Текст книги "Лабиринт Агасфера. Фантастика, ужасы, былое и думы"

Реакция Леднёва на мои слова меня несколько удивила. Я уже почти ко всему привык, но чтобы близкий друг так отреагировал на невинную шутку?

Лёха поднял свой дробовик и выстрелил мне в голову. По крайней мере, мне так показалось сперва – я недоучёл угол направления ствола…

– Ты чего?! – взревел я, поднимая кулаки. Но сзади меня схватили чьи-то липкие пальцы и нечто мокрое, склизкое ткнулось мне в область шеи…

Это был безголовый «жмур». Безголовым его сделал Лёшин дробовик мгновение назад. Если бы не эта дружеская услуга – в меня тыкалось бы не мокрястое мотовилище размахрённого шейного узла, а весьма основательные челюсти людоеда…

…Видимо, трупы охотились, как и древние люди – большими стаями-облавами. Теперь они загнали нас в узкое место и вдруг возникли разом, как призраки – отовсюду. Их были десятки – самых разных по своему происхождению, но единых в кровавой алчности.

Они ковыляли прямо к нам – другой цели для них не наблюдалось поблизости – и бежать было некуда. Выстрелами мы могли убить нескольких. Бензопилой – прикончить ещё двоих-троих – пока она не увязнет в костях и сухожилиях.

Холодное оружие гарантировало не более ещё двух «жмуров». Но не более. В нашем расчете дебет с кредитом не сходился.

– Наверх! – молнеиносно сообразил Леднёв. И, не дожидаясь меня, стал карабкаться по искорёженным дверцам и багажникам на большую автомобильную баррикаду.

Не то, чтобы я понял его план, но раздумывать не стал, и полез следом. Мы забрались быстрее, чем можно было предположить – вот что адреналин с людьми делает!

Сверху, с крыши старого «Москвича» волей ударов занесенного на приличный уровень, мы оглядели хаос улицы Достоевского и боевую дислокацию мертвецов.

Всё было куда хуже наших предположений. «Жмуры» неторопливо сжимали кольцо вокруг нашего убежища – со стороны ЦНТИ, Центрального Рынка, Республиканской больницы – «жмуры» в плащах и пальто, в пиджаках и свитерах, в пижамах и спортивных костюмах. Одни и те же экземпляры попадались по несколько раз – видимо, процесс водяного клонирования уже прошёл первые стадии…

– Мне показалось, ты говорил о каком-то плане? – вежливо напомнил я Лёше.

– Дай спички…

– Опять ты за своё?

– Дай, некогда спорить! Если это вольвокс, колония микроорганизмов, то у неё должен быть инстинкт самосохранения, как и у всего живого…

– Ты ЭТО считаешь живым?!

– Давай свои долбанные спички, и заткнись!

– Ладно, возьми, зачем ты так нервничаешь?!

*** ***

Они боялись огня. По крайней мере это я уяснил довольно точно. Как только Лёха зажигал спичку и поднимал её над пропитанной бензином и маслами автомобильной горой – передние трупаки отползали с глухим рычанием, увлекая за собой задних.

Поджариться им не хотелось. И, что странно, они понимали связь между бензиновой вонью и маленькой спичкой…

В принципе, для первобытных охотников они придумали замечательный план. Они осадили нас плотным кольцом и через некоторое время один или другой нетерпеливый плотоядный «жмур» лез на штурм.

Лёха зажигал ещё одну спичку – «жмур» ретировался, но ненадолго. Племя каннибалов внизу понимало, что количество огня в маленькой коробочке не безгранично, и вскоре спички у нас кончаться…

*** ***

В искорёженном «москвиче» был бардачок, раскрывшийся от аварийного удара. В бардачке лежала бумажка, обычная линованная школьная тетрадная страничка. Я уже знал, что это за бумажка, и что за текст я в ней встречу. И всё-таки я не поленился протянуть руку и развернуть листок…

«Бурная эпоха «оранжевых революций», агрессий, осуществляемых формально демократическими странами (В Югославии, Ираке и др.) заставляют российское учительство всерьез задуматься над кардинальными изменениями базовой части теории демократии и методологии её привития ученикам.

С 1985—91 годов, то есть с момента становления в Российской Федерации демократического строя, гласности и плюрализма, ж…»

Если это было утешение свыше, то оно не достигло своей цели. Я по прежнему был далёк от понимания этой абракадабры, она ничего для меня в себе не несла и никуда, кроме очередного кошмара, не выводила.

– Сгорим, но вечно живы будем! – гомонил Лёха, безумно скалясь, как самоубийца-сектант и поджигая очередную спичку-предохранитель…

…На крыше травмпункта пятой больницы показался мужик в светло-зелёном медицинском костюме травматолога и высоком накрахмаленном колпаке, напоминающем полковничью папаху, с красным крестом вместо кокарды.

Не то, чтобы мужик появился – он наблюдал за нами уже давно, но мы его заметили только сейчас. Присмотревшись, я узнал в нём своего одноклассника доктора Караимова.

– Ребята, у Вас всё в порядке? – задал Караимов вопрос, который занял бы на конкурсе дурацких почётное первое место.

– Спичек десять ещё есть! – огрызнулся Лёха – Так что можешь ещё пойти футбол посмотреть…

– Если что, крикните, я Вам верёвку кину…

– А у тебя есть верёвка?

– Верёвки нет, есть стальной тросик. Он тонкий. С Вашим весом не залезть…

– Ничего, Руслан, мы тут быстро худеем! – обнадёжил я друга.

– Я кину Вам два скальпеля.

– Зарезаться, что ли?!

– Слушай, Лувер, кончай клоунаду, цирк уехал! – рассердился Караимов. – Скальпели нужно будет воткнуть поперёк волокон тросика. Получится ступенька. Держитесь за неё, упирайтесь ногами в стену, а я буду тут на барабан наматывать…

…Вот так, опуская неэстетичные детали нашей неловкой толстопузой акробатиады, мы оказались в травмпункте больницы номер пять, где забаррикадировался доктор Караимов во главе реанимационной бригады…

*** ***

Лёха бегал по замкнутой клетке травмпункта, как пойманный тигр, и всё время порывался немедленно спасать тёщу, поражая такой экзотической жаждой мужиков-реаниматоров.

Забота о близких ещё держала его на ногах.

Меня на ногах уже ничего не держало. Кажется, от всего пережитого меня прохватило жаром. Я улегся на кушетку травматолога и прикрыл глаза. Наверное, со стороны я напоминал покойника, только нормального, старорежимного, который никому не создает проблем…

– Лувер! Да у тебя температура!

Караимов привычно щупает мой лоб, потом идёт за какими-то таблетками…

…Под заботливые приборматывания доктора я закутываюсь поглубже в необъятную полость гигантского шерстяного пледа и закрываю глаза. День был трудным. Я очень устал. Мне нужно поспать – хоть и страшно: что ещё выкинет со мной шутник-Морфей?

Но не спать человек не может. Я засыпаю – и уже в глубокой дрёме, сквозь веки, ощущаю метания световых пятен, вопли и нечленораздельный рёв атакующих каннибалов…

…Треск разношёрстных, разнокалиберных выстрелов…

– Они здесь! Они уже здесь! – орёт доктор Караимов – Где мой тесак?!

Я понимаю, что должен встать, немедленно встать и помочь друзьям, что на нижних этажах уже кипит бой со смертью, но меня охватило мертвенное оцепенение, я не могу даже поднять век…

– Лувер! Вставай! Они уже здесь! Надо уходить, Лувер Исаевич! – трясет меня Караимов. Сквозь муть дремотную я удивляюсь: с чего это мой одноклассник стал меня величать по отчеству… Отродясь такого не бывало…

– Лувер Исаевич!

*** ***

…Я просыпаюсь в чужом кабинете, который постепенно осознаю, как свой собственный. Меня будит секретарша, хорошенькая тонконогая девчушка, и докладывает, что ко мне пожаловал сам Барух Коноплец…

*** ***

…Олигарх Барух Коноплец, известный в уголовных кругах под кличкой «Барвинок» неформально сидит на моём рабочем столе в кабинете кремлёвского ГлавМедУправления, качает головой и обильно потеет. На нём полосатый костюм стиляги за 20 000 долларов (я лично считаю, что кутюрье его надули) и пёстрый галстук с бриллиантовой булавкой, словно бы воткнутой в грудь.

Булавка большая. Я обдумываю, насколько глубоко в грудину она могла бы войти, если бы втыкалась под прямым углом. О цене бриллианта, подмигивающего мне по мере душевных переживаний олигарха, я стараюсь не думать.

За Барухом – «Барвинком» стоит большая водочная империя. Это матёрый спаиватель народа, на совести которого тысячи по пьяни замороженных и миллионы разбитых семей. За его узковатыми плечами – разливанное море технического спирта, перегоняемого сперва в бутылки, а затем в рубли и доллары.

Коноплец – убийца и преступник, и его место – на электрическом стуле в любом штате, где есть справедливый суд. К сожалению, на планете не осталось ни одного такого штата…

Но я стараюсь его использовать. И стараюсь не замечать, как он использует меня. Эта давняя игра в поддавки началась у нас с «Барвинком» много лет назад, когда я излечил от наркомании его старшего сына. Мальчик все равно потом погиб, как это чаще всего бывает у богатых людей – грехи Небо взыскивает потомством – но я по протекции «Барвинка» попал в Кремль, в самое хитросплетение мировой политики.

Сейчас у нас «момент истины». Коноплец трусит, а я иду напролом. Он шизоид, как и все олигархи, отягощённый манией преследования и тщательно драпируемым комплексом внутренней неполноценности, он – одержимый человек, но в делах государственных и торговых у него порой бывают «припадки» здравомыслия.

– Ты не понимаешь, что просишь! – ноет Барух, источающий ауру сивушной, страшной смерти и белой горячки поверх материальных ароматов французского парфюма. – На твоё место очередь в 200 человек… Ты не знаешь здешних карьеристов… Тебя же сожрут – и не подавятся… Министр Обороны! Ты бы ещё на премьера выложил вонь свою…

– Я же не заставляю тебя подписываться под заключением… Устрой мне встречу с Президентом…

– Ещё чего… Все знают, что ты из моей команды… Всё с тебя перепадет на меня… Решат, что я тяну одеяло на себя, что я решил других подвинуть и балансы передёрнуть…

– А если ракеты? А? Ядерные?! Весь мир в ядерную зиму, каково? Где отсиживаться думаешь? В личном склепе? Только ползи туда медленно, чтобы паники не вызывать…

– Да я понимаю…

– Ни хрена ты не понимаешь! Всех смоет огнём! Без разбору блатных и «лохов»… И тебя, и водку твою, она ещё и загорится, вдобавок…

– А что я могу?!

– Проведи меня к Президенту…

*** ***

…Барух «Барвинок» сидит на краешке стула, бочком, страшно оконфуженный, и постоянно утирается носовым платком. Он, «всех алкашей папа», похож сейчас на сальную, вонючую оплывающую свечу – с него испарина струится обильно и глянцево в ярком свете с золотых президентских канделябров…

…Президент слушает меня внимательно и вдумчиво. Он очень замкнутый и непроницаемый человек, похожий на изрядно похудевшего Будду. По его лицу и холодным глазам никогда не определишь, что он думает и чувствует.

Мне, конечно, не по себе. Мне не хочется быть «сожранным» карьеристами, моё место и в самом деле кажется мечтой для большинства населения нищей и распадающейся страны. Я обдумываю своё будущее – и ничего веселого в нём не нахожу. Но и молчать не могу – хотя бы из шкурных соображений.

Министр Обороны страны – совершенно очевидный психопат и сумасшедший. А он контролирует армию. Я принёс в чёрной папке акты независимых психиатрических экспертиз, показания свидетелей и очевидцев. Чтобы быть убедительнее, «отксерил» для Президента страницы из учебников психиатрии и «Медицинской энциклопедии»… Картина клиническая… Полное соответствие… Симптоматика хрестоматийная…

Президент выслушивает меня холодно, но внимательно. Потом теребит пальцем уголок моего документа – закручивает и снова раскручивает, закручивает, и снова закручивает…

– Лувер Исаевич, всё-таки трудно поверить… – выдавливает Президент, поджимая чопорные губы. – Чтобы такая клиническая картина, не у кого-нибудь, а у министра Обороны…

– Вот и я говорю… – робко вмешивается «Барвинок» – Я и говорю ему… прямо не знаю…

– Вы, может быть, нас покинете? – строго просит Президент.

Жалко улыбаясь, на цыпочках, задом, Барух Коноплец покидает кабинет шефа. Он очень боится войны и возгорания спиртовых запасов, но и гнева начальства тоже боится, и неизвестно – чего больше.

Когда «Барвинок» вышел, ледяной тон Президента вдруг сменяется на радушие.

– Хи-хи! – говорит Президент, потирая ладони – Вы мне даже «Энциклопедию» откопировали, Лувер Исаевич?! То-то, не знали, небось, что я по образованию тоже психиатр!

– Что?! – спрашиваю я, невольно срываясь на фальцет.

– Да, да, именно психиатр… Но об этом никому знать не следует… Понимаете, блестящее знание психиатрии помогает мне лучше понимать людей, особенно, когда они об этом не догадываются… Так что работу Вашу я хорошо понимаю и принимаю… Вы настоящий профессионал, Лувер Исаевич…

– Но… Министр Обороны…

– Ха-ха! За это не беспокойтесь! Играет роль, как по плану расписано… Для американцев… Вы же понимаете?! Политика, Лувер Исаевич! Политика! Так нужно…

– Но позвольте?! Зачем?

– Это…

Барух Коноплец входит снова – в изгибе «знак вопроса», с очень виноватым лицом, но некоей внутренней решимостью в глазах. Видимо, я сумел его порядком испугать с ядерной войной. Посидел в приёмной, подумал, и решил вмешаться…

– Э-э… Э-э-э!

– Чего Вам ещё? – напускает на себя Президент ледяного духу. От недавней веселости – ни следа. Он хороший артист, наш Президент. Ловко скрывает, что у него на уме!

– Я подумал – а что, если всё-таки правда… Россия, знаете ли… Нет права рисковать… Ответственность…

– Знаю я Вас! – Президент хлопает рукой по малахитовой столешнице, так что подпрыгивает зелёный письменный прибор с гербом. – Ради России Вы бы и задницы из кресла не оторвали! Заводики беспокоят?! Барыши?! Думате, небось – «если завтра война, если завтра в поход…»

– Я… – бормочет Барух, покрываясь багровыми пятнами, как перепуганный хамелеон. – Я… Извините…

Он снова покидает нас – так же нелепо, как и в первый раз.

– Ну, как я его? – подмигивает мне Президент, и начинает заливисто смеяться.

Я думаю – медленно, словно жёрнов ворочаю – что Президент слишком уж фамильярен со мной, с мелкой сошкой, не к добру… Снова всплывает в голове жуткое слово – «сожрут» – но уже не в карьерном, а в самом диком и натуральном плане…

Вдруг смех президента сбивается на тонкий хохот. Этот хохот мне хорошо знаком. Я слышал его много раз – но пока я боюсь себе признаться – где. Я не хочу вспоминать, где я слышал такой тонюсенький и высокочастотный хохот…

…Пот течёт мне за воротник…

– Министр обороны – не сумасшедший! – говорит мне Президент – Он такой же здоровый, как и я… У меня ведь психиатрическое образование… Как и у Вас… Мы коллеги… Вы не думайте, Лувер Исаевич, я людей вижу насквозь… Насквозь…

И, желая, видимо, наглядно показать мне, как он это делает, Президент тонкими музыкальными пальцами берет свой левый глаз и вынимает его из глазницы, кладёт перед собой, продолжая безудержно и заразительно хохотать на тонкой ноте…

*** ***

…И открылись тяжелые, как у Вия, веки… Наверное, в постели у меня был инфаркт. Нормальное сердце такого не выдержит… Я лежу в тишине и полумраке собственной спальни, и здесь «переходящее красное» – нет, не знамя – дедовское трюмо, а на нём «переходящая» записка, от которой я уже устал ждать ключа от лабиринта.

Я лежу на мягком. Я лежу на мокром. Как говориться, «лежу я в луже – и не в поту, а хуже». Сердце совсем не бьётся – я не слышу его работы, хотя после такого кошмара должен был бы. Наверное, оно уже разорвалось красным цветком внутри, но до меня теперь всё туго доходит – в том числе и сердечные приступы.

Я уже больше не верю, что по настоящему проснулся. Не верю – и правильно делаю. Кроме записки, ведущей меня неведомым образом по лабиринту, на дедовском трофейном трюмо стоит золотистая статуэтка пузатого Будды, которой у меня никогда не было. Я видал таких только в книжках да на экране – во всяких там «Клубах кинопутешествий»…

Я никогда бы не купил Будду – да и даром бы не взял, зачем он мне? Я ведь русский (наверное?) православный (видимо?) человек, хотя в чём я могу сейчас быть уверенным?!

Статуэтка – дешёвая подделка под старину. Такими завалены сувернирные отделы наших магазинов. Но Будда – живой. Я не удивляюсь. Чему мне теперь удивляться?! Будь он мёртвым, это было бы не менее удивительным, чем то, что он живой…

Будда мне улыбается. Это улыбка мне знакома по предыдущему сну, где я сделал неплохую карьеру – предельную для такого мозгоклюя, как я. Ещё бы – сидел за одним столом с Государем и ОКОМ ГОСУДАРЕВЫМ…

Будда лыбится бысстыдно и начальственно. Он понимает своё превосходство надо мной.

– Я предлагаю тебе Нирвану… – говорит Золотой Будда, улыбаясь своим неопрятно-широким и влажным ртом, диким для статуи.

– Нирвана – это смерть…

– Всё-смерть! – отвечает Будда – Нирвана – только разновидность смерти. Нирвана – это чёрное безмолвие…

– Если ты представишь себе дух, – проповедует он дальше – вокруг которого происходит всё, что он только захочет, без каких-то ограничений, как во сне – тогда ты начнёшь немного понимать сущность рая… Если ты представишь человека без надёжной духовной опоры и тренировки, человека, который первым актом свой свободы породит вокруг себя монстров и убийц – ты начнёшь немного понимать сущность ада… Если ты, наконец, осознаешь, что творить разумом вещи на Земле тебе мешает Нечто, ограничивающее твою свободу – ты подумаешь о тренажере, где новичку предоставляется страховка при срывах…

Лукавый Будда смеялся надо мной.

– А есть цветное безмолвие? – спрашиваю я, подводя под духа крючок силлогизма.

– Да. Есть оранжевое безмолвие. Зомби, которых ты повидал достаточно, видят всё в оранжевых тонах. Они думают желудком. И ещё – зубами. Они – живой инстинкт голода. Если зомби укусят тебя, то вместо чёрного безмолвия нирваны ты погрузишься в оранжевое безмолвие неутолимого голода. Ты будешь подвижен, и как будто жив – но на самом деле – мёртв…

Уж не знаю с чего бы, но я стал откровенничать со статуэткой. Краем сознания (и глаза) я видел, что разговариваю с самим собой, что пузатый золотистый идол со слюнями, необсохшими на губах, тут совсем не при чём. Но говорил я вслух…

…Я почему-то вдался в искусствоведение. Я говорил, что зомби – не только ужас, но и миссия. Ужас, который порождают в нас монстры нашего воображения – есть лишь обратная сторона нашей, человеческой внутривидовой солидарности, единства, братства. Я говорил, что люблю ужасы и не люблю боевики; В боевиках люди сражаются друг с другом, а в ужасах – вместе против потустороннего зла. В условиях ужаса, «хоррора», становятся вдруг не важны все сословные, кастовые, имущественные и прочие различия людей, старая социальная тюрьма отношений уступает место боевому товариществу.

– Ты говоришь о сером безмолвии… – прерывает меня Будда из моей головы.

– О чём?!

– Социальная тюрьма иерархии и застоя называется серым безмолвием. Оно страшнее оранжевого, страшнее красного, белого, голубого… Оно – лучшее из придуманного отцом…

– О каком отце ты говоришь, Сиддхартха?! – вкрадчиво ловлю я его на слове – Тебя зачала Майя, и сделала это без отца… Майя, девственная мать, за шесть веков до Христа и Марии…

– Это правда, Лувер.

– Тогда какого отца ты имел в виду?

– Это была фигура речи… Оборот, помогающий аллегории безмолвий…

– Нет, Сиддхартха Гаутамович Сакьянский. Это была не фигура речи. Твоя мать – майя – мировая иллюзия восприятия, мировая фата-маргана, галлюцинация материи…

– Замолчи, Лувер… Ты должен молчать о том, что понял…

– С какой стати? Я не давал подписки о неразглашении. Майя вовсе не девственница, подобная Марии. Она зачала от отца, и отец твой – Люцифер, изобретатель смерти и её разновидностей…

В этот момент Будда треснул и под внутричерепным давлением раскололся на части. Одна гипсовая балда отлетела мне прямо в темечко, невольно уронив меня на колени перед чужим богом. В глазах помутнело.

Когда я очнулся (мне показалось, что очнулся) после секундной темноты – я увидел, что расколовшийся Будда распался не на куски, а на множестство собственных подобий. Подобно отражению в двух сопоставленных зеркалах, ряд золотистых Будд уходил в обе стороны, как в дурной бесконечности.

Я знал это место.

Я его увидел впервые в путеводителе по Таиланду.

Оно манит туристов в Бангкок.

Это внесенный в наследие UNESСO «Храм тысячи Будд» в Бангкоке…

*** ***

…Любите ли Вы Бангкок так, как люблю его я? Не тот парадный, помпезный Бангкок с дворцовым комплексом Рамы II, с ажурными пагодами и женственными мальчиками-проститутками возле мостов через Менам, с его жёлтыми мутными протоками. А дальше, глубже, к окраинам, где стоят длинные бараки рисоочистительного завода, лесопилки, стапеля маленьких верфей, где узкие улицы переполнены гомоном и смрадом, где люди работают и едят на ходу, и каждый занимает такой клочок места, что кажется – они сидят друг у друга на головах…

Тот Бангкок, где рыбу и моллюсков чистят и готовят прямо у Вас на глазах, а помои выплескивают под ноги проходящим?

Тот Бангкок, где воздух остр искрами пряного перца, где продают кожи и слоновую кость, и куда лучше не соваться белому иностранцу?

Думаю, нет…

И не надо. Мои беды начались от такой любви, от прогулок по закоулкам старого рабочего Бангкока, где можно подхватить любой экзотический вирус мира, если у Вас слабоват иммунитет, и прикупить любую дрянь, если Вы до неё охотник…

…Маленький магазинчик амулетов и талисманов кхмер Юнь Чяо содержал на улице Пансаомэен, вдалеке от туристических маршрутов по «разрешенному городу». Я любил бывать у Юнь Чяо в прежние свои приезды. Среди разного магического мусора и хлама у кхмера попадались и подлинные антикварные предметы. Мне случалось находить тут деревянную маску эпохи Цинь «Божественный администратор местности», нефритовых слонов ручной работы позапрошлого века, старинный тимпан с инкрустацией из северного дерева сакуры. Один раз я купил у старика «умелый меч» – старинную работу китайских оружейников – меч, который, якобы, не пропускает ни одного удара. Это ценное оружие утратило смысл с появлением огнестрельного оружия, против которого древние маги не думали его рассчитать, но в поединке с мастером восточных единоборств, я действительно не пропустил ни одного удара бамбуковой палкой, хотя держал китайский меч в руках самый что ни на есть наипервейший раз…

Юнь Чао был антикваром, что называется, «от Бога», а может – и от черта, потому что в его тихой гавани водились невероятные осколки старины.

– Рад приветствовать русского господина! – сказал мне кхмер и в этот приезд, складывая ладони у подбородка и церемонно кланяясь – Что интересует Вас теперь, господин?

– Меня… Ты, Юнь Чао… Если такой старый плут ещё пыхтит под небесами, значит, мне тоже есть во что запустить пальцы…

– Прошу вас, русский господин, изучите выставленное, во имя предков… Не смея Вам мешать, буду лишь немного направлять Ваши поиски… Прошу обратить внимание на этот свиток… Подлинная работа Тан Иня «Дорога в зимних горах» – силой магии горных архатов навевает покой на всякого присматривающегося…

– Да… Похоже на то… – произнес я, отойдя от свитка на шаг. Художник Тан Инь жил в начале 16-го века, когда не было ни валиума, ни реланиума. Но, глядя на плавные извивы даосистских линий, я ощущал себя так, словно бы наглотался их по полной программе…

С усилием оторвав завороженный взгляд, я прошел мимо многих удивительных вещей, суливших покой или благоденствие, деньги или страстную любовь избранницы, трон или «успех охотнику». Остановился же я у жутковатой вещицы – засушеной змеиной головы, не содержавшей никаких иероглифов на ценнике, кроме бессмысленного звукового ряда – «самбуко».

– Уважаемый Юнь Чао, что это? – спросил я, пародируя церемонные поклоны тайцев.

– Это? – Юнь Чао побледнел. – Как… Вы не знаете, белый господин? Это ведь амулет от страшного…

– Он продается? Я дам хорошую цену…

– Нет, господин. Это домашная вещь. Её нельзя продавать… Она защищает дом от страшного.

– От кого?! Тут написано – «Самбуко»…

Я неплохо владел ханьской, тайской, кхмерской мифологией, но такого персонажа со зловещим именем и бледностью щёк в момент придыхания – встретил впервые.

– От страшного… – прошелестел старый кхмер белёсыми губами – Лучше Вам, белый господин, не называть его имени, а то мы перекидываемся им, как мячом…

– Ты лучше не нагоняй цену, а честно признайся: что это за сказка про Самбуко? При его имени у белых туристов должны дрожать их жирные кошельки?!

– Русский господин, вы принадлежите к очень молодой расе, и оттого так беспечны… Сушеная змеиная голова обычно служит оберегом: сильная голова может защитить от любого насилия, от любой беды… А самая сильная голова – защищает от того страшного…

– Которого зовут Самбуко?

– О, предки! Лучше бы Вам помолчать, господин, а то не зная здешних обычаев…

– Ладно, ладно старик! А желания эта сушеная голова не выполняет?! Ну, знаешь, как сушёная обезьянья лапка, три любых желания…

Антиквар смотрел на меня с такой широтой непонимания в узких глазах, что я невольно осекся. Судя по всему сказки про сушёную обезьянью лапку были не в ходу на собственной родине…

– Удачу нельзя приручить! – обиженно сказал кхмер – Талисманы приносят счастье, но никто заранее не может сказать, в чём оно заключается… Амулеты защищают от несчастий, но только ограждают своего носителя от внешних сил…

– Хм! – потёр я гладкий, благоухающий сигарным ароматом подбородок колонизатора (в этой сцене мне не хватало только пробкового шлема) – А есть такие амулеты, которые защищают от всего нежеланного?!

– Эта голова как раз такова… – погладил старик пальцем сухую змеиную кожу.– Но лучше её так не использовать… Ведь голова не сможет справиться с двумя демонами, и, оградив от всего нежеланного, не сможет оградить от…

– Самбуко?

– Ступайте своей дорогой, белый господин, я предупредил Вас, а теперь не хочу больше с Вами разговаривать…

– Ну, ладно… – улыбнулся я – Ладно… Если ты любишь своего Самбуко больше, чем американские доллары… – Я достал бумажник и пошелестел купюрами. Обычно старик-кхмер от такого звука становился шёлковым, но не теперь. Он отвернулся от меня, давая понять, что все переговоры прекращены и я отныне проклят в его доме.

Я ушёл.

Уходя, я конечно, не мог знать, что на следующий день улицу Пансаомэен, как и ряд прилежащих к ней улиц потрясет мощный китайский погром.

В юго-восточной Азии (кто бывал – не даст соврать) китайцев ненавидят примерно так же, как в гитлеровской Германии ненавидели евреев. Китайцев здесь считают бессердечными и алчными пришельцами, ростовщиками и менялами, банковской мафией, опутавшей финансовыми паутинами всё хозяйство кхмеров и тайцев.

Что касается Таиланда, то тут (как и в Испании) фашисткий режим после второй мировой войны не был свергнут, а как-то сам собой потихоньку затух. Формально Таиланд и сегодня остается тем же самым фашистским государством, которым вместе с Японией развязал некогда войну.

Конечно, тот всемирный бордель и Гоморра, которым Сиам стал нынче, весьма отличен от сороковых годов, когда легионеры в черных рубашках железным маршем прошагали по городам Бирмы, Лаоса и Китая. Их возглавлял тогда сильный лидер, Пибул Сонграм, память о котором доныне заставляет здешнюю бритоголовую молодёжь называть себя не «скинхедами», а «пибулсонграммерами».

В их сердцах – такая же ненависть к «неполноценным» пришельцам, в голове – такая же пустота, а в кошельках – такая же жалкая медь, как и у их дедов в сороковых-роковых. Нищета и безнадега включают в число «бритоголовых» все больше мальчишек из трущоб, которых можно толкнуть (особенно за «скромное вознаграждение») на все, что угодно…

…Видимо, у старика Юнь Чао был серьезный конкурент – ведь в этих краях любой мальчик отличит кхмера от ханьца. Однако чернорубашечная банда погромщиков – «пибулсонграммеров» не сумела отличить его…

…Когда я прибежал в антикварный магазин – Юня уже убили заточками из гвоздичного дерева. Погром в магазине был немыслимый – буквально потолок смешался с полом. К моему приходу крушить, кроме меня, было уже нечего, и «пибулы» заметно оживились, заметив гостя.

Как по команде, они повернули ко мне гладкие головы-шары со сросшимися над переносицей бровями. Мне они показались единоутробными братьями – какими, впрочем, и им всегда кажутся европейцы.

Их предводителя я узнал по гвоздичной длинной пике – малоэффективной в бою, но служащей у таиландских фашистов символом «вождя». Этой пикой он ткнул в мою сторону, намереваясь отдать гортанную команду атаковать «проклятого белого колонизатора».

Но за его голосовые связки это сделал мой короткорылый револьвер-«бульдог». Как пели раньше, «но спор в Кейптауне решает браунинг»…

– Эй! – закричал я по тайски – Господин капитан! Пошлите второй взвод на задний двор, чтобы эти «пусто-рисники» (одно из тайских оскорблений, что-то вроде нашего «голоштанники») не ушли оттуда…

…«Порази пастыря – и овцы рассеются»…

Моя решительность многое объяснила «пибулам». Они, рыча, как упыри, отступили вглубь магазина и убежали по цепочке через служебный выход.

Я осмотрел труп старого кхмера-хозяина. Гвоздичная заточка-кол торчала прямо из его груди, полы шёлкового халата с драконами раскинулись по сторонам. Глаза Чао уже остекленели…

– Не слишком тебе помогла твоя сушёная змея! – сказал я мертвецу, машинально откусывая кончик сигары, вытащенной дрожащими пальцами из нагрудного кармана френча. – Или это был ещё не Самбуко?! Тогда, старик, что такое Самбуко?!

Пора было и мне уходить. Полиция могла нагрянуть с минуты на минуту, а мои отношения с мифическим «господином капитаном» были далеко не столь тёплыми, сколь я попытался изобразить их перед «пибулами». Прилетев на руины, грифы-«копы» замели бы европейца с гораздо большим удовольствием, чем «пибулсонграммеров», которых и в полиции многие по недомыслию считают «патриотами»…

…В отель «Золотой слон» я прибыл уже с амулетом, защищающим от нежеланного. У администратора я поинтересовался, кто же всё-таки такой Самбуко, но она очень испугалась и убежала в служебное помещение, а потом вызвала охрану отеля.

– Бред какой-то! – рассердился я, истратив порядочно долларов на улаживание дел с охранником. Естественно, я думал перепрограммировать амулет – в общих чертах я знал, как это делается, но старик и девушка-администратор вселили в меня некий страх перед таинственным «Самбуко». С одной стороны – рассуждал я – если амулет защищает от ВСЕГО нежеланного, то Самбуко без желания тоже не проникнет в мой дом, кем бы он там себя не вообразил. А я за последние несколько дней уже успел заочно его возненавидеть, так что пусть на приглашение не рассчитывает…

Но, с другой стороны – кто или что это такое? Почему о нём никто не хочет говорить?!

Я решил спросить о Самбуко у случайных интеллигентного вида прохожих – ведь на улице охранника подозвать не так-то просто.

Время я для этого выбрал не лучшее. Приближался с моря знаменитый ураган «Кэтрин», смывший в 200* году многие города восточной Азии. Первые порывы урагана уже рвали головные уборы и бумажные флажки-вывески с лавок, когда я спросил пожилого тайца, спешащего с папкой под мышкой в сторону Университета.