Текст книги "Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации"

Оно отделывается критиканкой в четырех словах: «мучительное, уродливое, детски-жалкое, совершенно непонятное».[249]249
  Предисловие Коневского охарактеризовано в «Критике любви» одной фразой: «По этому предисловию, мучительному, уродливому – но и детски-жалкому, совершенно непонятному, – узнаю в Коневском духовного брата Добролюбова, такого же бедного человека наших дней, который хочет и не может высказать себя, человека в отчаянии, погибающего, одного из тех, кого не слышат» (Там же. С. 31).


[Закрыть] Эти приговоры я себе объясняю следующим образом. Понятие мучительности, конечно, происходит из суждения об уродливости и непонятности. Уродливость – дело вкуса и условной классификации. Этакое обозначение входит вполне в область все тех же утративших всякий постоянный смысл физиологических да гигиенических подразделений. Согласно им, к одному живому существу «по щучьему веленью, по моему хотенью» приклеивается ярлычок: «породистый, первый сорт», к другим – «выродок, урод, скверного качества». Кто этому указчик? Вкус, нрав, произвольная установка задач рода и особи. Чтό кому хочется, чтоб было или не было – единственное определение уродства, вырождения или породы, доброкачественности. Как же было мне не знать, что на потребу г-жи Гиппиус не угожу? Тут органический разлад.

Всякие сетования обличителей уродства, вырождения, извращения вкусов из века в век уподобляются негодованиям сторонников лжеклассической рутины на «чудообразные игрища» Шекспира и смесь родов искусства. Что бывало проповедь единства времени, действия, литературных, сценических видов – то теперь борьба против всякого рода неправильностей и диссонансов в построении речи, стиха и даже музыкальных звуков. И чем руководятся в таких случаях все ревнители вкуса и благородства, обличители искажения и уродства? Вечно памятны доводы за лжеклассическое разделение драмы и против «мещанских трагедий»: «А ежели ни г. Вольтеру, ни мне никто в этом поверить не хочет, так я похвалю и такой вкус, когда щи с сахаром кушать будут, чай пить с солью, кофе с чесноком, и с молебном совокупят панихиду. Между Талии и Мельпомены такая же разница, какова между дня и ночи, между жара и стужи, и какая между разумными зрителями драмы и безумными».[250]250
  Сумароков. Неточная цитата из авторского предисловия к трагедии «Димитрий Самозванец» (1771). См.: Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе… Александра Петровича Сумарокова. М., 1787. Ч. IV. С. 64.


[Закрыть]

До чего в этих милых метких словах первого нашего спесивого писателя-академика заложены, как в яйце, все постоянные обвинения рутинеров против новшеств и дерзостей. Тут вскрыта их вечная основа. Тут и воззвание о всех законах рассудка и стихий и вместе с тем прелестное самообличение традиций и староверства: все на поверку сводится к тем же инстинктам, которые заставляют человека есть щи с солью, а кофе с сахаром, все изливается в древнее присловье:

 
У всякого свой вкус,
один другому не укащик,
один любит арбуз,
другой – свининый хрящик.
 

Не мудрено, что критиканке мучительно слушать то, что на ее слух – какофония: только еще мучительнее меня слушать, я думаю, потому, что приходится «ломать себе голову». Мои речи совсем «непонятны»: таков самый полновесный резерв обвинений З. Н. Гиппиус. И так, увы! опять приходится слышать от критика это беззастенчивое признание, которое равно собственноручной расписке в критической несостоятельности, так что у человека обдуманного едва ли язык повернулся бы его высказать. «Мне, мол, непонятно» – отсюда, как мне кажется, единственный вывод: «значит, не моего ума дело, мне невдомек, не мне судить». Если кому чтό непонятно, тот, значит, непонятлив. Остается ему положить хранение своим устам или сказать: «пас». То, чтό перед ним, – то икс, которого ему не понять, то есть просто-напросто взять, тронуть: руки коротки, не дорос человек. Значит, остается сложить руки. Так нет, шалишь – как же это так, говорят тогда люди, мне не достать? Надо топнуть ногой, хлопнуть кулаком по столу, как ребенок, когда ушибся: на, мол, тебе, скверность, за то, что не даешься! «детски-жалкая» ты дрянь!

И вот каким образом критиком производится блистательный заключительный вывод из своих обвинений. «Коневской глубоко несчастный человек, такой, кого не слышат, погибающий, в отчаянии». Так… я, значит, погибаю, потому что моя мысль не вмещается в голове г-жи Гиппиус, недоступна для ее мозговой извилины. Я в отчаянии потому, что меня не слышат: туги, значит, на ухо; а кричать я не хочу; да ведь если б и крикнул, так ничего бы не вняли, кроме крика: дошло бы до барабанной перепонки, но не до мозга. Так бывает с великими художниками. Они хотят говорить громко и звучно, и прекрасно делают, благо на то их воля, и выходит превосходно. И народ их слушает и хвалит, потому чувствует – голосина здоровый; ну, а уж в чем дело – о том лучше не спрашивать. Достаточно справиться в «литературе о Пушкине». И от этого всей душой, в самом деле, жалко этих громко и внятно говорящих поэтов. Если же я для г-жи Гиппиус непроницаем и неприступен, а сам проникаю в каждое ее слово (о чем прошу ее узнать в другой прилагаемой статье),[251]251
  Подразумевается статья «Об отпевании новой русской поэзии».


[Закрыть] так, кажется, мне грех роптать на судьбу: всякий позавидует такой шапке-невидимке. Беда в том для критика, что надо быть оборотнем, рыскать во все стороны, тогда как он вращается на своей оси, и не сняться ему с нее. Высоко и глубоко уходит его ось, да обида в том, что это прямая линия.

О, я готов даже поверить, что Вы, матушка, нас же любя, нас «секли», «били, жалеючи», следуя одному из упомянутых Вами распоряжений литературного сброда насчет «декадентов»! Но, с одной стороны, как Вам хорошо известно, этакая развязная жалость, с какой Вы залезаете якобы в душу, на самом же деле только в карманы людей,[252]252
  Не примите за уголовное обвинение: я хочу только сказать, что Вы добираетесь даже не до тела поэтов, а только до того очень, положим, важного их имущества, которое они носят при себе в одежде.


[Закрыть] есть лучшее выражение презрения и скрывает о себе изощренную злобу. Да полноте – Вам ли пристала сердобольность и милосердие? Кто, думаете Вы, попадется на удочку Вашей жалости?.. Ну, а затем, если Вы принимаете за правило все же обдумывать хотя бы только мысли людей, которых не слышат, так, право, не довольно одной бичующей любви: необходимо еще, как говорят «дети» про «отцов», «идти в ногу с наукой». Смею Вас уверить, что для понимания иных мыслей требуется чуть-чуть основательнее подготовка, чуть-чуть посложнее гимнастика и выправка ума, чем та, которая приобретается в цирке г-на Мережковского. Если застрял человек на азбуке диалектики и умозрения, да еще щеголяет тем, что излагает ее «для малолетних», где же ему уследить за сложными изгибами и узорами расчлененной периодической речи мышления? Поневоле станешь в тупик и скажешь: тарабарщина, китайская грамота! что, мол, такое брешет человек. Много значит тоже, какой у кого темп мышления: за большинством нынешних поэтов умеренному ходу сознания вовеки не угнаться – таким бешеным скоком движутся их представления и понятия, а голова все-таки не кружится.

Вот два-три указания – чем обусловливается понимание людей «осмеянных», которые заливаются таким неугасимым смехом над своими насмешниками, что он, как смех богов, точно так же не спускается до порога человеческой слуховой среды. Итак, посоветую Вам вперед тщательнее проверять и взвешивать силы и объем всех Ваших способов познания и ощущения, строже производить «критику познания», прежде чем приступать к критике его предметов. «Да искушает человек себе» – иными словами: не спросясь броду, не суйся в воду!

Уместно будет, по случаю Ваших и моих соображений о совокупности истекшего века и о перспективах наступающего, почтить память всех деятелей бывших и приветствовать глашатаев начинающих и грядущих возгласом, который заключает поздравительные стихи одного молодого поэта:

 
Друзья, наступил новый век!
Человек,
Принеси нам бутылку вина…
Слава новому веку!
Слава старому веку!
Господа…
 

А, в заключение, вот Вам еще картина, которая представит Вам цельное понятие о «положении дел» в критический момент на рубеже между двумя веками. Она произошла совсем неожиданно из плетения рифм, которым занимался я с другом моим Асканием, и участие его и мое распределено в ней в точно равномерных долях.[253]253
  Асканий – дружеское прозвище Александра Яковлевича Билибина (1879–1935), студента физико-математического факультета Петербургского университета (впоследствии математик, профессор Политехнического института и других петроградских вузов), наиболее близкого друга Коневского. Речь идет о шуточно-пародийном стихотворении «Роковой совет новых душ. Краткая поэма Ив. Коневского и друга его Аскания» (1900); в рукописи, хранящейся в архиве Коневского, – карандашная помета: «к ответу З. Н. Гиппиус» (опубликовано в кн.: Литературное наследство. Т. 98. Кн. 1. С. 521). 20 ноября 1900 г. Коневской писал Брюсову: «Как Вам понравился Роковой Совет новых Душ? “Друг мой Асканий” (А. Я. Билибин – математик) и я, которых участие распределяется в этой поэме с полной равномерностью, справедливо гордимся этим импровизированным синтезом всех душевных явлений нашего времени» (Там же. С. 520).


[Закрыть] Авось это изложение покажется Вам в достаточной мере vulgatum[254]254
  доступным (лат.). – Ред.


[Закрыть] – не то, что мое предисловие!.. Да я и вообще старался теперь рассуждать с Вами так, чтоб Вам «разжевать и в рот положить».

Ранний метерлинк в ранних российских толкованиях: Иван Коневской

Начало мировой славы Мориса Метерлинка, как известно, ознаменовала в 1890 г. статья Октава Мирбо в газете «Figaro», содержавшая восторженную оценку «Принцессы Мален», первой пьесы никому не известного автора, провозглашенного современным Шекспиром. Год спустя на этот факт было обращено внимание в русской печати. Журнал «Вестник Иностранной Литературы» посвятил изложению содержания «Принцессы Мален», а также появившихся следом за нею одноактных пьес «Непрошенная» («L’intruse», 1891) и «Слепые» («Les aveugles», 1891) десять страниц печатного текста. Было отмечено, что написанная для сцены марионеток «Принцесса Мален» – «ничто иное как страшная сказка», а одноактные пьесы – «по удачному выражению одного критика, мрачные симфонии пессимистического символизма», что во всех пьесах бельгийского автора «психология совершенно отсутствует», и сформулированы общие заключения: «Метерлинк писатель не без таланта с сильным пристрастием к фантастическим ужасам в духе Боделера и Эдгара Поэ. Все его усилия направлены к тому, чтобы нагромоздить как можно больше ужасов так, чтобы у читателя волосы стали дыбом. Порою эти усилия доводят его до той грани, где уже начинается балаган, но спасает его большая колоритность и музыкальность формы».[255]255
  А. Э. Смесь. Из общественной и литературной хроники Запада // Вестник Иностранной Литературы. 1891. Октябрь. С. 359. Автор этой корреспонденции – Анна Николаевна Энгельгардт (1838–1903), переводчик, литературный критик, издатель; с января 1891 г. редактор «Вестника Иностранной Литературы». См.: Мазовецкая Э. Анна Энгельгардт (Санкт-Петербург II половины XIX века). СПб., 2001. С. 149–168 (раздел «Анна Энгельгардт и журнал “Вестник Иностранной Литературы” (1891–1893 гг.)»).


[Закрыть]

Почти одновременно с «Вестником Иностранной Литературы» заинтересованное внимание к начинающему драматургу-символисту стал выказывать театральный, музыкальный и художественный журнал «Артист». В анонимном «Иностранном обозрении», помещенном в январском номере за 1892 г., произведения Метерлинка удостоились не менее подробного освещения. «Мы давно должны были, – начинал свой обзор автор, – познакомить читателей с новым, весьма любопытным, явлением в области иностранной драматургии. Мы откладывали свое сообщение, ожидая, что интерес к этому явлению исчезнет, и курьез утратит свою притягательную силу. Но потому ли, что курьез слишком оригинален, или потому, что в солидных сферах драматической литературы царствует затишье, – упомянутая нами новость с каждым днем становится новее и популярнее» – настолько, что новоявленный «бельгийский Шекспир» затмил самых популярных драматургов новейшего времени, Г. Ибсена и А. Стриндберга, «оригинальностью своего дарования».[256]256
  Артист. 1892. № 19. Январь. С. 202.


[Закрыть] Обозреватель подробно останавливается на последнем из опубликованных к тому времени произведений Метерлинка, одноактной драме «Семь принцесс» («Les sept princesses», 1891), подчеркивая, что выстраиваемые автором драматургические ситуации, подернутые «какой-то таинственной дымкой, дышащей на зрителя ужасом и нервной дрожью», не поддаются однозначной разгадке: «Можно думать, что это – аллегория смерти, хотя слово “смерть” ни разу не произносится в течение пьесы. Может быть, это – идеальное изображение любви в лице Урсулы, умершей с отчаяния в тщетном ожидании милого? Может быть, здесь кроется преступление жестокой ревности шести принцесс к их сестре, предпочтенной принцем? Многим именно и является особенная прелесть в этой тайне, другим драма Метерлинка может показаться простым бредом слишком утонченного, а то и просто расстроенного воображения. Но никто из читателей не станет отрицать своеобразного колорита драмы, немногими чертами внешней обстановки и отрывочными фразами производящей по временам глубокое впечатление».[257]257
  Там же. С. 204. Видимо, именно многозначность смыслов «Семи принцесс» побудила ее русского переводчика (подписавшегося криптонимом: Г. Ж.) предпослать тексту Метерлинка свой «Опыт комментария к фантастической пьесе того же заглавия» (Северный Вестник. 1893. № 4. Отд. I. С. 187–193).


[Закрыть] Дав следом столь же подробное изложение драмы «Слепые», критик приходил к выводу о глубокой симптоматичности пессимистической драматургии Метерлинка как проявлении «глубокого недуга, терзающего все силы природы современного человека, – и мысль, и чувство, и воображение»: «Метерлинк наравне с Нитче ‹…› – настоящее знамение нашего времени».[258]258
  Артист. 1892. № 19. Январь. С. 205.


[Закрыть]

В «Иностранном обозрении», помещенном в следующем номере «Артиста», снова шла речь о Метерлинке; на этот раз излагались «Принцесса Мален» и «Непрошенная», причем отдавалось должное драматургическому мастерству автора: «Нельзя не подивиться силе впечатления, производимого автором, путем самых простых, почти безмолвных сцен».[259]259
  Артист. 1892. № 20. Февраль. С. 170.


[Закрыть] А в приложении к мартовскому номеру того же журнала была напечатана «L’intruse» в переводе Е. Н. Клетновой под заглавием «Втируша».[260]260
  См.: Артист. 1892. № 28. Март. Приложения. С. 6 – 13. Переводчица в примечании поясняла выбор ею русского заглавия: «Желая наивозможно точнее и одним словом передать название пьесы, я прибегнула, хотя и к малоупотребительному, но зато единственно характерному слову. (Смотри словарь В. И. Даля)» (С. 6).


[Закрыть] Наконец, год спустя в «Артисте» была опубликована развернутая статья известного литературного и театрального критика И. И. Иванова «Метерлинк и его драмы» (как явствует из текста этой статьи, именно Иванов ранее знакомил читателей с бельгийским драматургом в рубрике «Иностранное обозрение»). В этой статье творчество Метерлинка рассматривалось в самом широком плане – как характернейшее выражение европейского символизма, с его представлением о «тайне» как истинном содержании искусства: «Не идея, а эмоция, не анализ, а чувство, не ясное и определенное представление, а смутное предчувствие».[261]261
  Артист. 1893. № 28. Март. С. 64.


[Закрыть] Дарование Метерлинка критик признает неоспоримым, выделяющим его из ряда других представителей новейших поэтических течений («… среди символической литературы именно только драмы Метерлинка представляют интерес – литературный и психологический») и даже допускающим параллели с творчеством Достоевского, сосредоточившего «всю силу своего дарования на раскрытии именно таких драматических моментов, какими вдохновляется Метерлинк»; в его драмах «всегда присутствует известная объединяющая идея», «пред нами несомненно новый и оригинальный способ – воплощать настроения в живых образах».[262]262
  Там же. С. 67, 66.


[Закрыть]

Статья И. Иванова во многом отразила общую тональность восприятия раннего творчества Метерлинка в русской печати первой половины 1890-х гг. Последняя оказалась в целом гораздо более терпимой к бельгийскому драматургу, чем к другим его западноевропейским собратьям по символистскому движению, не говоря уже об отечественных приверженцах этого направления, неизменно попадавших под ожесточенный критический обстрел или становившихся объектами грубого глумления. Разумеется, звучали голоса, полностью отрицавшие художественную ценность творений Метерлинка, в которых распознавались лишь «дешевые средства оригинальничанья, рассчитанного на то, чтобы поразить чем-то новым, небывалым».[263]263
  Сементковский Р. И. Что нового в литературе? // Ежемесячные литературные приложения к журналу «Нива» на 1896 г. Т. I. № 1. Стб. 164. В аналогичном ключе была выдержана статья поэта С. А. Сафонова «Декадентство и символизм. “Тайны души” Метерлинка», полностью развенчивавшая «Шекспира марионеток»: «… писать драмы для марионеток, упразднять освященные опытом формы искусства, манерничать, изображая из себя младенца, пренебрегать действительностью и искать призраков, заменять богатейшие шекспировские характеристики и монологи эпилептическим бормотанием, – все это ‹…› немногого стоит. ‹…› Метерлинк дерзко, непонятно, ненужно-дерзко нарушил самые основные законы драматического творчества» (Новости и Биржевая Газета. 1895. № 333. 3 декабря. С. 3. Подпись: Срг. Печорин).


[Закрыть] При этом от одного автора к другому перекочевывал один и тот же критический тезис: бельгийский драматург не пробуждает эстетические чувства, а лишь травмирует нервную систему читателей и зрителей. Метерлинк, по мнению П. Н. Краснова, пытается вызвать «впечатления суеверного ужаса», достигаемые «сочетанием туманности с грубостью»: «Цель Метерлинка навести на читателя ужас, и с некоторыми слабонервными лицами это ему действительно удается».[264]264
  Краснов Пл. Что такое декаденты? Сочинения Мориса Метерлинка и Стефана Малларме // Труд. 1893. Т. XIX. № 9. С. 631, 632.


[Закрыть] Особенно часто подобные заключения выносились по поводу первых постановок Метерлинка на русской сцене – «Втируши» на сцене Охотничьего клуба 3 мая 1894 г. и «Тайн души» («Intérieur», 1894) в театре Литературно-артистического кружка 28 ноября 1895 г.[265]265
  В частности, признавая, что впечатление от постановки «Втируши» «действительно сильное», обозреватель добавлял, что «зрителей охватило прямо какое-то оцепенение ужаса» (Артист. 1894. № 37. Май. С. 196). Ю. Н. Говоруха-Отрок допускал, что интерес к пьесам Метерлинка может объясняться лишь «некоторым физиологическим воздействием на нервы зрителей» (Николаев Ю. <Говоруха-Отрок Ю. Н.>. Литературные заметки. Драма Метерлинка // Московские Ведомости. 1895. № 135. 18 мая. С. 3; Говоруха-Отрок Ю. Н. Во что веровали русские писатели? Литературная критика и религиозно-философская публицистика / Издание подготовили А. П. Дмитриев и Е. В. Иванова. Т. II. СПб., 2012. С. 777). Ему вторил анонимный критик: «Пьесы Метерлинка не производят глубокого впечатления; но их таинственное содержание, сгущение черных красок на предметах и самая музыка коротких фраз приводят читателя в настроение какого-то несознанного ужаса, по миновании которого остается одно холодное недоумение» (Книжки Недели. 1894. Июнь. С. 269). Впрочем, такое воздействие явно не было универсальным, что подтверждается зафиксированной в печати зрительской реакцией на постановку «Тайн души»: «Драма Метерлинка возбуждает большой интерес в публике, но вместе с тем и протест, выражающийся в непонятном и неуместном шиканье» (П. П. Петербургские письма. Театр Литературно-артистического кружка // Театрал. 1895. № 50. Декабрь. С. 50).


[Закрыть]

Тем не менее именно Метерлинка выделяли критики-традиционалисты из общего ряда символистов-декадентов; оценивая его произведения, они стремились продемонстрировать свою готовность к восприятию «истинного» символизма и толерантность собственных эстетических воззрений. А. И. Богданович рассматривал Метерлинка как «несомненного символиста», в отличие от многочисленных «неудачных подражателей»: «Первое, что резко отделяет его от русских его коллег, это простота языка, в котором нет ничего вычурного, деланного, безвкусного или фальшивого. Его язык является резкой противоположностью изысканности и утонченности других символистов»; содержание пьес Метерлинка сводится, при отсутствии «внешнего действия», к «чрезвычайно яркому представлению внутреннего мира» людей: «Получается как бы наша жизнь, но очищенная от всех лишних, ненужных правил, действий и декораций ‹…› Цель Метерлинка и состоит в том, чтобы показать эти драгоценные качества души в те исключительные минуты, когда условности рушатся сами собой и на первый план выступает наше сокровенное “я”».[266]266
  А. Б. Критические заметки // Мир Божий. 1895. № 10. С. 197.


[Закрыть] А. Г. Горнфельд, рецензировавший первый сборник драм Метерлинка в русском переводе, оказался весьма пристрастен к их автору: «Необходимости в переводе драм Метерлинка на русский язык мы положительно не видим ‹…› знакомить нашего читателя с неопределившимися литературными индивидуальностями, значение которых подлежит еще обсуждению, кажется нам излишним»; но критик все же констатировал в произведениях бельгийского символиста определенные достоинства – оригинальность («Он создал свой жанр, не чуждый искусственности, быть может, жизнеспособный лишь в умелых руках своего творца, но в некоторых своих элементах новый и интересный»), умение «заменить интерес к личностям интересом к действию, к той элементарной трагедии, которую переживают эти абстрактные “общечеловеки”», а также отсутствие в драмах Метерлинка «многих недостатков того литературного течения, к которому он принадлежит: нет исключительного культа формы и тщетного стремления действовать на читателя какими-либо экстравагантными средствами».[267]267
  Русское Богатство. 1897. № 5. Отд. II. С. 35–36. Без подписи.


[Закрыть]

Однозначно негативное отношение к Метерлинку было заявлено в нашумевшей книге Макса Нордау «Вырождение», переведенной в 1894 г. на русский язык. Признаки вырождения Нордау выявляет едва ли не во всех художественных явлениях современности, и произведения Метерлинка дают для немецкого публициста в этом отношении самый благодарный материал: «… мы имеем дело с мистиком, бессвязным, слабоумным, окончательно впавшим в ребячество»; пьесы Метерлинка, согласно Нордау, – это «компиляция из Шекспира в переделке для детей или дикарей», а их автор – «умственный урод».[268]268
  Нордау Макс. Вырождение. Современные французы. М., 1995. С. 162, 168, 170. Перевод Р. И. Сементковского.


[Закрыть] Аттестации, которыми наградил Метерлинка Нордау, в российской печати не вызвали полного доверия; напротив, даже такой антагонист по отношению к символистам, каким заявил о себе Н. К. Михайловский, счел необходимым противопоставить непререкаемому диагнозу, провозглашенному борцом с «вырождением», свидетельства французского журналиста Жюля Гюре, который, встретившись с Метерлинком, обнаружил в нем не потенциального пациента психиатрической клиники, а исполненного жизненной силы, здравомыслящего и вполне прагматичного человека. «Да и как назовешь продуктом вырождения этого здоровенного фламандца с широкими плечами, румяными щеками, хорошим аппетитом», – добавляет от себя Михайловский.[269]269
  Михайловский Ник. Литература и жизнь // Русская Мысль. 1893. № 1. Отд. II. С. 168.


[Закрыть] «Очевидно, Метерлинк не “невропат” и не декадент мысли», – резюмирует И. Иванов, опираясь на впечатления того же французского репортера.[270]270
  Иванов И. Метерлинк и его драмы // Артист. 1893. № 28. Март. С. 65. Свое изложение беседы Жюля Гюре с Метерлинком опубликовал и П. Д. Боборыкин (см.: Боборыкин П. Литературный театр. (Письмо третье) // Артист. 1893. № 26. Январь. С. 36–37). О несогласии некоторых русских критиков с суждениями Нордау о Метерлинке сообщает М. А. Мыслякова в краткой обзорной статье «Метерлинк в России (К постановке проблемы)» (Проблемы взаимодействия литератур: Межвузовский сб. научных трудов. Душанбе, 1982. С. 119–120).


[Закрыть]

Примечательно, что поклонником драм Метерлинка оказался А. С. Суворин – литератор, всецело сформировавшийся в досимволистскую эпоху, но проявлявший живой и непредубежденный интерес к новейшим художественным веяниям (в частности, поощрявший творческие искания Мережковского). Он опубликовал в приложении к «Новому Времени» свой перевод одноактной драмы Метерлинка «Intérieur» под заглавием «Тайны души»;[271]271
  См.: Новое Время. 1895. № 6890. 6 мая. Приложение № 225. С. 2–4, 6.


[Закрыть] понимая, что массовый читатель его газеты способен встретить эту публикацию с недоумением и раздражением, Суворин поместил накануне в «Новом Времени» свою статью «Маленькая драма», в которой с сочувствием характеризовал искания символистов как «юношеский бунт против усвоенных форм мысли и искусства», а о Метерлинке отзывался с особенной похвалой: «Среди декадентов Метерлинк является звездою по своей искренности, соединенной с поэтическим талантом». Суворин попытался раскрыть перед читателем своеобразие и глубинный смысл того необычного художественного мира, который выстраивает драматург-символист: «Встречаешь что-то новое, как будто детское и как будто серьезное вместе с тем. Знакомишься с чем-то таинственным, с какими-то тончайшими проявлениями души человеческой и природы в их гармонии между собою. ‹…› Это жизнь теней, но в них вы чувствуете свою душу в ее бессознательных, по крайней мере, движениях».[272]272
  Новое Время. 1895. № 6889. 5 мая. С. 2. Это выступление Суворина вызвало ироническую реакцию в упомянутой выше статье С. А. Сафонова «Декадентство и символизм», в которой редактор-издатель «Нового Времени» причислялся к «любителям, которые с редкостным энтузиазмом стараются усыпать розами путь шествующего к нам “Шекспира марионеток”, как называют Метерлинка» (Новости и Биржевая Газета. 1895. № 333. 3 декабря. С. 3).


[Закрыть]

Тогда же Суворин напечатал «Тайны души» вместе со своим предисловием отдельной брошюрой.[273]273
  См.: Тайны души. Драма Мориса Метерлинка. Перевод и предисловие А. С. Суворина. СПб.: изд. А. С. Суворина, <1895> (Дешевая библиотека. № 120).


[Закрыть] За этим массовым изданием последовало в начале 1896 г. издание вполне элитарное (200 экземпляров «на роскошной веленевой бумаге» и 10 экземпляров на японской бумаге) – пять драм Метерлинка в русском переводе (без указания, кем выполнены эти переводы).[274]274
  См.: Слепцы. Тайны души. Семь принцесс. Смерть Тентажиля. Вторжение смерти: Пять драм сочинения Мориса Метерлинка. М.: тип. т-ва А. И. Мамонтова, 1896 (цензурное разрешение 24 января 1896 г.).


[Закрыть] В предисловии «От редакции» сообщалось, что Метерлинк – «одно из наиболее известных литературных имен нашего времени», но при этом само имя облекалось весьма осторожными формулировками, с явным опасением прогневить неподготовленного читателя: «Мы сознаем ‹…›, что те самые особенности таланта Метерлинка, которым он обязан своей славой, едва ли способны доставить ему обширный круг читателей в России. Метерлинк не из тех писателей, которые нравятся и завлекают. Его трудно читать, с ним нужно свыкнуться. Многие будут сбиты с толку его совершенно своеобразным стилем, кратким, отрывистым, как будто небрежным; этой видимой бессвязностью диалога, туманностью выражения, призрачностью его персонажей. Многих может оттолкнуть от Метерлинка его односторонность, исключительность мрачного колорита в его драмах, постоянные сумерки как на сцене, так и в душе действующих лиц. Нужно ли говорить, что, если мы и не отрицаем крайностей, зато видим в его пьесах и крупные достоинства, заставляющие нас забывать о детальных недочетах?»[275]275
  Там же. С. .


[Закрыть] О достоинствах сочинитель этого текста предпочел умолчать, однако изысканный облик издания, осуществленного с подлинной любовью к своему предмету, дает основания предполагать, что достоинства Метерлинка представлялись анонимным инициаторам первого собрания его пьес на русском языке немалыми и безусловными.

С наибольшей убежденностью о достоинствах бельгийского символиста высказывались в русской печати, естественно, провозвестники и приверженцы «нового» искусства. Публикуя в «Северном Вестнике» в своем переводе драму «Слепые», Н. М. Минский сопроводил ее разъяснительным предисловием, в котором указал на «двойную жизнь», которой живет символическое произведение: «Прежде всего, оно должно состоять из чувственных образов, быть совершенно наглядным и понятным ребенку. Но за внешними символами скрывается идейное, отвлеченное содержание. Такое произведение похоже на звездное небо, которое и простому глазу кажется прекрасным и глубоким, но взорам астронома открывает новые дали и прежде незримые миры».[276]276
  Северный Вестник. 1894. № 5. Отд. I. С. 229–230.


[Закрыть] И далее Минский раскрывает некоторые из символических смыслов, которые таятся в художественной ткани «Слепых». Аналогичным образом указывает на «тонкий философский смысл», которым проникнута «отмеченная яркою печатью выдающегося таланта» драма «Тайны души», А. Волынский: «Отвлеченная идея, составляющая душу этого произведения, нашла себе выражение в простом, реальном и трогательном сюжете – без малейшего бытового оттенка, в образах, не имеющих твердых индивидуальных очертаний, но близких и понятных каждому человеку».[277]277
  Волынский А. Литературные заметки // Северный Вестник. 1896. № 1. Отд. I. С. 315.


[Закрыть]

И. Иванов в своей выше упоминавшейся статье отмечал, что «драмы Метерлинка гораздо выше его лирических стихотворений».[278]278
  Артист. 1893. № 28. Март. С. 66.


[Закрыть] Прежде всего стихотворения Метерлинка дали основания для тех определений, которыми наградил бельгийского автора Макс Нордау; следом за ним щедро цитировал стихи Метерлинка в своих прозаических переводах и Н. К. Михайловский, убежденный в их претенциозной бессмысленности. Напротив, З. А. Венгерова брала под свою защиту первый сборник стихотворений Метерлинка «Теплицы» («Serres chaudes», 1889), сразу причисленный «к разряду “непонятной” поэзии»; кажущееся «непонятным» она истолковывала как отображения «новых настроений», которые принесла изменившаяся жизнь: «В стихотворениях Метерлинка проходит отраженная в сознании поэта современная жизнь – она кажется то удушливой теплицей, то обширным госпиталем для безнадежно больных; все его странные картины ‹…› являются лишь символами ненужности и бессмысленности столь многого в нашей жизни».[279]279
  З. В. Новости иностранной литературы // Вестник Европы. 1895. № 3. С. 409–410.


[Закрыть]

Небольшой сборник, содержащий 33 стихотворения, «Теплицы» вызвали к себе живой интерес русских поэтов: в первой половине 1890-х гг. было опубликовано несколько переводов из этой книги, выполненных В. Брюсовым (включившим свое переложение в 1-й сборник «Русские символисты»[280]280
  Переложение стихотворения «Ожидание» («Attente») под заглавием «Из М. Метерлинка» («Сердце, полное унынием…») и с датировкой «Зима 92–93 года» было опубликовано в сборнике «Русские символисты» (Вып. 1. Валерий Брюсов и А. Л. Миропольский. М., 1894. С. 12). Эпиграф из входящего в «Теплицы» стихотворения «Речь» («Oraison») А. Добролюбов предпослал своему стихотворению «Набегают сумраки…» (Добролюбов Александр. Natura naturans. Natura naturata. СПб., 1895. С. 77).


[Закрыть]), а также второстепенными поэтами, к «декадентскому» направлению не причастными.[281]281
  См.: Ладыженский Вл. Из Мориса Мэтерлинка («Ты знаешь, я, Творец, бессилен пред тобой…») // Мир Божий. 1893. № 1. С. 32; Алоэ А. На мотив Матерлинка («Почему, отчего…»); Из М. Матерлинка («В разлившемся потоке прозы…») // Театральные Известия. 1895. № 95. 24 января. С. 2 (под псевдонимом А. Алоэ А. Н. Емельянов-Коханский опубликовал переводы, выполненные Брюсовым; см.: Щербаков Р. Л. Неопознанные произведения В. Я. Брюсова // Брюсовские чтения 2002 года. Ереван, 2004. С. 387–388); Уманец С. Из Мориса Метерлинка. I. Молитва (Oraison) («Ты сердца немощи внемли…»). II. Отражения (Reflets) («Под волною сновидений…») (Всемирная Иллюстрация. 1895. № 1383. Т. LIV. № 5. 29 июля. С. 83). Следует отметить, что в большинстве этих переводов образный строй Метерлинка адаптировался до расхожей поэтической фразеологии, употребительной в России последней трети XIX века; ср., например, начальные строфы стихотворения «Тоска (Из Мориса Мэтерлинка)» в переложении С. Уманца (Живописное Обозрение. 1893. Т. I. № 26. 27 июня. С. 622): // Я всё песни пою невеселые, // Я про страсти пою улетевшие, // Воспеваю сердца наболевшие, // Вспоминаю свиданья тяжелые… // И мне слышатся, мраком навеяны, // Чьи-то речи, во тьме непонятные – // И томятся надежды невнятные, // Словно розы, теплом невзлелеяны…


[Закрыть] В кругу адептов «нового» искусства в России «Теплицы», наряду со стихотворениями Ш. Бодлера, П. Верлена, Ст. Малларме, расценивались как одно из вершинных достижений символистского творчества и воплощение новой поэтической образности, складывающейся в художественное целое посредством сложных внутренних ассоциативных связей. Неудивительно, что восемнадцатилетний выпускник 1-й петербургской гимназии Иван Иванович Ореус, еще не выступивший в печати под псевдонимом Иван Коневской, но уже определившийся в своих эстетических и мировоззренческих симпатиях к новейшим поэтическим и философским исканиям, взявшись летом 1896 г. за очерк о Метерлинке, обратил основное внимание именно на его поэтический сборник.

Свою первую статью, посвященную памяти И. Коневского (1877–1901), В. Брюсов назвал «Мудрое дитя».[282]282
  См.: Коневской Иван. Стихи и проза. Посмертное собрание сочинений. М.: Скорпион, 1904. С. XII–XVIII.


[Закрыть] Заглавие указывало на ранний возраст, в котором один из наиболее одаренных и ярких молодых поэтов-символистов ушел из жизни, и одновременно на раннюю духовную зрелость, взращенную на почве глубокой образованности, которая охватывала самые широкие сферы художественного творчества и умозрения. Исключительную широту познаний Коневской демонстрировал уже в гимназические годы, уже тогда он вынашивал планы целого ряда аналитических работ, в том числе и тех, в которых осмыслялись современные литературные искания. В кругу имен, пробуждавших у него живейший интерес, оказался и Метерлинк. В рабочей тетради, начатой в августе 1895 г. и включавшей наброски статей и различные заметки, имеется запись о метерлинковских «Слепых»;[283]283
  РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 3. Ед. хр. 4. Л. 5 об.


[Закрыть] в той же тетради в знаменательном перечне «Мыслители, разрушившие для меня материализм и утвердившие во мне уверенность в бессмертии души» указан в числе прочих и Метерлинк (с датировкой: «Зима 1896 г.»).[284]284
  Там же. Л. 14.


[Закрыть] К дневниковой записи, сделанной на пароходе «Elbe» 31 мая 1898 г., примыкает запись «Любимые писатели», включающая пять имен: Достоевский, Эмерсон, Жан-Поль Рихтер, Ибсен и Метерлинк.[285]285
  Там же. Л. 78.


[Закрыть] В плане задуманной работы на тему «Борьба между христианством и язычеством в современной Европе» значится: «Метерлинк, Ростан и др.», в той же тетради – наброски о Метерлинке и его «Теплицах».[286]286
  Там же. Оп. 1. Ед. хр. 12.


[Закрыть] Ряд выписок из текстов Метерлинка имеется в тетради Коневского, озаглавленной «Книга материалов (выдержки из сочинений разных авторов)».[287]287
  Там же. Ед. хр. 1.


[Закрыть] Наконец, в сборник переводов произведений западноевропейских писателей, выполненных Коневским, включены и произведения Метерлинка – стихотворение «Больница (из “Serres chaudes”)», разделы из философских трактатов «Сокровище Смиренных» («Le trésor des humbles», 1896; у Коневского: «Сокровищница Смирения»): «Звезда», «Пробуждение Души», «Трагизм повседневности», «Мистическая нравственность», «Невидимая Благость», «Внутренняя красота», «Глубокая жизнь», «Об Эмерсоне» – и «Мудрость и Судьба» («Sagesse et Destinée», 1898; у Коневского: «Мудрость и Судьбина»): фрагменты XIII, XCIV, CXVII.[288]288
  Там же. Ед. хр. 9. Л. 50а – 116.


[Закрыть]

Очерк Коневского «Морис Метерлинк» (подписанный настоящим именем автора: И. Ореус) представляет собой завершенный фрагмент более широкого неосуществленного замысла, в рамках которого предполагалось проследить отражение мистического начала в творчестве целого ряда писателей и художников второй половины XIX века. В тетради, содержащей автограф очерка о Метерлинке (на обложке – обозначения: «М. М. И. О.», т. е.: Морис Метерлинк. Иван Ореус), текст очерка предваряется планом, очерчивающим тематические контуры общего замысла:

Memento:

Современные провозвестники художественного мистикизма:

I. Морис Мэтерлинк: его поэзия и философия.

II. Мировоззрение английских «прерафаэлитов» в живописи и поэзии (Росетти, Моррис, Суинбёрн, Берн-Джонс, Миллэ).

III. Тайны нравственного мира (Генрик Ибсен).

IV. Светлый мистик (несколько новых слов о мировоззрении Алексея Толстого).

V. Просветленный мудрец (Роберт Броунинг).[289]289
  РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 4 об. В автографе плана раздел III записан после раздела V.


[Закрыть]

Очерк Коневского о Метерлинке выделяется на фоне практически всех трактовок бельгийского символиста в русской печати любовным, самозабвенным погружением в завораживающий его автора художественный мир: перед нами интерпретация, готовая переродиться в со-творчество. Заслуживает вместе с тем внимания и общая философско-эстетическая установка начинающего русского поэта на преодоление декадентства посредством мистического постижения глубинных основ преходящей действительности. В полный голос призывы изжить декадентство в подлинном символизме зазвучат в России уже после безвременной кончины Коневского.

Текст очерка печатается по автографу, хранящемуся в архиве И. Коневского (РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 5 – 10).[290]290
  Заглавие в автографе: «Морис Мэтерлинк»; однако в последующем тексте повсеместно употребляется написание «Метерлинк», что является основанием для соответствующего исправления в заглавии. Ранее на очерк Коневского о Метерлинке было обращено внимание и приведены отдельные цитаты из него в статье: Марусяк Н. В. Морис Метерлинк в России 90-х гг. XIX – начала XX в. (к проблеме литературной рецепции) // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2000. № 3. С. 99 – 100.


[Закрыть]

И. Ореус

МОРИС МЕТЕРЛИНК

Из всех современных ныне живых поэтов пишущий по-французски бельгиец Maurice Maeterlinck[291]291
  Род. в 1862 году в Генте. (Примеч. автора).


[Закрыть] (наряду с Ибсеном, англичанами Суинбёрном и Моррисом[292]292
  Из немцев можно отметить отчасти Гауптмана, с большим правом – Лориса (Лорис (также – Лорис Меликов) – псевдоним, под которым публиковал (с 1890 г.) свои юношеские произведения австрийский драматург, поэт и прозаик Гуго фон Гофмансталь (1874–1929); выбран он был по воспоминанию о кончине в 1888 г. российского государственного деятеля М. Т. Лорис-Меликова, широко освещавшейся в печати.) и особенно – пишущего по-немецки поляка Пржибышевского (прямых наследников Ибсена в Германии, да, впрочем, и в скандинавских странах, кроме шведа Стриндберга, нет), из французов – весьма многообещающих поэтов Вьелэ-Гриффена и де Ренье, романиста Поля Адана и драматурга-философа Пеладана, из русских – отчасти Льва Толстого и двух-трех стихотворцев. (Примеч. автора).


[Закрыть]) является несомненно самым благородным провозвестником истинного символизма, одухотворенного философскими и психологическими обобщениями – в драме и отчасти лирической поэзии.

История творчества Метерлинка, которое как раз со времени появления его последнего произведения, первого философского опыта поэта: «Le Trésor des Humbles» (П<ариж>. 1895) вступило в новый фазис, это – разительный и возвышающий образец внутреннего перерождения и возрождения современного духа к отрадному мистическому миропониманию из тьмы смрадного, истощенного декадентства, тяготеющего к разложению и прекращению мировой жизни и мутившего лучших людей Франции со второй, можно сказать, половины нашего столетия (Флобер, Гонкуры, Мопассан – в сущности такие же декаденты, как Бодлэр, Гейсманс и Маллармэ[293]293
  Декадентство второй половины столетия подготовлялось во всей Европе с начала столетия. Корень его – плотские и разгульные элементы романтизма, особенно яркие, разумеется, в романтизме французском, благодаря чему и декадентство самую богатую почву нашло во Франции (отчасти – Мюссэ, отчасти Бальзак, в значительной степени – Жорж Занд, наконец особенно – Стендаль, Сент-Бёв и Готье, из которых последний уже непосредственно связан с декадентством близостью своей к Бодлэру), гораздо более слабые в немецком романтизме (Фридрих Шлегель, Граббе, Гоффман) и наконец еле заметные – в английском (некоторые течения в творчестве Байрона); второй фактор, непосредственно содействовавший возникновению декадентства, – беспощадное развитие точных наук, сразу разрушивших все романтические иллюзии. (Примеч. автора).


[Закрыть]). Едва ли другой поэт нашего времени начинал свое литературное поприще таким сборником стихов, как «Теплицы» («Serres chaudes». Brux<elles>. 1887).[294]294
  Ошибочное указание. Год выхода этой книги – 1889.


[Закрыть] Автору было 25 лет, выступал он, стало быть, для нашего времени довольно поздно, но и 25 лет кажутся детским возрастом, если вдумчиво прислушаться к этим диким воплям и глухим стонам задыхающейся и изнемогающей души, поистине настолько переболевшей, насколько наверно не приходилось болеть иному глубокому старику. Дух поэта разрывается от кричащего разлада между ненасытимой сверхчеловечностью жажд и порывов своих – с одной стороны, и ничтожным бессилием своего человеческого существа – с другой; болезненно-страстно ищет он кровного соприкосновения и единения с божественным началом мира, с «мирами иными», а вкруг да и в нем самом царит густая непроницаемость, глухое бездушие самодовольной пошлости и животности. Да, вся груда случайного, мелкого и нелепого в окружающей действительности, точно чудовищный вал, воздвигнутый из песка и мусора, отрезывает его от созерцания неведомой вечной сущности мира, загораживает ему горизонты и просветы, подчас раскрывающие перед нами смысл жизни и действие невидимых сил в каждом ее мгновении; оцепляет его в душной ограде[295]295
  Над строкой вписан незачеркнутый вариант: заколдованном кругу


[Закрыть] доступных чувственному познанию истин и явлений и та несокрушимая стена, которою конечные истины точных наук обнесли мир этих явлений и навеки нас отлучили от заветного запредельного познания. Владычество тех же мук он прозревает во множестве сталкивающихся с ним сердец, но… удивительнее всего, как они сообщаются ему… Тут мы вступаем в такие душевные области, ощущение которых составляет исключительное достояние, или, вернее, проклятие нашего страдальца-поэта. Предмет его муки давно знаком нашему веку, но Метерлинк раскрывает новую, еще неисследованную глубь, проникает в новый, еще неизведанный слой этой вековой скорби; чувство не ново, но углубленность и обостренность его еще неслыханная. Вот в чем потрясающая сила поэта! Как бы вы думали, например, достигают до его сознания самые сокровенные скорби чужой души? О, вовсе не через продолжительное сознательное общение с этой душой, нет – ему достаточно брошенного на него взгляда, прикосновения руки, чтобы эти физические ощущения мучительно отдавались в его сердце глухим чувством бездны неисследимых томлений и скорбей; она зияет из-за этих взглядов, это – та «тьма», которая «распростирается между пальцами» прикасающихся к нему рук (как свидетельствуют об этом удивительные пьесы сборника: «Regards» и «Attouchements»[296]296
  «Взгляды», «Прикосновения» (Maeterlinck Maurice. Serres chaudes. Bruxelles, 1895. P. 71–74, 83–87).


[Закрыть]). И вот, неотразимо сознавая свое бессилие утишить это море скорбей, он сжимает нам душу страшным стоном: «Пожалейте человека за эту силу!», за эту обостренную чуткость и восприимчивость силы ощущения.