Текст книги "Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации"

А что это за образы, в которых все эти беспросветно-темные ощущения и впечатления сказываются его духу! Да, в ту самую минуту, когда они поражают судорожно натянутые струны его, они в то же время, точно действием[297]297
  Над строкой вписан незачеркнутый вариант: по манию


[Закрыть] каких-то чар заполоняют его сознание одуряющим вихрем самых пестрых, бессвязных, до нелепости неожиданных, живущих неестественно-напряженной жизнью, неотступно-мутящих фигур и картин, кровно родственных, однако, самим родоначальным чувствам или впечатлениям. Этот нестройный мир беспорядочно-разрозненных образов, в которые мгновенно претворяются в душе Метерлинка все впечатления жизни, это – какие-то то белесовато-серые, то свинцово-темные поминутно набегающие и меняющие самые причудливые очертания облака и тучи, часто просто какие-то клубы мглы, отяготевшие над горестной низиной… это, воистинну – кошмары, видения. Пока они теснят, опутывают и заставляют крутиться поэта в своем безумном вихре, из уст его еле успевают вырываться отрывочные, бессвязные возгласы, в которых на лету схватываются и в трепете жизни запечатлеваются все эти удушливые символы внутренних мук поэта. Таков всесильно господствующий тон его поэзии: это – проникновенный бред лихорадочно-возбужденной натуры, обнажающей самые нежные покровы своей души под действием ударов мирской жизни. В этом-то бреде – сила цепенящая, заколдовывающая… чего стоит одна эта пестрота и разнообразие, а также и тонкая отчетливость этих видений фантазии, чтó свидетельствует о какой-то, если можно так выразиться, изумительной гибкости, прямо питаемой сердечными ключами и работающей под их неудержимым напором, – у самой этой непосредственной фантазии…[298]298
  Быть может, это свойство непосредственной фантазии Метерлинка, которое мы довольно неточно назвали «гибкостью», в глубочайшей основе своей сводится к удивительно развитой сердечной памяти, благодаря которой мельчайшие впечатления и ощущения жизни неизгладимо зароняются, запечатлеваются в сознании поэта, и ежеминутно, при всяком охватывающем его настроении, мало-мальски однородном, аналогичном с ними, готовы мгновенно, целым роем всплыть в его сознании в виде почти одновременных, до того быстрых ассоциаций идей. (Примеч. автора).


[Закрыть]

Что и говорить – по тому самому, что поэт вводит нас таким образом в новый концентрический круг нашего внутреннего ада, нам, несмотря на то, что верхние его круги нам известны, многое в этих страшных краях дико, чуждо, непонятно. Не у многих страдание достигало с метерлинковской полнотой до этой большею частию в хаосе бессознательного скрытой области нашей роковой муки[299]299
  Последующий текст (до конца предложения) заключен в скобки (синим карандашом).


[Закрыть] – разъединения между человеческим естеством и таинственными откровениями во внешних восприятиях и внутреннем самосознании о природе того непознаваемого начала, которое, однако, как «что-то» подавляюще-неизмеримое, чувствуется при каждом осмысленном взгляде на жизнь. Так, по необычайной полноте этой муки, многое в видениях Метерлинка ничего нашей душе не говорит. Но общий колорит всякого проймет, а сплошь да рядом и отдельные образы метят прямо в сердце с изысканной жестокостью, переворачивают душу.

Вот – «удушающая теплица в дремучих лесах», «больница, жарко отопленная в июльский день», – в этих двух образах – весь земной мир. А в этом мире человек мыслящий и жаждущий, слишком великий для земли и потому бессильный действовать на ее поверхности, это – водолаз, задыхающийся под тусклым водолазным колоколом с головой, навеки замкнутой в этом «море из горячего стекла», это – «голодающая задумчивая царевна», это – «большой броненосец на всех парусах на канаве с стоячей водой», это – «целый народ, столпившийся в предместьях и не могущий выбраться из города»… а сколько людей, ищущих вырваться из своего существа, безвозвратно отдать себя всецело, потопить свое «я» в самоотверженном, крестоносном подвижничестве, которые с радостным упоением надрывают себя, изводят, губят все свои жизненные силы – отчаянные искатели Бога в добровольном самораспинании, в глазах их поэту видятся уплывающие «корабли, по-праздничному освещенные и распустившие все паруса под бурей»… а сколько таких же пламенных, несокрушимых, суровых геройских и апостольских душ, которые осуждены тянуть всю жизнь унылую лямку кропотливой, медлительной, осмотрительной, главное – подлаживающейся к слабостям людским деятельности… а те подвижнические натуры, что тревожно озираются и нигде, ни в чем не находят достойного предмета, которому стоило бы принести в жертву свою жизненную энергию, а чистые, возвышенные созерцатели и мечтатели, которые заброшены в грязную сутолоку близорукой, нравственно-загрубелой деловой или промышленной деятельности: вот они, они «проходят по насыщенной вялым[300]300
  Затрудняемся передать другим словом это столь многозначительно и упорно повторяющееся в «Serres chaudes» Метерлинка слово «tiède». (Tiède (франц.) – тепловатый; вялый, безразличный.) Впрочем, в разных местах его приходится переводить разно. Смысл его в высшей степени глубок и включает в себя тончайшие оттенки, доступные только непосредственному ощущению. Немецкое слово «lau» (Lau (нем.) – тепловатый, теплый; равнодушный, безразличный.) почти вполне покрывает его как своим прямым, так и более духовным значением. Свойство этой «tièdeur» (Tièdeur (франц.) – тепловатость; безразличие, отсутствие интереса.) – это самое коренное томительное свойство этой земной среды, давящей поэта. «Tièdeur» – это ощущение ровного, посредственного, относительного, будничного земного довольства; русское слово «теплый» в ироническом выражении «тепленькое местечко» подходит к метерлинковскому значению слова «tiède». «Tièdeur» боится всех захватывающих напряженных ощущений, в которых человек выходит из пределов своего существа, в которых «все берега сходятся» – холода или жара, которые оба приводят человека на какой-то рубеж земного бытия, исполняют его леденящим и упоительным чувством великой бездны. Есть еще в Апокалипсисе одно место, где слово «теплый» употребляется в чисто метерлинковском смысле. Дух говорит церквам: «И Ангелу Лаодикийской Церкви напиши: “О, если бы ты был холоден или горяч! Но потому что ты тепел, а не холоден и не горяч, то извергну тебя из уст Моих”» (Откр. Ио. III, 15–16). (Примеч. автора).


[Закрыть] воздухом теплице», – эти «охотники на лосей, которые сделались больничными служителями»,[301]301
  Приписано на полях: («la passe un chasseur d’élans, devenu infirmier!») (Неточно приведена строка из стихотворения «Теплица» («Serre chaude») (Maeterlinck Maurice. Serres chaudes. P. 8).


[Закрыть] эти «сестры милосердия, томящиеся посреди океана в бездействии без больных», эти «садовники, обратившиеся в ткачей» или «поселяне, работающие на заводах»… И всё новые и новые оттенки мучительных и неразрешимых диссонансов человеческой души, всё новые разновидности душ, рожденных исковерканными и «с вывихом», – «столько страданий, еле заметных и все же таких разнообразных» продолжают мерещиться сознанию поэта. Сколько нежности, сердечной теплоты и глубокого понимания еле заметных тайников души светится в иных образах!.. Какое щемящее чувство вызывают эти «дети, заблудившиеся в урочный час обеда»: как раз в то время дня, когда плотнее и теснее всего они все сбиваются в родном уголку, вокруг приветливого огонька, когда им особенно дико находиться далеко от дома, им приходится беспомощно бросаться в разные стороны в каких-то глухих, неприютных, безвыходных дебрях… так представляешь себе, что обычный час обеда – на склоне дня, уже сгущаются сумерки, а бедные затерянные детки в этот-то жуткий, смутный час дальше всего от светлого, веселого дома. А как безжалостно и бездушно сияет земное ярко-ликующее солнце над всеми этими бессильными и напрасными болями, порывами, томлениями: оно погружает их в какую-то гнетущую истому и дремоту: вот проходят «девы, возвращающиеся с длинной прогулки под палящим солнцем, проголодав с утра»,[302]302
  Над строкой вписан незачеркнутый вариант: во время голодовки


[Закрыть] вот «больные царевны», разбитые летним светом и зноем, «ложатся спать в полдень на все лето»,[303]303
  Страшный образ, снова в несколько иной форме всплывающий у Метерлинка в виде целой драмы «Семь принцесс»! (Примеч. автора).


[Закрыть] а как уныло звучит «в полдень похоронный звон» или «звук шарманки на солнце» (musique d’orgues au soleil!).[304]304
  Строка из стихотворения «Прикосновения» («Attouchements») (Ibid. P. 83).


[Закрыть]

Май – Июнь 1896 г. Петроград – Михайловское.

Трое из «Рокового ряда»

Валерий Брюсов и Людмила Вилькина

В 1916 г. Валерий Брюсов написал венок сонетов «Роковой ряд»: в каждом из 14 сонетов венка воссоздавался образ одной из возлюбленных, запечатлевшихся в памяти автора. В седьмом сонете воспета Лила; под этим условным именем подразумевалась Людмила Вилькина:

 
Навек закрепощенных в четкий стих,
Прореяло немало мигов. Было
Светло и страшно, жгуче и уныло…
Привет тебе, среди цариц земных,
 
 
Недолгий призрак, царственная Лила!
Меня внесла ты в счет рабов своих…
Но в цепи я играл: еще ничьих
Оков – душа терпеть не снисходила.
 
 
Актер, я падал пред тобой во прах,
Я лобызал следы твоих сандалий,
Я пел терцинами твой лик медалей…
 
 
Но страсть уже стояла на часах…
И вдруг вошла с палящей сталью взгляда,
Ты – слаще смерти, ты – желанней яда.[305]305
  Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. М., 1973. Т. 2. С. 306.


[Закрыть]
 

В заключительном терцете уже возникает тема следующего, восьмого сонета – тема страсти, которую пробудила в авторе «ангел или дьяволица» Дина – Нина Петровская. Радостно-мучительная, всепоглощающая любовь, соединившая поэта с Диной, контрастирует с той гаммой переживаний, которую вызвала в нем «царственная Лила» – «недолгий призрак»: мотив игры, осознанного актерства, определяющего для него в данном случае весь стиль поведения, акцентируется в художественной реконструкции этого жизненного сюжета. И все же «недолгий призрак» не промелькнул во внутреннем мире Брюсова «мимолетным виденьем» – иначе не довелось бы ему вписаться в протяженный, но строго и взвешенно выстроенный «роковой ряд». И в биографических любовных реестрах «недолгий призрак» не был забыт. «Мой Дон-Жуанский список» Брюсова в рубрике «А. Серьезное» включает запись: «1903 – 4. Людмила (Вилькина)»; аналогичная запись – в его же перечне «Mes amantes»: «1903 – 4. Людмила (Людмила Николаевна Вилькина-Минская)».[306]306
  Опубликованы в комментариях В. Э. Молодякова в кн.: Брюсов Валерий. Из моей жизни: Автобиографическая и мемуарная проза. М., 1994. С. 222–223.


[Закрыть]

Занесенные в «роковой ряд» одна за другой, – хотя и несопоставимые друг с другом по тому месту, которое они занимали в жизни Брюсова, – Людмила Вилькина и Нина Петровская, при всем несходстве их психологических обликов и манеры поведения, являли собою две модификации, два варианта одного типа творческой личности, чрезвычайно характерного в целом для культуры русского символизма. Обе они участвовали в литературной жизни, публиковались в модернистских изданиях, но не создали эстетически значимых, по большому счету, произведений и не сумели выделиться, благодаря написанному, из среды многочисленных «малых» представителей своего направления, остались на его периферии. Обе они, однако, оказались весьма заметными фигурами, без которых картина символистской литературной жизни была бы менее выразительной и заведомо неполной: в своей биографии, в формах и стиле своего самовыражения и своих жизненных контактов Петровская и Вилькина в полной мере сумели осуществить то, чего им не удалось добиться в художественных формах, – реализовать, каждая на свой лад, декадентско-символистскую модель «жизнетворчества», пересоздать косный и рутинный быт по эстетическому канону, предстать одновременно жрицей и жертвой этих преображенных, извращенно-обновленных форм бытия.[307]307
  Опыт характеристики этих особенностей творческого облика Вилькиной предпринят Е. В. Тырышкиной в ее статьях: 1) «Жизнетворчество» Л. Н. Вилькиной // Женский вопрос в контексте национальной культуры. Из истории женского движения в России: Сб. научных трудов. Вып. 3. СПб., 1999. С. 52–60; 2) В поисках собственного образа: Людмила Вилькина в своем дневнике и переписке (1890-е – 1900-е гг.) // Models of Self. Russian Women’s Autobiographical Texts. Helsinki, 2000. P. 141–154 (Kikimora Publications. Ser. B: 18). См. также: Тырышкина Е. В. Русская литература 1890-х – начала 1920-х годов: От декаданса к авангарду. Новосибирск, 2002. С. 123–138.


[Закрыть]

Людмила (до перехода в 1891 г. из иудейского в православное вероисповедание – Изабелла; Бэла,[308]308
  В текстах присутствуют разные варианты написания имени: Белла, Бела, Бэла.


[Закрыть] как ее называли близкие) Вилькина (1873–1920) родилась в Петербурге в семье коллежского асессора Николая Львовича Вилькина. Мать ее, Елизавета Афанасьевна, урожденная Венгерова, была дочерью общественного деятеля и директора банка в Минске Афанасия Леонтьевича Венгерова; в числе ее семи братьев и сестер – историк русской литературы и библиограф Семен Афанасьевич Венгеров, пианистка и преподавательница музыки Изабелла Афанасьевна Венгерова, историк западноевропейских литератур, критик и переводчица Зинаида Афанасьевна Венгерова.

С детских лет Изабеллу – Людмилу Вилькину (получившую образование в петербургской женской гимназии княгини А. Л. Оболенской) окружала литературная атмосфера, и в этом отношении ее союз с поэтом и философом Н. М. Минским, одним из провозвестников «нового» искусства в России, оказался вполне закономерным: их совместная жизнь началась в 1896 г. (отчасти благодаря содействию Зинаиды Венгеровой, также связанной с Минским близкими отношениями[309]309
  Любопытно в связи с этим недатированное письмо З. Венгеровой к Вилькиной, наглядно иллюстрирующее нетривиальный характер взаимоотношений между ними: // Напрасно ты думаешь, что я стою на твоем пути ‹…› я искренно желаю, чтобы Ник<олай> Макс<имович> женился на тебе. Я думала, что это устроится само собой – без моего явного участия. Но теперь я вижу, что тут нужно мое содействие, и являюсь к тебе как союзница. Напрасно ты думаешь, что я дурно к тебе отношусь, ревнуя к тебе Н<иколая> М<аксимовича>. Даю тебе честное слово, что не имею ни малейшего основания к этому. Твоя любовь мне кажется настолько красивой, что все мои симпатии за тебя ‹…›. Конечно, дело не во мне одной, но ведь ты уверена в хороших к тебе отношениях Н<иколая> М<аксимовича>. – Если же ты боишься его дружбы со мной, то представляю тебе полную гарантию: я не буду с ним видаться, чтобы не огорчать тебя. Ведь это достаточное условие для того, чтобы ты была счастлива. Ответь мне, Бела, хочешь ли ты в этих условиях выйти замуж за Н<иколая> М<аксимовича>. – Делаю тебе за него формальное предложение – поверь мне, что я имею на это право, и предоставь мне действовать. // (ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 837). // О дальнейшем можно судить по другому недатированному письму Венгеровой к Вилькиной: // Милая Бела, // Все устроено. Решено, что ты и Н<иколай> М<аксимович> поселитесь вместе. Он просил не сообщать об этом пока другим. Береги свое здоровье и будь теперь совершенно спокойна и бодра. Целую тебя и от души желаю полной счастливой жизни. Зина. // (Там же).


[Закрыть]), официально брак был заключен 8 июня 1905 г.[310]310
  ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 807.


[Закрыть]

Поначалу Вилькина пыталась обрести себя на артистическом поприще,[311]311
  28 декабря 1892 г. З. А. Венгерова писала из Петербурга своей приятельнице С. Г. Балаховской-Пети: «Сюда приехала Белла Вилькина из Москвы, где она готовится в Сары Бернар. Она удивительно красива и счастлива сознанием своего влияния на людей»; 29 декабря 1894 г. сообщала ей же об увиденном накануне спектакле по пьесе Э. Моро и В. Сарду «Мадам Сан-Жен»: «Интерес заключался в том, чтобы посмотреть, как выглядит со сцены Бэла; именно выглядит, потому что она пока на выходных ролях. Но костюмы прачки и субретки ей очень к лицу, и она положительно очень хороша и эффектна» (Письма Зинаиды Афанасьевны Венгеровой к Софье Григорьевне Балаховской-Пети / Publ., comment., et notes de Rosina Neginsky // Revue des études slaves. 1995. T. 67. Fasc. l. P. 205, 234). 21 сентября 1895 г. Венгерова сообщала Балаховской-Пети о том, что Вилькина «играет на клубной сцене» (Ibid. Fasc. 2/3. Р. 458). Ср. сведения в автобиографии Вилькиной: «После гимназии поехала в Москву, где пробыла два года в театральной императорской школе, но сценического таланта в себе не открыла. За это время определилось мое отношение к искусству и жизни» (ИРЛИ. Ф. 377 (1-е собр. автобиографий С. А. Венгерова). № 715). См. также автобиографию Вилькиной в собрании Ан. Н. Чеботаревской (Писатели символистского круга: Новые материалы. СПб., 2003. С. 426–427 / Публикация О.А. Кузнецовой).


[Закрыть] но затем литературные интересы возобладали. О том, что Белла Вилькина «пишет недурные стихи и рассказы», Зинаида Венгерова известила свою подругу 21 сентября 1895 г.; правда, 4 января 1896 г. писала ей уже в другой тональности: «Беллины стихи, конечно, пустяки. Может быть, из ее прозы что-нибудь выйдет – пока она старается работать».[312]312
  Письма Зинаиды Афанасьевны Венгеровой к Софье Григорьевне Балаховской-Пети // Revue des études slaves. 1995. Т. 67. Fasc. 2/3. P. 458, 462.


[Закрыть] И год спустя (в письме от 12 января 1897 г.) – снова о ней же, о ее упорном стремлении к литературной работе, невзирая на телесные недуги:

«Она очень больная женщина, сидит взаперти, занимается, пытается писать – по душе своей очень любящая и сосредоточенная натура, с сильными страстями, принимает жизнь всерьез, страдает, любит, ревнует – в общем симпатичная и жалкая женщина, особенно теперь с ее болезнями. Николай Максимович собирается вместе с ней за границу, но теперь ей нельзя двинуться с дивана из-за всяких опухолей и воспалений. ‹…› Перевод “Аглав<ены> и Селиз<еты>” сделан Белой и недурно».[313]313
  Ibid. Р. 466.


[Закрыть]

С пьесы «Аглавена и Селизета» началась многолетняя работа Вилькиной по переводу на русский язык произведений Мориса Метерлинка. Эти переводы неоднократно переиздавались при ее жизни, а также и в последующие десятилетия. Переводила она, кроме того, пьесы Октава Мирбо и Гергарта Гауптмана, романы Поля Адана, рассказы Андре Савиньона и многое другое.

На рубеже веков Вилькина заявила о себе в печати и собственными произведениями – стихотворениями, рассказами, обзорами и рецензиями, спорадически появлявшимися в журналах и газетах («Неделя», «Книжки Недели», «Новое Дело», «Ежемесячные Сочинения», «Новое Время», «Звезда»). Литературного имени эти публикации ей не создали, зато определенную известность Вилькина сумела завоевать в писательской среде, находясь рядом с Минским, в их петербургской квартире на Английской набережной, которая благодаря главным образом усилиям ее хозяйки приобрела репутацию модного «салона» в «декадентском» стиле. О новообретенном амплуа, определившем образ жизни и характер поведения Вилькиной, Венгерова писала 22 ноября 1901 своей постоянной корреспондентке: «Бэла Минская утончается, превращается в запятую, занята “культом своей красоты” и приискиванием поклонников. ‹…› Она, кажется, навсегда застынет на искании счастья в “ухаживаниях”, что бы ни менялось вокруг нее».[314]314
  Ibid. Р. 498–499.


[Закрыть]

Среди «поклонников» и конфидентов, увлеченных Вилькиной и занимавших на протяжении более или менее длительного времени определенное место в ее жизни, помимо Брюсова, представлены и другие знаменитости – К. Д. Бальмонт,[315]315
  См.: «Мы не чужие друг другу…»: Письма К. Д. Бальмонта к Л. Вилькиной / Публикация и комментарии П. В. Куприяновского, М. М. Павловой. Предисловие М. М. Павловой // Лица. Биографический альманах. Вып. 10. СПб., 2004. С. 251–278; Письма К. Д. Бальмонта к Л. Н. Вилькиной / Публикация, вступ. статья, примечания П. В. Куприяновского, Н. А. Молчановой // Куприяновский П. В., Молчанова Н. А. К. Д. Бальмонт и его литературное окружение. Воронеж, 2004. С. 162–173.


[Закрыть] В. В. Розанов, Д. С. Мережковский,[316]316
  См.: Письма Д. С. Мережковского к Л. Н. Вилькиной / Публикация В. Н. Быстрова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1991 год. СПб., 1994. С. 209–225.


[Закрыть] Л. С. Бакст, К. А. Сомов; значатся в их числе и фигуры не столь выдающиеся: поэт, прозаик и драматург С. Л. Рафалович, прозаик и драматург Осип Дымов, поэт, филолог, в будущем известный историк западноевропейских литератур А. А. Смирнов[317]317
  См.: Лавров А. В. А. А. Смирнов – корреспондент Людмилы Вилькиной // Судьбы литературы Серебряного века и русского зарубежья. Сб. статей и материалов. Памяти Л. А. Иезуитовой: К 80-летию со дня рождения. СПб., 2010. С. 10–26; Письма А. А. Смирнова к Л. Н. Вилькиной / Публикация и комментарии Джона Малмстада // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2011 год. СПб., 2012. С. 309–355.


[Закрыть] и другие.

Опрометчивой, однако, была бы попытка увидеть в Вилькиной воплощение «декадентского» панэротизма и аморализма, разоблачить ее как новоявленную Мессалину, ищущую любовных радостей и острых ощущений в мире литературно-артистической богемы. Вилькина – может быть, последовательнее, чем иные ее современники – старалась соблюдать верность кодексу «декадентских» идей, чувствований и настроений, но трактовала этот кодекс на свой лад. Полноте и определенности переживаний и страстей она неизменно предпочитает зыбкость и двусмысленность, искренности и правде чувств – их имитацию, цельности мировидения – внутреннюю противоречивость, реальности – иллюзию. В предисловии к ее единственной авторской книге Розанов отметил, что Вилькина способна жить и творить только в «зале своего воображения»: «Она ‹…› предпочитает больше грезить, нежели видеть».[318]318
  Вилькина (Минская) Л. Мой сад. М., 1906. С. 6, 5.


[Закрыть] Сонеты Вилькиной изобилуют афористическими формулами, раскрывающими суть ее мироощущения, которое не могло не оставить своего отпечатка и на характере взаимоотношений с приближавшимися к ней людьми: «Люблю я не любовь, – люблю влюбленность»; «Я не любви ищу, но легкой тайны. / Неправды мил мне вкрадчивый привет»; «Я – мир, в котором солнце не зажглось. / Я – то, что быть должно и не сбылось».[319]319
  Там же. С. 42, 52, 19.


[Закрыть] Эгоцентризм всегда оставался необходимым ферментом в среде ее прихотливых личных переживаний, был главной стимулирующей силой во всех ее увлечениях и «романах», придавал им ущербность и «недовоплощенность».

Умевший быть проницательным Д. С. Мережковский даже в ту пору, когда он позволил себе безрассудно ею увлечься, отчетливо различал эти особенности ее личности и неоднократно в письмах к Вилькиной на них указывал: «Вы влюблены в себя, и другие люди служат Вам только зеркалами, в которые Вы на себя любуетесь ‹…›» (март 1905 г.); «Все люди вообще разделяются на два рода: на тех, которые умеют любить, не желая быть любимыми, и на тех, которые хотят быть любимыми, не умея любить. Вы принадлежите ко второму роду, я – к первому. Я знаю, что хотя Вы никогда меня не полюбите, но Вам хочется, чтобы я Вас любил» (26 апреля 1905 г.); «…Вы умеете желать беспредельным желанием, никогда не доходя до конца желаний ‹…›. Вы умеете пить вино поцелуев, опьяняясь и все-таки оставаясь трезвою в опьянении…» (18 июня 1905 г.).[320]320
  Письма Д. С. Мережковского к Л. Н. Вилькиной. С. 215, 220, 225.


[Закрыть]

Тот же Мережковский в одном из писем к Вилькиной назвал ее «колдуньей», которая варит «любовное зелье из многих похищенных сердец».[321]321
  Приведено в предисловии В. Н. Быстрова (Там же. С. 210).


[Закрыть] Действительно, Вилькина стремилась к умножению числа своих поклонников с той же энергией и увлеченностью, с какой профессиональный коллекционер прилагает усилия к пополнению собрания принадлежащих ему раритетов. Сохранилась тетрадь, в которую она одно время заносила копии своих писем к тем корреспондентам, которых считала «полоненными» ею, – к Л. С. Баксту, К. К. Случевскому, Брюсову и др.[322]322
  ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 791. Несколько писем из этой тетради опубликовано: Тырышкина Е. В поисках собственного образа… Р. 147–149); при этом одно из писем («Вот видите – я не пишу Вам, не зову Вас ‹…›» (Р. 147)), обращенное к Баксту (в тетради адресат обозначен «Б – с – у». – ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 791. Л. 2 об.), ошибочно атрибутировано публикатором как письмо к Брюсову.


[Закрыть] С коллекцией полученных ею «откровенных» писем она охотно знакомила сторонних лиц. В записи об одной из первых встреч с нею (ноябрь 1902 г.) Брюсов отметил: «Минская показывала мне письма Бакста, где он соблазнял ее. “Для художника не существует одежд, писал он, я мысленно вижу вас голой, любуюсь вашим телом, хочу его”».[323]323
  РГБ. Ф. 386. Карт. 1. Ед. хр. 16. Л. 27.


[Закрыть] Розанов жаловался З. Н. Гиппиус (декабрь 1906 г.):

Проклятая Леликина, Лолекина, Вилькина и проч. позволяет читать мои к ней письма, – совершенно «непозволительные» ‹…›. Права это делать она не имеет никакого; но тут очевидно не в праве дело, а в ее уме и порядочности – по части чего у нее безнадежно. Что делать – не знаю, как поступить – не понимаю. Написать Минскому? Он на нее чрезвычайно влиятелен, и вообще из его воли она не выходит. ‹…› Конечно, никакой любви ни раньше, ни теперь у меня не было, а это все проклятая «философская любознательность». ‹…› Теперь эта дура «полегоньку» и «помаленьку» читает это разным друзьям своим – кажется, Сомову, Нувелю и проч.; а главное, хвастает: «У меня есть полный матерьял для 3-го тома соч<инений> В. В. Розанова, который я издам после его смерти».[324]324
  «Распоясанные письма» В. Розанова / Вступ. статья, публикация и примечания М. Павловой // Литературное обозрение. 1991. № 11. С. 68–69. Там же (С. 69) опубликованы (с неточностями) два сохранившихся письма Розанова к Вилькиной (автографы см.: ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 913).


[Закрыть]

Получив это послание, Гиппиус сочла нужным предупредить Брюсова о том, что его переписка с Вилькиной также не застрахована от публичной огласки.[325]325
  8/21 января 1907 г. она писала Брюсову: // …много ли у Людмилы – Белы ваших, более или менее пламенных, писем? Она занимается последнее время экспозицией этого материала, утоляя свое славолюбие (счет знаменитых «разожженных плотей») – неутоленное напечатанием книжки. Обнародование ваших писем, каких бы то ни было, конечно, вам лишь честь, но не так давно некий неосторожный («знаменитый» тоже) обладатель такой «разожженной плоти», обладатель, по несчастью, и ревнивой жены, прибег даже к моей протекции, и я должна была, при посредстве ее мужа, усмирить коварную прельстительницу. // (Переписка З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского, Д. В. Философова с В. Я. Брюсовым (1906–1909) / Публикация М. В. Толмачева // Литературоведческий журнал. 2001. № 15. С. 158).


[Закрыть] Впрочем, Брюсов в данном случае мог особенно не волноваться: в его посланиях к Вилькиной не содержалось тех пикантностей, на которые оказался столь щедр Розанов, а отношения с нею ко времени истории с розановскими письмами уже давно приобрели формально-отстраненный характер.

Познакомился же Брюсов с Вилькиной в начале ноября 1900 г., в один из приездов в Петербург. «Видели вчера Минского и беседовали с ним долго и хорошо; и с г-жой Минской, которая в сторонке соблазняла меня “полюбить страшное”», – сообщал Брюсов 4 ноября 1900 г. А. А. Шестеркиной.[326]326
  Письма к А. А. Шестеркиной. 1900–1913 / Публикация В. Г. Дмитриева // Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 627. См. также более подробную запись об этой встрече: Брюсов Валерий. Дневники. 1891–1910. <М.>, 1927. С. 95.


[Закрыть] Встречи были возобновлены два года спустя, когда Брюсов, находясь в Петербурге, участвовал в подготовке к изданию журнала «Новый Путь». Уже в это время в его записях сказывается ирония по отношению к «декадентской» «мэтрессе»: «Людмила подражает Зиночке <З.Н. Гиппиус. – Ред.>, лежит на кушетке у камина. ‹…› Она говорила декадентские слова и кокетничала по-декадентски» (16 ноября 1902 г.)[327]327
  Брюсов Валерий. Дневники. С. 125.


[Закрыть]. Упоминая о Минском в письме к С. А. Полякову от 23 ноября 1902 г., Брюсов добавлял: «С женой его, знаменитой Людмилой, видаюсь каждый день, в какой-то фантастической ее комнате, со ступенями вниз, в их роскошном полувенецианском палаццо на берегу Невы. “Играем в любовь”. (По счастью, я скоро уеду)».[328]328
  Переписка с С. А. Поляковым (1899–1921) / Публикация Н. В. Котрелева, Л. К. Кувановой и И. П. Якир // Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. М„1994. Кн. 2. С. 65.


[Закрыть]

Аналогичны и его отзывы в письмах к жене (не сообщая в них обо всех обстоятельствах своих встреч с Вилькиной, Брюсов, видимо, не кривил душой, характеризуя ее «обольщения» в ироническом тоне): «… был у Минских. Роскошная квартира вроде венецианского палаццо; вид на Неву. Людмила меня приняла в некоей уединенной комнате, куда надо идти по ступеням вниз. Полтора часа она меня соблазняла, но не соблазнила, конечно, да и не соблазнит. ‹…› Сегодня опять буду у ней» (17 ноября 1902 г.); «… в 5 пошел к Минским. Опять попал в круглую комнату, и начала меня Людмила опять соблазнять (в переносном смысле). Соблазняла, соблазняла. Потом пришел Минский, говорил “философские разговоры”. Ушел. Опять меня Людмила соблазняла и поила чаем» (та же дата, «ночь»);[329]329
  РГБ. Ф. 386. Карт. 69. Ед. хр. 2.


[Закрыть] «Г-жа Минская продолжает меня прельщать, рассказывает, как была она любовницей Бальмонта. Я пишу ей стихи ‹…› и делаю вид, что интересуюсь ею ‹…› (Но ты тоже не бойся. Это тоже забава, которая не зайдет дальше первого столба)» (22 ноября 1902 г.). В то же время Брюсов не скрывал от жены того, что находиться в обществе Минского и Вилькиной ему приятно и интересно: «… у них мне легче дышать, чем у Мережковских. И люди у Минских бывают более мне по сердцу, чем богословы от Мережковских» (21 ноября 1902 г.).[330]330
  Там же. Ед. хр. 3. И. М. Брюсова, однако, была не на шутку встревожена этими признаниями. В связи с этим Брюсов писал ее сестре Марии Матвеевне Рунт, бывшей также его возлюбленной (авторская датировка: «1902»; написано, видимо, в декабре): «Жанна на меня что-то очень сердится. Подите к ней. Успокойте ее. Уверьте ее, что я ее очень люблю. Ведь оно так и есть. Она мне жена, самая настоящая, самая желанная, и иной я не хочу на всю жизнь. Вы мне брались быть другом. Будьте. Я неосторожно описывал ей, как ухаживал здесь за г-жой Минской. Только потому и описывал, что для меня это было забавой. Я никогда, например, не сказал бы ей (и не говорил) о том вечере, на берегу озера, в Петр<овско>-Раз<умовском>, не сказал бы о том, как всегда, когда я вижу Вас, мне хочется Вас ласкать, – потому не сказал бы, что это из души, от сердца, что в этом есть обида ей, есть измена. А во всех моих ухаживаниях за Минской и Образцовой ничего нет ‹…›. Если б даже я был возлюбленным г-жи Минской (чего вовсе нет и не будет), и тогда это не было бы изменой. Ах, почему для женщин это не ясно» (РГБ. Ф. 386. Карт. 69. Ед. хр. 18).


[Закрыть]

Резюме этой первоначальной стадии их взаимоотношений Брюсов изложил в дневниковой записи:

За Минской я ухаживал. Впроч<ем>, платонически. Дарил ей цветы. Мы целовались. Перед самым моим отъездом мы устроили поездку в Финляндию, в один пансион. Провели в общем вместе и наедине часов 10, и я свободно мог бы похваляться ее близостью. Ибо в пансионе (в Мустамяках) провели часы и в запертой комнате. Но только целовались. Она взяла с меня какие-то нелепые клятвы и обещание отдать ей обручальное кольцо. Между проч<им>, меня поразило, как она зависима от мира в мелочах жизни, как она боялась, что опоздала домой на 1½ часа.[331]331
  Там же. Карт. 1. Ед. хр. 16. Л. 26 об.


[Закрыть]

Под впечатлением от совместной однодневной поездки в Финляндию Брюсов написал стихотворение «Лесная дева» (26 ноября 1902 г.), посвященное Вилькиной:

 
На перекрестке, где сплелись дороги,
Я встретил женщину: в сверканьи глаз
Ее – был смех, но губы были строги.
 
 
Горящий, яркий вечер быстро гас,
Лазурь увлаживалась тихим светом,
Неслышно близился заветный час.
 
 
Мне сделав знак с насмешкой иль приветом,
Безвестная сказала мне: «Ты мой!»,
Но взор ее так ласков был при этом,
 
 
Что я за ней пошел тропой лесной,
Покорный странному ее влиянью.
На ветви гуще падал мрак ночной…
 
 
Все было смутно шаткому сознанью,
Стволы и шелест, тени и она,
Вся белая, подобная сиянью.[332]332
  Впервые опубликовано в «Альманахе книгоиздательства “Гриф”» (М., 1903), вошло в книгу стихов Брюсова «Urbi et orbi» (М., 1903). См.: Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. С. 322–323. К Вилькиной обращен также стихотворный экспромт «Я путешественник случайный…» (ноябрь 1902 г.), надписанный на подаренной ей Брюсовым книге его стихов (Там же. М., 1974. Т. 3. С. 275, 599).


[Закрыть]
 

«Лесная дева» – Вергилий этих вариаций на дантовскую тему – скрывается от героя, заблудившегося в тумане, но он ждет следующей ночи и предвкушает новую встречу: «Приди! Зови! Бери меня! Я – твой!»

Призыв, которым завершается стихотворение, претворился в жизнь во время следующего приезда Брюсова в Петербург, в январе 1903 г. Любовному союзу Брюсова и Вилькиной, впрочем, суждено было осуществиться, по всей видимости, в тех же иллюзорных и мимолетных формах, что открывались лунатическому взору лирического героя «Лесной девы». Со стороны Брюсова это увлечение было непродолжительным, и он не раз пытался в письмах к Вилькиной указать на временную и психологическую дистанцию, отделившую былого рыцаря «лесной девы» от него же самого, находящегося уже во власти новых переживаний:

«Я Вам пишу, Людмила, как далекой, как женщине, быть может, иных столетий, быть может, вымыслу художника. Я не очень убежден, что Вы существуете. ‹…› Да, на той вазе, которую мы начали расписывать, были проведены только первые штрихи. Но она разбилась. Стоит ли ее склеивать, чтобы дорисовать намеченные рисунки?» (31 января 1903 г.);[333]333
  Валерий Брюсов и Людмила Вилькина. Переписка / Предисловие А. В. Лаврова. Подготовка текста А. Н. Демьяновой, Н. В. Котрелева и А. В. Лаврова. Публикация и комментарии Н. В. Котрелева и А. В. Лаврова // Лица. Биографический альманах. Вып. 10. СПб., 2004. С. 323–324.


[Закрыть]

«Да, быть может, тот миг был как единственный дар. Но разве все дары принимаются? ‹…› Ах, с меня довольно одного. Я отдаю себя самого – себе. Я не хочу принадлежать никому, и спокойно могу не владеть никем. ‹…› Я Вам целую руку лишь в знак прощания» (между 20 и 23 февраля 1903 г.);[334]334
  Там же. С. 328–329.


[Закрыть]

«Я вспоминаю Вас часто, Людмила, но не знаю, как стал бы говорить с Вами при встрече. Быть может, нам было б не о чем говорить» (не позднее 15/28 августа 1903 г.);[335]335
  Там же. С. 338.


[Закрыть]

«… теперь наши голоса словно действительно звучат из телефонной трубки, измененные, искаженные: Вы не узнаёте моего, мне странен Ваш. Вы пытаетесь говорить со мной, как в той жизни, когда мы были – на краткий миг – рядом; я пытаюсь отвечать так же. Но Вы – уже не та, и я – иной. Поверьте этому до конца: иной! иной! просто другой человек, только с тем же именем, – как и Вы другая, хотя с теми же глазами, с той же притаившейся улыбкой, с тем же наклоном тихо-розовой шеи, который я почему-то запомнил полнее всего, – и навсегда» (25 января 1904 г.).[336]336
  Там же. С. 351.


[Закрыть]

Вилькина не желала примириться с охлаждением Брюсова и даже готова была простить явные знаки невнимания к ней с его стороны, но, думается, не столько от полноты и силы своего чувства к нему, сколько по двойному расчету. Связь с мэтром московских символистов, при отмеченной выше страсти к «коллекционированию» престижных поклонников, льстила ее самолюбию, а также могла – на что она явно надеялась – способствовать упрочению ее положения в писательской среде: Вилькина была глубоко уязвлена тем, что ее попытки заявить о себе на литературном поприще не приносят желаемых результатов, что в творчестве ей не удается и не суждено стать вровень со многими из ее конфидентов.

Начальную стадию своих отношений с Вилькиной Брюсов определил как «игру в любовь»; в значительной мере игровой, искусственный характер эти отношения сохранили и в ту пору, когда о любви можно было говорить только в прошедшем времени. В письмах к Вилькиной Брюсов выступает как бы в двух ипостасях – делится своими вполне искренними и доверительными суждениями на литературные и иные темы, выражает собственное мироощущение, обсуждает разнообразные частные вопросы и – откровенно лицедействует, «подыгрывает» корреспонденту, выступая в обличье экзальтированного и утонченного духовного гурмана, эстетизируя события собственной жизни, выстраивая велеречивые образные ряды, призванные передать тайные, невыразимые ритмы душевной жизни, – как, например, в июльском письме 1903 г., с признаниями об увлекших его математических штудиях: «…я дифференцирую и интегрирую, с последней страстью, непобедимо ‹…› я знаю, что здесь есть пути к таким высотам, к которым взойти иначе – нельзя: ни в любви, ни в преступлении. Эти вершины за пределами даже вечных льдов, потому что за пределами земли и ее атмосферы. ‹…› Небо то бледнеет от страсти и жжет неумолимо, то гаснет, мутнеет, словно Божий глаз, покрывшийся бельмом, в мире что-то совершается, убивают королей и умирают папы, мне пишут, зовут меня по имени, окликают, – но в моей жизни длящийся полдень, остановившееся время, я заворожен виденьями чисел, вечных! вечных!»[337]337
  Валерий Брюсов и Людмила Вилькина. С. 335.


[Закрыть]

После 1904 г. связь между Брюсовым и Вилькиной сохранялась лишь благодаря переписке, которая постепенно утрачивала прежнюю видимость интимности. Взаимоотношения их фактически сошли на нет после появления в журнале «Весы» (1907. № 1) отрицательного отзыва Брюсова о книге Вилькиной «Мой сад», выпущенной московским издательством «Гриф». «Статью о Вилькиной я писал “скрепя сердце”, – сообщал Брюсов К. И. Чуковскому 21 февраля 1907 г. – Но ведь должен же был кто-нибудь откровенно заявить, что она как поэт, – бездарность (и очень характерная, очень совершенная бездарность)».[338]338
  Переписка В. Я. Брюсова и К. И. Чуковского / Вступ. заметка, публикация и комментарии А. В. Лаврова // Контекст – 2008. Историко-литературные и теоретические исследования. М., 2009. С. 331. Ср. письмо Брюсова к А. А. Блоку от 16 февраля 1907 г.: «…меня упрекают за мои рецензии в № 1, но, клянусь, я писал именно то, что думал. Не мог я по чести хвалить деревяшки Людм<илы> Ник<олаевны>, выдаваемые ею за сонеты, не мог, не мог, не мог!..» (см.: Переписка <Блока> с В. Я. Брюсовым (1903–1919) / Публикация Ю. П. Благоволиной // Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1980. Кн. 1. С. 500).


[Закрыть] Брюсов критиковал как эстетическую ущербность сонетов Вилькиной (отсутствие изобразительности, «скудные и общие определения» вместо эпитетов, «стих лишен музыкальности, а порой и прямо неблагозвучен»), так и во многом уже устаревшую, по его убеждению, художественную идеологию автора:

Содержание «Моего сада» исчерпывается кругом «декадентского» мировоззрения. «Я – целый мир», «Я – в пустыне», «Мне жизнь милей на миг, чем навсегда», «Я и обычное считаю чудом», «Люблю я не любовь, – люблю влюбленность» и т<ому> под<обное> – все это мысли, которые уже довольно давно перестали быть новыми даже у нас.[339]339
  Брюсов Валерий. Среди стихов. 1894–1924. Манифесты. Статьи. Рецензии / Сост. Н. А. Богомолов и Н. В. Котрелев; вступит статья и коммент. Н. А. Богомолова. М., 1990. С. 222. Ср. во многом сходную оценку «Моего сада» в рецензии Л. М. Василевского: «Этот “сад” насильственно изолирован не только от “города”, но и от “жизни” вообще, которой автор не понимает, потому что не любит и не чувствует ‹…› это – пассивное и безжизненное самоотьединение ради спокойного созерцания сонных грез» (Современный Мир. 1907. № 2. Отд. II. С. 76. Подпись: «Л. В-ий»).


[Закрыть]

Приговором Брюсова Вилькина была задета до глубины души; остроту ее реакции не могли сгладить ни опубликованные одновременно положительные рецензии на «Мой сад» Сергея Соловьева (Золотое Руно. 1907. № 1) и Андрея Белого (Перевал. 1907. № 3. Январь) – появление последней было инспирировано Минским,[340]340
  17 декабря 1906 г. Минский сообщал Вилькиной из Парижа: «Только что были у меня Андрей Белый и Маковский. Белому передал твои стихи – и он обещал написать о них»; по выходе рецензии Белого – ей же: «Ура! Только что получил “Перевал”. Боже, как я рад! Милый Белый! Как я счастлив, что мне удалось победить влияние З. Н. <Гиппиус. – Ред.> Ты не знаешь, сколько мне это стоило» (11 февраля 1907 г.); «…этот отзыв в твоей литературной жизни – событие! После него ты сразу заняла выдающееся место среди новых поэтов» (14 февраля 1907 г. // ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 884).


[Закрыть] – ни сочувственные увещевания мужа, постоянно побуждавшего ее поверить в силу и подлинность дарованного ей таланта.[341]341
  26 февраля 1907 г. Минский заверял Вилькину: «В одном тебе клянусь: отольются Брюсову твои слезы». Накануне, 25 февраля, он пытался приглушить ее впечатления множеством доводов: «Дитя любимое, Брюсов написал о тебе то, что – запомни мое слово – он через месяц, когда выйдут мои стихи, напишет обо мне. Тут ничего не поделаешь. Он – душа мелкая, недобросовестная – и под шум полемики сам себя не слышит. Он ошалел от соперничества с Грифом. ‹…› А пока не огорчайся его критикой, а воспользуйся ею. Упреки его могут быть приложены и к Пушкину, и к Лермонтову, – но в них все-таки есть доля правды, к которой надо прислушаться. Мы вступаем в период стихотворного виртуозничества – когда эпитеты должны сверкать – и все слова должны быть и уместны и неожиданны. Во всяком случае, об этом надо думать. Придирки Брюсова к стилю твоих стихов не стоят гроша и повредить тебе не могут. Что же касается того, что ты берешь декадентские темы, то, конечно, ты сама этого отрицать не станешь – и в этом что же обидного. Да, ты – декадентка, как и мы все. Из круга декадентских тем никто из нас не выходит. Поверь, друг мой, моей опытности и спокойно плюнь на критику Брюсова. От журнала, где душой является Мережк<овский> и Гиппиус, ни ты, ни я добра ждать не можем. Это надо знать заранее – и относиться к такому факту с величайшим и презрительнейшим спокойствием» (Там же).


[Закрыть] Задуманную ранее вторую книгу стихов и рассказов Вилькина так и не сформировала; впоследствии, проводя почти все время вместе с Минским за границей, она фактически отошла от российской литературной жизни, лишь от случая к случаю публикуя единичные стихотворения и переводы.

Смерть Людмилы Вилькиной в Париже в 1920 г. прошла незамеченной. В печати появилось лишь ее «посмертное стихотворение», аккумулировавшее в нескольких незатейливых строках квинтэссенцию того эстетического мироощущения, с которым она когда-то пыталась самоопределиться в русской литературе:

 
Когда нет Радости,
То никакой нет радости
Пить.
 
 
Когда нет Цели,
То никакой нет цели
Жить.
 
 
Радость без Радости
Только одна:
Сон.
 
 
Цель без Цели
Только одна:
Смерть.[342]342
  Опубл.: Русский сборник. Париж, 1920. С. 180.


[Закрыть]