Текст книги "«То, что мы зовем душой…» Избранные стихотворения"

«Мои друзья, их было много…»

 
Мои друзья, их было много,
Никто из них не верил в Бога,
Как это принято сейчас.
Из Фета, Тютчева и Блока
Их состоял иконостас.
Когда им головы дурили,
«Имейте совесть», – говорили,
Был горек голос их и тих.
На партсобранья не ходили:
Партийных не было средь них.
Их книги резала цензура,
Их пощадила пуля-дура,
А кое-кто через арест
Прошел, посматривали хмуро,
Из дальних возвратившись мест.
Как их цветочки полевые
Умели радовать любые,
Подснежник, лютик, горицвет!
И я, – тянулись молодые
К ним, – был вниманьем их согрет.
Была в них подлинность и скромность.
А слова лишнего «духовность»
Не помню в сдержанных речах.
А смерть, что ж смерть, – была готовность
К ней и молчанье, но не страх.
 

«Поговорить бы тихо сквозь века…»

 
Поговорить бы тихо сквозь века
С поручиком Тенгинского полка
И лучшее его стихотворенье
Прочесть ему, чтоб он наверняка
Знал, как о нем высоко наше мненье.
А горы бы сверкали в стороне,
А речь в стихах бы шла о странном сне,
Печальном сне, печальней не бывает.
«Шел разговор веселый обо мне» —
На этом месте сердце обмирает.
И кажется, что есть другая жизнь,
И хочется, на строчку опершись,
Ту жизнь мне разглядеть, а он, быть может,
Шепнет: «За эту слишком не держись» —
И руку на плечо мое положит.
 

Лопух

 
Знал бы лопух, что он значит для нас,
Шлемоподобный, глухое растенье,
Ухо слоновье подняв напоказ,
Символизируя прах и забвенье,
Вогнуто-выпуклый, в серой пыли,
Скроен неряшливо и неказисто,
Как бы раскинув у самой земли
Довод отступника и атеиста.
 
 
Трудно с ним спорить, – уж очень угрюм,
Неприхотлив и напорист, огромный,
Самоуверенный тяжелодум,
Кажется только, что жалкий и скромный,
А приглядеться – так тянущий лист
К зрителю, всепобеждающий даже
Древний философ-материалист
У безутешной доктрины на страже.
 

«И не такие царства погибали!..»

 
«И не такие царства погибали!» —
Сказал синода обер-прокурор
Жестоко так, как будто на медали
Он выбил свой суровый приговор.
 
 
И не такие царства. А какие?
Египет, Рим, Афины, может быть?
Он не хотел погибели России
И время был бы рад остановить.
 
 
И вынув из жилетного кармана
Часы, смотрел на них, но время шло.
Тогда вставал он с жесткого дивана
И расправлял совиное крыло.
 
 
А что теперь? Неужто всё сначала?
Опять смотреть с опаской на часы?
Но столько раз Россия погибала
И возрождалась вновь после грозы.
 
 
Итак, фонарь, ночь, улица, аптека,
Леса, поля с их чудной тишиной…
И мне не царства жаль, а человека.
И Бог не царством занят, а душой.
 

«Питер де Хох оставляет калитку открытой…»

 
Питер де Хох оставляет калитку открытой,
Чтобы Вермеер прошел в нее следом за ним.
Маленький дворик с кирпичной стеною, увитой
Зеленью, улочка с блеском ее золотым!
 
 
Это приём, для того и открыта калитка,
Чтобы почувствовал зритель объем и сквозняк.
Это проникнуть в другое пространство попытка, —
Искусствовед бы сказал приблизительно так.
 
 
Виден насквозь этот мир – и поэтому странен,
Светел, подробен, в проеме дверном затенен.
Ты горожанка, конечно, и я горожанин,
Кажется, дом этот с давних я знаю времен.
 
 
Как безыдейность мне нравится и непредвзятость,
Яркий румянец и вышивка или шитье!
Главная тайна лежит на поверхности, прятать
Незачем: видят и словно не видят ее.
Скоро и мы этот мир драгоценный покинем,
Что же мы поняли, что мы расскажем о нем?
Смысл в этом желтом, – мы скажем, —
кирпичном и синем,
И в белокожем, и в лиственном, и в кружевном.
 

«Пока Сизиф спускается с горы…»

 
Пока Сизиф спускается с горы
За камнем, что скатился вновь под гору,
Он может отдохнуть от мошкары,
Увидеть всё, что вдруг предстанет взору,
Сорвать цветок, пусть это будет мак,
В горах пылают огненные маки,
На них не налюбуешься никак,
Шмели их обожают, работяги,
Сочувствующие Сизифу, им
Внушает уваженье труд Сизифа;
Еще он может морем кружевным
Полюбоваться с пеною у рифа,
А то, что это всё в стране теней
С Сизифом происходит, где ни маков,
Ни моря нет, неправда! Нам видней.
Сизиф – наш друг, и труд наш одинаков.
 

«Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная…»

 
Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная, —
Это значит, что грекам жилось неплохо.
Подгоняла триеру волна морская,
В ней сидели гребцы, как в стручке гороха.
 
 
Налегай на весло, ничего, что трудно,
В порт придем – отдохнет твоя поясница.
А в краях залетейских мерцает скудно
Свет и не разглядеть в полумраке лица.
 
 
Я не знаю, какому еще народу
Так светило бы солнце и птицы пели,
А загробная, тусклая жизнь с исподу
Представлялась подобием узкой щели!
 
 
Как сказал Одиссею Ахилл, в неволе
Залетейской лишенный огня и мощи,
На земле хорошо, даже если в поле
Погоняешь вола, как простой подёнщик.
 
 
Так кому же мне верить, ему, герою,
Или тем, кто за смертной чертой последней
Видит царство с подсветкою золотою,
В этой жизни как в тесной топчась передней?
 

«А теперь он идет дорогой темной…»

Джону Малмстаду

 
А теперь он идет дорогой темной
В ту страну, из которой нет возврата, —
Было сказано с жалобою томной
Про воробышка, сдохшего когда-то.
 
 
Плачьте, музы! Но, может быть, дороги
Той не следует нам бояться слишком,
Если даже воробышек убогий
Проскакал раньше нас по ней вприпрыжку.
 
 
Проскакал – и назад не оглянулся,
Тенью стал – и мы тоже станем тенью.
Мне хотелось бы, чтобы улыбнулся
Тот, кто будет читать стихотворенье.
 

«Англии жаль! Половина ее населенья…»

 
Англии жаль! Половина ее населенья
Истреблена в детективах. Приятное чтенье!
Что ни роман, то убийство, одно или два.
В Лондоне страшно. В провинции тоже спасенья
Нет: перепачканы кровью цветы и трава.
 
 
Кофе не пейте: в нем ложечкой яд размешали.
Чай? Откажитесь от чая или за окно
Выплесните, только так, чтобы не увидали.
И разумеется, очень опасно вино.
 
 
Лучше всего поменять незаметно бокалы,
Пить из чужого, подсунув хозяину свой.
Очень опасны прогулки вдоль берега, скалы;
Лестницы бойтесь, стоящей в саду, приставной.
 
 
Благотворительных ярмарок с пони и тиром,
Старого парка в его заповедной красе.
Может быть, всё это связано как-то с Шекспиром:
В «Гамлете» все перебиты, отравлены все.
 

«Я люблю тиранию рифмы – она добиться…»

 
Я люблю тиранию рифмы – она добиться
Заставляет внезапного смысла и совершенства,
И воистину райская вдруг залетает птица,
И оказывается, есть на земле блаженство.
 
 
Как несчастен без этого был бы я принужденья,
Без преграды, препятствия и дорогой подсказки,
И не знал бы, чего не хватает мне: утешенья?
Удивленья? Смятенья? Негаданной встречи?
                                                     Встряски?
 
 
Это русский язык с его гулкими падежами,
Суффиксами и легкой побежкою ударений,
Но не будем вдаваться в подробности; между
                                                           нами,
Дар есть дар, только дар, а язык наш придумал
                                                           гений.
 

«Оревуар, адьё и до свиданья…»

 
Оревуар, адьё и до свиданья,
Аривидерчи, ауфидерзейн,
Гудбай, гуднахт, – в минуту расставанья
Неву ли, Темзу, Тибр увидим, Рейн?
 
 
А может быть, какую-нибудь речку
Поменьше, Суйду, скажем, как она
Была, подобно тусклому колечку,
Мне из окна вагонного видна.
 
 
Влекла, манила, солнцем разогрета,
И говорила в зарослях о том,
Что и она в каком-то смысле Лета,
В прощальном смысле, чудном, неземном.
 

Земное притяжение
2015

«У кораблика речного нет названья…»

 
У кораблика речного нет названья,
Только номер, и почти не видно дыма.
Он, похожий на последнее желанье
Осужденного на казнь, крадется мимо.
 
 
Кто плывет на нем, под стать царю Улиссу,
Повидавшему Коцит, и Стикс, и Лету.
Этот город с дном двойным и виден снизу
По-другому, чем прижавшись к парапету.
 
 
Так темна моста чугунная изнанка,
Словно вдруг цветной ковер перевернули.
Разговор под ним звучит, как перебранка,
Как ночная перекличка в карауле.
 
 
Всхлипы, жалобы, полуподвальный холод,
Ветерок потусторонний гладит темя.
Всё казалось: навсегда нам этот город
Дан в подарок, нынче вижу, что на время.
 

«Наша тень любознательней нас…»

 
Наша тень любознательней нас
И зайти норовит за ограду,
Где клубятся кустарник и вяз,
И взобраться наверх по фасаду,
И припасть к обнаженным ногам
Застоявшейся кариатиды,
И к чугунным прильнуть завиткам,
И прилечь на гранитные плиты.
 
 
Рисковала собой столько раз!
Что ей ров, что зубцы, что бойницы?
Наша тень безрассуднее нас
И храбрей, ничего не боится.
Любопытной, не терпится ей,
Наши беды презрев и заботы,
Оторваться от нас поскорей
В предвкушенье грядущей свободы.
 

Замок

Анатолию Кулагину

 
Если ты почему-либо должен остаться в городе,
На поездку, допустим в Италию, денег нет,
Или старость пришла – и во всём ее долгом опыте
Разъездной больше прочих тебя утомил сюжет,
 
 
Или ты одинок – и тебе одному не хочется
Путешествовать, не перемолвясь ни с кем словцом,
Или мало ли что, скажем, тень за тобой волочится
Неизжитой беды, наливая ступни свинцом, —
 
 
К замку, к замку пойди, что с одной стороны
                                                     Фонтанкою,
А с другой узкогрудою Мойкою окаймлен.
К замку, к замку, с английской надменной его
                                                        осанкою,
Бренна был итальянец, и всё же романтик он,
 
 
В замок, в замок, во двор его внутренний, —
                                                нечто странное
Ты увидишь, такое, чего не видал нигде, —
Замкнутое пространство граненое, восьмигранное,
Ни на что не похожее, как на другой звезде,
И поставленный сбоку, в горящем на солнце золоте,
Шпиль, – как зодчий додумался, чтобы он так стоял?
Кто-то спрашивал: ваше любимое место в городе?
Не хотел никому говорить, а сейчас – сказал.
 

Забывчивость

 
Всё куплю, а спички позабуду,
Иль таблетку третью не приму,
Отвлеченный чем-то на минуту,
Позвоню, забывшись, не тому,
И себя ругая и жалея,
И смущая стоном небеса,
Вспоминаю бедного Тесея,
Перепутавшего паруса.
 
 
А ведь он, несчастный, был моложе
И в подземном мраке победил
Минотавра дикого – и что же?
Черный цвет на белый не сменил!
Знал бы он, от Крита отплывая
В темноте, тайком, на склоне дня,
Что его оплошность роковая
Утешеньем служит для меня.
 

«С милого севера в сторону южную…»

 
«С милого севера в сторону южную…»
Боже мой, как хорошо повторять
Эту строку, мне как будто не нужную,
Снова и снова, опять и опять.
 
 
Вот что такое стихи – умиление
И утешение, а почему? —
Не объясняй. Не хочу объяснения.
Дашь объясненье, а я не возьму.
 
 
Дверь распахну на веранде наружную,
Странников вечных увижу за ней.
«С милого севера в сторону южную…»
Нехотя, быстро, как можно скорей!
 

Шум

 
Березы нервно шелестят;
Осины – вообще панически;
Дуб – еле-еле, мрачноват;
А клен шумит меланхолически;
А белый тополь громче всех,
Я так люблю его кипение,
Наружу вывернутый мех;
А ива вся – недоумение:
Как можно плачущую так
Еще клонить, еще раскачивать?
А сосны сухо, кое-как;
А ели пасмурно и вкрадчиво;
Еще ольха – невнятный звук,
Тихоня, скучная попутчица.
Теперь сложи всё это вдруг —
И ты услышишь, что получится.
 

«Не было б места ни страху, ни злобе…»

 
Не было б места ни страху, ни злобе,
Все б нам простились грехи,
Если бы там, за границей, в Европе
Русские знали стихи.
 
 
Если б прочесть их по-русски сумели,
То говорили бы так:
Лермонтов снился в походной шинели
Мне, а потом – Пастернак!
 
 
Знаете, танки, подводные лодки,
Авианосцы не в счет.
Фет мимо рощи проехал в пролетке,
Блок постоял у ворот.
 
 
Май в самом деле бывает жестоким,
Гибельной белая ночь.
Разумом не остудить эти строки,
Временем не превозмочь.
 

«Есть разница между метелью и вьюгой…»

 
Есть разница между метелью и вьюгой,
Но как объяснить ее? Я бы не мог.
Одна закруглить постарается угол,
Другая повыше поднять завиток.
 
 
Метель нас плетьми обвивает тугими,
И вьюга прерывистым делает шаг,
И разницу чувствуем мы между ними,
Но определить не беремся никак.
 
 
И так ли им надо, чтоб их различали,
И снег, словно маска, лежит на лице.
Ну, разве что к мягкому знаку в начале
Одна обратилась, другая – в конце.
 
 
А гость, перед дверью снимая ушанку
И плечи охлопав себе и бока,
Дымится, вокруг себя белую манку
Рассыпав, и нам объясняет: пурга!
 

«Сегодня солнечно и ветрено…»

 
Сегодня солнечно и ветрено,
Бушует дуб, клубится вяз.
«Страданья молодого Вертера»
Наполеон читал семь раз!
 
 
В саду у нас и ели с пихтами
Растут, стремясь под облака.
Возил его в ботфорт запихнутым
Или в кармане сюртука.
 
 
Сирень с лоснящимися скулами
Морской напоминает вал.
Как храбро вел себя под пулями
И как в изгнанье увядал!
 
 
Напрасно скалы придвигаются
И соблазняет пистолет:
Из-за любви и впрямь стреляются,
А из-за Ватерлоо – нет!
 

Арльские дамы

 
Арльские дамы, у них и на шали узор
В мелкий цветочек, у них и в руках по букету.
Ну и на клумбах такой же счастливый набор
Ярких цветов, ни пышней, ни пестрей его нету.
 
 
Так почему ж эти арльские дамы мрачны?
Так почему же цветы их не радуют эти?
Словно их мучает темное чувство вины,
Словно, горюя, они за Ван Гога в ответе.
 
 
Желтый, карминный, оранжевый, розовый цвет.
Ах, и дорожки извилисто-мягки, не прямы.
Он же для вас легкомысленный выбрал сюжет,
Что ж вы его так подводите, арльские дамы?
 

Сон

 
Подошел в темноте, протянул мне руку,
На ночном поздоровались сквозняке.
Помолчали. Пожаловался на скуку.
Постояли с минуту, как в столбняке.
Отошел. Я во сне потянулся к другу:
Свою руку забыл он в моей руке.
 
 
Оглянись! Я не знаю, что делать с нею.
Страх меня охватил, сотрясает дрожь.
Остываю и, кажется, каменею.
Почему ты на статую так похож?
Что там сделали с вечной душой твоею?
Ты загадки мне страшные задаешь!
 

«Саша! – он мне говорил, позвонив однажды…»

Памяти Вадима Шефнера

 
– Саша! – он мне говорил, позвонив однажды,
Было ему лет за восемьдесят уже,
– Саша! – И каждое слово, с заминкой каждой,
Врезалось в память, оставив свой след в душе:
 
 
– Саша, я вот что хотел вам сказать, другому
Я не сказал бы, а вам, дорогой, скажу:
Жизнь замечательна. Вот я хожу по дому,
Радуюсь, сяду за стол – и в окно гляжу.
 
 
Чудо какое, не правда ли, вы согласны?
Ни одного нет на свете пустого дня.
Клены шумят, и оправданны все соблазны.
Мой дорогой, понимаете вы меня?
 
 
Я потому и звоню вам сказать об этом,
Что понимаете. – Да, – я ответил, – да!
Вскоре он умер. Предсмертным его приветом
Страх посрамлен и подсвечена темнота.
 

«Нет утешенья, оправданья, прощенья ужасам земным…»

 
Нет утешенья, оправданья, прощенья ужасам
                                                    земным,
Но есть глубокое молчанье, и мы его не предадим,
Не разменяем на унынье и малодушные слова.
Есть небосвод над нами синий и благосклонная
                                                           листва.
Они ни в чем не виноваты, к ним и на кладбище
                                                           готов,
Превозмогая боль утраты, прильнуть. Слова?
                                                 Не надо слов.
И пустословье суетливо, и обольщенье ни к чему.
Стихотворенье молчаливо. Прочти,
прислушавшись к нему.
 

«Посмотрев на дела отца, неужели сын…»

 
Посмотрев на дела отца, неужели сын
Не смутился, увидев всех этих слепых, убогих,
Не подумал, за что они терпят – и ни один
Не возропщет, но кланяться будет пришельцу в ноги:
Вдруг он вылечит? Он и лечил их, а что ж отец,
Почему от рожденья слепой должен быть незрячим
И не видеть ни облачка в небе, ни тех овец,
Что похожи на облачко? Смотрим на них – и плачем.
 
 
Почему не заплакал? Не задал простой вопрос,
В чем они провинились, безногие и хромые?
Можно ли проповедовать, требовать в царстве слез
Исполнения заповедей? А еще немые,
А еще бесноватые… Крестных трехдневных мук,
Может быть, маловато в виду повседневной муки?
Не учить, а учиться у них! Это всё, мой друг,
Говорю я в слезах, – не из прихоти или скуки.
 

«Прошла собака – и следы…»

 
Прошла собака – и следы
От лап остались на бетоне
Сыром – теперь их видишь ты
На плитах, словно на ладони.
 
 
Не знаю, есть ли мир иной?
Смотри, как незамысловато
Ее бессмертье! В летний зной
Тащилась нехотя куда-то
 
 
Или бежала со всех ног,
И каждой лапы отпечаток
Похож на высохший цветок, —
Такой нечаянный остаток.
 

«Ребенку нравится, что на земле живут…»

 
Ребенку нравится, что на земле живут
Не только люди, – кошки тоже.
Собаки, голуби, вороны тут как тут,
А в зоопарк его однажды приведут, —
Ах, зебры, как они на вымысел похожи!
 
 
Ребенку кажется, что он – один из них,
Хвостатых, сумчатых, крылатых, полосатых,
Зубастых, в войлочных нарядах, в шерстяных,
Он видит родственников в них, друзей своих,
А не отверженных, судьбой в тиски зажатых.
 
 
В их равноправие с ним свято верит он,
Что уважения они достойны, ласки
И не глупей его. Смотри, как важен слон!
А волк у проруби лисицей посрамлен,
И все – участники одной волшебной сказки.
 

«Слониха топталась одною ногой…»

 
Слониха топталась одною ногой
На тумбе, похожей на стул винтовой
Из тех, что стоят при концертном рояле,
Другие же ноги, как ветви, торчали,
Над желтой ареной, и хобот трубой.
 
 
Слониха вздымалась, похожа на дуб.
И жизнь, даже если кому-то наскуча,
Казалась ненужной, он видел, что глуп, —
Так эта слониха умна и могуча
И накрепко ввинчена в жизнь, как шуруп.
 
 
И многому может его научить:
Смиренью, терпенью, любви к дрессировке,
А главное, можно ли жизнь не любить,
Когда цирковые слонихи так ловки:
Солидная стойкость и детская прыть!
 

«Какую книгу он читал…»

Гертруда:

Вот он идет печально с книгой,

бедный…

 
Какую книгу он читал, об этом
Нам не сказал Шекспир – и мы не знаем.
Читал! Притом, что сцена грозным светом
Была в то время залита; за краем
Земного мира тоже было мрачно,
Там бледный призрак требовал отмщенья.
И все же – с книгой, с книгой! Как удачно,
Что мы его застали в то мгновенье.
 
 
А в чем еще найти он утешенье
Мог, если всё так гибельно и дико?
И нам везло, и нас спасало чтенье,
И нас в беде поддерживала книга!
Уйти отсюда в вымысел заветный
Хотя б на час, в другую обстановку.
«Вот он идет печально с книгой, бедный»,
Безумье отложив и маскировку.
 

«В тот час, когда убьют Меркуцио…»

 
В тот час, когда убьют Меркуцио
И на дворе начнет смеркаться, —
Какая чудная конструкция
Двух фраз, никак с ней не расстаться,
Хотя она вполне бессмысленна
И у Шекспира всё иначе,
И к бреду может быть причислена
В жару июльскую на даче.
 
 
В тот час, когда пришьют Полония
И полночь всё собой заполнит, —
Какая сила посторонняя
Мне эту сцену вдруг напомнит,
Хотя и здесь переиначена
Суть и совсем не к месту жалость, —
Зато фонетикой всё схвачено,
«А жить так мало оставалось…»
 

«А вы поэт какого века?..»

 
А вы поэт какого века?
Подумав, я сказал, что прошлого.
Он пострашнее печенега,
Но, может быть, в нем меньше пошлого.
 
 
И, приглядевшись к новым ценникам,
Шагну под сень того сельмага,
Где стану младшим современником
Ахматовой и Пастернака.
 
 
Там проработки и гонения.
Но если вы стихом живете,
Вот счастье – том «Стихотворения»
В ХудЛите, в твердом переплете!
 
 
Как я читал его! С курсивами
Его заглавий голубыми,
Дождя лиловыми наплывами.
Воротничками пристежными.
 
 
Был век поэзии и живописи,
Был век кино довольно долго.
Всё это станет вроде клинописи
Или кумранского осколка.
Был век внимательного чтения.
И относительно невинна
Была, в порядке исключения,
Его вторая половина.
 
 
С меня и взятки гладки. По лесу
Брожу; в сосновом и еловом
Стою; я хорошо устроился
В тени, одной ногою – в новом.
 

Над обрывом
2018

Лестница

 
Есть лестницы: их старые ступени
Протёрты так, как будто по волнам
Идешь, в них что-то вроде углублений,
Продольных в камне выемок и ям,
И кажется, что тени, тени, тени
Идут по ним, невидимые нам.
 
 
И ты ступаешь в их следы – и это
Всё, что осталось от людей, людей,
Прошедших здесь, – вещественная мета,
И кажется, что ничего грустней
На свете нет, во тьму ушли со света,
О лестница, – страна теней, теней.
 

«Наказанье за долгую жизнь называется старостью…»

 
Наказанье за долгую жизнь называется старостью,
И судьба говорит старику: ты наказан, живи. —
И живет с удивленьем, терпеньем, смущеньем
                                                    и радостью.
Кто не дожил до старости, знает не всё о любви.
 
 
Да, земная, горячая, страстная, злая, короткая,
Закружить, осчастливить готовая и погубить,
Но еще и сварливая, вздорная, тихая, кроткая,
Под конец и загробной способная стать, может быть.
 
 
И когда-нибудь вяз был так монументален,
                                                  как в старости,
Впечатленье такое глубокое производил?
И не надо ему снисхожденья, тем более – жалости,
Он сегодня бушует опять, а вчера приуныл.
 
 
Вы, наверное, видели, как неразлучные, медленно,
Опекая друг друга, по темному саду бредут,
И как будто им высшее, тайное знанье доверено,
И бессмертная жизнь обреченная, вот она, тут!
 

«Мысль о славе наводит на мысль о смерти…»

 
Мысль о славе наводит на мысль о смерти,
И поэтому думать о ней нам грустно.
Лучше что-нибудь тихо напеть из Верди,
Еще раз про Эльстира прочесть у Пруста
Или вспомнить пейзаж, хоть морской, хоть
                                              сельский,
С валуном, как прилегшая в тень корова,
Потому что пейзаж и в тени, и в блеске
Так же дорог, как музыка или слово.
 
 
Я задумался, я проскользнул на много
Лет вперед, там сидели другие люди,
По-другому одетые, и тревога
Овладела мной, но ничего по сути
Рассказать не могу о них: не расслышал
И не понял, о чем они говорили.
Был я призраком, был чем-то вроде мыши
Или бабочки. Бабочки речь забыли.