на гастроли,
Давно это было, работал я в школе,
Волненье свое не забыл до сих пор.
Но сад, что ни год, те же самые роли
Играет не хуже, великий актер!
 
 
И каждую осень печальное чувство,
Счастливое чувство большого искусства
Меня посещает в преддверье зимы.
Да, холодно будет, и снежно, и пусто,
Но дивное зрелище видели мы!
 

«Плевать на жизнь, – шотландская принцесса…»

 
Плевать на жизнь, – шотландская принцесса
Сказала, умирая в девятнадцать
Лет, – что ей смерти плотная завеса,
Готовая упасть и не подняться,
И что ей море в пасмурных барашках,
И что ей лес еловый и охота?
Ее душа – не наша замарашка,
А точный слепок с птичьего полета!
 
 
А может быть, в ее средневековье
Другая жизнь за гробом проступала,
Как тот ларец за шторкой, в изголовье,
В котором драгоценности держала?
Или в ней было что-то от повесы
И мудреца, философа-гуляки,
Каких Шекспир вставлял частенько в пьесы
И убивал в пылу кинжальной драки?
 

«Великий Август, бурю претерпев…»

 
Великий Август, бурю претерпев
На море, не сумел сдержать свой гнев
И статую велел убрать Нептуна.
Не навсегда, на время, дабы тот
Одумался – и впредь по глади вод
Шла ровно императорская шхуна.
 
 
Бог должен быть благоразумен. Пусть
Заучит римский кодекс наизусть:
Пора бы знать, чего нельзя, что можно.
Попутный ветер, парус надувай!
Вот и Овидий сослан на Дунай,
Он тоже вел себя неосторожно.
 

«А вчера на дороге лесной…»

 
А вчера на дороге лесной
Двое всадников – он и она —
Мимо нас проскакали, какой
Странный случай – и что-то от сна
Было в нем или мифа, вослед
Мы смотрели им долго, они
Предъявили нам то, чего нет
В наши трезвые, ровные дни.
 
 
Человек на коне страшноват
И высок и на нас не похож.
Взяли где-то коней напрокат,
И вогнали нас чуть ли не в дрожь
Конский пот, конский топ, сапоги,
Стремена, – и под сенью лесной
Понял я, как от нас далеки
Цезарь, Ричард и даже Толстой.
 

Маалые голландцы

 
Они живописали тишину,
Какую-нибудь в комнате одну
Старушку или девушку, на стуле
Сидящую к огню или окну
Лицом, нет, не подумай, что уснули.
 
 
Смотрели на камин или в окно —
И никакой тоски или печали.
И бархат зеленел или сукно,
Сидели – так у них заведено,
И что всего чудесней – не скучали!
 

«Дребезжанье строки неприлично…»

 
Дребезжанье строки неприлично.
Посмотри, как лоснится трава,
Как преследует цель энергично
Бильярдист, засучив рукава!
Он играет один, без партнера,
Сам с собой, подгоняемый тьмой.
Он надеется выиграть скоро
У себя и у жизни самой.
 
 
А когда он проигрывать станет
И поймет: не таких провела! —
Он проверит, себе в оправданье,
Не хромает ли ножка стола?
Не хромает. Не надо печали.
Сколько было их… Говор и смех…
Как они высоко залетали!
В пух и прах разгромила их всех.
 

«Двадцать первый век оказался хуже…»

 
Двадцать первый век оказался хуже,
Чем его представляли себе в двадцатом.
Я сижу у окна, за окном снаружи
Клен мне кажется другом моим и братом.
 
 
Я люблю его шум, новизны в нем нету,
Он всё так же взъерошен, – судите сами, —
Что при Данте, как если бы эстафету
Проносил сквозь века, что при Мандельштаме.
 
 
Не известна ни зависть ему, ни ревность,
Воевать не умеет, к обману тоже
Не способен, поэтому злободневность
Соблазнить его в наших стихах не может.
 
 
И поэтому стыдно быть человеком,
Что поэты всегда и подозревали
И земным тяготились своим ночлегом,
И в стихах у них столько земной печали.
 

«Души, конечно, нет, душа – иносказанье…»

 
Души, конечно, нет, душа – иносказанье, —
Так разум говорит, и он, конечно, прав.
Душа, конечно, есть: волненье, любованье
Сверканием реки и влажным блеском трав.
 
 
Душа, конечно, есть, она читать газету
Не станет, но с утра любовь ей подавай,
И радость, и печаль, – души, конечно, нету,
Ее и потерять случалось невзначай.
 
 
И разуму она как будто уступала,
Спешившему ей дать обдуманный совет.
Но счастье, но печаль, но боль… Начнем сначала:
Душа, конечно, есть, души, конечно, нет.
 

Звездная карта
2022

«Как хотелось в начале…»

 
Как хотелось в начале
Давнем, полузабытом,
Чтобы все тебя знали,
То есть быть знаменитым.
 
 
А потом у поэта
С огорченьем, ревниво
Прочитал ты, что это
Стыдно и некрасиво.
 
 
Недостойно вниманья,
Не имеет значенья,
Но смущал назиданья
Призвук и поученья.
 
 
И поэтому трудно
Было с ним согласиться.
А еще он так чудно
Был похож на счастливца.
 

«За рифму «тень и день» кому сказать спасибо?..»

 
За рифму «тень и день» кому сказать спасибо?
Заветная, она меня не подведет.
Ей кланяется клен, ей радуется липа,
Она во всех стихах осмысленно живет.
 
 
И Пушкин был бы рад еще раз к ней вернуться,
Еще раз в тень зайти и день еще один
Прожить: проходим мы, а рифмы остаются,
Из года в год цветут шиповник и жасмин.
 
 
Что важно? Чтобы ветвь под ветром покачнулась
И задышала мысль внезапная в строке.
А старость иногда напоминает юность
Сомнением в себе и близостью к тоске.
 
 
И вспомнишь: от любви страдал, как от ушиба,
Но счастлив ею был здесь, а не где-то там…
И знал, кому сказать, придя в себя, спасибо:
Пылающему дню и дымчатым теням.
 

«Разлука – это память о другом…»

 
Разлука – это память о другом,
Умершие не помнят о разлуке,
Не думают с тревогой ни о ком
И к тем, кто любит их, не тянут руки,
И это благо, что ни говори.
И в райские не залетают кущи
Синицы, скажем, или снегири.
Разлука существует для живущих.
 
 
Разлука – это память, это страх
За тех, с кем разлучён, земная мука,
Описанная столько раз в стихах.
Всего страшнее русская разлука.
Кто умер, для того разлуки нет.
Когда Гомер придумал Одиссея,
Велев ему скитаться двадцать лет,
Ни Колымы не знал, ни Енисея.
 

«Я люблю итальянский акцент…»

Чудь начудила, да Меря намерила…

А. Блок

 
Я люблю итальянский акцент
Петербурга, французский, голландский.
Он у нас иностранный агент,
Плохо знающий русские сказки
Или знающий, но не на них
Он воспитан, и славянофилы
Площадей его, улиц прямых
Не любили, ни блеска, ни силы.
 
 
Блеск не лучший и сила не та.
И смотрели сердито и хмуро.
Подозрительна им красота
Этих шпилей, дворцы и скульптура,
Им особый мерещился путь,
И, наверное, даже в могиле
Снились русы им, меря и чудь —
И они этот путь получили.
 

Чайка

Дмитрию Быкову

 
Прилетела чайка, белым-бела,
На карнизе устроившись, клювом стала
По окну постукивать, блеск стекла
Привлекал ее, радужность привлекала
И прозрачность, похожие на волну,
И смотрела, смотрела: живут же люди!
Стол у них есть и кресло есть, – ну и ну!
У нее никогда их, увы, не будет.
 
 
Ни дивана, ни комнаты, – никогда!
Полюбить бы стихи, почитать бы книги!
Только небо и есть у нее, вода,
Тростниковые заросли, солнца блики.
Надоело ей море, – тепла б, жилья,
Вечных мыслей о смерти, ума набраться!
И откуда ей знать, что хотел бы я
На минуту хотя бы с ней поменяться.
 

«Как долги поиски нам памятной могилы…»

 
Как долги поиски нам памятной могилы
На тесном кладбище, как будто наши силы
И нашу преданность еще раз испытать
Желает близкий наш, любимый нами, милый
Нам, не уверенный в любви к нему опять.
 
 
Да нет же, мы ему верны, его мы любим!
Но оступаемся, на сон чужой наступим
И незнакомую нам потревожим тень
Не раз, пока его найдем и взгляд потупим,
Шиповник отведя и приподняв сирень.
 
 
И прошлогодние сметем рукой листочки,
И принесенные ему в кульке цветочки
Пристроим, в лунки их старательно воткнув.
На что они ему? Как мертвому примочки.
Еще потопчемся и отойдем, вздохнув.
 

«Бог создан был людьми, а не наоборот…»

 
Бог создан был людьми, а не наоборот.
Пещерный человек не мог быть создан Богом:
Зачем ему такой страдалец и урод
В невежестве его и рубище убогом,
С охотой на зверей и ловлей рыб и птиц,
Еще как полузверь, томящийся во мраке?
Не стыдно ли тебе церковных небылиц
При взгляде на жильё пещерное в овраге?
 
 
Кто видел этот вздор, кто видел этот стыд
И бедные его наскальные рисунки,
Тот знает, как был скуп и наг палеолит
И жалок хоровод, идущий как по струнке
И пляшущий, – скажи, тебе не жаль их, нет?
Хотя б на миг один ты с ними б не остался?
До Бога далеко – два миллиона лет,
А человек уже и плакал, и смеялся.
 

«Художник написал Луку Евангелиста…»

 
Художник написал Луку Евангелиста
Для нас в момент его счастливого труда
И деву рядом с ним, – смотреть на портретиста
Ей некогда, она младенцем занята.
 
 
Евангелист Лука писал портрет Мадонны,
Который не дошел до нас – и очень жаль.
Но балюстраду ту увидеть и колонны
Мы можем и под ней внизу речную даль.
 
 
Подумай, что Лука еще и живописец,
Не Марк, не Иоанн с Матфеем, а Лука!
И Джотто от него, наверное, зависел,
И Рафаэль ему был рад наверняка.
 

«Никто в созвездье Ориона»

 
Никто в созвездье Ориона
Не знает про Наполеона.
 
 
Никто в созвездье Водолея —
Про Канта или Галилея.
 
 
Горит звезда во тьме ночной,
Зачем ей Гёте и Толстой?
 
 
Зачем ей Пушкин и Державин?
Ну не смешно ли слово: славен?
 
 
Ночное небо от дневного
Тем отличается, что в нем
Мы бесконечность видим снова
И странно нам, что мы живем.
 
 
Гораций, памятник не нужен,
Хотя тобою он заслужен.
 
 
И пусть он выше пирамид,
Земля не больше, чем песчинка,
И не видна с других орбит.
Не стоит выделки овчинка.
 
 
И с облегченьем, глядя ввысь,
Махни рукой и улыбнись.
 

Звездная карта

 
Звёзды не знают, как мы их назвали.
Как огорчились бы Гидра и Рыба!
Да и Телец согласился б едва ли
С нами. Зато Андромеда спасибо
Нам бы сказала, и Кассиопея.
Были б довольны и Лира, и Дева.
Только представь себе радость Орфея,
Ужас Дракона, огонь его гнева!
Кит промолчал бы, Весы промолчали,
Единорог огрызнулся б свирепо.
Сколько преданий, любви и печали,
Глупости перенесли мы на небо!