Текст книги "Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации"

Уединенная духовная работа Коневского шла с той же методичностью и с тем же стремлением к освоению и истолкованию всего доступного ему культурного универсума, с какими он ранее пытался описать лица и события в воображаемой Росамунтии. В любой возникающей совокупности разрозненных историко-культурных реалий он пытается обнаружить системное, объединяющее и регулирующее начало, в рамках каждой темы или проблемы, на которую оказывается обращено его внимание, тяготеет к обзорной всеохватности. Так, выступлениям в «Литературно-мыслительном кружке» соответствует большая обзорная статья «Стихотворная лирика в современной России» (1897), посвященная разбору поэтических книг, появившихся за последнее десятилетие и позволяющих, с точки зрения автора, создать наиболее адекватное представление об эстетических достижениях и философских устремлениях новейшей русской поэзии, – сборников Н. Минского, К. Фофанова, Ф. Сологуба, А. Добролюбова, Д. Мережковского и Вл. Соловьева.[40]40
  См.: Писатели символистского круга: Новые материалы. СПб., 2003. С. 89 – 149.


[Закрыть] Аналогичный опыт – «Стихотворная лирика в современной французской поэзии», обширная статья, писавшаяся осенью 1897 г.: в ней давалась суммарная аналитическая характеристика творческих индивидуальностей Жюля Лафорга, Эмиля Верхарна, Анри де Ренье (эти авторы почти не были тогда известны в России даже по именам).[41]41
  РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 3. Ед. хр. 6. 63 лл. Рукописи этих статей Коневской раздавал знакомым для прочтения (ср. его письмо к Вл. В. Гиппиусу от 29 мая 1898 г.: «С сегодняшнего вечера при мне будет мой очерк о “Современных французских лириках” (первые две части: Лафорг, Вергэрен), так что, если хотите, зайдите на этих днях ко мне <на> квартиру и возьмите его с собой на все лето. А “Современных русских лириков” я от Лаппо-Данилевского не достал» (ИРЛИ. Ф. 77. Ед. хр. 217). Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский (1863–1918) – историк, археограф, академик (с 1899 г.); секретарь Исторического общества при Петербургском университете).


[Закрыть] Общий план задуманного обзорного сочинения «Современная французская поэзия» предполагал развертывание гораздо более широкой панорамы – по рубрикам «Лирики и драматурги» (10 имен), «Эпики (прозаики)» (10 имен), «Критики» (7 имен).[42]42
  РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 3. Ед. хр. 6. Л. 19 об.


[Закрыть] Сходный по широте привлекаемого материала замысел – «Борьба между христианством и язычеством в современной Европе»; раскрытие темы намечалось в трех разделах: «I. Достоевский и Л. Толстой. II. Ибсен и Ницше. – Мережковский. III. Метерлинк, Ростан и др. – Тютчев, Алексей Толстой и Фет» (сокращение «и др.» проясняется в подстрочном примечании: «Французские язычники-парнасцы: Флобер, Мопассан, Леконт де Лиль, Эредиа, Ренан, Тэн, Баррес; Бодлэр, Сюлли-Прюдомм»).[43]43
  Там же. Оп. 1. Ед. хр. 12. Л. 8.


[Закрыть]

В этих и в ряде других творческих проектов, реализовавшихся лишь в малой мере, фигурируют десятки имен писателей, философов, композиторов, живописцев, о каждом из которых у Коневского, безусловно, была выработана своя точка зрения, сформулирована своя концепция или по меньшей мере ожидала своей формулировки. Изобилие привлекаемых имен отнюдь не означает, что Коневской в своих опытах освоения культурного пространства был всеяден; аналитические характеристики у него очень часто дополнялись оценочными, притом весьма пристрастными. При всей изначальной толерантности, с какою он подходил к восприятию разнородных идей, концепций и эстетических явлений, неизменно сказывалась его приверженность постулатам идеалистической философии и ее многообразным преломлениям в художественном творчестве.[44]44
  В воспоминаниях Вл. В. Гиппиуса о Коневском, записанных в 1930-е гг. Н. Л. Степановым, сообщается: «Ореус был гегельянцем. Над его кроватью висело изображение Гегеля (вырезал его портрет из коллекции гравюр)» (приведено в статье В. Я. Мордерер «Блок и Иван Коневской» в кн.: Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 4. С. 176). Мы не располагаем, однако, ни прямыми авторскими указаниями, ни косвенными аргументами, которые свидетельствовали бы о том, что Коневской выделял этого немецкого философа из ряда многих им воспринятых как главного властителя своих дум. О круге философских интересов Коневского см.: Grossman Joan Delaney. Neo-Kantianism, Pantheism, and the Ego: Symbolist Debates in the 1890’s // Studies in East European Thought. 1995. Vol. 47. № 3/4. Р. 183–188.


[Закрыть] Соответственно, материализм, позитивизм, «научный» мессианизм второй половины XIX века вызывали у него неприятие и отторжение. В одной из его рабочих тетрадей («Мысли, заметки (на память), наброски») зафиксирован любопытный хронологический перечень, озаглавленный «Мыслители, разрушившие для меня материализм и утвердившие во мне уверенность в бессмертии души»; открывается он записью, отнесенной к 1892–1893 гг.: «Naville[45]45
  Жюль Эрнест Навиль (1816–1909) – швейцарский писатель, реформатский богослов; автор книг «Вечная жизнь» («La vie éternelle», 1861), «Отец небесный» («Le père céleste», 1865), «Проблема зла» («Le problème du mal», 1868) и др.


[Закрыть] и вообще – рассуждения Ип. Ал. Панаева»; далее следует: 1893–1894 гг. – Шиллер, Кант, 1894 – 95 г. – Л. Толстой, Достоевский, Ибсен. Затем список расширяется: весна и лето 1895 г. – Сюлли-Прюдом, проф. Н. И. Кареев, К. Фламмарион, Ж. М. Гюйо; осень и зима 1895 г. – поэты Н. Ленау, Тютчев, А. К. Толстой, Н. Ф. Щербина, Д. Г. Россетти, К. Д. Бальмонт, П. Б. Шелли, норвежский прозаик А. Гарборг, спиритизм (журнал «Ребус»); наконец, зима 1896 г. – А. Л. Волынский (и В. Вундт в его изложении), Д. С. Мережковский, Вл. Соловьев, М. Метерлинк, Э. По, философ Л. М. Лопатин и приверженец спиритизма К. Дю Прель.[46]46
  РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 3. Ед. хр. 4. Л. 14.


[Закрыть]

«Разночинная» эпоха в русской литературе и общественной мысли XIX века с ее прямым или опосредованным утверждением материализма осмысляется Коневским как провал и в идейном, и в эстетическом плане, как время торжества ложных ценностей. В той же тетради содержатся его записи, в которых русские писатели XIX века разделены на три поколения. Классики различного калибра, от Тургенева, Л. Толстого и Некрасова до Щербины, Мея и Плещеева, безусловно им почитаемые, – «всё люди, родившиеся около 1820 г. или между 1820 и 1830 годом». «Любопытно, – заключает Коневской, – что поколение, родившееся в России между 1830 и 1850 г. (это, значит, именно люди 60-ых гг. и 70-ых гг.), не дало России ни одного великого поэта или прозаика ‹…› Типичные представители поколения, родившегося между 1830 и 1850 гг.: Добролюбов, Писарев, Чернышевский (хотя он родился в 1828 г.), Михайловский, Скабичевский, Гл. Успенский, Златовратский, Помяловский, Шеллер, Засодимский и др. Единственные проблески истинной художественности среди ровесников этого сброда явил[47]47
  В автографе описка: «явился».


[Закрыть] родившийся в 1840 году Апухтин (поэтому и молчавший в течение всего периода 60-ых, а почти что и всех 70-ых гг.). Только в самом конце этого периода в 1848 г. рождается тоже истинный поэт Голенищев-Кутузов. Зато в периоде между 1850 и 1870 гг. рождаются уже такие поэты, как Короленко (1853), Гаршин (1855), Минский (1855), Надсон (1862), Фофанов (1862), Мережковский (1865), Бальмонт (1868)».[48]48
  РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 3. Ед. хр. 4. Л. 25–25 об. Год рождения К. Д. Бальмонта указан неверно; в действительности – 1867.


[Закрыть] Последнее, третье поколение русских писателей, по убеждению Коневского, с большей или меньшей устремленностью и сознательностью возрождает прерванную традицию художественного идеализма, и среди своих старших современников он выделяет именно их, хотя и не всех оценивает в равной мере высоко.

Книжные штудии восполнились у Ореуса-студента в летние каникулярные месяцы 1897 и 1898 гг. чрезвычайно яркими и познавательными впечатлениями, почерпнутыми в ходе двух продолжительных заграничных путешествий: в июне – июле 1897 г. он посетил Австрию, Баварию и Германию (побывал в Вене, Зальцбурге, Мюнхене, Нюрнберге, обошел пешком несколько областей Тюрингии), в июне – июле следующего года приплыл на пароходе из Петербурга в Любек, осмотрел Кёльн, совершил путешествие вверх по Рейну, ознакомился с горной Швейцарией и Северной Италией. Свои переживания и размышления, вдохновленные знакомством с Западной Европой, он отразил в целом ряде стихотворений, а также в прозаических этюдах и набросках, значительная часть которых вошла в разделы «Видения странствий» и «Умозрения странствий» его книги «Мечты и Думы». Эмоционально насыщенные описания увиденного и прочитанного сочетаются в этих текстах с аналитическими пассажами, в которых сказывается попытка распознать за явлениями сущность, увидеть в частном и случайном отображение общего и закономерного.

Дебют поэта в печати состоялся в 1896 г.: в ноябрьском номере журнала «Книжки Недели» за подписью «И. Ореус» был опубликован его сонет «Снаряды». Но полноправного вхождения девятнадцатилетнего автора в литературу тогда не произошло. Еще ранее, 31 июля 1896 г., он отправил в редакцию журнала «Северный Вестник» (для Н. Минского) два стихотворения («На лету» и «Меж нив»),[49]49
  ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 302.


[Закрыть] последствий это не возымело. Определенным препятствием на пути Коневского в литературные сферы была его пресловутая некоммуникабельность, оказывавшаяся непреодолимой при попытках наладить даже самые формальные литературные связи. «Какое же чудило ваш протеже Коневской», – передает С. Маковский слова Дягилева, рассказавшего ему о курьезном появлении в редакции «Мира Искусства» поэта, который умудрился сесть мимо стула на пол и тут же ретировался, так и не произнеся ни слова и не оставив рукописей.[50]50
  Маковский Сергей. Портреты современников. С. 413.


[Закрыть] Сходный эпизод припоминает П. П. Перцов: «Застенчив Коневской был до того, что, придя ко мне ‹…› переговорить об издании его сборника, он от смущения не мог ничего сказать, не закрывая лица руками, как красная девица, – и, наконец, повернулся ко мне спиной, потому что только в такой позе мог еще поддерживать связную речь». «В то же время, – продолжает Перцов, – он был абсолютно уверен в каждой своей строке, в каждом своем слове и не допускал никакого разговора о возможных переменах в написанном им». В Коневском, по мысли Перцова, ярчайшим образом воплотился «тип самозамкнутых и самовлюбленных одиночек»[51]51
  Перцов П. П. Литературные воспоминания. 1890–1902 гг. М., 2002. С. 188.


[Закрыть] – весьма характерный для ранних приверженцев индивидуалистического символизма в России. Болезненная неконтактность в сочетании с глубокой и упорной внутренней самоуверенностью – эти психологические особенности, конечно, не способствовали адаптации поэта к той среде, в которой могли по достоинству оценить его дарование.

Литературные знакомства Коневского стали завязываться лишь после встречи и сближения с Владимиром Васильевичем Гиппиусом, также студентом историко-филологического факультета и начинающим поэтом, исповедовавшим эстетизм и «декадентское» миросозерцание наряду со своим другом и гимназическим товарищем Александром Добролюбовым, выпустившим в свет в 1895 г. одиозный сборник «Natura naturans. Natura naturata».[52]52
  См.: Иван Коневской. Письма к Вл. Гиппиусу / Публикация И. Г. Ямпольского // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 год. Л., 1979. С. 79–98.


[Закрыть] Осенью 1898 г. Гиппиус стал приводить Коневского на поэтические собрания у Ф. Сологуба. К этой поре относится сообщение в письме О. В. Яфы к М. К. Станюкович: «Ореус преуспевает ‹…› говорят, недавно он читал свои стихи пред лицом Бальмонта, Минского и других поэтов, и был ими признан большим талантом».[53]53
  РНБ. Ф. 163. Ед. хр. 328. Л. 5.


[Закрыть] Тогда же Коневской стал устраивать по вторникам аналогичные собрания у себя на квартире. По свидетельству Маковского, «посещала их по преимуществу молодежь с писательским зудом, но приходил кое-кто и из литераторов постарше: вспоминаются постоянно бывавшие Федор Кузьмич Тетерников (Сологуб), Д. Н. Фридберг и Владимир Гиппиус. Сам хозяин (на этих собраниях вижу его за столом – на председательском месте – в узенькой столовой) читал нам свои статьи, затрагивавшие всевозможные литературные и философские вопросы, но чаще – стихи».[54]54
  Маковский Сергей. Портреты современников. С. 410. Одно из документальных свидетельств об этих собраниях – записка Коневского к Вл. Гиппиусу (6 марта 1899 г.): «Прошу Вас, милый Владимир Васильевич, не отказать мне в посещении в этот вторник вечером. Быть может, будет и Сологуб, и другие лица» (ИРЛИ. Ф. 77. Ед. хр. 217). Среди начинающих поэтов, приобретших впоследствии литературную известность, в числе знакомых Коневского был и Ю. Н. Верховский (в 1898–1902 гг. – студент историко-филологического факультета Петербургского университета); ср. замечание в письме Н. М. Соколова к В. Н. Верховскому (брату поэта) от 30 мая 1901 г.: «Юрию Никандровичу передайте, что Ореус скрывается где-то в Павловске, но где – неизвестно ‹…›» (РГАЛИ. Ф. 427. Оп. 1. Ед. хр. 2087).


[Закрыть]

На квартире у Сологуба 12 декабря 1898 г. впервые увидел Коневского и услышал его стихи Валерий Брюсов. «Самым замечательным было чтение Ореуса, ибо он прекрасный поэт», – записал он тогда в дневнике.[55]55
  Брюсов Валерий. Дневники. 1891–1910. <М.>, 1927. С. 57.


[Закрыть] После возвращения Брюсова в Москву между ним и Коневским завязалась интенсивная переписка. Брюсов выказал себя горячим, убежденным поклонником творчества молодого петербургского автора, которое стал всячески пропагандировать в своем московском окружении.[56]56
  Подробнее см. в нашей статье «Брюсов и Иван Коневской» (Лавров А. В. Русские символисты: Этюды и разыскания. М., 2007. С. 81 – 108), а также: Переписка <В. Я. Брюсова> с Ив. Коневским (1898–1901). Вступ. статья А. В. Лаврова. Публикация и комментарии А. В. Лаврова, В. Я. Мордерер, А. Е. Парниса // Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 1. С. 424–532. Благодаря Брюсову стихи Коневского высоко оценили в кругу символистского издательства «Скорпион», а близкий друг юности Брюсова поэт А. А. Ланг (А. Л. Миропольский) вступил с их автором в деятельную переписку. 12 октября 1899 г. он признавался Коневскому: «Из нашего краткого знакомства я вынес самое теплое чувство к Вам», – а в письме от 20 февраля 1900 г. давал чрезвычайно высокую оценку его творчеству: «Я вижу по Вашим стихотворениям, что Вам предстоит широкий художественный путь. Ваша поэзия – поэзия великого чаяния, поэзия духа человека, и я первый зажигаю перед образом Вашего творчества священные лампады. ‹…› Вы завоевываете у Вечности территории и безвозмездно отдаете их слепым людям» (Ямпольский И. Г. Письма А. Миропольского к И. Коневскому // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1988. М., 1989. С. 23, 25).


[Закрыть] В лице Брюсова Коневской обрел не только благодарного читателя и интересного собеседника-корреспондента, но и деятельного, инициативного литератора, который готов был по мере собственных сил содействовать публикации и распространению его произведений. Вместе с Брюсовым Коневской работал над формированием «Собрания стихов» Александра Добролюбова (весной 1898 г. покинувшего Петербург и начавшего странническую жизнь в народной среде); книга вышла в свет в только что основанном символистском издательстве «Скорпион» (М., 1900) с двумя предисловиями – Брюсова и Коневского («К исследованию личности Александра Добролюбова»). В основном благодаря энергичному содействию Брюсова Коневской вписался в круг писателей-символистов, к которому влекли его собственные эстетические склонности уже в течение ряда лет. Н. Л. Степанов приводит его подробную регистрационную запись (1896–1897), начинающуюся фразой: «История моего знакомства с сущностью символизма: 1893 г. летом в Павловске» – и далее следуют перечни произведений Ибсена, Метерлинка, Россетти и критических интерпретаций З. Венгеровой, Минского, Мережковского, Бальмонта, Брюсова и др.[57]57
  См.: Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 4. С. 185.


[Закрыть] О том, что «сущность символизма» не сводилась для Коневского к литературно-художественным явлениям, народившимся и возобладавшим в конце XIX века, а осмыслялась расширительно, свидетельствует упоминание в этом перечне поэтов более раннего времени – Шелли, Ленау, Тютчева, Фета, Щербины. Малый круг имен новейших писателей и обновителей художественного слова вписывался для него в гораздо более широкий круг, который был представлен поэтами минувших эпох, обогатившими литературу своими опытами подлинно символистского мировидения.

Приобщение сына уважаемого в общественных верхах генерал-лейтенанта Ореуса к «декадентскому» сонмищу, которое вызывало тогда едва ли не повсеместное отторжение и негодование, побуждало скрыть эту «компрометирующую» связь под литературным псевдонимом. В словаре великих людей Росамунтии зафиксирована фамилия «Коневецкий», она же занесена в записную книжку за 1897 г. как псевдоним автора упоминавшейся выше обзорной статьи: «Иван Коневецкий. Современная русская лирика».[58]58
  РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 1. Ед. хр. 3. Л. 54 об.; Ед. хр. 18. Л. 29 об.


[Закрыть] В письме к Брюсову от 23 июня 1899 г. фигурирует заглавие подготавливаемой книги «Мечты и Думы Ивана Коневского»,[59]59
  Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 1. С. 464.


[Закрыть] однако десять дней спустя, в письме к А. Я. Билибину от 2 июля, указывается другой псевдоним: «Мечты и Думы Ивана Езерского».[60]60
  Писатели символистского круга. С. 177. Иван Езерский, герой незаконченной поэмы Пушкина, привлекал внимание Коневского своей «варяжской» родословной: «…мой Езерский // Происходил от тех вождей, // Чей дух воинственный и зверский // Был древле ужасом морей» («Езерский», строфа II).


[Закрыть] В конце концов Иван Ореус решил выступать в печати под именем Ивана Коневского, хотя, по свидетельству Брюсова, он впоследствии сожалел, что не предпочел личину Ивана Езерского.[61]61
  Брюсов Валерий. Среди стихов. 1894–1924: Манифесты. Статьи. Рецензии. М., 1990. С. 483 («Иван Коневской (1877–1901 гг.)», 1916). В этой же статье Брюсов сообщает, что поэт воспользовался псевдонимом по требованию отца: «…он не позволил сыну выступать в литературе под своим именем ‹…› Даже после безвременной кончины юноши Коневского генерал Ореус не разрешил назвать в печати настоящее имя поэта. Оно стало общеизвестно лишь по смерти генерала» (Там же. С. 485). Требование «не пропечатывать настоящей фамилии Вани» было выдвинуто в письме Ореуса-отца к Брюсову от 22 июля 1903 г. (см.: Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 1. С. 546–547).


[Закрыть] Псевдоним восходит к названию острова Коневец на Ладожском озере, известного находящимся на нем мужским монастырем. Остров располагается в географической сфере пересечения и взаимодействия скандинавских и русских влияний; для поэта – исконного петербуржца с родовыми шведскими корнями – его название соотносилось с представлением о собственной национальной и культурно-исторической идентичности. В стихотворении «С Коневца» (1898) он писал:

 
Я – варяг из-за синего моря,
Но усвоил протяжный язык,
Что, степному раздолию вторя,
Разметавшейся негой велик.[62]62
  Коневской Иван. Стихотворения и поэмы / Вступ. статья, составление, подготовка текста и примечания А. В. Лаврова. СПб.; М., 2008. С. 94 («Новая Библиотека поэта»). Далее ссылки на это издание приводятся сокращенно в тексте – указанием в скобках номера страницы.


[Закрыть]
 

Поэт Иван Коневской предстал перед читающей публикой, когда почти одновременно, в конце 1899 г., увидели свет его сборник стихов и медитативной прозы «Мечты и Думы», отпечатанный тиражом 400 экземпляров, и коллективный сборник «Книга раздумий», составленный из стихотворных циклов К. Д. Бальмонта, Валерия Брюсова, Модеста Дурнова и Ив. Коневского. Авторская книга Коневского заметного резонанса в печати не вызвала, можно было бы даже сказать – прошла незамеченной, если бы не появились два весьма критических отклика, один из них принадлежал былому сподвижнику, Вл. Гиппиусу.[63]63
  Если один из рецензентов, поэт и филолог-классик Д. П. Шестаков, признавал, что в стихах Коневского «проглядывает иногда зачинающийся, но страшно невыработанный и недисциплинированный талант» (Литературное приложение к «Торгово-Промышленной Газете». 1900. № 5. 30 января. С. 4), то Вл. В. Гиппиус в своем приговоре был беспощаден: «До тех пор, пока Ив. Коневской не научится писать грамотнее, все, что бы он ни написал, останется вне литературы. “Мечты и думы” нельзя оценивать, потому что такие стихи и такую прозу невозможно читать; по крайней мере для этого требуется большое усилие, а усвоивать их содержание – даже труд. В чем же ручательство, что труд окупится глубоким смыслом их?» (Мир Искусства. 1900. № 5/6. С. 107. Подпись: В.).


[Закрыть] «Книга раздумий», в которой был помещен цикл Коневского «От солнца к солнцу», удостоилась целого ряда рецензий, в основном выдержанных в характерном для тогдашней журналистики негативно-насмешливом тоне по отношению к писаниям «декадентов»; стихам Коневского соответственно досталось также в полной мере.[64]64
  См.: Летопись литературных событий в России конца XIX – начала XX в. (1891 – октябрь 1917). Вып. 1. 1891–1900 / Редактор-составитель М. Г. Петрова. М., 2002. С. 406. Брюсов в очерке о Коневском отмечал, что газетная критика «Книги раздумий» поэта ни в малой мере не раздосадовала: «…он уверял даже, что приятно “попасть на зубок” уличному гаеру, ибо такова неизбежная стадия, через которую проходят все истинные таланты» (Брюсов Валерий. Среди стихов. С. 487).


[Закрыть] В книгу «Мечты и Думы» Коневскому не удалось включить (по недостатку средств, отпущенных на издание) объемный раздел, которому он придавал большое значение, – «Переводы стихов в прозе». Задача, которую ставил перед собой поэт, перелагая прозой на русском языке стихи и фрагменты из философских произведений, – «наиболее полная и яркая формула философского смысла главных современных настроений; весь выбор стихотворений и отрывков производился в виду этой цели».[65]65
  Письмо к А. Я. Билибину от 2 июля 1899 г. // Писатели символистского круга. С. 177.


[Закрыть] Цикл переводов составили отрывки из произведений Алджернона Чарлза Суинбёрна, сонеты Данте Габриэля Россетти, фрагменты из книг Фридриха Ницше («Так говорил Заратустра», «Дионисовские дифирамбы») и Мориса Метерлинка («Сокровищница Смирения», «Мудрость и Судьбина»), стихотворения Анри де Ренье, Франсиса Вьеле-Гриффена, Эмиля Верхарна, а также отдельные вещи Ральфа Уолдо Эмерсона, Новалиса (из «Гимнов к ночи»), Гуго фон Гофмансталя, Гёте; о каждом авторе давалась краткая общая справка с указанием библиографических источников.[66]66
  РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 1. Ед. хр. 9. 236 лл. В очерке «Иван Коневской» Брюсов сообщает о покойном поэте, что тот – «вероятно, в 1896-м или 1897 г.» – «писал во Францию своим любимым поэтам, Верхарну, Анри де Ренье и Фр. Вьеле-Гриффену, прося их сообщить некоторые подробности их биографии и рекомендуя себя как русского писателя, намеревающегося ознакомить, в переводах, русскую литературу с творчеством французских символистов. Я видел ответные письма, и, судя по ним, вопрос был составлен в выражениях, не оставляющих сомнения, что автор имеет все возможности исполнить свое намерение. Вероятно, французским поэтам не могло прийти в голову, что им пишет гимназист, не печатавший ни одной строки. ‹…› Позднее Коневской не раз говорил, как его смущает и тревожит, что он “все еще” не исполнил обещаний, данных Верхарну и др.» (Брюсов Валерий. Среди стихов. С. 486–487). Никаких следов этой переписки в сохранившейся части архива Коневского не обнаружено. Из цикла переводов Коневского (РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 1. Ед. хр. 9) на сегодняшний день опубликованы «Гимн к ночи» Новалиса (Золотое перо: Немецкая, австрийская и швейцарская поэзия в русских переводах. 1812–1970 / Сост. Г. Г. Ратгауз. М., 1973. С. 394–399) и переводы из Ницше (Ф. Ницше в переводах И. Коневского / Предисловие и публикация А. В. Лаврова // Musenalmanach. В честь 80-летия Ростислава Юрьевича Данилевского. СПб., 2013. С. 161–199).


[Закрыть] В 1900 г. Коневской предложил издательству «Скорпион» опубликовать эти переводы отдельной книгой, но благоприятного ответа не получил.[67]67
  Руководитель «Скорпиона» С. А. Поляков в письме к нему от 23 августа 1900 г. сообщал: «К сожалению, наше издательство не сможет воспользоваться Вашим предложением вполне и вот по каким причинам. У нас имеется намерение издать ряд небольших томиков переводов из новых поэтов, но так, чтобы каждый томик был посвящен одному писателю. Мы полагаем, что это будет иметь больший успех, чем тот род хрестоматии, который Вы предлагаете. Одним из таких томиков должен быть уже обещанный в наших объявлениях Verhaeren в переводе Валерия Яковлевича. Кроме того, в этот же ряд войдет третий том Эдгара По в переводе К. Д. Бальмонта. Если бы Вы могли представить нам целый томик переводов из Свинбёрна или Россетти, мы могли бы напечатать в виде одной из частей предполагаемого ряда» (ИРЛИ. Ф. 444. Ед. хр. 95).


[Закрыть]

После появления сборника «Мечты и Думы» литературные связи Коневского замкнулись исключительно на московском «Скорпионе», в котором ведущую роль исполнял Брюсов. В первом «скорпионовском» альманахе «Северные Цветы на 1901 год» (М., 1901) были напечатаны новые стихотворения Коневского, а также его полемическая статья «Об отпевании новой русской поэзии», содержавшая возражения на критическое выступление З. Гиппиус в «Мире Искусства». В следующем альманахе, «Северных Цветах на 1902 год», увидевшем свет в марте 1902 г., произведения Коневского – стихи и статья «Мировоззрение поэзии Н. Ф. Щербины» – появились уже посмертно. Безвременная кончина настигла поэта 8 июля 1901 г., в ходе очередного летнего путешествия, которое он предпринял вскоре по окончании Петербургского университета.

2

В записной книжке Коневского за 1897 г. зафиксировано предполагаемое заглавие задуманной им книги: «Чаю и чую. Гласы и напевы».[68]68
  РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 1. Ед. хр. 18. Л. 29 об. То же словосочетание Коневской использует в статье «Мистическое чувство в русской лирике» (1900), характеризуя «настроения сокровенные» у Тютчева: «…это – настроения непостижимые и восторгающие, чувства предвидения, предвкушения, предсказания, прозрения и прорицания, минуты ожидания и гадания, чаяния и чуяния ‹…›» (Коневской Иван. Стихи и проза. С. 202).


[Закрыть] Позднее он предпочел вынести на титульный лист менее индивидуализированную, «объективную» формулировку: «Мечты и Думы», – однако сочетание двух фонетически близких глаголов в первом лице единственного числа также отображало содержание поэтического мира автора с исключительной точностью и лаконической полнотой.

Стихи Коневского – это прежде всего опыт личностного самовыражения, регистрация в ритмизованной форме раздумий на различные темы, как правило, самого общего характера и неизменно под отвлеченным, метафизическим углом зрения. «Коневской вовсе не был литератором в душе, – писал в статье «Мудрое дитя» Брюсов, сумевший узнать поэта при его жизни достаточно полно и глубоко. – Для него поэзия была тем самым, чем и должна быть по своей сущности: уяснением для самого поэта его дум и чувствований. Блуждая по тропам жизни, юноша Коневской останавливался на ее распутьях, вечно удивляясь дням и встречам, вечно умиляясь на каждый час, на откровения утренние и вечерние, и силясь понять, что за бездна таится за каждым мигом. Эти усилия у него обращались в стихи. Вот почему у него совсем нет баллад и поэм. Его поэзия дневник, он не умел писать ни о ком, кроме как о себе – да, в сущности говоря, и не для кого, как только для самого себя. Коневскому было важно не столько то, чтобы его поняли, сколько, – чтобы понять самого себя».[69]69
  Там же. С. XIII.


[Закрыть]

Второй глагол в формуле «Чаю и чую» аккумулирует в себе все те многоразличные формы эмоциональных и рациональных медитаций, посредством которых Коневской воспринимает и отображает в слове открывающийся ему мир. Но вместе с тем поэт и «чает» – пытается волевым усилием рефлектирующего сознания постичь этот мир в его целостности и внутренней противоречивости, провидеть за явлениями сущность, влечется к слиянию с всеединством. Внутренний драматизм, пронизывающий творческое самосознание Коневского, не связан непосредственным образом с обстоятельствами времени и места, обусловившими существование поэта, но продиктован самыми общими и непреходящими условиями метафизического свойства, осмысление которых составляло главное содержание его внутреннего мира. Тот же Брюсов правомерно усматривал в этой метафизической доминанте исключительную особенность творческой индивидуальности Коневского, отличавшую его от всех других поэтов его поколения, находившихся в орбите становящегося русского символизма: «Философские вопросы, которыми неотступно занята была его душа, не оставались для него отвлеченными проблемами, но просочились в его “мечты и думы”, и его стихи просвечивают ими, как стебельки трав своим жизненным соком. Подобно всем своим сверстникам, деятелям нового искусства, Коневской искал двух вещей: свободы и силы. Но в то время как другие искали их в “преступлении границ”, в разрешении себе всего, что почему-либо считается запретным, будь то в области морали или просто в стихосложении, – Коневской взял вопрос глубже. Он усмотрел рабство и бессилие человека не в условностях общежития, а в тех изначала навязанных нам отношениях к внешнему миру, с которыми мы приходим в бытие: в силе наследственности, в законах восприятия и мышления, в зависимости духа от тела».[70]70
  Там же.


[Закрыть] И далее Брюсов приводит фрагменты одного из стихотворений Коневского, в котором внутреннее «я» автора раскрывается со всей наглядностью:

 
В крови моей – великое боренье.
О, кто мне скажет, что в моей крови?
Там собрались былые поколенья
И хором ропщут на меня: живи!
<…..>
Ужель не сжалитесь, слепые тени?
За что попал я в гибельный ваш круг?
Зачем причастен я мечте растений,
Зачем же птица, зверь и скот мне друг?
 
 
Но знайте – мне открыта весть иная:
То – тайна, что немногим внушена.
Чрез вас рожден я, плод ваш пожиная.
Но родина мне – дальняя страна.
<…….>
Не только кость и плоть от кости, плоти –
Я – самобытный и свободный дух.
Не покорить меня слепой работе,
Покуда огнь мой в сердце не потух.
 

(С. 130–131)

Это стихотворение написано в 1899 г. Но сходное по сути своей сочетание поэтических смыслов мы встречаем и во фрагменте, относящемся к 1894 г. – начальной поре творческого самоопределения Коневского:

 
Я с жаждой ширины, с полнообразья жаждой
Умом обнять весь мир желал бы в миг один:
Представить себе вдруг род, вид, оттенок каждый
Всех чувств людских, и дел, и мысленных глубин.
 

(С. 172)

Рано сформировавшийся мир поэтических образов Коневского в дальнейшем не обнаруживает отчетливо выраженных признаков внутренней эволюции – и это особенно наглядно проявляется на фоне других мастеров, заявивших о себе в 1890-е гг.: каждая новая книга Бальмонта или Брюсова, изданная в это десятилетие, манифестирует собой новый этап творческого развития автора, преемственно связанный с предыдущим, но в то же время отмеченный именно ему одному присущими особенностями; даже Александр Добролюбов, ушедший в 1898 г. из прежней обиходной и литературной жизни, в своем «Собрании стихов» (1900), составленном из текстов, написанных до «ухода», обнаруживает существенно иные черты поэтической образности, чем те, которые были заявлены в его дебютной книге «Natura naturans. Natura naturata» (1895).[71]71
  См.: Кобринский А. А. «Жил на свете рыцарь бедный…» (Александр Добролюбов: слово и молчание) // Минский Николай, Добролюбов Александр. Стихотворения и поэмы. СПб., 2005. С. 444–445 («Новая Библиотека поэта»).


[Закрыть] У Коневского же все стихи, написанные после выхода в свет книги «Мечты и Думы», могли бы органично вписаться в ее состав, войти в нее в виде дополнительного раздела или нескольких разделов. Безгранично расширив пространство своего поэтического мира до метафизической беспредельности и вместе с тем ограничив его параметрами рефлектирующего сознания, обращенного к самому себе, Коневской оставил для себя лишь одну возможность творческой самореализации – погружения в глубину собственной индивидуальности. Ранняя гибель поэта, сделавшего лишь первые шаги на поприще литературной деятельности, дает основания для сожалений о том, чему не суждено было воплотиться: «…когда заново знакомишься со стихами и прозаическими размышлениями Коневского ‹…›, чувствуешь, какой творческой силой сделался бы он, живи еще – ну хотя бы лет десять!»[72]72
  Маковский Сергей. Портреты современников. С. 414.


[Закрыть] «Какое направление приняло бы его творчество впоследствии – это тайна, унесенная с собой смертью», – осторожно замечает его отец.[73]73
  Коневской Иван. Стихи и проза. С. X.


[Закрыть] Разумеется, нельзя отрицать возможности, роковым образом нереализованной, движения от себя самого, воплотившегося в «Мечтах и Думах», к себе другому; и вместе с тем нельзя не констатировать, что в единственной книге Коневского и в последующих опытах его творческая личность нашла законченное и многостороннее воплощение, предстала как определившаяся и четко очерченная система философско-эстетического мировосприятия. Трудно предугадать, повторим вслед за отцом поэта, какими существенно новыми сторонами она могла бы развернуться.

Цельность «чающей и чующей» натуры Коневского сказывается не только в том, что каждое из его стихотворных произведений являет ту или иную грань единой поэтической системы, но и в заведомо несуверенном статусе этой системы по отношению к более универсальной общности – всему комплексу творческих опытов автора. Все, что выходит из-под его пера, – это в конечном счете «думы»: стихотворения в той же мере «думы», что и прозаические этюды, философские изыскания, заметки о литературе, критико-аналитические обзоры, дневниковые записи и даже письма, адресованные духовно и житейски близким людям. Сочетание стихотворений и прозаических произведений в одной книге имело и до Коневского целый ряд прецедентов (ближайший по времени образчик – сборник Ф. Сологуба «Рассказы и стихи, кн. 2», изданный в 1896 г.), но именно в «Мечтах и Думах» оно предстает как форма реализации выстроенного в согласии с хронологическим принципом творческого дневника, воплощающегося в различных литературных формах. Центральный раздел книги, «Умозрения странствий», составлен из прозаических этюдов, распределенных по двум частям – соответственно 1897 и 1898 год, с примыкающей ко второй части статьей «Живопись Бёклина (Лирическая характеристика)», – в которых разворачиваются в различных формах медитативной прозы впечатления и размышления автора, вдохновленные двумя его летними путешествиями: природоописания соседствуют с эстетическими рефлексиями, порожденными современной нидерландской живописью, картинами Швинда, Бёрн-Джонса, Уоттса, Бёклина, росписями Владимирского собора в Киеве. Этот раздел книги еще обладает относительной самостоятельностью – рассекает на две неравные части раздел «Мельком», состоящий преимущественно из стихотворных текстов: подразделы I–V этого раздела предшествуют «Умозрениям странствий», подраздел VI замыкает книгу. Сдвоенный же («III. IV») подраздел в «Мельком», озаглавленный «Видения странствий» и столь же симметричный с «Умозрениями странствий» по содержанию и хронологическому членению (ч. 1 – «1897. Лето», ч. 2 – «1898. Весна и лето»), включает в себя стихотворения наряду с прозаическими этюдами; в их расположении друг за другом соблюден дневниковый принцип: последовательность отображенных в стихах и прозе «видений странствий» соответствует хронологическим вехам летних переездов автора. Если же принять во внимание, что в опубликованном варианте книга «Мечты и Думы» не вполне отвечала исходному замыслу, что из нее исключен раздел переводов в прозе, то можно говорить уже о трех составляющих этого единства, и по праву: переводы для Коневского – полноценные формы воплощения его собственных «дум», изложенные им на русском языке стихотворения и фрагменты иноязычных поэтов и мыслителей – такие же неотчуждаемые элементы его творчества, какими являются его оригинальные сочинения. Как провозглашал он сам в «Предисловии переводчика», «венца сподобится тот один, кто в своем единичном и личном бытии возмог обращаться в неисчислимое множество иных сущностей, но в каждой сущности ощущал заодно с вновь и впервые приятным все, что исстари с первых дней и от века ему было присуще, что был он сам».[74]74
  Цитируется по копии, восходящей к собранию Н. Л. Степанова.


[Закрыть]

О том, что для Коневского не существовало средостений между текстами различной жанровой природы и целевого назначения, писал И. Г. Ямпольский; он сопоставил опубликованное им письмо к Вл. В. Гиппиусу (Люцерн, 2 июля 1898 г.), включавшее подробный рассказ о заграничном путешествии, с прозаическими этюдами из «Видений странствий» и «Умозрений странствий» и пришел к выводу о сходстве многих мотивов, манеры описания, деталей, фразовых конструкций.[75]75
  См. предисловие И. Г. Ямпольского к публикации писем Коневского к Вл. В. Гиппиусу (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 год. С. 82–83).


[Закрыть] Весьма любопытны и показательны в этом отношении записные книжки Коневского, в которых аккумулирована та первичная творческая плазма, которая позднее обретает свои индивидуальные очертания в форме различных жанровых образований. Наряду с заметками деловыми и справочными в этих книжках фиксируются – и преобладают – записи творческого характера: наброски и полные тексты стихотворений, черновые и беловые, отвлеченные размышления и дневниковые заметки, содержащие более или менее развернутые описания впечатлений от произведений искусства и увиденных городов и местностей. Записная книжка осознается Коневским как прототекст для последующей работы, ведущей к оформлению исходного материала в соответствии с жанровыми, композиционными, стилевыми заданиями. Иногда записная книжка и внешне оказывается у него подобием внутренне организованного и тематически определенного текста. Так, записная книжка № 6 (нумерация обладателя) имеет заглавие «Лето 1897 г. Летопись странствия. II» (т. е. продолжение предыдущей книжки, озаглавленной «Летопись странствия. I. 4 – 28 июня»), а также эпиграф из Вордсворта, позднее предпосланный 1-й части раздела «Видения странствий», и обозначение хронологических рамок содержащихся записей («28 июня – 20 июля»).[76]76
  РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 1. Ед. хр. 19. Л. 1.


[Закрыть] Совокупность этих записей может быть осмыслена как дневник, разнородный в жанрово-тематическом отношении. Стихотворные автографы чередуются с регистрационными записями, фиксирующими программы музыкальных вечеров и экспонаты музеев, путевые заметки, иногда посредством заглавий («Выход в долину Лихты и Шварцы», «Возвращение по нижней долине Шварцы» и т. п.) отделяемые от других записей в относительно самостоятельные и законченные прозаические микроэтюды, перемежаются «Мыслями» – отвлеченными рассуждениями, также вычленяемыми автором в особую рубрику (в 6-й записной книжке так озаглавлены семь пронумерованных им фрагментов). Некоторые из этих и подобных им отрывков, содержащихся в других записных книжках, были впоследствии опубликованы в составе посмертного сборника Коневского (например, набросок в 7-й записной книжке, озаглавленный автором «Западная Европа и русский мир», был напечатан как раздел I цикла «Русь (Из летописи странствий)»[77]77
  Там же. Ед. хр. 25. Л. 17–18; Коневской Иван. Стихи и проза. С. 190–191.


[Закрыть]), некоторые вошли в «Мечты и Думы», иногда в переработанном и расширенном виде (как набросок без заглавия «Вся жизнь и знакомый нам мир…» в 5-й записной книжке, в печатной редакции под заглавием «Предательская храмина» открывающий цикл «Умозрения странствий»[78]78
  РГАЛИ. Ф. 259. Ед. хр. 18. Л. 25 об. – 26 об.; Мечты и Думы Ивана Коневского. СПб., 1900. С. 93.


[Закрыть]), но зачастую без существенных изменений: так, разделы «Рейнский край», «Lore-Ley», «Гейдельбергский “Schloss”» во 2-й части «Умозрений странствий» восходят к столь же развернутым и литературно оформленным рассуждениям в 7-й записной книжке.[79]79
  См.: Мечты и Думы Ивана Коневского. С. 136–139; РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 1. Ед. хр. 25. Л. 19 об. – 27 об.


[Закрыть]

Стихи являются равноправным, но отнюдь не главенствующим компонентом этого многосоставного дневникового целого. Вообще случаи противопоставления стихотворных и прозаических составных частей в корпусе текстов Коневского единичны: очевидный пример – относительно ранняя «небольшая поэма» (согласно авторскому обозначению) «Землетрясение», первая половина которой излагается стихами (регулярными четверостишиями пятистопного ямба), а вторая – прозой: сначала – благостные картины («день солнечный, сияющий и яркий»), впечатления от созерцаемого «сброда костюмов, лиц», затем, уже прозой, – собственно землетрясение, разверзающиеся бездны, образ гибели мира; в стихах воссоздается гармонический строй бытия, в прозе – сметающий его хаос. В общей же системе творчества Коневского стихи и проза дополняют друг друга, одна форма самовыражения оказывается естественным продолжением, разворачиванием другой. В стихах «думы» Коневского облекаются, как правило, в более концентрированные и интегрированные, по сравнению с его же прозой, образные построения и способы высказывания, в прозаических этюдах логически-дискурсивные ходы мысли более наглядны, подробнее прочерчены, дают более определенное представление о специфике авторского индивидуального сознания.