Текст книги "Лубянская преступная группировка"

Кто не был в тюрьме, тот не видел звёзд на небе

– Сколько времени ты провёл в Лефортово?

– В Лефортово я провёл восемь месяцев. Меня посадили в одиночную камеру и тридцать шесть суток там держали. Я объявил голодовку. Это было самое страшное время. Когда тебя заводят в камеру и за тобой захлопывается железная дверь, это серьёзно. Твой мир теперь – семь шагов, решётка, унитаз и умывальник.

Сначала был шок. Просто шок. Первую ночь вообще не спал и смотрел в потолок. В день, когда меня посадили, 25 марта, была мерзкая погода, мелкий снег с дождем, грязь. Я не люблю это время и живу в конце марта ожиданием солнца. А 26-го меня вывели на прогулку. Маленький такой дворик. Шагов пять-шесть в одну сторону и столько же в другую. Смотрю, а небо – синее. И солнце. Я хожу как зверь меж этих стен. Надо мной – колючая проволока, решётка и синее-синее небо. У меня было дикое состояние: в город пришла весна, а меня там – нет. Я здесь, в этом прогулочном дворике, где сыро и холодно.

Прогулка рассчитана на час. Походил минут двадцать, больше не мог, сердце рвалось на части. Я в первый раз прочувствовал, что такое ограничение пространства.

В Англии уже прочёл историю, как в Бристольский зоопарк привезли медведя из России. Клетку ему готовили чуть ли не всем городом. Большую вольеру отвели, украсили, бассейн соорудили. Прибыл медведь, его в вольеру запустили, а он повёл себя странно. Три шага вперёд, три шага назад. Ему пространство оказалось ненужным. И красота – ненужной. Только – три шага вперёд, три шага назад.

Я попросил меня с прогулки увести. Меня вывели и сказали: «Больше не просись раньше времени, так не положено». Они на прогулки водят по схеме. Меньше гулять – не по закону.

– Почему ты говоришь об ограничении пространства, ведь тебя лишили свободы?

– Знаешь, как ни странно, но почему-то именно после ареста я почувствовал какую-то внутреннюю свободу. Как в прыжке с парашютом. Свободный полет. Бояться поздно, хуже не будет. В тюрьме тебя лишают воздуха, еды, человеческого достоинства, но только не свободы, и поэтому тебя пытаются сломать, чтобы и твою внутреннюю свободу у тебя отобрать тоже.

– А о чём думал, сидя в одиночке?

– Ты не поверишь, но самое обидное было в том, что меня посадили по заявлению человека, которого я задерживал за вооружённый разбой и похищения людей. Лучше бы патроны подбросили. Можно выдумывать разные предлоги, чтобы посадить человека. Но арестовывать за выполнение служебного долга? Для меня, опера, это было просто ужасно. Наверное, звучит наивно, но в тюрьме я «дозрел», сижу и думаю: государство не имеет права сажать человека за то, что он ему служит. Этого нельзя делать.

Когда я вышел из тюрьмы, мои бывшие сотрудники рассказали, что направление, которым я руководил, уже ничем не занимается. С такой целью и «организовал» работу отдела его начальник Сергей Ильич Музашвили. Опер идёт в город, его спрашивают: «Куда? Зачем?. – „С агентом встречаться". – „Хватит! Вон Литвиненко доработался, в тюрьме сидит. Кончайте с этим, берите газеты…“ – «Но надо же информацию получать“ – изумляются сотрудники. А начальник им: «Берите газеты, читайте и пишите справки – журналисты больше нашего знают".

– В Лефортово тебе разрешили свидания?

– Да. Ко мне приходила жена. Два раза в месяц по часу. Разговаривали через решётку и пластиковую стенку, и только по телефону. Жена по наивности раз попыталась без аппарата что-то сказать, её осадили: «Говорите по телефону». Маруся удивилась: «Мы и так слышим'. Пришлось объяснить, что они пишут наши разговоры.

– Ты находился в тюрьме, а на что в это время жила семья?

– На первом свидании Марина мне сказала: «Меня пригласил Борис и предложил мне помощь. Что делать?»

Я сказал: «Марина, я ведь уже не подполковник. Я сижу в тюрьме. Сейчас мы и поймём, кто наши друзья. От помощи не отказывайся».

Моя первая семья, где у меня двое детей, и вторая, с которой я живу

– сын Толик, Марина, – все они остались без средств к существованию. Жена работала, но получала очень мало. Маленький ребёнок – с ним надо было заниматься. Зарплату по месту работы мне платить отказались. Так по сей день мне ничего и не выплатили, хотя обязаны. Я сидел в тюрьме, был оправдан, и государство должно заплатить за вынужденный прогул. По закону. Но они даже эти деньги присвоили. Пенсию, которую мне назначили, я получил первый раз, когда вышел из тюрьмы.

Пока я сидел, многие помогали моей семье, не только Борис.

– У тебя не было никаких сбережений?

– Да ничего не было. Вообще ничего.

– Ты уехал с женой и сыном, а что с первой семьёй?

– Со старшим сыном и дочкой я в разлуке не по своей воле. Они там, а я здесь. Сейчас я им хотя бы помочь могу. Из Англии это сделать проще, чем из тюрьмы.

Сына забирают в армию. Его мать плачет. Что я могу сказать сыну?..

Вчера в телефонном разговоре дочка попросила дублёнку, а тут случилась оказия: знакомые едут в Москву. Дублёнку нашёл быстро, но возникли проблемы. Какой может быть рост у десятилетней девочки? Её я не видел два года. Купил на вырост. Интересно, сколько ей расти, чтобы стало впору?

А ведь как переживал Путин, выступая по телевизору, что я не плачу первой жене алименты.

– Что, сам Путин говорил об этом на ТВ?

– Да, после того как я выступил на пресс-конференции, ему надо было меня замазать. Он сказал, что к нему обратилась жена одного из участников пресс-конференции. Это моя первая жена Наталья обратилась. Правда, не к нему лично, а к Мадекину, офицеру Управления собственной безопасности, который вёл на меня оперативное дело, собирал компромат. Они сами её вызвали и попросили к ним обратиться.

Зачем было Путину опускаться до такой мелкой лжи? Все прекрасно знали, что я платил.

– Может быть, Путина подвели сотрудники?

– Она же принесла им все квитанции! Их отобрали. И до сих пор не вернули. Директор ФСБ – не пешка, мог бы проверить… Но пойми, у них ничего другого не было!

– Бывшая жена понимала, что, солгав, добивает тебя?

– Да. Но её запугали. Потом она плакала: «Я боюсь, я одинокая женщина, меня пугали». Ведь её даже заставили написать в заявлении: «Если что-то случится со мной и с детьми, прошу винить в этом моего первого мужа». Для чего Федеральной службе безопасности заставлять женщину писать такое?

Простой человеческий стыд потеряли. «Наталья, – говорю, – ты понимаешь, на что они способны? Ты им заранее наводку дала на меня. Ну, дай Бог, не убьют, а покалечат, а виновный уже обозначен…»

– А ещё кого вызывали?

– Кроме уголовников, которых я сажал в тюрьму, таскали на допросы всех моих родственников и родителей жены, многих близких друзей. Искали хоть что-нибудь. Я выиграл два суда у фискальной машины. Много думал об этом в тюрьме. Времени – достаточно. Всю свою семейную историю перебирал в памяти. Какая-то печальная она. Я ведь знаю свою родословную с 1822 года. Кстати, запись этой родословной прокуратура изъяла при обыске. Для чего? Дикари! Вот скажи это английским, французским юристам – обхохочутся.

– Большое, говорят, видится на расстоянии. Или с высоты. А из ямы?

– Я тут по Лондону гулял, видел памятник Оскару Уайльду. На нём цитата: "Все мы сидим в яме, но некоторые из нас видят оттуда звёзды». Так вот, кто не был в тюрьме, тот не знает… что такое звёзды.

– А при чём тут звёзды?

– Летом в камере жарко. Бывают дни, когда температура доходит

до сорока. Дышать нечем. Я добился разрешения проветривать камеру, и нам стали открывать окно на четыре часа в неделю. В конце лета темнеет рано. Мой сокамерник однажды долго смотрел в окно и сказал: «Не видел звёзд на небе три года".

– У тебя были в тюрьме друзья?

– В тюрьме друзей нет. В тюрьме ты один. Если начнёшь искать друзей – погибнешь. Я до этого воевал. Война – страшное дело. Но тюрьма —страшнее. На войне рядом друг, ты чувствуешь его плечо. Вот и вся разница.

Но в тюрьме не надо бояться арестантов. Надо бояться власти.

– Это ты ещё в пятизвёздочной тюрьме был. Для VIP-персон.

– Потом я сидел в Бутырке.

– В общей камере?

– Я был в камере, где сидят бывшие сотрудники милиции, прокуратуры.

– А в Лефортово к тебе подсаживали кого-то?

– Да. В Лефортово я сидел с осуждёнными за самые тяжкие преступления. И никто из них не скрывал, что они – агенты ФСБ внутри камеры, подсадные утки.

– Ну, ты и сам это знал.

– Конечно. Я им говорил, что выйду из тюрьмы и ради интереса возьму почитать их агентурные дела, сейчас, мол, за деньги можно всё… Они стали меня бояться. Потом меня вызвал к себе начальник оперативной части:

– Зачем ты говоришь, что на агентов есть дела? Ты же знаешь, что на внутрикамерных дел нет?

А я знаю, что на внутрикамерника не то что дело обязательно должно быть, а без подписки о сотрудничестве его нельзя использовать как агента.

– Это по закону?

– По приказу ФСБ. Более того, без письменного согласия агента с воли (то есть не осуждённого) нельзя сажать в камеру. А без подписки о сотрудничестве нельзя вербовать внутрикамерника. Там есть и такие, кто с воли садится, а есть, кто уже сидит и его завербовали. Но я не стал спорить с офицером. Он, наверное, думал, что я не знаю ихних порядков.

– И охотно идут на такую работу?

– Кто как. Одно дело гнить в Бутырке, другое – стучать в Лефортово. Тюрьма чистая, аккуратная, вони нет, хотя морально там страшно давят. А тому, кого «разрабатывают», на кого стучат, тяжело везде.

Русская тюрьма не наказывает, а ломает человека. Лефортово – морально. Бутырка – тяжёлыми условиями.

Лефортово – изолятор строгого содержания для лиц, чьи дела ведёт госбезопасность: шпионаж, серьёзные экономические преступления. Я же сидел там «по подозрению, что ударил». Вдумайтесь, абсурд какой. Почему именно там? Потому что Лефортово морально крушит. Там стены излучают негативную энергию! Раньше ведь это была пыточная тюрьма. Говорят, над Лефортово и птицы не летают. Я два раза на прогулке видел птицу за восемь месяцев. Вроде разговоривают с тобой вежливо. Но день и ночь – рядом агент, всё канючит, причитает, что сопротивляться бесполезно, система сильна, смирись, покайся…

– Ты сидел восемь месяцев. Что тебе запомнилось больше всего? Передачи? Образ тюремщиков? Окна? Двери скрипят?

– Нет, не скрипят. Тишина. Такой тишины, как там, я нигде не слышал.

В плену у Патрушева

15 сентября 1999 года меня подняли и сказали, что иду на вызов. Так это называется. Ввели в комнату, где происходят встречи с адвокатами. Мой адвокат Вадим Осипович Свистунов сияя показывает бумагу – постановление об освобождении из-под стражи. «Всё, Саша, – говорит Вадим Осипович, – сейчас пойдём домой. Ты свободен". Я не верю: „Да кто же меня отпустит?“

– Но ведь это решение суда. Закон, по сути.

– Да, но всего лишь изменили меру пресечения. Чтоб шёл домой и ждал суда. Судья ведь увидел, что сижу за синяк, что никаких доказательств моей вины в деле нет. Ни одно ходатайство, а я их написал штук двенадцать, прокуратура не удовлетворила. Я вот пишу: допросите свидетеля такого-то. Не допрашивают. А вызывают Понькина и требуют: «Ниши, что Литвиненко бил Харченко». То есть фабриковали липу. Судья Карнаух полистал её и вынес постановление об освобождении меня из-под стражи. Спасибо ему. Нормальный судья у нас – как золотой самородок.

Но в Лефортово отказались принимать постановление, сказали, что оно без печати. И адвокату пришлось возвращаться в суд. Карнаух удивился: "Они что, не могут нам позвонить?» Пошёл к председателю суда, поставил печать и, на всякий случай, ещё свою подпись.

Адвокат опять в Лефортово. А ему – не можете, мол, сами передавать постановление, пусть фельдсвязь привезёт. Но это противоправно. Судья сам решает, как доставить постановление: фельдсвязью или через адвоката.

Когда через два часа фельдсвязь привезла бумагу, администрация заявила: «Сегодня поздно, освободим завтра». А я весь день сижу в камере, секунды отсчитываю пульсом. И жду. Я свободный, свободный человек —в камере.

На следующий день утром пошел на прогулку. Все смеются: «Сегодня мог бы не ходить». Я вяло спорю: «Да кто же меня отпустит?» – «Ну как не отпустят? Такого не бывает».

Вернулся в камеру, через пять минут заходит дежурный, старший по смене – и повёл меня. Завели в адвокатскую и начали обыскивать. Специально долго обыскивали. И спокойно так спрашивают:

– А телевизор ты будешь свой забирать?

Мне друг телевизор на день рождения подарил. Как не забрать! Пошли за телевизором. И два часа их нет. Два часа! Где-то после обеда заходит начальник тюрьмы и говорит: «Саша, ты извини, мы тебя не можем освободить. Пришёл факс из прокуратуры, тебя не отпускают».

– Подождите, какой факс? Вы чего? В своём уме? Решение суда —выпустить из тюрьмы.

– А прокуратура, – объясняют мне, – опротестовала. Я уже кричу:

– Прокуратура опротестовала, но до следующего решения суда я —свободный. Вы не имеете права не исполнять решение суда. Я свободный человек и требую меня отпустить. Вы преступление сейчас совершаете.

– Это приказ сверху, – ответил начальник. Я тюремщик, и мне приказывают. Хочешь, мы тебе хорошую камеру дадим?

Меня отвели в камеру, в одиночку, посадили. А у меня всё в прежней камере осталось: баночки там, скляночки… Я так расстроился: ведь за шесть месяцев насобирал кучу всего, целое хозяйство. Тюрьма – такая жизнь, там баночка майонезная на вес золота, в неё можно натереть лук, перец или помидоры, и всё это не пропадёт. Для арестанта это великое дело.

В тюрьме, допустим, у меня было несколько зубных щеток, из них можно сделать крючочки и повесить полотенце. Оно будет чистое и сухое. Это тоже великое дело в тюрьме. И всё, всё у меня пропало. Но я

же справку об освобождении видел, мне сказали: «Подожди, мы сейчас принесём телевизор». А тут приходят и справку о свободе отбирают. Это хуже первого ареста. Страшный шок был.

Сижу в отдельной камере, сырой, необжитой. Пришла жена на свидание. Сидела и плакала. И телефон не нужен был для разговора. Я успокаиваю: «Марусь, ну что делать? Буду держаться».

Через семь дней в Московский окружной суд мой адвокат представил жалобу, что меня не выпустили. Судья удивился: «Как не выпустили? По документам он на свободе". Пришлось адвокату доказывать, что его клиент в тюрьме. Судья вынес частное определение в адрес Патрушева, что у него человек сидит незаконно. Но в Лефортово и это решение суда не выполнили. Так и просидел ещё два с половиной месяца до суда. Как в плен попал.

Ко мне подсадили агента – он этого и не скрывал – Володю Кумаева. Их интересовали мои отношения с Березовским. И почему-то Пал Палыч Бородин. И до него агенты спрашивали о Бородине, о Татьяне Дьяченко, о семье Ельцина. Причём Ельцин тогда ещё президентом был, а они уже собирали на него компромат.

Разговоры, конечно, записывались. Так я Кумаева заводил на кошек. Он их любил невероятно, мог часами рассказывать. Задам вопрос, он с семьи президента перескочит на кошек и давай шпарить. Я представляю, как они там слушают эту пургу, и еле смех сдерживаю.

Кумаев сидел со мной как раз в период суда. В один из дней он начал говорить про бутырскую тюрьму – как там надо себя вести. Назвал два места, куда могу угодить: так называемый «кошкин дом» – это в башне, или в «аппендицит», в камеру 131, где отдельно сидят бывшие работники милиции и прокуратуры – по закону запрещается ментов вместе с уголовниками содержать.

В Африку!

Но на заседания суда меня возили в общем автозаке с уголовниками.

– Это же запрещено?

– Ну и что, что запрещено, – говорили, нет бензина. Да разве только из-за этого? Все офицеры, которые служат, понимают, что если перейдут дорогу своему начальству и попадут в тюрьму, то их, по сути, отдадут на расправу уголовникам. Они перестанут быть нужными. Даже ещё не осуждённые. На них все плюнут, кроме их семей. Вот так и со мной было.

Везли нас как-то в автозаке. По дороге из изолятора временного содержания на Петровке подсадили несколько человек, среди них Пичугу, известного вора. Его этапировали в «Матросскую тишину".

Вот он сел, и я впервые увидел, как вор, уважаемый в преступном мире, ведёт себя среди осуждённых. Вытащил сумку большую – «сидор» называется в тюрьме – достал сигареты, а они на вес золота, с фильтром особенно, и говорит: «Кто хочет покурить?» И всем начал раздавать. Потом попросил милиционера:

– Старшой, а передай в соседнюю камеру пачку сигарет ребятам покурить.

Тот отвечает, что не имеет права. Тогда Пичуга берёт ещё пачку и говорит:

– На, старшой, передай – одну себе, одну им. Милиционер одну пачку сигарет забрал себе, а вторую передан в соседнюю камеру. Пичуга объясняет:

– Вот видите, это мусор. – А тот слушает. – Мусор, мразь. Вот сейчас он за пачку сигарет продал своё служебное положение, присяге изменил, нарушил закон. В тюрьме есть люди, преступившие закон, и есть вот эти – мусора. Они от нас отличаются тем, что за копейку их можно купить. Если мы будем с ними за одним столом есть, то станем такими же. Поэтому от них надо ограждаться.

Он наглядно всем показал, как власть продаётся. Классическая ситуация. Потом представился: "Я вор, еду в «Матросскую тишину-. Кто-нибудь есть с —Матросской тишины»?» Один откликается: «Я». – «А кто там из воров?' – „Да там одни пиковые“. На тюремном языке – чёрные.

Тогда Пичуга и говорит: "Запомни, в тюрьме нет национальностей. Нету грузин, армян, русских, чёрных. Попал в тюрьму, живи по нашим законам, и нам без разницы, кто ты – негр, синий, зелёный. Никогда больше не говори – пиковые».

Пичуга – вот политработник. Наглядно всем показал, что нет у них чёрных, в отличие от нашей власти, которая гоняет кавказцев по улицам.

Пичуга меня узнал. В предыдущей жизни, когда я ещё был опером, а он гулял на воле, мы с ним сталкивались, но это – отдельная история. Он мне говорит: «Ничего. Всё нормально будет. Мы тебя знаем". Преступники, которые живут по понятиям, никогда честного мента не тронут. Если в тюрьме убивают прокурора или сотрудника милиции, девяносто девять процентов, что он взял взятку, а обещание не исполнил, или пытал-мучил – в общем, по беспределу человека в тюрьму посадил.

– И у тебя не было проблем с уголовниками?

– Было один раз. Через несколько дней снова повезли меня в суд, и тут вижу, подсаживают двоих бандитов из ясеневской группировки, которых я задерживал. Один тоже меня узнал, улыбается, спрашивает: «А в каком ты теперь звании?» – «Подполковник-, – говорю. А камера забита людьми – человек двадцать пять, в два раза сверх нормы. Он сразу завелся, кричит: "Братва, да это ж мусор, мусор!» И тут в автозаке гаснет свет. Ну, думаю, всё, мне конец.

А среди нас один серьёзный авторитет случился, вор по кличке Слепой. Он и говорит в темноте: "Не троньте его. Я его знаю. Этот мент отказался братву по подъездам стрелять, потому и сел. Братва, говорит, следит за твоим делом. Запомни, если что с тобой случится, то это мусорские дела. Мы здесь ни при чём, от нас зла не жди. Блатным, говорит, ты не станешь, потому как ты есть мент. Но будешь сидеть спокойно».

Я потом на суде протест заявил: «Что ж вы, говорю, делаете? С уголовниками меня возите, убить же могут!» А они – ноль внимания.

– А что он имел в виду, говоря «отказался братву по подъездам стрелять»?

– В криминальном мире прекрасно знали, что такое УРПО, что у нас, по сути, есть лицензия на беспредел, и знали, какая у каждого из нас репутация. Конкретно, думаю, он имел в виду историю с Метисом.

В своё время я работал по одной банде, которой руководил Петросян, кличка Зверь. Эта банда совершала тягчайшие преступления, таких называют отморозками. Однажды они среди бела дня ворвались в Краснодаре в ювелирный магазин «Жемчуг», расстреляли сотрудника милиции, покупателей, продавцов… Член этой банды Ермолинский (кличка Метис) совершил также заказное убийство – жена заказала мужа. Пришли к человеку домой, позвонили, спросили: "Вы такой-то?' Он кивает. Подельник Метиса вытащил пистолет и выстрелил ему в лоб. Вот такие преступления.

Первый раз этих бандитов осудили на длительные сроки лишения свободы, а двоих приговорили к высшей мере. Потом Верховный суд отменил приговор, дело отправили на новое рассмотрение, и бандитов начали судить заново в Мосгорсуде. И меня из Лефортово вызвали туда в качестве свидетеля. Так ФСБ меня полностью расшифровала и всё передала в суд. Бандиты меня увидели и смеются: «Ну чего, и ты здесь? Доработался».

У меня не было адвоката на этом допросе. Только наручники и конвой за спиной. Кстати, за раскрытие того дела многие мои начальники получили награды. Теперь эти вот начальники сидят на Лубянке, а я стою и жду, что решат бандиты, – нарушил я их права при аресте или нет.

Ободянский (один из членов банды), приговорённый к высшей мере наказания, естественно, понимал, что ему грозит в лучшем случае пожизненное заключение. Он всё смотрел в окно. А я вспоминал обстоятельства нашей последней встречи. После задержания я с ним беседовал, и у нас случился инцидент – он в меня плюнул и обозвал —крысоловом». И вот, пять лет спустя Ободянский в суде встаёт и говорит:

– Хочу извиниться перед майором Литвиненко, – он не знал, что я уже подполковник, – за то, что плюнул в него. Посмотрел на меня и добавил:

– Саш, ты знаешь, почему ты в наручниках? Потому что не взяточник. Брал бы взятки, сидел бы на месте этого прокурора. И это уголовник.

– Это всё было сказано под протокол?

– Говорилось в суде. Я не знаю, записали они это в протокол или нет. А Ермолинский сказал следующее:

– Я хочу пояснить, что меня избивали после задержания и уже собирались выдавить глаза. Но в кабинет зашёл Литвиненко, остановил сотрудников милиции и всю ночь со мной просидел, чтобы меня не убили.

Судья спросила:

– Вы подтверждаете этот факт?

Я рассказал, что зашёл в комнату и увидел сотрудников милиции и Ермолинского, который пожаловался, что его избивают. Я всю ночь просидел с ним, потому что милиционеры были пьяные.

– Постой. Здесь что-то не так. Вечер, ты после работы, дома жена, сын, ужин, постель. А ты сидишь и оберегаешь бандита. И судья не смеялся? Для чего тебе это было надо?

– Просто опасался, что они, пьяные, могут забить его до смерти. Я массу фактов таких знаю – когда людей забивали. Даже на Петровке. Как-то бандит при задержании оказал сопротивление и застрелил сотрудника милиции. Его привезли в кабинет и забили палками насмерть, всем отделом. Самосуд фактически устроили.

Мне Ермолинский тогда пообещал: «Если мы когда-нибудь выберемся из тюрьмы, мы тебя выкупим и уедем в Африку».

– То есть ты хочешь сказать, что уголовники чётко делят ментов на плохих и хороших?

– Конечно, они досконально разбираются. Если бы Путин с президентского кресла туда попал, его бы спросили: «Слушай, братан, а ты когда там сидел, понимал, что нам тут жрать нечего?» И началось бы долгое разбирательство. Причём оно было бы таким скрупулёзным, что никакой прокуратуре и не снилось.

С Путаным, я думаю, жулики разбирались бы месяцев восемь. В тюрьме в первую очередь спрос идёт за изломанные человеческие судьбы. Если ты прокурор, никто не тронет только за то, что ты прокурор, но зададут первый вопрос: «А кого ты сажал?-. Ты скажешь: „Иванова – за убийство, Петрова – за убийство, а Сидорова – за грабёж“. – „Хорошо. А ты по заказу их сажал или по закону?“ – „По закону“. – „Ты смотри, брат, если нас обманешь, мы должны будем тебе хребет сломать. Ты лучше сразу скажи. Если по заказу, то будешь жить под шканарём, никто тебя не тронет“.

– Что такое «под шканарём»?

– Под шконкой, внизу, под кроватью… С мышами и тараканами. И начинают они на волю писать, выяснять. Выясняется, что – да, по закону. Вопросов нет. Или вдруг выясняется, что Иванова, Петрова, Сидорова он посадил по закону, а какого-то Семёнова – по заказу, за деньги. И пока Семёнов сидел в тюрьме, у него умерла мать. И они ему скажут: «Ну ты пойми, паскуда, на тебе же человеческая жизнь! И вот за это надо отвечать».

К примеру, если мой следователь Барсуков попадёт в тюрьму, его спросят, кого он сажал по заказу. Он ответит: «Никого-. И тогда ему конец. Ему скажут: „А Литвиненко кто посадил? Не ты ли?! А ты знаешь, что, когда он сидел в тюрьме, у него бабушка пошла в церковь за внука помолиться и попала под машину? И отчим после допроса скончался. Ты загубил две человеческие жизни. Потому что посадил невинного человека“. И вот за это с него спросят. Жестоко, но справедливо.