Текст книги "…В состоянии мига… (сборник)"

– Неужели – хлопает ресницами, всю душу мне взглядом выворачивая – С 14-го века?!

– Ну, говорю тебе, Эльза, лично на средневековых картах видел, Ленин, как есть Ленин… Это какое-то немецкое слово, старое, а по звукам видишь, как совпало… Помнишь, как у Высоцкого: «и кстати, вашего соседа, забирают, негодяя, потому что он на Берию похож…»

Смеётся…

Зубки маленькие, изящные, белые-белые… Перламутром мерцают…

И стал я напряженно думать – какую бы ещё чушь вспомнить, чтобы подольше она на меня смотрела, хоть и зря это, ни к чему…

– …Директор завода мне говорит: у нас на производстве две новости, хорошая и плохая. С какой начнём?

А я ему отвечаю:

– Давайте плохую новость и ни слова о хорошей!

– Почему?! – удивился он. А я говорю:

– Сразу видно, что вы ничего не понимаете в журналистике…

Вроде, банальный случай для репортёра, и ничего смешного, а она опять смеётся…

– … Редактор мне тогда и говорит: Путин же есть, нацлидер, зачем написал «прибыл президент России Медведев»?!

Я удивился, как же, он же, мол, по должности… А редактор на таких вещах собаку съел. Вычеркнул одно слово, и получилась фраза «прибыл президент Медведев»…

…Так и повелось. Деловой клуб собирается – Эльза у нас в городе, и нас водой не разольёшь. И мне весело, нелепое какое-то томление в груди, как будто я не умер давно… Ну, а потом она улетает, надолго, до следующего заседания этих инвестиционных маразматиков, и оставляет меня тут, среди мёрзлых пашен и заштрихованных инеем стёкол… Как щенка хозяева на даче «забывают», когда осень, и в город пора перебираться…

И понял я, что вышла беда. Что не прачку я встретил, и не водительницу троллейбуса, а – на горе себе – европейскую тележурналистку… И ждать её в компании с ведущими саксонскими банкирами – тоска. И не ждать – тоже тоскливо… Конечно, поговорить бы с ней о чём-нибудь кроме экономики, тестов на ум и средневековой истории – но как? И зачем?

Стыдно ей врать, да и поздно уже: про своё «блестящее» положение я ей уже раззвонил в первые встречи… Ну что я ей скажу? Забери меня, Эльза, с собой, я тебе там байки смешные травить тоже буду? Или – ещё смешнее – оставайся, Эльза, в Сибири, покажу тебе, как зимой у берёз стволы от мороза лопаются… У меня, в моей конуре, в моей бомжарне – место на шконке милому другу завсегда отыщется…

И ничего я ей не говорил. То есть говорил, конечно, отрабатывая её версию о моём офигенном IQ, языком, как помелом, мёл – но всё не о том… А про главное молчал. А по другому – как?

Зря, конечно, встретились, зря… Послали бы вместо неё какого-нибудь дурачка Клауса или Ганса освещать телезрителям дебильные посиделки деловых кругов – ну, и запомнились бы мне эти посиделки только стащенной бутылкой хорошей водки…

Но однажды случилось нечто. Такое, чего я ни понять, ни осмыслить не могу. Один из наших, этих, барыг, учредителей «Кина и немцев», чем-то обожрался и помер скоропостижно. Я не это понять и осмыслить не могу, это я очень хорошо понимаю, я совсем про другое…

Натуральнейшим образом, как наши, так и немецкие члены Клуба решили его проводить в последний путь. А чего не проводить, когда они бабло вместе намывали, пресс-конференции вместе давали и денег полно? Им ведь не нам, билет на самолёт – раз плюнуть! Они, значит, все припёрлись провожать на кладбище этого несчастного зампреда клуба деловой дружбы, и от избытка чувств потащили пресс-пул на кладбище…

Там мы с Эльзой замёрзли, и я угощал её украденной с фуршета водкой, умилив старинным складным пластиковым стаканчиком из кармана, а так же плавленным сырком «Дружба» на закусь. Помёрзнув (и выпив с горя) на кладбище, мы закопали несчастного негоцианта, и поволоклись, как были, большой делегацией, на поминальный ужин…

Поминки там или нет, куриная лапша или не куриная – а я сел с Эльзой рядом, как у нас уже было заведено в прошлые её приезды. На нас никто не глядел, в хвосте стола, стали тостовать покойника, какой он был незаменимый и деловитый, энергичный, и с IQ (само собой) – высших сверхчеловеческих пределов…

И тут меня взяла такая тоска… Вы поймите правильно – конечно, не по барыге, который, обожравшись не тем, откинулся, пожив перед этим всласть. Этому доброго пути и земля пухом! А просто общее кладбищенско -поминальное настроение наложилось на жуткую мысль: нет теперь с нами этого NN, мало ли? Может, Клуб собирать перестанут (он же был душой всей затеи) – немцы больше не прилетят, и Эльза с ними тоже больше не прилетит…

А мне что же тогда? Я и живу, собственно, от одного её прилёта до другого… А она даже не чувствует… Жестокие они бабы, в Европе… Можно ли такой вот ментальный пронзительный вопль не услышать?! Нашла себе забаву, дружка по электронной переписке… А что, если она и её съемочная группа в нашем городке в последний раз? Я-то ведь туда, к ним не долечу, дело ясное! Это они летают, как здрастье сказать, а мне авиабилет в Берлин не в одну мою зарплату встанет…

Пока наши инвесторы обменивались траурными речами – Эльза вышла покурить в вестибюль делового комплекса, где всё это безобразие происходило…

И я зачем-то попёрся за ней следом. Я даже не знал, что она курить пошла. А вдруг она в туалет бы пошла, а я как хвостик – неотступно следом?! Ну, неудобно, неприлично, честное слово – однако я так сделал, потому что эта тяга была сильнее меня…

Встали мы с ней в пустом и гулком вестибюле, среди стекла, металла, мрамора, из залы доносятся голоса, скупо проливается свет, а мы в полумраке. Она мне сигарету дала, курим вместе, дым в потолок…

Я так понимаю – она сперва мне просто пожаловаться хотела. Ну, как близкому человеку, как другу – кому-то же надо пожаловаться на жизнь! И кто бы мог в ту секунду подумать, что из банальной жалобы красивой девчонки выйдет?!

– На нашем канале сокращения… – говорит она глухо – Меня вызвал новый директор и сказал, что я «подпадаю»… Ну, конечно, если я соглашусь с ним «поближе познакомиться», то он может изменить мнение о моём профессионализме… Мерзавец!

– Расстрелять его мало… – сказал я с постным, казенным осуждением на лице в рамках профессиональной солидарности. А потом набрал в лёгкие побольше воздуха и выдал страдальческое – Хотя я его понимаю…

– Кого понимаешь? – оторопела Эльза.

– Я хотел сказать… – стушевался я – что если бы меня за тебя расстреляли, я был бы не против…

– Однако, Тоша… – она смотрела на меня пристально и гипнотической силой своего прекрасного взгляда не давала мне отвести глаз. – Ты это серьёзно?!

Мною двигало отчаяние. Я не хотел ей врать. В конце концов, почему?! Пусть знает…

– Эльза, почему это тебя удивляет?! Чего такого есть в моей жизни, что было бы дороже минуты с тобой?! У меня жалкая, пустая жизнь… Она – небольшая цена за счастье быть с тобой хотя бы… хотя бы… Короче, можешь обижаться, но я понимаю твоего директора… Он считал, что у него есть шансы, и он попробовал! Если бы у меня был шанс, а я бы не попробовал – я бы себе никогда потом этого не простил…

Мы оба согласно и солидарно помолчали. Потом она сделала шаг ко мне и сказала совсем тихо:

– Мне плохо в Германии, Тоша… Я хотела бы вернуться…

– А зачем ты мне это говоришь?

– А затем, что я не знаю, стоит ли возвращаться? – улыбнулась она обворожительно. – У вас тут теперь всё то же самое, что и там…

– Может быть… – бормотал я, вконец смущённый её близким дыханием – Но там, где ты, Эльза – там и Солнце…

– Ты правда так считаешь? – сузила она зелёные коварные глаза.

– При чем тут – как я считаю? Если это очевидно?

– Тогда забери меня к себе, Тоша…

Сперва мне показалось, что я ослышался. Потом я подумал, что она пошутила. Наконец, я догадался: европейская тележурналистка, конечно же: где-то в фойе скрытая камера и это розыгрыш…

Потому что она говорила совершенно серьёзным тоном. Она не шутила. Она – тележурналистка в кадре. А я страшненький чухонский газетный репортёр в экономической газете…

Две слезинки сползли из моих бесцветных и невыразительных глаз.

– Эльза, что я плохого тебе сделал?! Зачем ты так поступаешь со мной? Где скрытая камера?!

– Дурачок! – сказала она, и погладила меня ладонью по плохо пробритой щеке (а для кого мне было бриться?). – Нет никакой скрытой камеры… Я не шучу… Сейчас всё в твоих руках. Я своё слово сказала… Решать тебе…

Дальше было совсем уж невероятно. Если решать мне – то я всё давно решил. Я её обнял прямо в фойе этого забытого нами поминального обеда и мы поцеловались самым страстным поцелуем в моей жизни.

А потом… Да, это звучит неправдоподобно, но так оно всё и было, клянусь… Мы уехали ко мне, и она одобрила мою захламлённую и облезлую «полуторку» в «хрущевском» панельном доме. На следующий день она сдала в аэропорту билет и съемочная группа канала GTV улетела в ФРГ без неё…

И мы стали жить вдвоём. Странным образом тесная для одного квартира стала для двоих просторной. Бедная для одного – она стала роскошной для двоих. В ней ничего не менялось – но изменилось всё. Я был жалким газетным репортером – а стал уважаемым сотрудником экономического издания! Раньше ел гадкие макароны с томатным соусом – а теперь вкушаю великолепные изысканные спагетти с чарующим кетчупом…

Но при этом должность моя не изменилась, и визитки перепечатывать не пришлось, до сих пор не понимаю, как такое может быть?

Правда, моего оклада как-то не очень хватало, и она устроилась на наше местное телевидение. Учитывая её прежнее место работы – её взяли без лишних разговоров, а русским она владеет превосходно, с детства! При этом, щадя моё самолюбие, она уверяла меня, что просто не может без телевидения, и что это не ради денег – ради самовыражения и личностного роста… Я как бы верю…

И ещё: скоро у нас родится ребёнок. Под напором таких фактов я вынужден признать очевидное, но невероятное: она не шутила, не разыгрывала меня, и не играла со мной. Всё случилось на самом деле. Она просто взяла и поселилась у меня.

И говорит, что это ей нравится. В чем тут подвох? Думайте сами, я, видит Бог, не знаю…

ВЫСОКО ОТ ЗЕМЛИ

– Неужели пришёл? – ликовала потрясённая Марина, выглядывая из-за угла ампирной сталинской пятиэтажки – Неужели догадался?!

Факт был налицо. Три дня назад она случайно столкнулась на улице с тем, кого не видела четверть века. Они и обрадовались, и испугались друг другу, как часто бывает в таких случаях… И тогда Марина решила действовать наудачу:

– В субботу, в два, в самый счастливый день жизни…

И никаких больше уточнений. Самый счастливый в жизни день – он у них один на двоих? Или разные?

Оказалось – всё-таки один. Без карт-схем и гугл-навигаторов сердце вывело его в этот дворик, где всё – убийственно по-старому. Это в календарях осени бывают разных лет… А тут всегда одна и та же, единственная…

Всё по-старому – только прошла четверть века. И как же много кого уже нет! В голове колоколом поминовения отдаются простые вопросы-ответы, заданные торопливо, на уличной встрече:

– Не слышал, где Тоша?

– Погиб Тоша… Давно уже, в Чечне застрелили…

Что-то дёрнулось в женской груди, как будто невидимая рука сжала сердце в кулаке…

– А Фима?

– Нет…

– Что нет? – обрадовалась Марина. – Не погиб?

– Не в Чечне… – смутился Летун, понимая, что разочаровал подругу юности. – Фиму, его в Африке… Значительно позже убили…

А кого ещё нет? А они – «Флайбой» и Маринка, – они разве есть, если по большому счёту? Если он понял, о каком дне идёт речь, где то зашифрованное сердечным шифром место свидания, – то, значит, в его жизни тоже не было ничего лучше…

***

Она забеременела после выпускного, и шокированные её тогдашним возрастом родители из правильной советской семьи – прокляли Флайбоя, Летуна, как его звали все во дворе и школе. Летун был изгнан навсегда и пропал, потерялся, растаял, как мираж в пустыне. А дочку уговорили сделать «операцию» – потому что «рано ещё» ей было становиться матерью…

Сломали девчонку – а потом, годы спустя, сами же стали приставать: почему одна, где семья, где внуки, почему ни с кем не встречается? Без особых чувств, с пресными слезами, чувствуя пустоту внутри, давно окаменевшую, Марина им сказала тихо:

– А почему вас теперь это волнует? У меня была любовь, которую вы растоптали… У меня был ребёнок, которого вы не захотели… А теперь – мне ничего не нужно, поняли?! Теперь я ничего больше не хочу…

***

Теперь, четверть века спустя, почти не изменившийся, только подсохший «Флайбой» рассказывал ей сбивчиво, что женат, двое детей… И жена оказалась бесполезным, сварливым паразитом, медленно убивающим его путём «распила»…

– В ней бездонный эгоизм, понимаешь? О чём бы я ни стал рассказывать, на третьем слове уже перебьёт – «а чего уж тогда обо мне говорить?» Её боль всегда больнее… Понимаешь? И это уже не лечится… Я живу с эгоистичным паразитом, который источает меня изнутри… Разводиться? Думал, конечно… Поздно мне уже… Да и некуда идти…

Марина не предложила идти к ней. Это было бы и нелепо, и неправильно. За три дня, гадая – какой день в жизни считает самым счастливым Летун-«Флайбой», она твёрдо поняла для себя, чего хочет. Не этого сухарно-хрустяще-постаревшего и раскрошенного изнутри человека. Не какого-то будущего – нет у них будущего. Эта жизнь, этот проклятый XXI век убил не только Фиму и Тошу. Он и Марину с Летуном тоже убил. И нечего гальванизировать мертвечину…

Марина определилась с безумной, но кристально-определённой ясностью: если Летун угадает день и место – ещё раз полететь с ним. Только это – хотя есть ли больше этого? И пусть потом, если они не разобьются (Марине хотелось бы, чтобы разбились насмерть, как она в детстве боялась), – пусть валит к своей эгоистичной жёнушке, к своим детям, в свою жизнь, какой бы она у него ни была… Марина не претендует на Летуна. Чужой, так чужой. Они, в конце концов, 25 лет не виделись… Им и говорить не о чем, кроме как про какие-то антики прошлого столетия…

Но если это был самый счастливый день в их сломанных жизнях – пусть он повторится. Пусть опять скрипит на ветру кривая, толстая, но такая ненадёжная ветвь-рука американского клёна, вымахавшего выше школьной крыши… Американский клён – сорняк. Мусор наших городов. Он вредный – как всё американское – думала Марина. – Что ему стоило тогда сломаться?

В женском эгоизме она не задумалась даже, что Летун бы тоже погиб. Она была так заворожена этой идеей – что жизнь прервалась бы на высшей, самой сладкой и свежей точке… Воображение грело: восторг полёта, мокрый шифер городских крыш, крепостные башенки белёных труб вытяжки, ржавые желоба водостоков… Падение… И никакого XXI века! Для неё – всё и сразу…

Но кривая ветвь американского клёна выдержала. Выдержала их двоих – они же оба худышки, а особенно тогда, в конце 80-х были… И вместо красивого конца в свободном полёте у Марины началось медленное угасание на земле…

Она знала одно: ей нужен снова ветер и скрип того полёта. Она хотела полететь снова. Ещё. С Летуном, прозванным «Флайбоем» в честь вертолётчика из старого ромерианского ужастика…

***

Их любовь началась чуть ли не вынужденно, с виду – как будто по разнарядке… Просто диспропорция: два мальчика, три девочки… Сейчас троих уже нет, одна вдова, и одна – одинокая, сходящая с ума, «старая дева» – точнее, про неё думают, что она старая дева…

А тогда было: два мальчика, три девочки. Бойкие сестрёнки, Аня и Маня Савинцевы, как говорится, «подцепили» завидных дружков: Тошу и Фиму. Парни статные, сильные, красивые, и дрались лучше всех. Весь микрорайон гадал – если Фима с Тошей подерутся, кто выиграет? Но Фима с Тошей разочаровывали сплетников, потому что не дрались, и даже никогда не ссорились. А вот вдвоём, спина к спине, могли навалять кому угодно, даже и десятку, если напросится…

Марина непременно влюбилась бы, если не в Фиму, то в Тошу, если не в Тошу, то в Фиму, тем более в стадию приятельской доверительной близости к ним обоим вошла очень легко и быстро… Но эти две «аферистки» Савинцевы там, как говорится, «поляну вытоптали» начисто…

Возникла странная и даже дурацкая компания: гитара, текстолитовые кастеты в карманах модных «варёнок», пиво в полиэтиленовом мешке, сигареты «Шипка» или «Ту» – «тушка»… Но при этом стандартном наборе – два парня и три девушки…

Марина постоянно чувствовала себя неуместной, что и понятно – странно другое: ни сестрёнки Аня-Маня, ни их кавалеры её неуместной не воспринимали. Как в кристаллической решётке, просто по законам естества, должен был появиться третий юноша. Для полного, так сказать, комплекта, в приложение к гитаре, кастетам и пивасику…

Им и стал Летун – «Флайбой». Полёт с которым навсегда врезался Марине в память, как самые счастливые мгновения жизни…

***

Самый главный двор их детства, сполна наслушавшийся их кошачьих мартовских концертов (мартовских не по сезону, а по темпераменту), – располагался между школой и угловой сталинской пятиэтажкой. Во дворе были скамейки, качели, песочницы, все облезлые, конечно… Но самое интересное – во дворе торчали бетонные «грибы» огромного старинного бомбоубежища.

В нём – бывшем, законсервированном военном объекте, наверное, и потерялась навеки тайна натяжных тросов. По крайней мере, их компания сошлась на такой версии.

– Зачем между домами натягивают тросы?

Думали, что это, может быть, провода, кабели? Но кто в юности не блуждал по крышам, сидя там с пивом под звёздами и мурлыкая псевдопиратскую лирику? Посмотрели вблизи – никакой вам не провод, никакого отношения к электричеству…

Вблизи видно было: трос как трос, простая железяка. Хулиганки Савинцевы на пару его ещё волной качали…

А основательные, все из себя положительные Фима с Тошей, гадали: а ну как этот тросяра да порвётся! И по голове пройдётся – то-то был бы бич Божий!

Дальше стали гадать: голова-то не уроками, а чёрт-ти чем забита. В классе отличники выдумали нелепость:

– Троса натянули, чтобы дома не падали. Вращение Земли, Кориолисова сила, центробежная, опять-таки… Район старый, сталинский, все изношено. Так, наверное…

Нет, конечно. Бред.

Хулиганы посмеивались над почемучками Савинцевыми:

– Это чтоб валять дома легче было, дернул за трос и сразу несколько домов завалились!

Откровенно в глаза смеялись:

– Лунатикам, ночами, по-вашему, где ходить? Внизу «неформалы» -кооператоры… Вот и взялись натягивать, что теперь делать. Время такое!

Тросов было много. Они тянулись, несколько провисая, с крыши на крышу. И как не исследуй – ясно одно: сталь, жгут, больше ничего. И весь он внутри – просто металлический…

Но зачем?

– Странный вопрос… – морщит нос Фима. – От ментов убегать… Когда нашествие зомби начнётся – опять же единственный выход для нас…

Кто-то из однокашников даже, помнится, заикался про канатную дорогу… Но в шутку. Е-естественно! Это была лишь шутка, и глупая шутка по поводу старых, неизвестно зачем перетянутых через двор стальной портупеей тросов… Канатоходцев – ходить между крышами – не нашлось ни разу, ни в одном поколении…

Ни в одном?

Нет, было одно исключение в конце 80-х… Когда в их команде появился Летун, он же «Флайбой», Маринкина «любовь по разнарядке»…

***

Первая встреча компании с Летуном оказалась не слишком для него почётной. Высоченная труба школьной котельной с мощным кирпичным основанием подкреплялась для устойчивости четырьмя тросами-растяжками, тянувшимися от бетонированных уключин до высокого и далёкого растяжного хомута.

На одном из таких тросов в вечерних сумерках, жалко скукожившись, наверху болтался мешок мешком будущий «Флайбой». А внизу его караулили по-волчьи четверо гопников из барачного квартала, от которых он, подобно обезьянке, и спасался на уровне четвёртого этажа. Гопники ржали, периодически начинали трясти трос, отчего Летун болтался наверху, как носок на прищепке, и непарламентскими выражениями предлагали «спуститься, поговорить».

Волков мелкого криминала спугнули Фима и Тоша, демонстративно, на подходе надевая свои знаменитые текстолитовые кастеты. Их «на районе» знали – и судьбу испытывать не стали: четверо против этих двоих шансов не имели.

– Как ты туда забрался? – дружелюбно крикнула, задрав голову, Аня Савинцева. – Давай слезай… Они ушли…

Любознательный Тоша недоуменно поглаживал снизу отлакированный тысячами прикосновений школьных ладошек крепёжный трос: чтобы залезть по такому тонкому и гладкому металлическому шнуру, да ещё и натянутому струной под острым углом… Да, Летун явно мастер канатного спорта! Явно не всякий сможет…

«Флайбой» спустился. Он спустился, ещё более заинтриговав компанию, с жужжанием, как будто выжимал динамо-фонарик. Внизу оказалось, что он оплетён ремнями портупеи как бы в кокон, а крепится кокон к замысловатому ручному устройству с двумя вращающимися в разные стороны рукоятками…

– Это домкратный ворот «Коловрат»… – охотно объяснил представившийся Геной юноша. – Самое ценное, что у меня есть в жизни…

– Чё за фигня? – прищурился Фима, подковыривая ногтем крышку странного прибора.

– Это для передвижения по тросам! – щебетал будущий Летун. – На канатных дорогах его называют «велосипедом»… Ремонтники… Если фуникулёр в горах застрянет, надо же как-то до него монтёру добраться? Ну, вот, вращаешь – и он тебя тянет… Тут клиновый зажим для тросов разной толщины…

– Ну надо же! – почесал за ухом удивлённый Тоша. Перекинул из руки в руку прибор, чем-то напоминавший ручную дрель… Только ручка помощнее. Да и две их, ручки-то… По обе стороны – действительно, как педали у велосипеда!

– А ты, Гена, не местный, что ли? – спросила вторая сестра Савинцева, Маша.

– Я из Кисловодска, – пояснил парень. – Мы с мамой недавно переехали сюда, на Урал…

– А-а-а! – протянул Тоша с выражением глубочайшего понимания. Видимо, в его богатом мальчишеском воображении сложился полный паззл: Кисловодск, канатные дороги, вагончики фуникулёров, ремонтники на «велосипедах» с клиновыми зажимами…

И Гену сразу зауважали. Не каждый может залезть по почти отвесному тонкому и гладкому тросу наверх. И не у каждого есть домкратный ворот для этого. Правда, лазить на трубу глупо – там ничего интересного… Голое место… А вот если, к примеру, прокатиться по старому тросу между «Ленина 72» и школой, от кровли к кровле, через кроны деревьев посреди двора – это, конечно, совсем другое дело… Опасно, никто не спорит… Кто, когда и зачем эти тросы натягивал – несмотря на множество версий, и даже благодаря этому множеству – осталось неустановленным… Однако, однако…

Этот безумный план зародился, как думала Марина, зная своих товарищей, независимо сразу в нескольких головах. Он там возник и заклубился, туманный, пока не высказанный и даже не сформулированный. Но он точно был у авантюриста Фимы и у отчаянной Аньки Савинцевой с того момента, когда они впервые прикоснулись к глупо-эмалированной крышке серого клинового зажима…

А вместе с планом стало в головах проясняться и ещё кое-что: Гена Летун принят в команду! Теперь их стало шестеро: три девушки и три юноши. Как у Ноя в ковчеге! Судьба Маринки в этот день и определилась, хотя сама она ещё не догадывалась об этом…

***

Никто, никогда, ни в здравом уме, ни даже пьяный, не дал бы детям разрешения на такой вид спорта.

Совершенно очевидно, что это немыслимо опасное занятие и к тому же злостное хулиганство! Вы только вдумайтесь: залезть на крышу, по скользкому после грибного дождика шиферу прошаркать до крепления троса, закрепить там «воздушный велосипед» – а потом оттолкнутся от железобетонного угла опорной панели и заскользить под уклон, до «середины провисания»…

Здесь естественная инерция полёта высоко над землёй заканчивается, и человек в ременной оплётке, руками-ногами болтающий в свободном воздухе – зависает…

Трос старый. Трос вибрирует. Он качается. Он качается слегка влево-вправо, от ветра. А ещё от тяжести, которую он на себе, как давно одичавший конь, чувствует, трос «даёт волну»… В итоге висящего над распахнутой бездной с маленькими детскими «грибочками» где-то далеко под ногами, как они говорили, «спиралит»…

То есть: не качает, а водит на все четыре стороны света, как будто тобой неторопливо сахар в стакане размешивают…

Когда страх и наслаждение немного отпустят гортань и диафрагму, когда нахлебаешься свободного, идущего выше крыш, ветряного потока с мелкой водяной изморосью – надо осторожно браться за две виниловые рукоятки и крутить – как велосипедист педали.

Домкратный ворот даёт одинаковую скорость – что вверх, что вниз. Он не скользит по тросу, а как бы перебирает его стальными пальцами шестерёнок. Тяжесть тянет невероятно легко! Слегка урчит, нагреваясь от механической работы внутри, и от него начинает потягивать прогорклым маслом, машинным нутром…

Никто, никогда, ни трезвый, ни даже обкурившийся, не разрешил бы детям «летать» на канатном «велосипеде» – если речь шла бы о взрослых. Но, как и бывает у юношеского бесстрашия, взрослых никто и не спрашивал…

***

Когда же она безоглядно, по-детски и одновременно по-взрослому, влюбилась в своего Летуна, в своего «Флайбоя»? Наверное, тогда, когда они вскрыли гвоздём по-советски смешной навесной замок на люке чердака и татями проникли на крышу… И стояли у края, напуганные, недоумевающие – как такая нелепость могла прийти в голову им, почти студентам?! Катиться на такой высоте по канатной дороге, на какой-то странной штуковине, сидя задом на ременной петле?!

И, понимая их испуг, «Флайбой» полетел первым. Это было абсолютно естественно – ведь это его искусство, его механизм, его жизненный опыт – кому же ещё первому-то?! Летун не имел ни намерения, ни морального права пускать кого-то вперёд себя…

А вот когда его ноги оторвались от надёжного белокаменного угла и повисли над пропастью, и всё тело, воткнутое в монтажную портупею, как варежка в собачий намордник, полетело с ускорением под уклон троса… Когда Марина со всей ясностью осознала смертельный риск на никем не опробованной прежде трассе… Как спокойно и уверенно он себя держал!

И она со всей остротой поняла: теперь парни есть не только у бойких сестёр Савинцевых, но и у неё тоже! Может, он пока об этом ещё не догадывается, но, по большому счёту, не мужчины выбирают… Им дают поверить, что выбрали они, не более того!

На середине трассы много лет старый трос задумчиво поглаживали узловатые пальцы верхних побегов рослого американского клёна, сорного дерева, которым зарос весь двор. Они тянули выше крыш свои раскоряки, снова и снова расходясь вилками, умножая утончавшиеся стебли…

Летун въехал в эти, похожие на водоросли, хрупкие вершины, и они ощупали гостя с настойчивостью слепца, гладящего заинтересовавший его предмет. Никогда, никогда на этой высоте старый клён-помойник не встречал человека! Даже самые толстые из здешних ветвей, добравшиеся сюда в погоне за Солнцем, были всё же слабоваты для кого-то тяжелее ворон. Вороньи стаи здесь садились, иногда ночевали, осыпая белым помётным «счастьем» припаркованные внизу «жигули» и «москвичи». Но человек влетел в этот веник раскидистых прутьев впервые за всю историю…

Сёстры Савинцевы, очень похожие и удивительно красивые, стояли на краю крыши, сложив одинаковым сестринским жестом руки на завидно-выпуклых грудях, и ветерок трепал им крашеные локоны.

– Вот Летун, сукин сын… – сказала Машка бархатным, очень эротичным женским баритоном. – Он полностью, на всю голову е… ый!

Невозможно было определить – осуждает она или восхищается. Аня Савинцева кивнула. И Марина решила, что восхищается…

Летун же ногой зацепился за сук толщиной в его руку, густо «распальцованный» ветками, и казалось, будто он, как в цирке, стоит на этой тонкой горизонтальной опоре, выше вороньих стай, куда никогда не залетало крыло человека… И очень весело, радушно из этих «верхних кустов» «Флайбой» помахал друзьям рукой!

***

А потом страх прошёл, и они летали все – снова и снова, через ветер, через высоту – находя в разных уголках эти непонятные тросы, перечеркнувшие небо для неведомой цели…

Очень счастливое, но очень короткое время… Когда дошло до родителей – они запретили с особым рвением, как теперь понимала Марина – не только из-за риска полётов, но и потому что очень уж несолидным и невыгодным показался им жених-«Флайбой»… Не для такого растили, пестовали для «мажора», всем «упакованного»… А этот полазун – чем интересен? В голове одни вертикали… Так и будет всю жизнь на стенку лезть…

Родители Марину любили – и, видимо, как пирог перепекают, – перелюбили. И в итоге на стенку с тоски и одиночества полезла она….

А эта осень, эта раскисшая и кислотная супесь неизменного пришкольного двора пожрала своих детей, блистательных и благородных, сожрала их страна, как Сатурн олимпийцев, чавкающе поглотила в своей неизменности, в засоренной американскими клёнами реальности, где всё меняется за день, и ничего не меняется за сто лет…

По вечному кругу поколения винят свою страну, а страна винит свои поколения, и замыкается этот круг вины, схоронив в ненасытной земной пасти и Фиму, и Тошу, про которых школьные хулиганы думали, что они непобедимы и неуязвимы… Много ли бабьего счастья выпало сестрёнкам Савинцевым, подставлявшим ладошки, как под попово благословение? А ведь тоже мечтали… Кавказ, говоришь, Летун? Африка, говоришь? А ты-то живой… Ты всегда на верёвке болтаешься, тебя и петля виселицы, как старого знакомого, не удавит… Ржаной сухарик, зачерствевшая «обратка» из булочной… Но живой… Упал бы тогда вместе со мной – думала Марина – лучше бы было?!

А помнишь, как в песне детства из магнитофона «Электроника»?

И пусть говорят – да, пусть говорят!

Но нет – никто не гибнет зря,

Так – лучше, чем от водки и от простуд…

Наверное, всё-таки не лучше… Двор сжевал её поколение – а сам остался прежним, как будто сферы времени вращаются вокруг него —

центра, не задевая его даже наружными оболочками…

И в этом вечном дворе, между школой и угловым жилым домом, опираясь на старый сорный клён, как старики на клюку, она полетит ещё раз. Это не безумнее, чем вся её жизнь…

***

– Вообще-то это называется «промышленный альпинизм»… – говорил новый, усохший Летун, разматывая трос с карабином на конце. – Я этим и теперь занимаюсь, Мара… Особого счастья или богатства мне это не принесло, поверь! Поверить в то, что это романтично – могли только такие молодые люди, как мы – тогда…

Марина гладила руками шершавую кору дерева-паразита, замусорившего своими крылатыми семенами все окрестные дворы в незапамятные времена ампирных строек. Она искала следы тех давних стальных когтей, но за четверть века, конечно, дерево залечило неглубокие раны…

Промышленный альпинизм – такая проза! Нет, тогда они говорили только «полёт», «летать» и никак иначе… И да! У него были точно такие же вот ботинки-кошки, со стальными зубьями ботинок-«кошек», помогающих монтёрам забираться на деревянные столбы…