Текст книги "Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации"

Живя в основном в Италии, Петровская бедствовала больше всего в годы мировой войны, когда связи с Россией фактически прервались и поддержка со стороны бывшего мужа прекратилась (Соколов, ушедший в армию добровольцем, в марте 1915 г. попал в немецкий плен). «Война застала ее в Риме, – пишет Ходасевич, – где прожила она до осени 1922 года в ужасающей нищете, то в порывах отчаяния, то в припадках смирения, которое сменялось отчаянием еще более бурным. Она побиралась, просила милостыню, шила белье для солдат, писала сценарии для одной кинематографической актрисы, опять голодала. Пила. Порой доходила до очень глубоких степеней падения».[423]423
  Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 16. Свою жизнь в Италии Петровская описывала в цитированном письме к Ходасевичу от 19 июля 1922 г.: «Прихлопнул голод, да какой! Опять до смертного часа. Выкрутилась и выкрутила сестру, – она со мной. Одним словом, не умерли, но началась жизнь <нрзб> тюрьмы. Работала. Все делала. Буквально все. Давала уроки, шила (!!), переводила, писала для одной большой актрисы синематографические драмы, а она, платя мне хорошо, поставила условием, чтобы имя было ее. Наплевать! Зато обедали и даже ужинали. И так живя в материальном, как в Вашей Совдепии, докатилась до сегодня» (Europa Orientalis. 1995. Vol. XIV. № 2. С. 123).


[Закрыть] Сообщая М. Горькому о своем намерении написать книгу об Италии («в своем роде “Мои университеты”»), Петровская признавалась: «За 9 лет жизни без гроша в кармане я узнала там и быт и людей и такие положения, которые никому и не снились в золотые дни символизма».[424]424
  Письмо от 2 сентября 1926 г. // Там же. С. 147. Публикация Эльды Гарэтто. См. также: Сульпассо Бьянка. Италия в жизни и творчестве Нины Петровской // Россия и Италия. Вып. 5. Русская эмиграция в Италии в XX веке. М., 2003. С. 121–132; Алякринская Н. Р. Итальянские очерки Нины Петровской // Там же. С. 133–149.


[Закрыть]

В сентябре 1922 г. Петровская переехала в Берлин, тогда главный литературный центр русской эмиграции, где стала постоянной сотрудницей «сменовеховской» газеты «Накануне» и литературных приложений к ней, выходивших под редакцией А. Н. Толстого. С ноября 1922 до июня 1924 г., когда газета закрылась, там регулярно печатались произведения Петровской – фельетоны, очерки, рассказы, рецензии, обзоры итальянской литературы, переводы итальянских новелл. В переводе Петровской, обработанном А. Н. Толстым, в 1924 г. в Берлине были изданы «Приключения Пиноккио» Карло Коллоди – первоисточник «Золотого ключика»,[425]425
  См.: Петровский Мирон. Книги нашего детства. М., 1986. С. 152–159; Толстая Елена. Ключи счастья: Алексей Толстой и литературный Петербург. М., 2013. С. 417–420.


[Закрыть] в Москве в 1923 г. – «Хвостик. Повесть из жизни муравьев» Вамбы (Луиджи Бертелли). Полтора года сотрудничества в «Накануне» оказались периодом наиболее активной литературной деятельности в ее жизни, а также порой полноценного возвращения в российскую писательскую среду, постоянных контактов как с прежними московскими знакомцами (Андреем Белым, Ходасевичем и др.), так и с авторами нового поколения.[426]426
  Свое пребывание в Берлине Петровская подробно характеризует в письмах к О. И. Ресневич-Синьорелли 1922–1925 гг., опубликованных Эльдой Гарэтто (Минувшее. Исторический альманах. Вып. 8. С. 92 – 133; Русско-итальянский архив IX. Ольга Ресневич-Синьорелли и русская эмиграция: Переписка / Составители и редакторы Эльда Гаретто, Антонелла д’Амелия, Ксения Кумпан, Даниела Рицци. Т. II. Салерно, 2012. С. 151–209). См. также: Linthe Maja. Nina Petrovskaja – Autorinnenschaft zwischen Symbolismus und Emigration // Wiener slawistischer Almanach. 1998. Bd. 42. S. 75–98.


[Закрыть] Один из представителей последнего, Роман Гуль, руководивший после ухода А. Н. Толстого изданием литературных приложений к «Накануне», очертил в мемуарах облик Петровской – красноречивое свидетельство того, какое разрушительное действие оказали на нее десять лет заграничной жизни: «Лет под пятьдесят, небольшого роста, хромая, с лицом, намакиированным всяческими красками свыше божеской меры, как для выхода на большую сцену, Нина Ивановна, правду говоря, производила страшноватое впечатление. Это была женщина очень несчастная и больная. Алкоголичка, Н. И. почти всегда была чуть-чуть во хмелю, одета бедно, но с попыткой претензии – всегда черная шляпа с сногсшибательными широкими полями, как абажур. Острая на язык».[427]427
  Гуль Роман. Я унес Россию. Апология эмиграции: В 3 т. Т. 1. С. 255–256.


[Закрыть]

Сходные впечатления сохранила и Нина Берберова, подтверждавшая, что и в Берлине для Петровской в центре внимания по-прежнему оставался носитель табуированного имени: «С темным, в бородавках, лицом, коротким и широким телом, грубыми руками, одетая в длинное шумящее платье с вырезом, в огромной черной шляпе со страусовым пером и букетом черных вишен, Нина мне показалась очень старой и старомодной. ‹…› В глубоких, черных ее глазах было что-то неуютное, немного жутковатое, низким голосом она говорила о том, что написала ему письмо (она никогда не называла Брюсова по имени) и теперь ждет, что он ответит ей и позовет ее в Москву. ‹…› Она относилась ко мне с любопытством, словно хотела сказать: и бывают же на свете люди, которые живут себе так, как если бы ничего не было: ни Брюсова, ни 1911 года, ни стрельбы друг в друга, ни средневековых ведьм, ни мартелевского коньяка, в котором он когда-то с ней купал свое отчаяние, ни всей их декадентской саги. ‹…› Она приходила часто, сидела долго, пила и курила и все говорила о нем. Но Брюсов на письмо ей не ответил».[428]428
  Берберова Н. Курсив мой. Автобиография. М., 1996. С. 204–205. Письмо Петровской к Брюсову, о котором здесь сообщается, нам не известно.


[Закрыть]

За время пребывания в Берлине Петровская, видимо, в очередной раз переменилась в своих эмоциях по отношению к Брюсову и с явным предубеждением воспринимала теперь неодобрительные отзывы о нем окружающих. 31 декабря 1922 г. она сообщала О. И. Ресневич-Синьорелли: «О В. Брюсове говорят, что он так унизился с Б., так упал, так выродился, состарился… Тоже не верю… пока не вложу “персты в язвы”…»[429]429
  Минувшее. Исторический альманах. Вып. 8. С. 105. Ср.: Русско-итальянский архив IX. С. 184–185.


[Закрыть] В первой публикации письма сообщается, что «Б.» в этом фрагменте – «лицо неустановленное», однако, думается, сокращение подразумевает здесь не конкретную персону, а множество существ или явление: большевиков или большевизм. Не готова была Петровская присоединить свой голос к общему хору порицающих Брюсова за союз с новой властью. Но присоединила его к другому хору – славящих Брюсова по поводу 50-летия со дня рождения: «Очень просили меня написать, и нельзя было уклониться, осталось бы пустое место, именно мое. Написала, и вот затосковало сердце… Портрет его повесила, смотрю… Стал он старый, старый, уже не на “мага”, а на “шамана” похож. Смотрю и понять не могу, как и зачем эти годы мои прошли!..»[430]430
  Письмо к О. И. Ресневич-Синьорелли от 3 февраля 1924 г. // Там же. С. 208.


[Закрыть] В своей юбилейной статье, однако, Петровская подобным настроениям не поддается; она описывает не тот новейший портрет, который был у нее перед глазами, а прежний, знаменитый, работы Врубеля; и Брюсов в ее трактовке, задрапированный в заведомо старомодные символистские словесные облачения, – это мэтр русского символизма в период его расцвета, в тот период, на который приходились лучшие дни, ими совместно прожитые:

«Выступая на арене, весь закованный в стальной панцирь своего таланта, или уединяясь в свои заклятые пещеры, – Валерий Брюсов разбрасывал в первые же годы щедро дары своих неисчерпаемых сокровищ. ‹…› “Весы” под руководством Валерия Брюсова стали питомником молодых талантов, аскетической школой деятелей искусства, которым было суждено взорвать мертвенность окостеневших форм и на долю которых пришлась тяжелая задача – поднять на должный уровень косную, влюбленную в прошлое, враждебную толпу.

Быть может, на этом испепеляющем костре, на этом очистительном огне, куда Валерий Брюсов бросил без остатка душу и жизнь, и возник тот гранитный облик врубелевского портрета, веющий потусторонней жутью.

Превратить свою жизнь в суровую трагедию искупления, сказать, что

 
Все в жизни лишь средство
Для ярко певучих стихов,
 

и знать только одно, что: “От века из терний поэта заветный венок” – дано лишь немногим в русской литературе».[431]431
  Петровская Нина. Валерий Брюсов // Накануне. 1923. № 507. 16 декабря (Литературная неделя). С. 8.


[Закрыть]

Со смертью Брюсова, последовавшей 9 октября 1924 г., для Петровской окончательно отодвинулась в прошлое эпоха символизма, к которой всецело принадлежала и она сама, и вся история ее взаимоотношений с одним из вершинных выразителей этой эпохи.

Свидетельствует Роман Гуль: «…о смерти в Москве Валерия Брюсова первым сказал Нине Ивановне я. Она принесла очередную итальянскую новеллу для “Литературного приложения”. Я сказал ей, что телеграф сообщил, что умер Брюсов, и показал только что сверстанное “Литературное приложение” с большим портретом Брюсова на обложке. Нина Ивановна как-то потемнела в лице, ничего не сказав, взяла “Литературное приложение” и долго-долго (как застыв) смотрела на Брюсова, потом тихо, даже будто с трудом, произнесла почему-то: “Да… Это он…”. И отложила газету. Мне всегда казалось, что бедная Рената всю жизнь любила Рупрехта, который жестоко разбил ее жизнь».[432]432
  Гуль Роман. Я унес Россию. Апология эмиграции: В 3 т. Т. 1. С. 261.


[Закрыть]

Сразу же после кончины Брюсова Петровская взялась за «Воспоминания». Это – последнее и, может быть, наиболее значительное ее литературное произведение, воссоздающее различные эпизоды из жизни московских символистов в первые годы XX века и отличающееся новым, трезво-аналитическим взглядом на «декадентские» настроения и соблазны. В центре повествования – «настоящий» Брюсов, которого Петровская, стремясь возвыситься над собственными эмоциями, пытается осмыслить, великодушно отодвигая в сторону собственные беды и обиды; «настоящего», до конца ею понятого Брюсова она противопоставляет расхожим мнениям и кривотолкам о нем. Отвечая на упрек Ходасевича (собиравшегося опубликовать «Воспоминания» в берлинском журнале «Беседа») в том, что «объективная оценка В. Брюсова, как поэта и человека» у нее «чудовищно повышена», Петровская заявляет: «О моей оценке В. Брюсова-поэта можно сколько угодно спорить ‹…› Но “человека”?.. Я его знала таким, и не могу рассказывать об ином. Смею сказать, – я знала о нем то, о чем не догадывались другие. И больше: по-моему, только я, – путем самосожжения, правда, – приблизилась к его подлинной сущности, заслоненной тысячами “стилей” сознательных и бессознательных. В нем жило наполовину безумие, но воистину в этот пылающий горн он обеими руками лил холодную воду. ‹…› Писала же я о нем только правду и почти всегда горькую для меня».[433]433
  Письмо от 9 февраля 1925 г. // Europa Orientalis. 1995. Vol. XIV. № 2. С. 127–128.


[Закрыть] В следующем письме к Ходасевичу Петровская развивала ту же тему: «Валерия никто, наверно, не помянет добрым словом. Тем хуже… А может быть тем лучше, что его никто, кроме меня, не понял. Я же ему себя не простила ‹…›, я просто поняла, что иным быть он не мог. Никто не может быть иным, а до конца пребывает тем, кто он есть. ‹…› Через годы, после его смерти я полюбила то счастье, что звала трагедией и горем по недомыслию моему. Поняв все это, ничего не ставлю ему в счет. Если это все-таки называется “простить”, – то да, – я простила, и образ его для меня сейчас лучезарен. ‹…› На “коммунизм” Валерия у меня моя точка зрения. Но скорее откушу язык, чем поведаю ее даже Вам… ‹…› Не сердитесь – всё о Валерии сейчас для меня Sacro e Santo <Свято и Священно – ит.>. Иначе не могу чувствовать. Слушайте: однажды в час великой тоски я написала ему письмо (недавно, в январе) и всунула в бумаги. Ну… звала прийти как-ниб<удь> ночью… И странно, – забыла что написала на три дня. На 4-ую ночь он пришел, – то был полусон, полуявь. В моей комнате, сел за столом против кровати и смотрел на меня, живой, прежний. И вдруг я вспомнила, что он умер… И завопила дико. Ах, с каким упреком он на меня посмотрел, прежде, чем скрылось видение. Звала сама же! Вот что сказал его взгляд».[434]434
  Письмо от 26 февраля 1925 г. // Europa Orientalis. 1995. Vol. XIV. № 2. С. 131.


[Закрыть]

«Воспоминания» опубликовать тогда Петровской не удалось, а с прекращением издания «Накануне» для нее иссякли возможности литературного заработка. Беспросветная нищета – удел последних лет ее жизни. К лету 1927 г. она вместе с младшей сестрой перебралась в Париж, где жила случайными заработками – мыла посуду в ресторанной кухне.[435]435
  См. письма Петровской к Ю. И. Айхенвальду 1927–1928 гг. (Минувшее. Исторический альманах. Вып. 8. С. 133–138. Публикация Эльды Гарэтто) и ее письма к В. Ф. Ходасевичу и А. П. Шполянскому (Дону Аминадо) за тот же период («Все или ничего». Последние письма Н. И. Петровской / Предисловие, публикация и комментарии Джона Малмстада // Тыняновский сборник. Вып. 13: XII–XIII–XIV Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М., 2009. С. 454–473).


[Закрыть]

Свидетельствует Ходасевич: «Нина Петровская перед смертью была ужасна, дошла до последнего опускания и до последнего ужаса. Иногда жила у меня по 2–3 дня. Это для меня бывали дни страшного раскаяния во многом из того, что звалось русским декадентством. Жалко бывало ее до того, что сил не было разговаривать. Мы ведь 26 лет были друзьями».[436]436
  Письмо к Ю. И. Айхенвальду от 22 марта 1928 г. // Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 509.


[Закрыть] Удерживала ее от смерти лишь необходимость заботиться о беспомощной больной сестре. В январе 1928 г. сестра умерла. Петровская пыталась последовать за ней сразу же, но не получилось: «Я колола ей руку иглой четыре раза, потом себе. Думала, заражусь трупным ядом. Но нет»; «Я верю в “тот свет” и, чтобы сделать ей радость, снова перешла в православие».[437]437
  Недатированное письмо Петровской к Е. В. Выставкиной-Галлоп // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 14. С. 395. Публикация Р. Л. Щербакова и Е. А. Муравьевой.


[Закрыть] Последние дошедшие от нее слова – точнее, последний вопль – в письме к А. П. Шполянскому от 22 февраля 1928 г.: «Вся моя душа до дна парализована горем, а физически я так слаба, что не могу выйти на улицу, не держусь на ногах даже в комнате. Сейчас я живу буквально подаянием и как-то не стыжусь этого. За 45 дней после смерти моей сестры я увидала жизнь голую и поняла, что многие ее законы ложны и лживы. Я полумертвая, а это самая “жизнь”, пока не покончено с телом, ни с чем не считается. Мне подали счет за отопленье на 60 fr. Мне нечем их заплатить. ‹…› Я прошу лично Вас, я очень прошу (иначе меня вышвырнут из отеля), достаньте мне где-ниб<удь> эти 60 fr. Они мне нужны завтра вечером».[438]438
  «Все или ничего». Последние письма Н. И. Петровской. С. 472.


[Закрыть]

На следующий день, 23 февраля 1928 г., Петровская покончила с собой в своем парижском жилище, отравившись газом. Отпевание состоялось 26 февраля в Русской церкви на рю Дарю, похороны – на кладбище Банье.[439]439
  Газетные сообщения об этом приведены в комментариях Р. Л. Щербакова и Е. А. Муравьевой (Минувшее. Исторический альманах. Вып. 14. С. 396). Ср. запись Ходасевича от 26 февраля 1928 г.: «Похороны Нины Петровской (Зайцевы, В. Бунина, Осоргина, Воротников, П. А. Соколов, П. К. Иванов, М. Головина, М. Зеркенау)» (Ходасевич Владислав. Камер-фурьерский журнал. М., 2002. С. 119). Из старых московских знакомых покойной, кроме Ходасевича, в похоронах участвовали Б. К. и В. А. Зайцевы, В. Н. Бунина, а также П. К. Иванов, секретарь Московского литературно-художественного кружка, где Петровская постоянно бывала в годы романа с Брюсовым.


[Закрыть]

В парижской газете «Дни» появился следующий анонимный некролог:

«Нина Петровская.

Известная писательница и переводчица Нина Ивановна Петровская покончила с собой. Кончилась ее подлинно страдальческая жизнь в маленьком парижском отеле, и эта жизнь – одна из самых тяжелых драм в нашей эмиграции.

Полное одиночество, безвыходная нужда, нищенское существование, отсутствие самого ничтожного заработка, болезнь – так жила все эти годы Нина Петровская, и каждый день был такой же, как предыдущий – без малейшего просвета, безо всякой надежды. Несколько месяцев тому назад она перебралась из Берлина в Париж, но и в Париже не стало лучше. Вынужденная жить буквально подаянием, помощью отдельных писателей, тоже дававших ей не от избытка, одинокая и забытая, – она не выдержала этой жизни, сложившейся для нее особо несчастно.

Мы еще вернемся к характеристике Нины Петровской. Пока же обнажим голову пред свежей могилой».[440]440
  Дни. 1928. № 1340. 25 февраля. С. 2. О самоубийстве Петровской как завершающем избранную судьбу символическом акте см.: Демидова Ольга. Метаморфозы в изгнании. Литературный быт русского зарубежья. СПб., 2003. С. 128–130. Ныне анализу личности Петровской посвящены две монографии: Kern Liliana. Der feurige Engel. Das Leben der Nina Petrovskaja. Berlin, 2006; Sulpasso Bianca. Lo specchio infranto. Il percorso letterario di Nina Petrovskaja. Roma, 2008.


[Закрыть]

Возможно, что этот текст был составлен Ходасевичем. К более подробной характеристике Петровской Ходасевич обратился, опубликовав вскоре в парижской газете «Возрождение» (12–14 апреля 1928 г.) мемуарно-аналитический очерк «Конец Ренаты», который долгие годы был едва ли не единственным источником общих сведений о ней. Едва ли не единственным – потому, что в читательском обиходе оставался еще и «Огненный Ангел».

«Санаторная встреча»
(Мария Вульфарт в жизни и стихах Валерия Брюсова)

24 ноября 1913 г. в Москве покончила с собой возлюбленная В. Брюсова поэтесса Надежда Львова.[441]441
  См.: Ашукин Николай, Щербаков Рем. Брюсов. М., 2006. С. 400–406; Лавров А. В. Русские символисты: Этюды и разыскания. М., 2007. С. 199–208.


[Закрыть] Брюсов был потрясен до глубины души, готов был возлагать на себя вину за происшедшее; такой же неоплатный счет предъявляли ему многие, знавшие Львову и осведомленные о характере их отношений. Один из многих – Владислав Ходасевич, который сообщал в мемуарном очерке о поэте: «Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда – в Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся в Москву, уже залечив душевную рану и написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже санаторной “встрече”…»[442]442
  Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 33.


[Закрыть]

Имени той, с кем состоялась у Брюсова эта санаторная «встреча», Ходасевич, видимо, не знал. Не возникало оно долгие годы и в литературе, затрагивавшей биографию и творчество Брюсова. Видимо, впервые оно было упомянуто (в неточном написании) в 1974 г. в примечаниях к стихотворению «Еврейским девушкам» («Красивые девушки еврейского племени…»), написанному в Вильно в августе 1914 г. и включенному в позднейшую книгу Брюсова «Миг» (1922): «В 1914 г. Брюсов принял близкое участие в судьбе молодой еврейской скрипачки Марии Вульферт, которую ему удалось устроить в Варшавскую консерваторию. Вероятно, знакомство с Вульферт натолкнуло поэта на тему этого стихотворения».[443]443
  Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. М., 1974. Т. 3. С. 567 (примечания М. В. Васильева, М. Л. Гаспарова, В. Ф. Земскова, А. А. Козловского, Р. Л. Щербакова).


[Закрыть] То же имя фигурирует в статье Артура Приедитиса «Курземские друзья Брюсова», при ней помещен и фотопортрет скрипачки (Варшава, 1915).[444]444
  См.: Даугава. 1986. № 5. С. 112–114.


[Закрыть] Краткая справка о взаимоотношениях Брюсова с Марией Вульфовной (Владимировной) Вульфарт дана в наших пояснениях относительно биографического подтекста стихотворения Брюсова «Умершим мир!»,[445]445
  Лавров А. В. Русские символисты: Этюды и разыскания. С. 203.


[Закрыть] содержащего отклик на гибель Львовой, которое заканчивается строками:

 
Умершим мир! И нас не минет
Последний, беспощадный час,
Но здесь, пока наш взгляд не стынет,
Глаза пусть ищут милых глаз![446]446
  Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. М., 1973. Т. 2. С. 139.


[Закрыть]
 

Наконец, в общих чертах канва взаимоотношений Брюсова и Вульфарт прослежена в новейшей биографии поэта, написанной В. Э. Молодяковым, и в статье А. Л. Соболева «История Марии Вульфарт», вышедшей в свет почти одновременно с первой публикацией настоящей заметки.[447]447
  См.: Молодяков Василий. Валерий Брюсов. Биография. СПб., 2010. С. 464–468; Соболев А. Л. Страннолюбский перебарщивает. Сконапель истоар (Летейская библиотека. II. Очерки и материалы по истории русской литературы XX века). М., 2013. С. 70–78. В плане ненаписанных воспоминаний Брюсов указал и Марию Вульфарт – в части VI («Уклон») следом за записью «Надя» (т. е. Н. Г. Львова) следует: «Маня» (Коншина Е. Н. Творческое наследие В Я. Брюсова в его архиве // Записки Отдела рукописей <Гос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина>. Вып. 25. М., 1962. С. 86).


[Закрыть]

Поэтический образ Марии Вульфарт воссоздан в 14-м сонете («Последняя») венка сонетов «Роковой ряд», в котором Брюсов воспел четырнадцать возлюбленных, оставивших заметный след в его жизни:

 
Да! Ты ль, венок сонетов, неизменен?
Я жизнь прошел, казалось, до конца;
Но не хватало розы для венца,
Чтоб он в столетьях расцветал, нетленен.
 
 
Тогда, с улыбкой детского лица,
Мелькнула ты. Но – да будет покровенен
Звук имени последнего: мгновенен
Восторг признаний и мертвит сердца!
 
 
Пребудешь ты неназванной, безвестной, –
Хоть рифмы всех сковали связью тесной.
Прославят всех когда-то наизусть.
 
 
Ты – завершенье рокового ряда:
Тринадцать названо; ты – здесь, и пусть –
Четырнадцать назвать мне было надо![448]448
  Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. Т. 2. С. 309.


[Закрыть]
 

Особенность «последней» в ряду других героинь «Рокового ряда» заключается прежде всего в том, что она воплощает образ «потаенной» любви: «Пребудешь ты неназванной, безвестной». Тому способствовали и житейские обстоятельства: прежние возлюбленные Брюсова обретались в Москве или Петербурге, многие из них были вхожи в «свет» и известны в литературно-художественном мире, М. Вульфарт же пребывала в отдалении от российских столичных кругов – в Риге, Варшаве, в городке Тальсен Курляндской губернии (безусловно, именно она подразумевается в строках стихотворения «Еврейским девушкам»: «В Варшаве, и в Вильне, и в задумчивом Тальсене // За вами я долго и грустно следил»[449]449
  Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. Т. 3. С. 101.


[Закрыть]).

По письмам М. Вульфарт к Брюсову и некоторым другим документам из его архива можно в общих чертах воссоздать историю их знакомства и сближения, лишь отчасти прослеженную в упомянутой книге В. Молодякова и более подробно описанную А. Л. Соболевым.

Вопреки приведенному позднейшему утверждению Ходасевича, Брюсов после самоубийства Львовой не отправился из Петербурга прямо в Ригу, а вернулся (1 декабря 1913 г.) в Москву, где провел несколько дней с приехавшим тогда в Россию Эмилем Верхарном[450]450
  См.: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 620 (комментарии Т. Г. Динесман).


[Закрыть] и лишь после этого отбыл в сопровождении жены в санаторий доктора М. М. Максимовича на Рижском взморье в Эдинбурге II (ныне Дзинтари): «Врачи советовали санаторное лечение для укрепления нервов. По этому поводу декабрь и январь 1913/14 г. он провел под Ригой».[451]451
  Брюсова И. М. Материалы к биографии Валерия Брюсова // Брюсов Валерий. Избранные стихи. М.; Л.: Academia, 1933. С. 138.


[Закрыть] Скорее всего, именно там в декабре 1913 г. состоялось его личное знакомство с пациенткой санатория, юной Маней Вульфарт, которое – видимо, уже после отъезда в Москву И. М. Брюсовой – переросло в «роман».[452]452
  В. Э. Молодяков пишет о предыстории этих отношений: «Весной 1913 года, когда ей было всего 15 лет, Мария начала засыпать поэта нервно-восторженными письмами ‹…›» (Молодяков Василий. Валерий Брюсов. С. 464–465). Между тем лишь одно письмо Вульфарт к Брюсову с датировкой «Эдельсгоф. Понедельник 28-го октября 1913 г.» из сохранившихся в его архиве предшествует времени их встречи в декабре 1913 г. Всего в архивной раскладке за 1913 г. – только два письма Вульфарт к Брюсову, причем одно из них отнесено к 1913 г. ошибочно, благодаря описке в авторской датировке («Рига, 3 марта 1913»), тогда как правильная датировка устанавливается по почтовому штемпелю на конверте (Рига. 3 III 1914; штемпель получения: Москва. 5 III 1914); о том, что письмо датируется 1914 годом, свидетельствует и его интимная стилистика: «Валерий нехороший! Где же ваше письмо? ждала так долго – и в конце концов не дождалась!» (РГБ. Ф. 386. Карт. 81. Ед. хр. 16). Видимо, именно этот казус побудил исследователя отнести предысторию взаимоотношений корреспондентов к весне 1913 г. Более осторожен в этом отношении А. Л. Соболев: «Знакомство ее с Брюсовым произошло не позже 1913 года при обстоятельствах, которые нам покамест неизвестны; инициатива, вероятно, исходила от нее ‹…›» (Соболев А. Л. Страннолюбский перебарщивает… С. 71).


[Закрыть] Переживаниями этой новой любовной связи – сравнительно легкой и безмятежной, в очевидном контрасте с надрывным драматизмом отношений с Львовой, – явно продиктовано стихотворение Брюсова «На санках» (11 января 1914 г.) из его книги «Семь цветов радуги» (1916):

 
Санки, в радостном разбеге,
Покатились с высоты.
Белая, на белом снеге
Предо мной смеешься ты.
<…..>
Нет ни ужаса, ни горя:
Улыбнулся детский лик,
И морозный ветер с моря
В душу ласково проник.[453]453
  Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. Т. 2. С. 134. Впрочем, определенными чертами личности и облика Вульфарт могла для Брюсова ассоциироваться с Львовой. В записи неизвестного сохранились суждения И. М. Брюсовой (6 февраля 1937 г.): «Вульферт <так!> была сильно похожа лицом на Н. Львову ‹…› страдала эротич<еским> помешат<ельством>» (Соболев А. Л. Страннолюбский перебарщивает… С. 71).


[Закрыть]
 

М. Вульфарт уехала с Рижского взморья еще до возвращения Брюсова в Москву: первая ее открытка отправлена ему из Тальсена (ныне Талси) в Майоренгоф (ныне Майори; ближайшее к санаторию Максимовича почтовое отделение) 27 января 1914 г. на имя «А. Bakoulin» («конспиративный» прием; фамилию своего деда со стороны матери А. Я. Бакулина Брюсов неоднократно использовал и в печати как один из своих псевдонимов),[454]454
  РГБ. Ф. 386. Карт. 81. Ед. хр. 17.


[Закрыть] следующее письмо – от 30 января – уже в Москву. Новая их встреча состоялась в Петербурге в середине февраля 1914 г., М. Вульфарт приезжала к ее общей с Брюсовым знакомой по санаторию Максимовича Елене Павловне Шапот; по возвращении в Ригу она послала Брюсову 18 февраля две телеграммы: «Привет моему мальчику корзина найдена – глупая девочка» (видимо, подразумевается полученная от Брюсова корзина цветов), «Привет от твоей глупой девочки», – и в тот же день письмо в Москву с обращением: «(“Милый”) мой глупый и гадкий мальчик!»[455]455
  Там же.


[Закрыть] Эти незатейливые фразы отчасти проливают свет на характер отношений и стилистику игрового поведения, которые складывались у Брюсова с его новой возлюбленной. Впрочем, семейное положение Брюсова и в данном случае накладывало свой отпечаток и давало повод его юной подруге для душевных волнений. Так, по возвращении из Петербурга М. Вульфарт писала Брюсову (19–23 февраля 1914 г.): «Мне тетя, напр<имер>, следующее говорит: милая, знай, что мы желаем тебе только добра, и поэтому выслушай меня: я знаю (она говорит) и все знают, что В. Я. в тебя влюблен, но ты ведь должна знать, что у него жена, и ты им разрушишь жизнь. Как тебе не совестно ‹…› Бранят меня с утра до вечера. ‹…› Я себе никогда не прощу, что поехала теперь в Петербург». Или – по получении известия о болезни И. М. Брюсовой (Рига, 29 апреля 1914 г.): «Валерий, даю Вам честное мое слово, что если мне не напишете, что с ней, почему она заболела, именно чем она страдает и т. д., Вы ничего больше от меня не узнаете. Должно быть, она из-за меня страдает, и этого я не переношу. Я покончу <c> собой, если это так…»[456]456
  РГБ. Ф. 386. Карт. 81. Ед. хр. 17.


[Закрыть]

И. М. Брюсова действительно была сильно озабочена новым увлечением своего супруга и даже, разузнав о его встрече с Вульфарт в Петербурге, обратилась с упреками в посредничестве к Е. П. Шапот. Последняя объяснялась в письме к ней от 13 марта 1914 г.: «Втроем мы бывали в театре, смотрели Петербург. Бывали в ресторане. ‹…› Может, Вы считаете недопустимым, что я, зная многое, не отвернулась от Манечки и В. Я. и не разыграла комедию, которую разыгрывали все санаторские гусыни. Я не могу, я не умею оценивать то, что не подлежит суду людей».[457]457
  Цит. по кн.: Молодяков Василий. Валерий Брюсов. С. 466.


[Закрыть] Узнав об этой переписке, Брюсов в свою очередь написал Е. П. Шапот (17 марта 1914 г.): «Вернувшись из Петербурга, я рассказал, что виделся там, часто, с Вами и с Манечкой, – только это. ‹…› И. М. приняла мои слова очень остро, и были у нас печальные разговоры ‹…› ни о каких фактах я ей ничего не сообщал (даже не говорил, что Манечка жила у Вас). Психологию И. М. я понимаю (как стараюсь понять психологию всех, с кем встречаюсь), но понимание это еще нисколько ее письма не оправдывает».[458]458
  РГБ. Ф. 386. Карт. 73. Ед. хр. 11.


[Закрыть]

Вновь они встретились в Риге в конце апреля – начале мая 1914 г. Стихотворение Брюсова «В старинной Риге» (1 мая 1914 г.) – тому почти документальное подтверждение:

 
Здесь, в старинной Риге,
В тихий день ненастья,
Кротко я встречаю
Маленькие миги
Маленького счастья.
‹…›
Иль влюблен я снова?
Иль я снова молод?[459]459
  Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. Т. 2. С. 136.


[Закрыть]
 

Вообще едва ли не все брюсовские стихотворения любовной тематики, относящиеся к 1914–1915 гг., так или иначе связаны с образом рижской возлюбленной поэта. Это – и «Безвестная вестница» (1914),[460]460
  См.: Там же. С. 133–134.


[Закрыть] предвосхищающая «неназванную, безвестную» из венка сонетов, и названная по имени (и многократно возвеличенная анафорическим повторением заглавной буквы имени во всех словах) героиня мадригала «Мой маяк» (1914):

 
Мой милый маг, моя Мария, –
Мечтам мерцающий маяк.
Мятежны марева морские,
Мой милый маг, моя Мария,
Молчаньем манит мутный мрак…
Мне метит мели мировые
Мой милый маг, моя Мария,
Мечтам мерцающий маяк![461]461
  Там же. С. 204.


[Закрыть]
 

2 мая 1914 г. Брюсов вместе с М. Вульфарт побывал в Зегевольде (ныне Сигулда) под Ригой – в значимом для него месте, где был похоронен высоко ценимый им Иван Коневской (ранее он посетил Зегевольд вместе с Ниной Петровской в июле 1911 г., десять лет спустя после гибели поэта, и тогда же написал стихотворение «На могиле Ивана Коневского»[462]462
  См.: Там же. С. 63–64.


[Закрыть]); в этот день они оттуда отправили Е. П. Шапот в Петербург приветственную открытку.[463]463
  См. ее факсимильное воспроизведение в кн.: Молодяков Василий. Валерий Брюсов. С. 467.


[Закрыть] 5 мая они расстались. В письме от 12 мая Вульфарт укоряла Брюсова: «Удивляюсь, что за все время, уже неделя как ты из Риги, и получила я лишь секретку из поезда да телеграмму. А где же письмо, которое ты обещал из Петербурга?»[464]464
  РГБ. Ф. 386. Карт. 81. Ед. хр. 17.


[Закрыть] Разлука компенсировалась интенсивной перепиской (сохранилось 39 писем Вульфарт к Брюсову за 1914 г., его же письма к ней, по всей вероятности, утрачены); при этом Вульфарт постоянно терзалась вынужденным одиночеством и неопределенностью своего положения: «Но Валерий! почему Вы раньше не согласились со мной, когда я Вам говорила, что я Вам скоро надоем, когда уверяла Вас, что я слишком незначительный человек для Вас. Действительно, что же во мне, в самом деле? такая же смертная, как все остальные! (не больше чем маленькая девочка…) ‹…› Напишите проще, и если Вы этого сами желаете, я Вас совсем освобожу от себя, я не желаю Вас мучить, но – и не желаю играть! ‹…› Валерий! так и знайте, я Вас никогда не забуду, даже – если Вы это захотите. Мне это все равно! Прощайте пока, а кто знает, мож<ет> быть, навсегда!»[465]465
  РГБ. Ф. 386. Карт. 81. Ед. хр. 17.


[Закрыть]

Цитированное письмо датировано 29 июля 1914 г., а десятью днями раньше, 19 июля, Германия объявила войну России. Парадоксальным образом война не разъединила, а вновь сблизила Брюсова с его возлюбленной. В августе Брюсов отправился на театр военных действий как корреспондент «Русских Ведомостей». Основным местом его пребывания до апреля 1915 г. включительно стала Варшава,[466]466
  См.: Чудецкая Е. В. Из переписки Брюсова 1914–1915 годов // Брюсовские чтения 1973 года. Ереван, 1976. С. 437–447.


[Закрыть] куда прибыла с ним и М. Вульфарт, ставшая на это время постоянной спутницей его жизни (в квартире в доме № 1 по Мазовецкой улице); Брюсов заехал за ней в Тальсен по дороге из Москвы (27 августа 1914 г. он надписал в Тальсене Фердинанду Вецвиэту 15-й том своего Полного собрания сочинений и переводов; эту надпись воспроизводит А. Приедитис в указанной выше статье). Более полугода совместного проживания в Варшаве (с учетом постоянных разъездов Брюсова по нуждам корреспондентской работы) оказались самой продолжительной, но и финальной стадией развития их отношений. После возвращения поэта в Москву последовала целая серия писем Вульфарт из Варшавы, в которых выражались надежды на новое соединение, а также сетования по поводу брюсовского недуга, о котором ей стало известно, – пристрастия к морфию (25 июня 1914 г.: «Это твоя погибель – ты это знаешь. К сожалению, и я знаю, что ты никогда этого не бросишь. Моя любовь тебе мало для этого. Пусть будет проклята та, которая тебя погубила.[467]467
  Подразумевается Нина Петровская – возлюбленная Брюсова в 1904–1911 гг., приучившая его к наркотикам.


[Закрыть] Я помочь не в силах. Я знаю это. ‹…› Ведь я хочу, чтобы наша жизнь устроилась совсем по-другому. Я хочу жить, жить, но не смогу же я жить, видя тебя погибающим, этого я не могу, тогда лучше вместе. ‹…› Клянусь тебе, что я умру, если ты не бросишь»[468]468
  РГБ. Ф. 386. Карт. 81. Ед. хр. 18.


[Закрыть]). Последнее в 1915 г. письмо Вульфарт к Брюсову датировано 8-м июля, в нем она сообщала, что решила остаться в Варшаве (ее близкие родственники в том же году эвакуировались в Воронеж).

После этого Брюсов и Мария Вульфарт более никогда не встречались. Ее сестра Эрика Владимировна Вульфарт написала Брюсову из Воронежа 20 апреля 1916 г.: «…не знаете ли Вы кое-что про Маню» – и спрашивала ее адрес.[469]469
  Там же. Ед. хр. 20.


[Закрыть] Среди писем Марии Вульфарт к Брюсову сохранилось присланное «Обществом польских евреев» (16 июля 1917 г.) сообщение о том, что она живет в Варшаве и ожидает денежной помощи; 8 августа 1917 г. Брюсов переправил через эту организацию для нее 100 рублей. Приводим в извлечениях последнее ее письмо к нему.

Варшава, 20-ого июня 1918.

Многоуважаемый г-н Брюсов!

Уже минуло 3 ½ года с тех пор, как не имею известий от моих родителей, а также от родных и знакомых. Это очень печально и очень больно. Неужели Вы никак не могли мне несколько слов написать. ‹…› Сейчас нахожусь в больнице, ибо нервы мои ужасно страдают. ‹…› Умоляю Вас, Валерий Яковлевич, немедленно, если возможно телеграммой, сообщить, где все находятся, а также о себе. ‹…› Еще раз умоляю сообщить мне о судьбе моей матери, сестер и братьев. ‹…› Поймите, больше 4 лет быть совершенно одной. Это не так легко и просто, да еще не имея денег. Если кому-нибудь возможно, очень бы попросила, мне выслать немного денег. Ибо мне они нужны. Итак, надеюсь, Вы меня не оставите на произвол судьбы. Неужели Вы меня уже забыли. Но, может быть, Бог нам еще поможет сойтись, тогда мы поговорим. ‹…›

Ваша очень огорченная Марья Владимировна Вульфарт.[470]470
  Там же. Ед. хр. 18.


[Закрыть]

Судя по этому призыву о помощи, М. Вульфарт тогда переживала настолько отчаянное положение, что уповала на заведомо неосуществимое – на способность Брюсова разыскать в разгар Гражданской войны ее близких родственников. Последнее, по всей видимости, известие о былой варшавской подруге пришло к Брюсову от ее сестры Эрики из Воронежа в письме от 2 января 1919 г.: «…недавно получили письмо от Мани из Варшавы. Она просила меня известить Вас об этом и прислать ей Ваш адрес ‹…› она, как видно, устроилась: служит в каком-то учреждении, продолжает заниматься музыкой (но, кажется, собирается к нам)».[471]471
  РГБ. Ф. 386. Карт. 81. Ед. хр. 20.


[Закрыть] Воспользовался ли Брюсов присланным ему варшавским адресом Марии Вульфарт, мы не знаем, как и не располагаем вполне достоверными сведениями о ее дальнейшей судьбе.[472]472
  В цитированной книге В. Молодякова «Валерий Брюсов» говорится без указания на источник сообщаемого: «Есть основания предполагать, что Мария осталась в Варшаве, занималась музыкой, вышла замуж и умерла не ранее 1933 года» (С. 468). Согласно разысканиям А. Л. Соболева, Мария Вульфарт вышла замуж за некоего Августа Шротера; значится в списках лиц, лишенных между 1933 и 1945 гг. немецкого гражданства, как уроженка Риги Marya Maryla Mia Sara Schröter (девичья фамилия Wulffahrt) (Соболев А. Л. Страннолюбский перебарщивает… С. 71, 77).


[Закрыть]