Текст книги "Скелет в шкафу"

Эссе из лондонской периодики

Итак, очередной театральный сезон открыт{73}73
  Итак, очередной театральный сезон открыт… – В 1759 году, когда писался этот очерк, театр Друри-Лейн открылся 22 сентября, Ковент-Гарден – 24 сентября.


[Закрыть], и всей Граб-стрит не терпится{74}74
  …и всей Граб-стрит не терпится… – то есть журналистам.


[Закрыть] поскорей дать как можно больше советов директорам наших театров. Очень скоро поэтому мы, вне всяких сомнений, услышим многоумные рассуждения о ногах одного актера и бровях другого; нам подробно расскажут о том, как следует вести себя на сцене, и за наши самые невинные увеселения нам попеняют тирадой, вместе многословной и назидательной. Нам, боюсь, разъяснят, что как актер Гаррик превосходен, зато как директор театра он прижимист, и даже очень. Что Палмер – дарование многообещающее, а вот Голланду, в отличие от него, удаются лишь отдельные роли. Шутеру они порекомендуют забавлять нас{75}75
  …Палмер – дарование многообещающее… Голланду… удаются лишь отдельные роли… Шутеру они порекомендуют лишь забавлять нас… – Джон Палмер – один из ведущих актеров Друри-Лейна, в театральном сезоне 1759 года сыграл роли Меркуцио в «Ромео и Джульетте» и Мертл в «Предусмотрительных любовницах». Чарльз Голланд исполнял в Друри-Лейн как трагические, так и комические роли. Эдвард Шутер – ведущий исполнитель комедийных ролей в Ковент-Гардене.


[Закрыть], не выходя за рамки правил, и будут сокрушаться оттого, что Ковент-Гарден, увы, растерял былое величие. Коль скоро люблю давать советы и я, ибо советы легко даются и вдобавок свидетельствуют о мудрости и превосходстве советующего, – позвольте и мне поделиться с читателем кое-какими наблюдениями о наших театрах и актерах, не вдаваясь по столь тривиальному поводу в секреты ремесла.

Начну с того, что наши актеры держатся куда более стесненно, чем актеры в других странах. На сцене они чувствуют себя скованно, и в этом нет ничего удивительного, ведь в жизни англичане очень скупы на жесты, поэтому на сцене нашим актерам приходится доверяться собственному воображению. Французский лицедей найдет образцы для подражания в любой компании, в любой, первой попавшейся кофейне. Англичанин же вынужден искать их не в жизни, а на сцене; подражать не природе, а подражанию природы. Ничто поэтому так не способствует овладению актерским ремеслом, как путешествия. Европейцы менее сдержанны, чем англичане; после первой же встречи видишь их насквозь – вот образцы, с которых следует брать пример: европеец раскован, причем каждый на свой манер.

Хотя придумывать слова за автора лицедею непростительно, в своих действиях он совершенно свободен. Больше того, этой свободой он продемонстрирует оригинальность дарования, остроту юмора и продуманность суждений; в обычной жизни мы вряд ли встретим хотя бы одного дурака или фата, в чьих действиях не было бы чего-то оригинального, особенно примечательного. Особенности эти невозможно выразить словами, передаются они единственно актерской игрой. Они могут служить отличной приправой к юмору сочинителя, благодаря им правда жизни становится более многозначной. Словно не доверяя актеру, итальянцы прячут его лицо под маску – она призвана передать особенности персонажа, которого он играет; вместе с тем мне приходилось видеть немало актеров, которые выражением лица, мимикой, а вовсе не маской умели передать своеобразный нрав героя комедии. Один актер, помнится, изображал важность и самодовольство, бросая косые взгляды на представителей низших классов, и, хотя такого рода приемы по здравому размышлению и вызывают осуждение, зрители отзываются на них бурными аплодисментами. К примеру, в «Скупом», игравшемся несколько дней назад в Ковент-Гарден, Лавголд всеми своими действиями демонстрирует исключительную скупость, и актер, следовательно, должен, в соответствии с замыслом автора, сыграть олицетворение скопидомства. Когда эту роль исполняет французский актер, то он даже в пылу гнева не забывает про то, что жаден{76}76
  …французский актер… не забывает про то, что жаден… – 24 сентября 1759 г., в день открытия сезона в Ковент-Гардене, Э. Шутер сыграл роль Лавголда (буквально – любитель золота) в фарсе Генри Филдинга «Скупой», написанном по мотивам одноименной комедии Мольера.


[Закрыть], и в припадке неизъяснимой ярости наклоняется подобрать булавку, после чего тщательно припрятывает ее под полой своего сюртука. На его свадьбу зажигаются две свечи; он подбегает и тушит одну из них; свечу, однако, зажигают вновь, – и тогда он крадется к ней и потихоньку прячет ее в карман. В другом театре игрался недавно «Шарлатан»{77}77
  …игрался недавно «Шарлатан»… – фарс Г. Филдинга «Шарлатан» – переложение «Мнимого больного» Мольера – игрался в Друри-Лейн 25 сентября 1759 г.


[Закрыть], и тут актер вновь получал возможность сделать героя комедии еще более смешным, чем он был выведен автором. В этой роли французский актер сидит на стуле с высокой спинкой и вдруг начинает молоть вздор, который окружающие по своему невежеству принимают за латынь. Все более распаляясь, он сучит руками и ногами, раскачивается на стуле – и посреди всеобщего ликования обрушивается вместе со стулом на пол. В пересказе все это едва ли покажется смешным, однако даже Катон{78}78
  …однако, даже Катон… – Имеется в виду Катон Младший (95–64 до н. э.) – республиканец, противник Юлия Цезаря; покончил с собой. Катон – герой многих трагедий, в частности одноименной трагедии (1713) Джозефа Аддисона (1672–1719).


[Закрыть], окажись он на этом спектакле, не смог бы удержаться от смеха. Короче говоря, вряд ли найдется хоть один комедийный персонаж, которому бы актер, обладай он чувством юмора, не сумел придать большей живости и наглядности, достойных громких аплодисментов. Мы же – увы, слишком часто – видим, как наш прославленный комический гений довольствуется лишь тем, что с важным видом расхаживает по сцене и раскрывает табакерку. Видим, как наши несравненные лицедеи только и знают, что сидят, развалясь, на сцене, а наши клоуны то и дело поддерживают падающие штаны. В том, чтобы один-два раза раскрыть табакерку или поддернуть штаны, нет, разумеется, ничего зазорного, но, когда одно и то же повторяется в каждой сцене, актер становится почти таким же невыразительным, как и персонаж, чью роль он призван исполнить.

Что же до постановочной части, то нашим театрам в Европе нет равных. На особую тщательность, с какой наши исполнители гримируются, на то, какие замечательные, продуманные до мелочей костюмы им шьются, обратил, между прочим, внимание Рикобини, итальянец, путешествующий по Европе с единственной целью познакомиться с европейскими театрами. Впрочем, и в этом отношении у нас имеются некоторые очевидные недостатки – как традиционные, так и еще только входящие в моду. К примеру, ковер, разложенный на сцене, дабы господа актеры не испортили свои костюмы, означает приближение трагедии; накрытый скатертью стол не более свидетельствует о приближающемся обеде, чем покрытая ковром сцена Друри-Лейн – о кровопролитии. Когда мы из зала наблюдаем за маленькими пажами с одинаковыми бессмысленными лицами, что несут шлейф рыдающей принцессы, или за следующими в ее свите неуклюжими придворными, мы вряд ли разделим ее горе. Статисты всегда отвлекают внимание зрителей, однако у нас их роль тем более смехотворна, что они простаивают на сцене весь спектакль, ровным счетом ничего не делая, и если уж никак нельзя обойтись без стражников в грязных рубахах, то пусть хотя бы смотрят на актеров, а не глазеют на зрителей.

Красота, как мне представляется, – необходимое условие для ведущей актрисы. Такого же мнения придерживаются во всех театрах Европы – но не у нас. Я при всем желании не могу себе представить, чтобы герой жертвовал своей жизнью ради юной девы отталкивающей внешности. Когда даже густой грим не может скрыть морщин на лице героини, мне странно слышать, что герой объявляет ее лик «ангельским». Его поведение наверняка покажется зрителю несуразным, а человек, которого я вынужден обвинить в отсутствии вкуса, едва ли вызовет мое расположение, тем более восхищение. Примерно то же самое происходит, когда весьма тучная актриса тщится сыграть роль умирающей от голода.

Хочется поэтому пожелать, чтобы в будущем роли молодых и красивых исполнялись молодыми и красивыми, ибо, должен признаться, я предпочитаю, чтобы на сцену выходили люди не старые и приятной наружности, пусть покамест и неопытные, нежели поблекшие и неловкие старики и старухи – пусть бы даже они отлично справлялись со своей ролью. Если первые могут сойти за нескладных новобранцев, то, глядя на вторых, не можешь отделаться от ощущения, что попал в дом престарелых.

Владелец пивной под Излингтоном, который много лет торговал пивом под вывеской с изображением французского короля, в начале последней войны сорвал ее и на ее место водрузил другую, с королевой Венгрии. Под сенью кирпичного лица и золотого скипетра королевы он продолжал поить завсегдатаев пивом, покуда королеву не разлюбили, после чего некоторое время назад он поменял венгерскую королеву на прусского короля, которого, в свою очередь, придется, быть может, в угоду вульгарным вкусам поменять еще на какого-нибудь великого мира сего.

Так великие люди сменяют один другого под любопытными взглядами толпы. Налюбовавшись одним великим человеком, мы выбрасываем его за ненадобностью, а на его место ставим другого, который, впрочем, надолго также задержится едва ли, – толпе ведь претит однообразие.

Должен признаться, что мое мнение существенно отличается от мнения большинства, а потому заслуги, вызывающие всеобщий восторг, мне представляются сомнительными. Во всяком случае, я убежден, что тех великих (а порой и хороших) людей, что испытывают гордость от подобных восхвалений, всенародная слава только портит, ведь в истории не раз случалось, что голова, что сегодня кружится от рева миллионов, завтра будет насажена на кол.

Когда Александр VI входил в городок{79}79
  Когда Александр VI входил в городок… – Имеется в виду римский папа Александр VI (в миру Родриго Борджиа, 1431–1503).


[Закрыть] в окрестностях Рима, только что покинутый отступавшим противником, он обратил внимание, что жители поспешно стаскивают с водруженной на рыночной площади виселицы чучело, весьма похожее на него. Еще несколько человек в это же самое время сбрасывали с пьедестала статую одного из членов семейства Орсини, с которым он воевал, а на его место водружали статую Александра. Очень может быть, что человека, хуже знавшего людей, возмутило бы низкопоклонство этих босоногих льстецов, однако Александру, как видно, их рвение понравилось, и, повернувшись к Борджиа, своему сыну{80}80
  …и, повернувшись к Борджиа, своему сыну… – по-видимому, любимый сын Александра Хуан, убитый в 1497 году.


[Закрыть], он с улыбкой произнес: «Vides mi fili quam leve discrimen patibulum inter et statuam». («Вот видишь, сын мой, сколь невелика разница между виселицей и статуей».) Научись великие извлекать уроки из жизни – и они бы уяснили себе, сколь непрочна основа, на которой зиждется их слава. И то сказать, мы столь же склонны расточать похвалы всему тому, что только кажется заслугой, сколь и подвергать осуждению все то, что лишь на первый взгляд является преступлением.

Громкая слава под стать идеальной кокетке, ее воздыхатели должны стремиться любой ценой завоевать ее сердце, потакать любым ее капризам и в конце концов, несмотря на все свои старания, остаются ни с чем. Истинная же слава, напротив, сродни женщине разумной; ее поклонники не должны юлить и притворяться, не испытывают они и особой тревоги, ибо уверены, что в конечном счете будут вознаграждены в полном соответствии со своими заслугами. Когда Свифт появлялся на людях, за ним с криками валила толпа. «Чума разбери этих болванов (говорил он), представляю, какую радость доставят их крики лорд-мэру»{81}81
  …представляю, какую радость их крики доставят лорд-мэру – то есть лорд-мэру Дублина.


[Закрыть].

Мы не раз являлись свидетелями того, что добродетели великого человека, который при жизни был не на виду и не на слуху, сохранялись в памяти благодарных потомков. Возможно, наступит день, когда покойному герцогу Мальборо воздадут наконец должное, оценят этого человека даже выше, чем его прославившегося при жизни предшественника, ибо дружелюбие и благожелательность куда значительнее тех достоинств, которые принято считать великими. Читатель, надо думать, извинит меня за то, что я воздаю должное человеку, который при жизни ненавидел, когда льстили ему, ничуть не меньше, чем сам я ненавижу льстить другим.

Дабы каким-то образом свернуть с избитой дороги сей приевшейся темы, я вижу лишь один выход: воспользовавшись памятью, а не логикой рассуждения, проиллюстрировать эту тему на примере.

Один китаец, который долгое время изучал труды Конфуция и, зная иероглифы, соответствующие четырнадцати тысячам слов, мог прочесть большую часть любой книги, попадавшей ему в руки, решил однажды отправиться в Европу, дабы познакомиться с обычаями народа, о котором был почти такого же высокого мнения, как и о своих соотечественниках. Прибыв в Амстердам, сей книгочей первым делом отправился в книжную лавку и обратился по-голландски (на котором немного изъяснялся) к книгопродавцу с просьбой принести ему сочинения бессмертного Конфуция. Книгопродавец заверил его, что имя это слышит впервые. «Увы (вскричал наш путешественник), зачем было поститься и доводить себя до голодной смерти, раз слава его не вышла за пределы Китая?!»

В Европе вряд ли найдется хоть одна деревня, хоть один университет, которые бы ни кичились своими «великими» людьми. Глава крошечной торговой корпорации, который отказался выполнять распоряжение государя, потребовавшего от своих подданных надевать лучшее платье лишь по воскресеньям; ничтожный педант, который открывает одно, прежде неизвестное свойство полипа или пространно описывает доселе не замеченный процесс в скелете крота и ум которого, подобно его микроскопу, видит природу лишь в частностях; стихоплет, что сочиняет гладкие стишки и апеллирует к нашему воображению, тогда как должен обращаться к нашим сердцам, – все они в равной степени воображают, будто войдут в историю, и хотят, чтобы за ними устремлялись восторженные толпы. И толпы ловят их на слове. Вслед патриоту, философу и поэту несутся громкие славословия: «Невиданные заслуги! Величайший человек своего времени! Вам будут аплодировать благодарные потомки!» Под подобную музыку и шагает, суетясь и надувая щеки, наш важный пигмей, чьи деяния впору сравнивать с бурей в стакане воды.

Мне приходилось видеть генералов, которых, куда бы они ни шли, восторженно приветствовали толпы, которым славословили газеты и журналы, в чьих статьях эхом отзывался голос грубой лести, – а между тем сии народные кумиры давно ушли в небытие, не оставив по себе даже сносной эпитафии. Несколько лет назад благая весть о промысле сельди всколыхнула всю Граб-стрит, о селедке наперебой говорили в кофейнях, слагались баллады. «Мы будем черпать золото со дна морского! Вся Европа будет есть селедку из наших рук!»

Сегодня же о промысле и речи нет. Насколько мне известно, «со дна морского» мы добыли очень немного «золота», да и Европа что-то не торопится «есть селедку из наших рук». Подождем еще несколько лет, и мы убедимся, что и все прочие наши чаяния – это не что иное, как промысел сельди.

Отчаявшись найти любопытную тему для газеты, я отправился вчера вечером в свой клуб в Кейтэтоне, где меня держат за человека по-своему остроумного. Я не беру с них денег за свои шутки, они с меня – за выпивку; иными словами, они, как у нас принято выражаться, «считают меня своим».

Знайте же, что клуб этот называют «гармоничным обществом», ибо в нем царит всеобщая приверженность порядку и дружелюбию. Основателем клуба стал сам хозяин заведения. С каждого члена причитается по четыре пенса, но бывает, мы скидываемся по такой же сумме вторично. Чтобы стать членом клуба, многочисленных рекомендаций не требуется; достаточно внести вступительный взнос в четыре пенса и заручиться добрым словом хозяина, в котором, впрочем, исходя из собственной выгоды, он никому никогда не отказывает. Надо сказать, что, за исключением меня, члены нашего клуба – люди не бедные; среди них не найдется, пожалуй, ни одного, кто бы за полчаса не сумел собрать четыре пенса; знаю я и таких, кто без особого труда может взять у друзей в долг целых полкроны.

Вот в этот клуб я и направил свои стопы – во-первых, дабы не грызть себя поедом, что нищему философу очень даже свойственно; во-вторых, дабы забыть, что я голоден, и в-третьих, дабы выпить и утешиться.

Войдя, я обнаружил, что комната полна «отличными ребятами», как изволит выражаться наш хозяин. Здесь были: живший по соседству мистер Диббенз, любивший поспорить о религии; Нед Спангейт, который никогда бы не побрезговал вашими тремя полпенсовиками; доктор Выверт, который весьма успешно лечил от падучей, и мистер Вшей, всегда готовый избавить любую постель от клопов и вшей. Всех вышеназванных джентльменов я хорошо знал, однако было здесь еще человек двадцать, которых прежде мне видеть не доводилось.

Читатель, должно быть, думает, что я стану описывать очередное застолье членов клуба, знакомить его с людьми и привычками, могущими развлечь и удивить. Ничуть не бывало – подобных описаний набралось уже сотни. Мы беседовали и вели себя так, как ведет себя всякий, оказавшийся вечером в клубе; мы обсуждали новости, пили за здоровье друг друга, снимали пальцами нагар со свеч и набивали трубки табаком из общей табакерки. Члены клуба приветствовали друг друга, как это у нас принято. Мистер Кузнечные-Мехи выразил надежду, что мистер Карри-Чесальщик, возвращаясь домой из клуба последний раз, не схватил насморк, на что мистер Карри, в свою очередь, отвечал, что искренне надеется, что мистер Кузнечные-Мехи-младший излечился от нарывов в горле. Доктор Выверт рассказал нам про члена парламента, с которым он якобы водил дружбу, а мистер Вшей живописал свое знакомство с одним знатным лордом. Некий джентльмен в черном парике и кожаных штанах, сидевший на другом конце стола, пустился рассказывать длинную историю о привидении на Кок-Лейн. Историю эту он вычитал в «Летописце» и теперь делился ею с сидящими с ним рядом и не умевшими читать. Находившийся здесь же мистер Диббенз завел старый как мир спор о религии с философом, евреем-коробейником; что же до президента клуба, то тот принялся уговаривать мистера Кожаных-Дел-Мастера спеть песню. Помимо этих голосов, слившихся в единое целое и составлявших наиболее заметную часть концерта, имелось и еще несколько, так сказать, подыгрывающих голосов: эти люди, напрасно пытаясь перекричать общий гомон, что-то нашептывали на ухо своему соседу, а тот, в свою очередь, – своему.

Мы часто слышим о том, что в компании люди говорят одновременно. Вот я и решил записать разговор за общим столом слово в слово, по возможности не упуская ничего из того, что говорилось каждым из членов клуба. Необходимо отметить, что джентльмен, который рассказывал про привидение, отличался самым громким голосом из всех, да и история его оказалась самой длинной, чем и объясняется, что его реплики повторяются чаще остальных.

«Так вот, сэр, представляете, привидение трижды громко стучит по спинке кровати… Милорд мне и говорит: “Мой дорогой Вшей, поверьте, нет на свете человека, к которому я питал бы столь…”… Истинная вера, черт возьми, способна постоять за себя, говорю об этом во всеуслышание… Тихо, сейчас Кожаных-Дел-Мастер споет нам… “Девицу юную я встретил по пути…”… “Что привело тебя сюда?” – обращается к привидению пастор… На всем пути из Излинггона до харчевни “Бешеная собака”… Черт… Что до Авеля Аптекаря, сэр, то происхождения он самого низкого, даже мой мальчишка подмастерье скорее джентльмен, чем он… Убийство рано или поздно будет раскрыто, и только привидение, джентльмены, способно… Мне ли не знать, черт возьми, ведь мой друг, он всем вам известен, джентльмены, он, слава богу, член парламента, человек слова и чести, уж вы мне поверьте; так вот, не далее как вчера вечером мы с ним смеялись над тем, что… Смерть и проклятие всему его потомству только за то… “Кисел виноград”, – как сказала лиса, не сумев до него дотянуться, и я… я расскажу вам в связи с этим одну историю – животики надорвете. Как-то раз лиса… Послушайте же песню!.. “Девицу юную я встретил по пути, со мной красотка вызвалась идти…”… Привидение, джентльмены, при всем желании не убьешь, да я и не слышал никогда, чтобы хоть одно прикончили, а этому в живот всадили… Клянусь честью, если я не… Мистер Кузнечные-Мехи, пью за ваше здоровье… Будь я проклят, если… Черт… кровь… клопы… огонь… ррраз!.. бах… ох…» Все остальное – сплошной крик, вздор и полное смятение…

Будь я сердит на этих людей за их глупость – и я бы еще долго рассуждал на эту тему. Но увы! Я ведь и сам ничуть не умней их, да и потом, к чему мне сердиться на них лишь потому, что ведут они себя с детской непосредственностью, столь свойственной человеку?! Ступайте по своим клубам, честные труженики, и проведите в свое удовольствие хоть пару часов из двадцати четырех! Будем пить портер и есть кильку, ведь завтра мы все умрем! Написав «кильку», я вспомнил об ужине. Иди же домой, читатель, и ужинай, когда захочешь, а я пойду домой и поужинаю, когда придется.

Джейн Остен

Любовь и дружба

Графине де Февилид посвящает этот роман автор, ее покорный и преданный слуга.

«Обманут в дружбе, в чувствах предан».

Письмо первое

Изабелла – Лауре

Как часто, в ответ на мои постоянные просьбы рассказать моей дочери во всех подробностях о невзгодах и превратностях Вашей жизни, Вы отвечали:

«Нет, друг мой, на Вашу просьбу я отвечу согласием не раньше, чем мне не будет угрожать опасность пережить вновь подобные ужасы».

Что ж, время это приближается. Сегодня Вам исполнилось пятьдесят пять лет. Если верить в то, что может наступить время, когда женщине не грозит настойчивое ухаживание постылых поклонников и жестокое преследование упрямых отцов, то именно в эту пору жизни Вы сейчас вступаете.

Изабелла

Письмо второе

Лаура – Изабелле

Хотя я никак не могу согласиться с Вами в том, что и впрямь наступит время, когда меня не будут преследовать столь же многочисленные и тяжкие невзгоды, какие мне довелось пережить, я готова, дабы избежать обвинений в упрямстве или в дурном нраве, удовлетворить любопытство Вашей дочери. Пусть же та стойкость, с какой я сумела перенести выпавшие на мою долю многочисленные несчастья, помогут ей справиться с теми злоключениями, которые предстоит перенести ей самой.

Лаура

Письмо третье

Лаура – Марианне

Как дочь моей ближайшей подруги, Вы, на мой взгляд, имеете право знать грустную историю моей жизни, рассказать Вам которую Ваша мать меня так часто упрашивала.

Отец мой родом из Ирландии и жил в Уэльсе; матушка была дочерью шотландского пэра и итальянской певички; родилась я в Испании, а образование получила в женском монастыре во Франции. Когда мне исполнилось восемнадцать, отец призвал меня возвратиться под родительский кров, в Уэльс. Дом наш находился в одном из самых живописных уголков долины Аска. Хотя сейчас из-за перенесенных невзгод красота моя уже не та, что прежде, в молодости я была очень хороша собой, однако покладистым нравом не отличалась. Я обладала всеми достоинствами своего пола. В монастыре я всегда успевала лучше остальных, мои успехи для моего возраста были неслыханны, и в очень скором времени я превзошла своих учителей.

Я была средоточием всех мыслимых добродетелей, являя собой пример добропорядочности и благородства.

Единственным моим недостатком (если это можно назвать недостатком) была излишняя чувствительность к малейшим неприятностям моих друзей и знакомых, в особенности же – к неприятностям моим собственным. Увы! Как все изменилось! Хотя сейчас собственные мои злоключения действуют на меня ничуть не меньше, чем раньше, несчастья других более меня не волнуют. Слабеют и мои многочисленные способности: я уже не в состоянии ни столь же хорошо петь, ни столь же изящно танцевать, как когда-то, – menuet de la cour[17]17
  менуэт при дворе (фр.).


[Закрыть] я забыла напрочь.

Прощайте.

Лаура

Письмо четвертое

Лаура – Марианне

Круг нашего общения был невелик: ни с кем, кроме Вашей матери, мы не встречались. Быть может, она уже рассказывала Вам, что после смерти родителей, находившихся в весьма стесненных обстоятельствах, она вынуждена была перебраться в Уэльс. Там-то и зародилась наша дружба. Изабелле шел тогда двадцать первый год, и (между нами говоря), хотя была она недурна собой и весьма обходительна, не было в ней и сотой доли той красоты и тех способностей, коими обладала я. Изабелла, правда, повидала мир. Два года она проучилась в одном из лучших лондонских пансионов, две недели провела в Бате и однажды вечером даже ужинала в Саутгемптоне.

«Лаура (не раз говаривала она мне), остерегайся бесцветной суетности и праздного мотовства английской столицы. Держись подальше от скоротечных удовольствий Бата и от вонючей рыбы Саутгемптона».

«Увы! – воскликнула я в ответ. – Как, скажи на милость, избежать мне тех пороков, которые никогда не встретятся на моем пути? Велика ли вероятность того, что мне суждено вкусить праздную жизнь Лондона, удовольствия Бата или вонючую рыбу Саутгемптона?! Мне, которой суждено попусту растратить дни моей юности и красоты в скромном коттедже в долине Аска?»

Ах! Тогда я и помыслить не могла, что скоро, совсем скоро суждено мне будет сменить скромный родительский дом на призрачные светские удовольствия.

Прощайте.

Лаура

Письмо пятое

Лаура – Марианне

Однажды, поздним декабрьским вечером, когда отец, матушка и я сидели у камина, мы вдруг, к нашему величайшему изумлению, услышали громкий стук в дверь нашего скромного сельского жилища.

Мой отец вздрогнул.

«Что там за шум?» – спросил он.

«Похоже, кто-то громко стучит в нашу дверь», – отвечала матушка.

«В самом деле?!» – вскричала я.

«И я того же мнения (сказал отец), шум, вне всяких сомнений, вызван неслыханно сильными ударами в нашу ветхую дверь».

«Да, – воскликнула я, сдается мне, кто-то стучится к нам в поисках пристанища».

«Это уже другой вопрос, – возразил он. – Мы не должны делать вид, что знаем, по какой причине к нам стучатся, хотя в том, что кто-то и в самом деле стучится в дверь, я почти убежден».

Тут второй оглушительный удар в дверь прервал моего отца на полуслове и немного встревожил матушку и меня.

«А не стоит ли пойти посмотреть, кто там? – сказала матушка. – Слуг ведь нет».

«Пожалуй», – ответила я.

«Разумеется, – добавил отец, – совершенно согласен».

«Так пойдемте?» – сказала матушка.

«Чем скорей, тем лучше», – откликнулся отец.

«О, давайте не терять времени понапрасну!» – вскричала я.

Тем временем третий удар, еще более мощный, чем два предыдущих, разнесся по всему дому.

«Я убеждена, что кто-то стучится в дверь», – сказала матушка.

«Похоже на то», – сказал отец.

«По-моему, вернулись слуги – сказала я. – Мне кажется, я слышу, как Мэри идет к дверям».

«И слава богу! – вскричал отец. – Мне уже давно не терпится узнать, кто это к нам пожаловал».

Мои догадки полностью подтвердились. Не прошло и нескольких мгновений, как в комнату вошла Мэри и сообщила, что к нам стучатся молодой джентльмен и его слуга; они сбились с пути, замерзли и умоляют пустить их обогреться у огня.

«Неужто вы их не впустите?» – спросила я.

«Ты не возражаешь, дорогая?» – спросил отец.

«Конечно нет», – отвечала матушка.

Не дожидаясь дальнейших распоряжений, Мэри немедленно покинула комнату и вскоре вернулась с самым красивым и приветливым молодым человеком, какого мне когда-нибудь приходилось лицезреть. Слугу же она отвела к себе.

На мою тонкую натуру уже и без того произвели сильнейшее впечатление страдания незадачливого незнакомца, поэтому стоило мне встретиться с ним глазами, как я ощутила, что от этого человека будет зависеть счастье или несчастье всей моей жизни.

Прощайте.

Лаура

Письмо шестое

Лаура – Марианне

Благородный молодой человек сообщил нам, что зовут его Линдсей, однако, руководствуясь собственными соображениями, впредь я буду называть его «Тэлбот». Он поведал, что его отец – английский баронет, что мать умерла много лет назад и что у него есть сестра весьма средних способностей.

«Мой отец, – продолжал он, – подлый и корыстный негодяй – об этом я говорю только вам, своим ближайшим, самым преданным друзьям. Ваши добродетели, мой любезный Полидор, – продолжал он, обращаясь к моему отцу, – и ваши, дорогая Клавдия, и ваши, моя прелестная Лаура, позволяют мне всецело вам довериться». Мы поклонились. «Мой отец, соблазнившись призрачным блеском богатства и громких титулов, требует, чтобы я всенепременно сочетался браком с леди Доротеей. Но этому не бывать! Леди Доротея, слов нет, прелестна и обаятельна, я бы предпочел ее любой другой женщине, но знайте же, сэр, – заявил я ему, – брать ее в жены, потворствуя вашим прихотям, я не намерен! Нет! Никогда не пойду я на поводу у своего отца!»

Мы все с восхищением внимали сим мужественным речам. Между тем молодой человек продолжал:

«Сэр Эдвард был удивлен; возможно, он не ожидал столь резкой отповеди.

– Скажи, Эдвард, – вскричал он, – где набрался ты этого несусветного вздора? Подозреваю, что из романов.

Я промолчал: отвечать было ниже моего достоинства. Вместо этого я вскочил в седло и в сопровождении преданного Уильяма отправился к своим тетушкам.

Поместье моего отца находится в Бедфордшире, тетушка живет в Миддлсексе, и, хотя мне всегда казалось, что географию я знаю вполне сносно, я неожиданно очутился в этой прелестной долине, которая, насколько я могу судить, находится в Южном Уэльсе, а никак не в Миддлсексе.

Побродив некоторое время по берегам Аска, я вдруг сообразил, что не знаю, в какую сторону идти, и принялся оплакивать свой горький жребий. Между тем стемнело, на небе не было ни единой звезды, которая могла бы направить мои стопы, и трудно сказать, что бы со мной сталось, если бы спустя некоторое время не разглядел я в окружавшей меня кромешной тьме далекий свет, который, когда я приблизился, оказался огнем, призывно пылавшим в вашем камине. Преследуемый всевозможными несчастьями, а именно страхом, холодом и голодом, я, не колеблясь, попросил приюта, каковой, пусть и не сразу, был мне дан. И вот теперь, обожаемая моя Лаура (продолжал он, взяв меня за руку), скажи, могу ли я надеяться, что буду вознагражден за все злоключения, что мне пришлось претерпеть? Скажи же, когда буду я вознагражден тобой?»

«Сию же минуту, дорогой и любезный Эдвард», – отвечала я.

И мы были немедленно обручены моим батюшкой, который, хоть и не был священником, получил богословское образование.

Прощайте.

Лаура

Письмо седьмое

Лаура – Марианне

Проведя несколько дней после свадьбы в долине Аска, я нежно распростилась с отцом, матушкой и моей Изабеллой и отправилась вместе с Эдвардом в Миддлсекс к его тетке. Филиппа приняла нас с чувствами самыми искренними и теплыми. Приезд мой оказался для нее весьма приятным сюрпризом, ибо она не только ровным счетом ничего не знала о моем браке с ее племянником, но не имела ни малейшего представления о моем существовании.

В это время у нее в доме находилась с визитом сестра Эдварда, Августа, девушка и в самом деле весьма скромных способностей. Меня она встретила с неменьшим изумлением, однако вовсе не с такой же сердечностью, как Филиппа. В том, как она меня приняла, ощущалась неприятная холодность и отталкивающая сдержанность, что было в равной степени печально и неожиданно. Во время нашей первой встречи она не проявила ни живого участия, ни трогательного сочувствия, столь свойственных людям, встречающимся впервые. Она не употребляла теплых слов, в ее знаках внимания не было ни живости, ни сердечности; я было раскрыла ей объятия, готовясь прижать ее к своему сердцу, однако она мне взаимностью не ответила.

Короткий разговор между Августой и ее братом, который я поневоле, стоя за дверью, подслушала, еще более увеличил мою к ней неприязнь и убедил меня в том, что сердце ее не более создано для нежностей любви, чем для тесных уз дружбы.