Текст книги "…В состоянии мига… (сборник)"

Как и сейчас…

Он залезал на самый верх кривого древа – и там на почти параллельный земле толстый отвиливающий сук крепил карабин троса… Трос змеёй, кое-где капризно извиваясь, не желая отвисать прямо, тянулся к утоптанной земле тёмным проводом… А потом оставалось только установить домкратный ворот типа «Коловрат» – и крутить «педали» этого домбайского «велосипеда».

Вверх он шёл труднее, чем при боковом движении, но, в принципе, Летуну сил хватало и тогда и сейчас. Марина сидела на его ногах, обнимая его и обнятая его локтями, ходившими в такт вращению домкрата… Лицом к лицу, на одной ременной паутинке – они поднимались медленно, но верно и неуклонно… Чтобы повиснуть там, откуда мир кажется муравьиным, а все проблемы в нём – потусторонними…

Какие сладкие были поцелуи, созревшие там, в выси, среди особого свободного птичьего ветра, который пьёшь, как родниковую воду… Поцелуи, как экзотические плоды недолгого сезона их любви!

А горизонтально отходящий от центрального ствола сук прямо над их макушками прогибался и скрипел, едва выдерживая тяжесть двух тел на одной тоненькой, хоть и стальной ниточке судьбы…

И вот сейчас всё, как тогда, только называется это больше не «летать», а «промышленный альпинизм»… И старая ветвь, опора их единого на двоих дыхания в поднебесье, – стала хоть толще, но с гнильцой в сердцевине…

Она могла сломаться тогда. И она имеет даже больше шансов сломаться сейчас, когда близкий-близкий «Флайбой» снова целует свою Мару… Ну и пусть! Это, наверное, идеальный конец для жизни, оказавшейся пустой и глупой! Последний полёт людей, для которых этот полёт стал самым счастливым днём.

И всё-таки, когда растолстевшая ветка под раскачкой ветра скрипуче простонала, пружиня ненадёжными волокнами своей сорной древесины, – Марина…

***

…от страха на секунду зажмурилась… А когда открыла глаза – то увидела перед собой смеющееся лицо Летуна… Но не нынешнее, усушенное, как булочка, ставшая сухарём на противне, – а прежнее, давнее, памятное и невозможное, молодое, с нежным девичьим румянцем на полщеки… «Флайбой» по-прежнему держал её на лету, на высоте, на весу, в объятиях – но теперь это был «Флайбой» конца 80-х годов прошлого века… Невозможно, немыслимо, показалось…

Маринка посмотрела вокруг: всё тот же двор, та же вечная осень, которая тут не меняется с листом календарей… Но почему-то небо снова перечеркнули тросы между крыш, про которые она думала, что их давно демонтировали…

Смотреть вниз было очень страшно. И всё же она набралась духу, взглянула вниз. Первое, что увидела – свои постройневшие ноги в джинсах-«варёнках», в которых ходила в 89-м…

А потом, значительно ниже ставших девичьими ног в «бананах», штанах давно позабытой моды, – обнаружила на вытоптанном песке поджидающих парочку друзей детства.

Внизу стояли совершенно живые и невероятно-молодые Тоша, Фима, сёстры Савинцевы. В точности такие же, какими они были на том же месте в самый счастливый день Маринкиной жизни…

– Эй вы, голубки! – с притворной сердитостью крикнула Машка Савинцева. – Давайте спускайтесь, кончай ворковать, нам бабульки крошек поклевать насыпали…

Иногда – очень редко – Бог даёт проигравшимся в прах и в дым второй шанс. Шанс переиграть жизнь. Шанс вернуться в ту точку времени и пространства, где был совершен роковой поворот и допущена ключевая ошибка… Нельзя надеяться на это, потому что такое никогда не бывает на заказ, но… Иногда… очень редко… люди сдают сломанную судьбу, уложившись в гарантийный срок, на замену… А у Бога долгие гарантийные сроки…

«ОСЕННЕЕ СОЛНЦЕ»

Короткое осеннее лето уже начинало плакать предчувствием ноября. Они были там, где эти первые слёзы ложились росами на темнеющие травы – в парке Лесоводов, огромном массиве, вклинившемся в город и уходящем восточным краем неизвестно куда. Говорили, что если идти по парку Лесоводов на восток, то дойдёшь в Сибирь. Говорили, что этот парк из ухоженных передних квадратов площади переходит затем в дикий лес, и дальше – в тайгу…

Это, конечно, преувеличение, но, по всей видимости, маленькую европейскую страну, вроде Лихтенштейна, парк покрыл бы с краями…

Девушка Таисия шла по хрусткой, большей частью уже подломленной траве, держа их обоих под руку. Таечку любили все. Но скрывали: любить её было нельзя, потому что у неё был Друг с большой буквы, а они были друзьями с маленькой.

А поскольку они хотели в хаосе рушащегося мира оставаться благородными даже на дне затопленного «Титаника», то проявляли свою любовь только подчеркнутой услужливостью и тем, что называется «пониманием с полуслова».

Таисия их дразнила, по правде сказать – забавлялась шалостями с этими надутыми от собственного благородства индюками, но в этом было и её тёплое чувство: она твёрдо знала, что с ними – конкретно вот с ними – шалить безопасно…

Одного во время бесконечного философского монолога, шедшего вполне в духе безвременья, без начала, конца и смысла, – она обняла сзади за плечи и чуть-чуть покусала за ухо – естественно, не больно, но игриво, жарко дыша в ушную раковину. Он, конечно же, сбился с текста – хотя там сбиваться было абсолютно не с чего, это был текст горбачевского формата, который можно зачитать с любой строки, но лучше всего вообще не зачитывать…

Второму она подышала в затылок, когда он сидел к ней спиной, и поцеловала в шею… Теперь оба юнца очень комично гордились собой – что, мол, «у меня был шанс», но я не воспользовался, вот как я много значу в этом мире, и как я дорого стою! Я, мол, не такой, как эти скобари, которые с речного вокзала везут в аэропорт Кувы за 200 тысяч рублей…

– Конечно, ты не такой… У тебя машины нет…

Нет, ну такое говорить нельзя, это понимала даже девушка Таисия, избалованная воздыханием звёзд университетской семинаристики… Это слишком жестоко – наверное, как ударить человека по лицу… А они на самом деле хорошие, только глуповатые немного по молодости…

Купюры – тысячи… тысячи… Кругом уже ходили тысячи, в самых бедных карманах лежали только тысячные и пятитысячные купюры, но купить на них уже практически ничего нельзя было. 1994 год… Рухнуло мироздание, открыв ледяной и безвоздушный купол неба, холодную вечность мертвого Космоса, разреженного межгалактического вещества… Уже осели руины мира, и уже улеглась пыль, открывая острые профилями неблаговидные ломаные да рваные развалины…

Но они-то, прозванные Аллегердом и Теобальдом за пристрастие к настольной игре «Заколдованный Замок» (а ещё эти клички из игры их именам немного созвучны), – так и будут играть на руинах мира роль последних рыцарей…

– Меня девушка за ухо ласково покусала, а я даже ухом не повёл… Я же понимаю – нельзя… Я же друг с маленькой буквы… Вот я какой, ну давайте, где там ваши цветы, венки, овации?

Они были в таком возрасте, когда человеку кажется, будто весь мир напряженно и придирчиво, пристально смотрит на них. Вот эти пыльные от цементного крошева руины мироздания 1994 года, в танковой гари расстрелянного Верховного Совета, казались им сценой, освещённой софитами, где они играли довольно скучную драму «друга с маленькой буквы» и «Человека с большой»…

Такой до оскомины назидательный, никому не нужный, никому не интересный спектакль нескольких актёров в бандитских кожанках – сами понимаете, в 1994 году без кожаных курток обойтись не могло…

Девушка Друга целовала в ухо, а он и ухом не повёл, хотя умеет шевелить ушами… Да, представляете, древнее такое искусство…

– Аллегерд, пошевели ушами…

И он приводит свои подростковые ещё лопухи в движение, они довольно отчетливо перемещаются…

Если человек никак не реагирует на покусанное девушкой ухо, но по первому требованию этой же девушки шевелит ушами, словно слонёнок Дамбо, – это больше, чем признание.

И лучше. Потому что в молчании своём не создаёт проблем… Ненужных диалогов и сопливых сцен… Не та пьеса: у нас весь вечер на руинах мироздания – аттракцион неслыханного благородства!

И в ласковых лучах прощающегося с непокрытыми головами уральцев осеннего Солнца Таисия припоминала давно знакомые строки, необыкновенно подходящие к ситуации:

…Мне нравится, что можно быть смешной —

Распущенной – и не играть словами,

И не краснеть удушливой волной,

Слегка соприкоснувшись рукавами [1]…

Например, как сейчас, когда они идут из ниоткуда в никуда по сентябрьском лесу и спорят о вещах совершенно отвлеченных, но явно прицеленных под её, Таечки, внимание.

– Говорю я тебе – средняя по стране зарплата уже 500 тысяч рублей! – корчит знатока Теобальд.

Это уязвляющий намёк: Аллегерд недавно устроился в какую-то сомнительную контору на какое-то сомнительное и сумасшедшее место «консультанта» с окладом в 300 тысяч, чем имеет неосторожность гордиться… В его понимании это выше средней зарплаты – о чем «просто так» нужно «зачем-то» обязательно знать Таисии. На самом деле – меньше. Таисия не вмешивается в их разговор, хотя знает ответ, чтобы не огорчать Аллегерда: чем бы дитя ни тешилось…

Средняя зарплата в 1994 году – понятие такое же сказочное, как мёд у Винни-Пуха: есть ли она, нет ли её – науке это неизвестно. Она меняется не только в течении года, как поток в песчаном рыхлом русле, – она за месяц может трижды поменяться…

Таисия лениво и просто к слову вспоминает, что соседка за садик платит 250 тысяч. Это звучит странно, но не будет казаться странным, если участь, что проехаться на автобусе встанет в тысячу, а бублик в «Булошной», как по-питерски зовёт Таечка хлебный магазин, – 800 рублей. А в школе, недавно покинутой, – булочки по 600 рублей продавались в столовке…

– У мамы, – вспоминает Таисия, пока избавленная судьбой от личного знакомства с зарешеченными окошечками (кассами бухгалтерий), – в январе зарплата была 61 тысяча, а к осени подкатила к четыремстам…

Теобальд недавно по делам торговым (он челночит, совмещая с учебой) – ездил в Москву, за 10 дней ухайдакал два миллиона рублей…

– Взял в буфете, – рассказывает он, возбужденный спором, – на Казанском вокзале второе с макаронами с курицей, хлеб, компот. Ушло 60 тысяч… Спрайт, пол-литра, три тыщи, как с куста, пачка «Кэмел» – семь тыщ… Ну, правда, больше ничего нафиг и не нужно! – энергично заключает Теобальд, осознав, что рискует выглядеть слишком мелочным.

Это был странный, переломанный, наполовину загипсованный после переломов, наполовину брошенный так, причудливый мир. Мир, в котором пиво «Жигулевское» стоило 30 тысяч рублей, китайский спортивный костюм мог потянуть на полмиллиона, а китайские кроссовки – вот ведь, недавно приобрел – тянули на 260 тысяч рублей…

Сам же автомобиль «Жигули», давший имя пиву «Жигулёвскому» (или наоборот?!) – обошелся бы в 47 миллионов рублей. Об этом старались не думать: это было запредельным, как парсеки астрономических трасс. «На пыльных тропинках далёких планет» – как пели совсем недавно – следов уже не оставишь: не по карману…

– Ну, есть и дешёвые вещи в наше время! – парирует Аллегерд напор Теобальда, явно пытаясь уйти с финансового поля на более знакомое ему культурное. – Вот в «Букинисте» видел дивно изданную Карен Бликсен по цене – знаете, какой? Ну, примерно рулон туалетной бумаги в нашем Гостином дворе!

Таисия не знает, кто такая Карен Бликсен и что в понимании Аллегерда означает «дивное издание» (скорее всего, растрёпанная, с выпадающими страницами, макулатура). Но, как девушка возвышенная, она просто обязана ужаснуться окружающему бескультурью:

– Ах, Ал, что ты говоришь?!

Ей ведь не трудно, а ему – приятно…

Какое оно всё-таки ласковое, это Осеннее Солнце! Ярко, а не душно. Светло – но не слепит…

– …За наше негулянье под луной, за Солнце не у нас над головами… – задумавшись, вдруг вслух выдаёт Таисия.

– Что? – насторожил нежно-покусанное ухо Ал.

– Как? – взволновался Тео…

Оба, конечно, знают этот стих – и теперь очень комично оба делают вид, что не знают. Деликатность на грани фантастики…

– Вот у матери на кафедре – несколько резвее, чем принято в праздной беседе, переключает на себя внимание Теобальд, – одна есть такая… Муж зам директора мясокомбината… Запросто так говорит: «Коллеги, кто одолжит мне лимончик на отпуск?». Ничего, да? А ты говоришь!

– Ничего я не говорю! – обиженно сопит Аллегерд, осознавший уже всю степень ничтожества своего положения «консультанта». Явно преувеличивает парень свой провал: студент, на неполном рабочем дне, явка когда удобно, чистая бумажная работа… Конечно, платье, которое мама купила Таисии на выпускной, стоило полтора миллиона, и было далеко не лучшим в классе… Но триста штук за месяц со свободным графиком в чистом офисе – тоже неплохо…

Однако, не сверкает, конечно – ему же не хлеб и не молоко покупать, ему же сверкать нужно: мол, вот я какой из себя весь благородный, всё-то у меня есть, а я никаких там поползновений… А у него не получается сверкать – пожрать только в ресторане макароны с курицей получается, и он сильно страдает… Прямо тени под печоринско-онегинские глазки легли…

Ал – обречен всю жизнь тянуться до Теобальда, и так всё-таки никогда не настичь… Теобальд – образец человека, эталон: сильный, красивый, небрежно-эрудированный, невзначай он может назвать столицу любого, даже самого крохотного государства на планете или процитировать на память целую страницу «Песни о Роланде»… Аристократ, имперский лорд, смешавший в себе и башкирскую, и украинскую, и разные-прочие крови…

Ал – другой, он трогательно-несовершенный и хрупкий. Про него нельзя сказать – начитанный, образованный, эрудированный – нет, он нечто большее и одновременно меньшее, он «видящий». Это не образование и не память – это способность видеть через века, через геологические толщи, словно бы он размазанный между эпохами «темпонавт»…

Поэтому Ал говорит много и завораживающе, он делится не знаниями, а видениями, личными впечатлениями – то о гражданской войне, то совсем уж о динозаврах…

Впрочем, и у него, исписывающего тетрадь за тетрадью (порой только для того, чтобы порвать старые тетради в лоскуты), – свои проблемы:

– Тая, знаешь, так легко писать о плохих людях, и так тяжело о хороших… Описать злодея самыми яркими красками – всего ничего! Порок всегда шаблонный, он окостеневший штамп… А вот всякая добродетель переливчата, уникальна, она дышит где хочет и в чем хочет… А при попытке её поймать, загнать в формулу – превращается в уродство! Наверное, добродетель – это сама живая жизнь, а когда она умирает, когда превращается в высохшую мумию – тогда и появляется Зло… Почему, скажи, измена мужу – порок, а Анна Каренина – нет? Потому что если сделать из Анны правило – получится зло, а до тех пор, пока она исключение, – она прекрасна… Какими необыкновенно уродливыми, базедовыми – получаются фигуры, выписанные в качестве образцов для подражания! Все эти передовики производства из нашего недавнего прошлого, все эти хорошие семьянины… И эти новые образцы, типа «честного предпринимателя Горячева [2] «… Но мы же не можем считать добром прогульщиков, полазунов и ворюг… Жизнь, жизнь, неуловимое течение, скользящий по вроде бы неподвижной глади осенний лист… Невидимое дыхание того, что живо, что не умерло, и не бальзамировано разными прокрустами…

Это незримое дыхание жизни он будет ловить всю жизнь – но так и не сумеет поймать. Теобальд выше этого, ему не нужен отраженный свет, он сам светлая личность…

У них всё, как у подростков смутного времени – особые шоколадные «пахитоски», и пиво за углом, и настольные игры, пока ещё не вытесненные компьютерными, и первые, с уродливой графикой, компюьтерные… И конечно же, видаки, и салоны проката видеокассет.

Именно там она могла – привирая, конечно, – небрежно кивнуть на футлярную обложку порнографической кассеты и сообщить им доверительно:

– Всё, что тут… мы с Другом уже делали…

– Как?! Всё? – растерянно шепчет Теобальд.

Ал смотрит остро и бездонно. Она видит, как дрожат у Ала… нет, не руки – кончики его музыкальных длинных пальцев… Там ведь, на «весёлых картинках», – и так и сяк, и туда и сюда…

– Тут для меня ничего нового нет… Это уже всё пройденный материал! – хулиганит она, играя в предельную откровенность и радуясь, что краска стыда не выдала, не показалась на острых славянских скулах.

Бравировала по лезвию бритвы – потому что с ними можно… Только с ними: не разнесут, не разболтают, и не потеряют уважения. В их глазах – ей можно всё…

Так смешно было наблюдать за воздыхателями – как они переваривают её враньё, глядя то на «камасутру» обложки видеокассеты, то на неё…

И хотелось в шутку посоветовать им – «мальчики, подберите слюни!». И понималось, что нельзя: блин, тонкие, ранимые натуры, если сказать им, что у них вся зоология на роже написана хохломскими красками, – могут и головой об стену убиться!

Но всё-таки было что-то симпатичное в этой их нафталинной, антикварной восторженности перед чудом Женщины, в их отношении к сверстницам, как к хрупким святыням, – при всех попытках казаться искушенными и «реалистами». Все их чувства выражались в какой-то подчеркнутой гипертрофии: где у других поданная из вежливости девушки рука – то у этих пиджак под ноги, где у других «просто красивая», у этих – «самая красивая в мире», где у других просто пульс желания – у этих океан и космос…

Конечно за этим фальшь, натянутость, ходульность и театральность – но, кроме них ещё и неподдельное младенческое восхищение женскими чарами, доходящая до полного неправдоподобия жажда истинности…

«Врут, конечно… – меланхолически думала Таисия, выслушивая очередной гиперболический книжный комплимент, робко подаваемый при отстранённом выражении лица. – Врут, но… А может, мне хочется, чтобы они именно вот так врали… Может быть, в гиперболе этой лжи скрывается какая-то высшая правда об идеальных людях с идеальными отношениями?».

* * *

Кому нужны гаражи посреди лесопарка?! В таком глухом месте не то что машину в 90-е оставить – просто помочиться, дык и то моча до травы не долетит, спёрта будет… Кто додумался тут строить капитальные гаражи?!

Кто додумался – того больше нет с нами. Перед тройкой прогульщиков (от слова «гулять») лежали уже не гаражи, а руины гаражного кооператива, обреченного жестоким временем под снос.

– Ой, какое страшное место… – поёжилась Тася. – Ребята, давайте не пойдём туда…

На самом деле ей не было страшно. Когда такая охрана по плечам вместо ангельских крыльев, то из любой опасности улетишь…

Теобальд-то ничего и никого не боится. Он – признанный «мастер восточных единоборств» – что, конечно, несколько преувеличено, но не беспочвенно. Что касается Аллегерда, то он трус. Все про это знают, а он вперёд всех – и очень от этого страдает. Поэтому вся его жизнь посвящена очковтирательству: сделать так, чтобы скрыть от малознакомых людей, что он трус.

Поэтому он гуляет по лесу с другом и девушкой, спрятав в пластиковый пакет мясной разделочный топорик. На рукояти топорика петля для запястья, по-казачьи говоря – «темляк». То есть в драке – не выбьют. Если только с рукой оторвут. Но даже в 1994 году мало желающих это делать, увидев перед собой рослого парня с мясным разделочным топориком в руке, обтянутой темляком [3]…

И потому она не настаивала на своих якобы страхах… И они пошли. И пришли к маленькому приключению – в духе паскудного времени…

…Какой-то взрослый гад поймал ребёнка, на вид второклашку, и удерживал его за шиворот, угрожая:

– Говори, куда дел? Сейчас ложку на зажигалке накалю, ко лбу тебе приложу…

Ребёнок вырывался и плакал. Урок ему на всю жизнь – не лазить по руинам гаражей в лесопарке! Но бояться ему оставалось недолго. Как два гончих пса Ал и Теобальд оказались возле негодяя, и отвесили ему каждый по звонкой затрещине:

– Отпусти мальчика, гад! Ты чего это выдумал?!

Школьник со слезами и соплями поспешил в объятия девушки Таисии, обнявшей его и успокаивающе поглаживающей.

– Он украл! – взвизгнул неожиданно-высоким петушиным голосом кастрата негодяй, и – вот бывает же! Оказался знакомым, туристическим инструктором из клуба имени Накакина [4], по прозвищу «Булка».

– Булка?! – переглянулись между собой Ал и Теобальд.

– Булка?! – ужаснулась Тася, думая, что сходит с ума. Булку их компания знала давно, он был странноват на вид и в манерах, но чтобы такое учудить… Что время с людьми делает!

– Он украл – ябедничал Булка на мальчишку, укрывшегося в объятиях Таечки. – Он снаряжение походное моё украл! Я за ним гнался, он где-то сбросил, спрятал… Карабины и два мотка альпийской верёвки…

– Булка, да ты просто… беспредельщик какой-то… – рассеянно бормотал Теобальд, никак не в состоянии понять и принять случившегося…

Хотя, чего там проще? 1994 год, не забывайте… Мальчишка второго класса, из неблагополучной семьи, что-то украл у ротозея-Булки и убежал. По словам Булки это были альпинистские карабины и верёвки… Но не важно, что-то там булкино заветное…

Булка погнался за воришкой, и преследовал его со всей своей шизофренической упёртостью – видимо, очень долго. Пока гнался – воришка успел где-то ворованное призаначить, и, попав в руки возмездия, доказывал, что ничего у Булки не брал. А Булка в это не верил… И тогда Булка, убеждённый в своей правоте собственника, решил накалить на фальшивой бензиновой «zippo» ложку (у него хлебалка, как у туриста, всегда с собой, у мрази) – и пытать несчастного, избравшего «не ту жертву» своего малолетнего хищничества…

– Булка, ты просто скотина! – мрачно сказал Ал, когда туринструктор, малость струхнув, изложил сбивчиво свою версию событий.

– Пусть он скажет, куда мои шлямбуры [5] дел! – апеллировал Булка к «высшему суду» в лице председателя, девушки Таисии и двух заседателей, её верных паладинов. – Вы спросите его, может, он вам…

Булка не договорил. Теобальд врезал ему поперек шеи такого леща, что туринструктор упал на колени и закашлялся.

– Ты ложкой… – истерически взвизгивал Теобальд, – хотел прижечь?! Ребёнка?!

– Да я же пугал только его… – отбояривался Булка – Так, пугал, я же не взаправду… Ребята, вы же меня знаете… Я только чтобы он понял, что я шутки шутить… Чтобы не воровал…

Ал скинул с руки пластиковый пакет, «расчехлив» свой мясной разделочный топорик. С одной стороны блеснуло лезвие томагавка, с другой – шипованный обух для отделки отбивных… Таисии снова стало страшно, как тогда, когда она увидела в заброшенных гаражах ребёнка и его взрослого мучителя…

– Ну, выбирай, Бул… – как-то добродушно и великодушно предложил Ал. – Какой стороной тебе по лбу приложить?

– А я его и без твоих топоров! – не смог не выпендриться перед девушкой Теобальд и, картинно выражая превосходство, врезал Булке по уху. Закапала красными слезами на жухлую траву кровь туринструктора…

– Ребята, не нужно… – вмешалась Тася. – Булка, ты поступил как подонок, конечно…

– Таисия, ты же меня знаешь! – взмолился Булка последней перед небесным судом «апелляционной инстанции» – Тася, ты скажи им…

Ал тоже ударил. Хорошо, что не своим топориком-томагавком. Ал засандалил (самое подходящее слово) носком своего востроносого бота Булке прямо по ближней ягодице…

– Отойдите от него, ребята…

У Таисии была непростая жизнь, и она много чего повидала – и в проклятом мареве 90-х, и позже… Но никогда не забыть ей того ощущения огромного, безграничного женского счастья, когда по её слову два молодых красавца, каждый на голову её выше, отошли, куда она указала. Это вышло само собой – да и как могли они поступить, если девушку Таисию любили все? И они тоже… И тем не менее, необыкновенная сила эфемерных женских чар перед грозной удалью этих Мужчин с большой буквы…

Надо ли говорить, что Тася любовалась и гордилась ими, своими друзьями – и когда они избивали подонка Булку, и когда прекратили его «учить» по её просьбе.

Тася решила быть – как и полагается королеве – справедливой и доброй. Скажи она только слово – и два этих мраморных дога разорвут Булку на части… Но зачем такие жертвы?

– Булка, у тебя есть с собой деньги? – поинтересовалась Таисия.

– Тыщ семьдесят, а чё? – побито и виновато проскулил заплаканный туринструктор.

– Отдашь этому мальчику! – Тася указала на пострадавшего школьника-воришку. – Ты его сильно напугал, пусть себе в мороженом не отказывает…

– Но, Тася… – заволновался жадный Булка. – Он же вор, карманник…

– А ты чё, детская комната милиции, что ли?! – вызывающе выдвинулся Теобальд, недвусмысленно вломив кулаком со сбитыми костяшками в ладонь.

Тася легким жестом придержала его – и глянула на Булку выразительно, чуть расширив глаза. Мол, дорогой активист клуба имени Накакина, скалолаз ты мой незадачливый, лучше тебе со мной дело иметь, чем с моими друзьями…

Хныча, как ребёнок (и это не шутка), – побитый туринструктор отдал свой кошелёк девушке, ставшей королевой ситуации. Мальчишка получил булкины деньги и ласковое поучение:

– Больше не таскай ничего, ладно? Видишь, какие плохие дяди бывают?

После чего маленький прощелыга (доселе неизвестно, какие он выводы сделал из этого случая) – убежал, так и не сообщив, куда призаначил булкины шлямбуры…

– А ты, Булка, – разруливала Тася дальше, – пообещай мне, что больше никогда, никогда… даже в шутку, даже просто так… не будешь пугать маленьких мальчиков!

– Ребята, ну вы реально не правы… – начал было Булка, но умолк, потому что на этот раз Таисии пришлось уже заслонить его, встав между ним и своими друзьями…

– Обещаю… – горько и сломано выдавил Булка.

– И если ты нарушишь своё обещание… – начала Тася фразу, которую жертва воспитательных усилий её компании должен был закончить.

– …тогда ты познакомишься с лучшим помощником моей мамочки! – вместо Булки вклинился Ал, довольно сильно саданув шипастым обухом своего топорика себе в руку. Теобальд бил кулаком в ладонь, а этот решил быть ещё эффектнее перед Тасей… Что больно и что потом ладонь посинеет – ерунда…

Так закончилась эта дурацкая история о вороватом младшекласснике, омерзительном туринструкторе, двух отважных рыцарях Добра и их юной королеве…

* * *

И она смотрела на них почти влюблёно: вот они какие у меня, сильные и добрые! И каждый – всё равно в глубине души это ведь понимаешь – втайне надеется на меня, и страдает, и комически прячет страдание за бравадой, тактично не ставя девушку Таисию перед невыносимым, невозможным выбором… Как можно выбирать – из них?!

Нет, это было бы невозможно, как и сами они были «невозможные», мальчики-лорды погибшей империи, полукровки – потомки тех, кто эту империю возводил. Осколки блистательного фасада её идеалов…

Потребуются годы, чтобы понять: Ал всё же был чуточку ближе… Не в смысле выбора (да и она и не выбирала между ними, и мысли такой не было) – а просто… Просто Теобальд лишен слабостей и изъянов, а этот – несамодостаточен… Если плавают двое, а тонет из них один – то спасать будешь утопающего, вовсе не потому, что он тебе больше дорог, а просто – другой ведь прекрасно на воде сам держится…

Ал, человек, в котором что-то сломалось, золотой механический соловей, у которого повредился механизм…

Он обречен снова и снова обманывать людей (при том, что близкие его как облупленного знают!) – симулируя отсутствие трусости. Когда через пару лет железо с рваными краями вспорет ему живот – он будет глупо улыбаться, удерживая свои кишки в пригоршне. А что ему делать? Ведь малознакомые люди, увидев, что в этой ситуации он плачет или орёт, – могут «на раз» расколоть его обман и показуху, и понять, что он всего лишь трусливый уральский заяц-беляк…

Так с улыбкой придурка и кишечной слизью в руках его и погрузят санитары – а он будет усиленно делать вид, что ему не страшно и не больно…

Он трус, и сильнее всего трусит, что люди это поймут. Он боится хулиганов, не расставаясь с разделочным «томагавком» (не нож, как все сверстники, таскает, а сразу уж, по большому счету – топор!). Он зубного врача боится панически. И врёт, что боится не боли, а беспомощного положения, в котором нельзя по-мужски сжать зубы…

И потому, когда он будет держать свою требуху в ладонях, ему потребуется улыбаться, ведь тут уже за невозможность сжать зубы не спрячешься, сжимай себе на здоровье, сколько влезет…

Он и сожмёт, не прекращая улыбаться: так, что один – сбоку – сломается, но это уже другая история… Он ведь не только трус, но ещё и врун: он всё время врёт и выдумывает, испытывая постоянный внутренний страх быть застигнутым в смешном или жалком положении. Сейчас, в осеннем лесу под ласковым прохладным солнцем – он страдает, что не наврал сразу про свою зарплату, не накинул нолика – и вот, разоблачен перед Таисией, жалкая, ничтожная личность!

Но всё-таки, хоть он трус и лгун, в нём есть что-то притягательное. Жалко, что он сам про это не догадывается… Сказать ему об этом? Но как? Как вы себе представляете девушку, которая такое скажет парню? Это он сам должен сказать – а она, так и быть, согласится, что в нём есть нечто притягательное… Но ведь не в обратном же порядке!

Поймет потом, об одном пожалеет, о годах… Ну тут уж что поделаешь?

Представитель вымирающего вида, пыжащийся что-то изобразить, уныло огрызнуться на напирающий новый порядок… Кто он против биржевых акул своего страшного времени?

Перефразируя известный мюзикл:

У акулы зубы-клинья

Все торчат, как на показ,

А у Ала нож – и только,

Да и тот сокрыт от глаз…

И даже не нож – а мясной разделочный топорик. В пакете из супермаркета с дурацкой рекламой «по бортам», на петле, затянутой на запястье… Вышли в парк погулять друзья, как же без топора-то? Немного, правда, грело, что он её, Таю, Таисию, хочет защитить, не боясь даже выглядеть смешным…

Что это было? Какой злой волшебник зачаровал их, запретив быть счастливыми? Может быть, этим злым волшебником было само время, пропахшая кисло-сладким трупным тленом эпоха 90-х? Та, что разбегалась по телу мурашками новостей и ледяным холодом слухов продирала до костей?

На какое страшное время не пришлась бы твоя юность – нужно наслаждаться ей, какая есть. Потому что другой не будет!

Время не разрешало им быть счастливыми – но никто и никогда не может никому разрешить быть счастливым, если внутри человека не играет живинка пылкого жара жизненной жажды…

* * *

А когда он приходил к ней в гости (обязательно с кем-нибудь в компании, чаще всего с Теобальдом – ведь у неё же есть Друг, и бестактно заглядывать к ней одному!) – она демонстративно раскладывала на паласе листы его повестей, напечатанных на точечном, матричном, слепом принтере, и картинно «интересовалась его творчеством».

Произносила какую-нибудь цитату «из него» – и с внутренним смехом наблюдала, как он нервно облизывает губы, наслаждалась этим его растерянным вожделением, которое чем больше пряталось – тем больше выглядывало…

«Дурачок! – хотела она ласково сказать ему, глядя на его пушистые, какие-то совсем уж девичьи ресницы. – Ты так тонко и глубоко разбираешься в своих недостатках… Почему же ты так слеп насчет своих достоинств? Почему ты с такой трезвостью разбираешь свои слабые стороны – и даже приблизительно не можешь увидеть сильных? А ведь их много, много…».