Текст книги "Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма"

Глава вторая. «Шесть лет блаженства»

1

А значит, впервые в жизни едет в Лондон. Основанный в начале XVII века, Далидж-колледж находился в живописном южном пригороде (а ныне почти в центре) английской столицы. В каких-нибудь пяти милях от Пикадилли, из верхнего окна главного здания колледжа в хорошую погоду виден был собор Святого Павла. «Благоухающим оазисом» среди лондонского хаоса назовет Вудхаус строгие краснокирпичные здания в ренессансном стиле в обсаженных каштанами аллеях.

Учились в Далидже, в отличие от Итона или Винчестера, закрытых школ для юных аристократов, дети британского чиновничества, в том числе и колониального. Родители Берти Вустера, к примеру, ни за что бы не отдали свое чадо в Далидж, Стэнли же Акридж вполне мог бы там учиться. При этом Далидж, строго говоря, был не закрытой, а «закрыто-открытой» школой. Мальчики (никаких девочек, разумеется!) могли в колледже жить, а могли, при наличии в Лондоне родственников или близких людей, утром туда приходить и днем после уроков уходить домой – потому-то такие школы и назывались (и до сих пор называются) «дневными», «day schools».

«Толстячок» («Podge»), как прозвали в Далидже Плама, был, как и колледж, «закрыто-открытым». Первые месяцы он жил в восточном Далидже на квартире у своего ассистента-преподавателя, в чьи обязанности входила подготовка новичка к школьным требованиям, но осенью, с началом семестра, перебрался в Айвихоум, один из четырех пансионов колледжа, и стал полноценным boarder-ом, школьным постояльцем.

И сразу же вырос в глазах учеников, смотревших на «дневных мальчиков» свысока – «маменькины сынки», слишком, мол, легкой жизнью живете, не нам чета. Вырос и еще по ряду причин. Во-первых, Плам был старше большинства соучеников, он вообще рано возмужал, повзрослел (жизнь без родителей?), хотя взрослым так никогда и не станет – типичный Питер Пэн. Во-вторых, слыл хоть и добродушным, но физически крепким и мог при желании (желание возникало редко) дать сдачи. Он уже тогда любил пошутить, юмористов же – не любят: засмеют еще… «Если они шутят, – писал в автобиографии, оглядываясь на школьные годы, Вудхаус, – их считают идиотами. Если же склонны к злословию, то вредными. И тех, и других бьют». Вудхауса не били:

«Сам я как-то уберегся, может быть – потому что весил 12 стоунов[12]12
  Стоун (англ. stone; букв. «камень») – британская единица измерения массы, равная 14 фунтам или 6,35 килограммам. Исторически в Великобритании и Ирландии была единицей веса мяса, сыра, овощей, шерсти и т. п.; при этом ее значения могли сильно различаться в зависимости от города и от типа взвешиваемого товара. До наших дней используется в бытовой практике как единица массы тела человека. Таким образом, вес Вудхауса в то время составлял примерно 77 кг.


[Закрыть] с лишним и неплохо боксировал…»[13]13
  «За семьдесят». С. 255.


[Закрыть].

В-третьих, умел держать себя в руках, не давал себе распускаться – а это ценится в любом общежитии, от школьного до лагерного. И, в-четвертых, находился под неусыпной защитой старшего брата, который, напишет Вудхаус в одном из своих ранних рассказов, «не давал мне лезть на рожон и не спускал с меня глаз, точно полицейский».

Что скрашивало жизнь Вудхауса в закрытой школе, которая – мы хорошо себе это уяснили, читая английскую литературу, – далеко не сахар? Достаточно вспомнить того же Киплинга, Моэма, Грэма Грина, очень многих, с трудом переносивших ее тяготы, сохранивших в памяти до конца дней страдания, страхи, унижения от дедовщины, не меняющихся веками бытовых неурядиц и палочной дисциплины. Скрашивали три вещи: дружба, чтение, спорт.

Друг появился очень скоро – Уильям Таунэнд. Хилый, глуховатый, близорукий, как и Вудхаус, – про таких говорят: «бледная немочь». Бездарный художник, плодовитый, но довольно слабый писатель и верный друг, Таунэнд боготворил Плама, тянулся к нему и всю жизнь был ему предан. А Вудхаус в ответ на его преданность и нескончаемые похвалы помогал другу сводить концы с концами, оказывал не только материальную, но и моральную поддержку и давал ему литературные советы, которые, впрочем, далеко не всегда шли Таунэнду впрок. Ну и делился, конечно же, самым сокровенным; человек закрытый, только для друга Плам делал исключение. Друзей, как известно, много не бывает – иначе какие ж это друзья? Вот и у Вудхауса друг на протяжении всей его долгой жизни был, в сущности, только один – Уильям Таунэнд. Гай Болтон, Пол Рейнолдс, Маккейл, с которыми «по работе» Плам будет связан гораздо больше, чем с Таунэндом, и которые, как правило, будут не хуже Таунэнда осведомлены о его делах, на друзей, тем не менее, «не тянули»; это приятели, товарищи, коллеги – никак не друзья. Полушутливый-полусерьезный тон («Смеюсь над тобой, но ведь и над собой тоже») Вудхаус будет позволять себе только в письмах Таунэнду.

С чтением тоже всё обстояло благополучно: неподалеку от колледжа, на железнодорожной станции «Вест-Далидж», имелась книжная лавка, а в ней – свежие номера популярнейшего «Strand Magazine» с очередным приключенческим романом Райдера Хаггарда или с вожделенным Шерлоком Холмсом.

Спортивная жизнь Вудхауса в колледже – бег по пересеченной местности, бокс, крикет – тоже складывалась лучше некуда. Плам, даром что рассеянный, задумчивый, с виду нескладный «толстячок», отлично бегал, превосходно играл в крикет, занимал первые места в соревнованиях по прыжкам в высоту. И, несмотря на сильную близорукость, бесстрашно и умело боксировал, играл в футбол, был членом команды, которая в 1900 году выиграла первенство колледжей графства по регби. Неслучайно его литературным дебютом явился подробный и, понятно, остроумный отчет в школьном журнале о футбольных матчах за Юниорский кубок (1894). И не только играл в регби и футбол, но и неистово, до самой старости болел за крикетную и футбольную команды своей alma mater. Спортивные успехи Далиджа представляли для него куда больший интерес, чем, скажем, вопросы внешней политики («Я всегда отличался социальной отсталостью»), что ему и самому казалось несколько странным.

«По-твоему, разве не странно, что если сегодня я о чем и думаю, то не о судьбах мира или о судьбе моей собственной? А о том, что у Далиджа в этом году неплохие шансы одержать верх во всех школьных матчах и тем самым побить рекорд 1909 года», – признаётся он, уже 65-летний, в письме Таунэнду 20 ноября 1946 года.

Вудхаус, однако, не был бы Вудхаусом, не отдавай он себе отчет в этой своей слабости – или, как писал Оруэлл в 1945 году в статье «В защиту Вудхауса», «одержимости своей старой школой».

«Я являю собой наглядный пример задержки развития. Умственно, сдается мне, я с восемнадцатилетнего возраста не продвинулся ни на шаг».[14]14
  «Дрессированная блоха» (см. с. 298–302).


[Закрыть]

2

Еще как продвинулся. В Далидже успехи в боксе, крикете и регби сочетались у него с ничуть не менее впечатляющими успехами в изучении классических дисциплин. Плам читал в подлиннике Эсхила, Аристофана, Платона, летом 1897 года был даже награжден стипендией в размере 10 фунтов (сумма, во всяком случае для школьников, по тем временам немалая) для «более глубокого освоения классических дисциплин». Недюжинной эрудицией он со временем «поделится» со своим любимым Дживсом, у которого имелись цитаты из классики на все случаи жизни. Читал, разумеется, не только античную литературу; настольными книгами, помимо печатавшегося в «Strand» занимательного чтива и стихов любимых Браунинга и Теннисона, были «Пиквикский клуб» Диккенса, «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома, рассказы Гектора Манро – не эти ли авторы привили ему вкус к литературе смеха?

Имелось у Вудхауса еще одно увлечение – комические оперы Гилберта и Салливана. Не раз – в одиночестве или вместе с Таунэндом и Армином – отправляется он на другой конец города послушать «Пейшенс»[15]15
  «Пейшенс, или Невеста Банторна» (англ. «Patience; or, Bunthorne’s Bride») – комическая оперетта в двух действиях композитора Артура Салливана и либреттиста Уильяма Гилберта, в основе которой – сатира на эстетическое движение в Англии 1870-х – 1880-х годов. Премьера состоялась 23 апреля 1881 г., а в октябре того же года в новом театре «Савой» она стала первой театральной постановкой в мире, полностью освещенной электрическим светом.


[Закрыть] и другие знаменитые оперетты в «Савойе» и в «Хрустальном дворце» – не всё же корпеть над Фукидидом (которого мальчики окрестили Тьфукидидом), Чосером или «Королевой фей».

«Я тогда думал, – напишет он много позже про «Пейшенс», – что лучше ничего на свете не бывает. С ума сходил от радости».

Своим наставникам он нравился – не столько даже громкими академическими успехами, сколько покладистостью, выдержкой, похвальной дисциплинированностью. Таких, как Плам, в Англии называют «серединкой класса», а у нас – «крепкими хорошистами». О том, что «Толстячок» был крепок, мы уже говорили. «Хорошистом» же его можно назвать не только потому, что учился он на «хорошо», но и потому, что был со всеми хорош, ладил и с одноклассниками, и со старшеклассниками (что не просто). И – скажем, забегая вперед, – всю жизнь будет, не слишком себя утруждая, ладить со всеми, от одноклассников, сослуживцев и соавторов до немецких солдат и надзирателей во французских и бельгийских тюрьмах и лагерях. «Самый важный человек в школе», – говорил про Вудхауса, имея, вероятно, в виду его «покладистость», восторгавшийся им Таунэнд.

Хорош Плам был и с учителями. Особенно с тремя. И каждый из этой славной троицы сыграл в жизни Вудхауса немалую роль. Все трое были не просто учителя, а воспитатели, наставники, какими часто бывают носители гуманитарных знаний и гораздо реже – знаний естественных.

Появление в классе Филипа Хоупа, преподавателя латыни и греческого и, по совместительству, главного библиотекаря колледжа, не могло не вызывать у учащихся громоподобный хохот. Ураганом врываясь в класс, Хоуп, точно клоун в цирке, балансировал десятками книг, которые неизменно нес в обеих руках и то и дело ронял. Особой ловкостью он и правда не отличался, зато виртуозно владел искусством перевода латинских и греческих авторов на английский и обратно – это благодаря ему Вудхаус выучился с легкостью, почти как по-английски, писать на древних языках, что, впрочем, в жизни ему пригодится не слишком.

Директор Далиджа Артур Герман Гилкс («один из величайших директоров всех времен и народов», – отзывался о нем Вудхаус) был, во всяком случае внешне, антиподом низкорослого, нескладного Хоупа: двухметрового роста, косая сажень в плечах, густая, до пояса, белоснежная окладистая борода. Признанный школьный авторитет, Гилкс неустанно и бескомпромиссно боролся за чистоту английского языка, искоренял богохульство и как-то заявил одному ученику, что предпочитает «увидеть его в гробу, чем услышать из его уст хоть одно бранное слово». Изъяснялся Артур Гилкс высокопарно (и учил высокопарно изъясняться своих воспитанников), что Вудхаус высмеет в своем «венце творения» – образе интеллектуала-дворецкого Дживса. Мальчикам, с которых Гилкс строго спрашивал, он внушал страх и его производную – уважение. Английскую литературу директор знал досконально, мог страницами цитировать по памяти «Sartor Resartus» Карлейля. Читал классику вслух – увлеченно, размахивая руками и при этом зорко поглядывая, не задремал ли кто из его паствы…

Но самое, пожалуй, большое значение в творческой жизни Вудхауса имел его классный руководитель Уильям Бич Томас. Совмещая преподавание в Далидже с журналистикой, Томас печатался в «Globe», крупнейшей лондонской вечерней газете тех лет, для которой много позже, во время Первой мировой войны, он будет писать военные корреспонденции с фронта, за что удостоится рыцарского звания. В 1903 году, когда Далидж и для Томаса, и для Плама был уже вчерашним днем, он приохотил своего бывшего ученика к работе в газете, к регулярному литературному труду.

Впрочем, кое-какой литературный опыт у Вудхауса имелся уже и в Далидже. Правда, главным образом не в прозе, а в поэзии. В феврале 1899-го он сочиняет оду «На строительство нового поля для регби», а спустя полгода, незадолго до окончания колледжа, – комические стишки в духе своего любимца, поэта-либреттиста Гилберта, под названием «О чисто гипотетических лицах», в которых ратует за вступление в школьный клуб «Аллейн» – какая закрытая английская школа без клуба! Обойдется вступление подписчику, убеждает Вудхаус в своем поэтическом пиаре, всего в каких-то 5 шиллингов в год – не разорительно:

 
Неужто пять шиллингов много? –
Поплачь от души и посетуй.
Напиши: «Разорен». Написал?
А теперь отнеси в газету.
 

Духоподъемный, хотя и не слишком складный стишок, напечатанный в газете «Аллейнианец», литературном органе клуба, имел успех, равно как уже упоминавшиеся отчеты в прессе о футбольных матчах местной команды.

Где стихи, там и песни. «Толстячок» увлеченно поет соло на концертах в актовом зале колледжа, особенно удалась ему «Песня критинянина Гибрия» на слова Томаса Кэмпбелла, и хотя впоследствии падчерица Плама уверяла, что слух и голос у ее отчима напрочь отсутствуют, он неизменно срывает аплодисменты. Поет и хором – в спектакле по «Лягушкам» Аристофана, а также в оперетке всё тех же Гилберта и Салливана «Розенкранц и Гильденстерн». А еще пишет эссе – по преимуществу комического содержания. За одно из них – «Что требуется от капитана команды?» – получает в 1898 году премию журнала «Public School Magazine» величиной в полгинеи. И тщательно ведет счет своим пока еще скромным литературным заработкам в толстой тетради, торжественно озаглавленной: «Деньги, заработанные литературным трудом». Колонки цифр предварял эпиграф из «Иоланты» Гилберта:

 
Я с детства роскоши не знал,
Но уверять готов вас непреклонно:
Я, право, интеллектуал
И мыслю совершенно нешаблонно[16]16
  Пер. И. Мокина.


[Закрыть].
 

Разносторонне одаренному Пламу бурно аплодируют в конце девяностых не только соученики и учителя – аплодируют ему и родители. Эрнест и Элеонор уже четыре года как вернулись из Гонконга, родили четвертого сына, сняли дом в Далидже, поближе к двум старшим сыновьям (самый старший, Пев, по-прежнему учится в Элизабет-колледже), и Плам без особого, прямо скажем, желания переезжает из любимого колледжа к родителям. И вновь становится «дневным мальчиком»: не живет в школе, а посещает ее. Впрочем, ненадолго: в 1896 году родители из Далиджа переезжают в городок Стейблфорд на юго-востоке Шропшира, в «Старый дом» – особняк XVII века. В «Старом доме» Вудхаус гость не частый, однако возвращается в своих книгах туда постоянно: замок Бландингс, считается, списан с него.

3

Меж тем пребывание Вудхауса в Далидже подходит к концу, и всем, в том числе и самому Пламу, совершенно ясно: с его способностями, знанием древних языков и спортивными успехами ему прямая дорога в Оксфорд или в Кембридж.

«Оксфордская стипендия, – заявляет он в сентябре 1899 года полушутя-полусерьезно своему школьному приятелю Эрику Джорджу, – у меня в кармане. Я же гений. Гений, и всегда знал это».

И потом, рассуждает Вудхаус, раз Армин поступает в Оксфорд, значит, поступлю и я – чем я хуже? Раз Армин получил стипендию в оксфордский колледж Тела Христова, значит, получу ее и я.

Но, как любят выражаться авторы душещипательных романов, «судьба рассудила иначе». В данном случае, правда, не столько судьба, сколько Эрнест Вудхаус. Чем он руководствовался, заявив сыну, что в Оксфорде тот учиться не будет вне зависимости от того, получит он стипендию или нет, сказать трудно. Едва ли это был вопрос денег: пенсия чиновника – 900 фунтов в год – с лихвой позволяла бывшему гонконгскому судье учить детей в Оксбридже, как называют в Англии одним словом Оксфорд и Кембридж. Больше 100–150 фунтов в год он бы в любом случае на каждого из сыновей не потратил, к тому же и Далидж давал своим выпускникам нечто вроде «выпускного пособия» – 30 фунтов единовременно. Скажем, забегая вперед, что справедливость – правда, спустя почти четыре десятилетия – всё же восторжествовала: за пару месяцев до начала Второй мировой войны Вудхаус, уже знаменитый писатель, был удостоен почетной докторской степени оксфордского колледжа Святой Магдалены.

Не подозревая, что в Оксфорде ему – в отличие от Армина, что вдвойне обидно, – будет отказано, Плам весь последний семестр в Далидже в надежде получить стипендию трудился в поте лица.

«В последнем классе я вскакивал ни свет ни заря, съедал два-три печенья и трудился, словно бобер, над Гомером или Фукидидом… Я был набит классикой»[17]17
  «За семьдесят». С. 217.


[Закрыть].

Когда же суровый вердикт был вынесен, он, как и при всех невзгодах, выпадавших на его долю (каковых, впрочем, набралось не так уж много), отшутился.

Сначала, по свежим, так сказать, следам, – в одном из ранних своих романов «Псмит в Сити» (1910), в сцене, где Майк Джаксон, закадычный друг авантюриста и прохвоста Псмита, вызывается в кабинет отца и узнаёт печальные новости:

«Майк тупо посмотрел на отца. Всё это могло означать только одно: двери университета для него закрыты. Но почему? Что произошло?

– Я что же, не иду в Кембридж, отец? – заикаясь, выговорил он.

– Боюсь, нет, Майк… Не стану вдаваться в подробности… но за то время, что мы не виделись, я потерял немалую сумму. Такую большую, что нам с тобой придется затянуть пояса. Как бы не пришлось тебе самому зарабатывать на жизнь. Я знаю, ты будешь сильно разочарован этой новостью, старина…

– Что ж, ничего не поделаешь, – глухо отозвался Майк. В горле у него стоял ком.

– Может быть, я мог бы…

– Нет-нет, отец, всё в порядке, я ничуть не в обиде. Ты ведь потерял кучу денег – очень тебе сочувствую».

Отличный получился автошарж, ведь Вудхаус, как и его герой Майк Джаксон – образцовый сын, к тому же он всегда, при любых обстоятельствах, держится молодцом, stiff upper lip, как говорят англичане. И, что тоже немаловажно, умеет себя утешить, во всём, даже самом плохом, безотрадном – разглядеть положительные стороны. Сказал же он на старости лет Тому Шарпу, представителю, как и Вудхаус, английской литературы смеха:

«Пойди я в Оксфорд, писатель из меня никогда бы не получился».

А потом, спустя много лет, отшутился на ту же тему и в автобиографии:

«Время вступительных экзаменов приближалось, но рупия (отец получал зарплату в рупиях) вновь потеснила фунт стерлингов, и мой отец, по всей видимости, счел, что пребывание в университете сразу двух сыновей его кошелек не осилит, и придется одним сыном пожертвовать. Так Образование сдалось на милость Коммерции».

Что сказал Вудхаус-старший Вудхаусу-младшему во время их памятной встречи, да и была ли она; как отец объяснил сыну, почему в Оксфорд идет Армин, а Плам не идет, и по какой причине «Образование сдалось на милость Коммерции», – мы не знаем. Да и так ли уж важно, какие аргументы нашел Эрнест Вудхаус в разговоре с сыном? Как говорил мистер Винс, персонаж раннего рассказа Вудхауса «Руфь на чужбине» (1912): «Объяснения – это зеро на рулетке жизни»[18]18
  «Руфь на чужбине». Пер. С. Кузнецова (Ссмита) под ред. Н. Трауберг // П. Г. Вудхаус. Дживс и феодальная верность. Приключения Салли. Ранние рассказы. Вудхаус на войне. М.: Остожье (Профобразование), 2003. С. 411.


[Закрыть].

Зато мы знаем, что бывший гонконгский судья, воспользовавшись своими связями, определил сына – пренебрегая всеми его академическими, творческими и спортивными увлечениями и успехами, – мелким клерком в лондонское отделение Гонконгского и Шанхайского банка на Ломбард-стрит. Банка, который в романе «Псмит в Сити» и в рассказе 1911 года «В отеле “Алькала”» фигурирует как Новый Азиатский банк, и который поистине стал «зеро на рулетке жизни» английского юмориста.

Прощай, любимый Далидж! Прощайте, Армин и Тьфукидид! Как поется в песне: «Я не хотел, я не хотел, но мне, увы, пришлось…»[19]19
  «За семьдесят». С. 217.


[Закрыть] Грустно, конечно, но Плам не тужит – иначе не написал бы такой вот стишок:

 
Вот что отец ему сказал
Без ласки и заботы:
Забудь, сынок, про универ,
Иди, сынок, работай[20]20
  Пер. И. Мокина.


[Закрыть].
 

Глава третья. «Отвратительная тайна», или «Я знал, что у меня получится»

1

В Далидже – так, по крайней мере, теперь казалось – можно было всё. В Гонконгском и Шанхайском банке (который сотрудники прозвали «Шайки-Гонки») – ничего. Нельзя было опаздывать ни на минуту. За опоздание в первый раз полагалось устное внушение, во второй – выговор; если же сотрудник банка позволял себе приходить на работу с опозданием три раза в месяц, его лишали рождественской прибавки, что при мизерной зарплате мелкого клерка было весьма чувствительно. Нельзя было в рабочее время курить и читать газету, нельзя было задерживаться после чаепития: максимальный срок перерыва на чай – 10 минут. Тем более нельзя было задерживаться после ленча, который при зарплате Плама 3 фунта, 3 шиллинга, 10 пенсов в неделю ограничивался рогаликом с маслом и чашкой кофе – о стейке с картофелем в столовой Далиджа следовало забыть. Нельзя было являться на работу в чем придется. Предписаны: пиджак, застегнутый на все пуговицы, строгий галстук, отутюженная сорочка, высокие, до блеска начищенные штиблеты и белый стоячий воротничок.

Что было совершенно необходимо? В первую очередь – найти общий язык с другими клерками; задача для общительного, уравновешенного Плама не сверхсложная. А для этого – принимать активное участие в разговорах на две неизменно актуальные темы. О ленче – «оазисе в пустыне чернильниц и гроссбухов»; рабочий день в банке делился на две части: утром разговор шел о том, что будет съедено на ленч, во второй половине дня – что съедено было. И о том, когда же, наконец, можно будет сбежать из банка и, как выражались клерки, «перевестись на Восток», всё равно куда – в Бомбей, Бангкок или Батавию. Все клерки только об этом и помышляли; считал дни и юный Вудхаус – с той лишь разницей, что его путь лежал не на Восток, а за письменный стол. Ну, а кроме того, необходимо было снискать расположение старшего менеджера сэра Томаса Джаксона, вспыльчивого, эксцентричного, немолодого банковского служащего высшего звена, который мурлычет заунывные ирландские мелодии и распекает клерков, особенно новичков, почем зря.

Вудхаус, повторимся, никогда не впадал в тоску – не умел. А если и впадал, то ненадолго. Вот и в банке он довольно быстро нашел себя; сам по себе Гонконгский и Шанхайский банк, конечно, понравиться ему никак не мог, в романе «Псмит в Сити», который мы уже цитировали, Вудхаус называет банковскую систему «отвратительной тайной» («horrid mystery»). Тайну эту он так и не раскрыл (было бы что раскрывать!), но с клерками сошелся довольно быстро:

«Бо́льшую часть времени моего пребывания в банке я совсем не тужил. Мне нравилось общество клерков, мы отлично ладили».

– с энтузиазмом писал Вудхаус в ноябре 1965 года (то есть через шестьдесят пять лет после прихода в банк) члену Гильдии американских сценаристов Дональду Огдену Стюарту.

И клерки ему, будущему писателю, очень пригодились. Впрочем, почему будущему? Он, и работая клерком, часами просиживает за письменным столом – вечером у себя дома, в Челси, на Маркрам-сквер, а в банке, улучив минуту, – за столом общего назначения, залитым чернилами. За своими сослуживцами Вудхаус записывал всевозможные ходовые словечки и выражения, которыми в дальнейшем снабдит героев своих романов – Псмита, Берти Вустера, Стэнли Акриджа, лорда Эмсворта, мистера Муллинера.

Как банковский служащий Вудхаус был, и не только первое время, крайне нерадив, даже простейшие задания – приходовать письма, наклеивать на конверты марки, относить письма на почту – давались ему с немалым трудом. И эту свою нерадивость он вполне сознавал:

«Оттого ли, что я был тонкой поэтической душой, которой претит бизнес, или же оттого, что я был олухом, служил я исключительно плохо…»[21]21
  «За семьдесят». С. 217.


[Закрыть]

Он был рассеян, неловок, случалось, опаздывал, неряшливо одевался, чем вызывал гнев и недоумение начальства и здоровый смех сослуживцев. Литература занимала его куда больше банка: однажды, по рассеянности (а может, от всегдашнего желания пошутить), он написал юмористический рассказ, и не где-нибудь, а на обложке нового, только что поступившего в банк гроссбуха, после чего от страха за содеянное обложку вырвал и уничтожил. Когда главному кассиру предъявили изуродованный гроссбух, тот не поверил своим глазам: «Абсурд! Только недоумку взбредет в голову оторвать у нового гроссбуха обложку!».

И всё же руководство банка в «недоумке» не разочаровалось. Верно, Плам, на каком бы «участке» он ни работал – в отделе почт, депозитов или внутренних счетов, – клерком зарекомендовал себя весьма посредственным, зато был отличным спортсменом, играл за сборную банка в регби, футбол и крикет и еще жаловался в дневнике, что матчей слишком мало. В записной книжке Вудхауса того времени находим забавную «спортивную» зарисовку, которой он почему-то так и не воспользовался. Не потому ли, что эта сценка, хоть и смешна, но очень уж далека от реальности? Талантливые спортсмены нужны ведь в любой, даже самой серьезной организации.

Директор банка: Спортсмен?

Новый клерк: Да, сэр.

Директор банка: В крикет играете?

Новый клерк: Да, сэр.

Директор банка: В теннис?

Новый клерк: Да, сэр.

Директор банка: В другие игры?

Новый клерк: Да, сэр, и в другие.

Директор банка: И много играли?

Новый клерк: Да, сэр, много.

Директор банка: Вот и прекрасно. Больше не будете.

2

Однако же повторимся: литература (никак не спорт) занимала все его помыслы. Тем более что в эти, первые годы XX века, в столице империи, где «никогда не заходит солнце», было и для кого писать, и где печататься. «Никогда еще у нас не набиралось такого огромного количества читателей», – не скрывает своего энтузиазма Герберт Уэллс. «Появилась новая разновидность читателей, – по обыкновению несколько «снижает» оптимизм коллеги Бернард Шоу, – они никогда раньше не покупали книг, а если бы покупали, все равно не смогли бы их прочесть». Спрос, известное дело, рождает предложение. На британском книжном рынке, точно грибы, растут новые издательства, новые журналы и газеты, вроде уже упоминавшихся «Strand» и «Public School Magazine». Среди них – «Storyteller», «Tit-Bits» («Лакомства»), «Fun», «Captain». И, конечно же, прославленный и, увы, ныне уже почивший в бозе «Punch», «юмористический журнал с носатым, крутогорбым Петрушкой», как назвал популярнейший иллюстрированный лондонский еженедельник в «Подвиге» Набоков. Именно в «Punch» состоялся полноценный литературный дебют Вудхауса-юмориста. В этом журнале он опубликовал в общей сложности более 250 произведений. Рассказов прежде всего; романы появятся позже, рассказы же, особенно поначалу, давались ему легче:

«Я обнаружил неприятное обстоятельство: диалог мне давался, юмор тоже (на мой взгляд), а вот объем – ни в какую!»[22]22
  «За семьдесят». С. 231.


[Закрыть]

Утренних, вечерних и еженедельных газет было столько, – отмечает Вудхаус в автобиографии, – что «с тридцать пятой попытки кто-нибудь да печатал ваш очерк о “Ярмарке цветов” или пародию на Омара Хайяма». Словом, только пиши. И Вудхаус писал. Стишки, рассказы, очерки, юморески, пародии – всё что придется. Не брезговал даже подписями под карикатурами – на них спрос имелся всегда; что ж, в конце концов, и Диккенс ведь так начинал. Прежде же всего писал про то, что хорошо знал и любил. Не потому ли в его первых рассказах превалирует школьная тема? А если точнее: закрытая школа и ее обитатели. А еще точнее: закрытая школа и кодекс чести юного школяра и спортсмена. В школьных рассказах, которые печатались, главным образом, в «Public School Magazine» в рубрике «Под тралом», а также в романе (а по существу, сборнике рассказов из школьной жизни) «Охотники за трофеями», первоначально выходившем в том же журнале ежемесячными порциями, легко угадывается Далидж, тщательно загримированный автором под такие вымышленные, никогда не существовавшие закрытые учебные заведения, как «Бекфорд», «Сэдли», «Экклтон», «Райкен». В этих рассказах и в романе множество смешных эпизодов, и в то же время они отдают ностальгией – «шесть лет блаженства» как-никак.

Как и полагается писателю, и не только начинающему, Вудхаус не расстается с блокнотом. По вечерам, после работы, наскоро перекусив чем бог послал, неподалеку от дома, крошечной съемной двухкомнатной квартирки, «мелкой заводи», как он ее называл, – он, точно соглядатай, без устали снует пешком или на велосипеде по оживленным лондонским улицам. Глядит по сторонам, вслушивается в реплики прохожих – и неустанно фиксирует в блокноте увиденное и подслушанное. Например, такое:

Водитель автобуса. Семнадцать лет в армии: Индия, Бирма, Мальта, Гибралтар, Судан, Трансвааль. Уверяет, что только водитель автобуса способен написать всё, «как вправду было». Ему, мол, с его водительского места виднее… Вид пожухлый, потрепанный, при этом независим и вполне обходителен. Нос сломан, усишки, под правым глазом короткий шрам.

Или:

Подслушанные грубости.

а) Кэбмен велосипедисту, которого он только что сбил: «Взял бы кэб, дружище, этого бы не случилось…»

б) Довольный жизнью, пышущий здоровьем путешественник своему приятелю, страдающему морской болезнью: «Тебе бы сейчас свиную отбивную, был бы как огурчик».

А вот отрывок из заметки «Мужчины, которые пропустили собственную свадьбу», напечатанной в ноябрьском номере «Tit-Bits» за 1900 год. Похоже, Вудхаус нащупывает свою манеру, обретает собственный голос:

«Перед свадьбой в Ипсвиче вдруг выяснилось, что пропал жених. Никто понятия не имел, где он и что с ним, и поднялась немыслимая суматоха. Продолжалась она до тех пор, пока через двадцать минут после начала церемонии к церкви не подъехал на велосипеде брат жениха и не объявил, что отсутствующий джентльмен сегодня крайне занят, однако на следующий день объявится непременно».

Манеру свою Вудхаус, безусловно, нащупывает, но издателям пока невдомек, с кем им предстоит иметь дело. Плам-то знал, что прославится, а вот издатель – нет. «При желании я мог бы обклеить отказными письмами немалых размеров банкетный зал», – напишет он в «За семьдесят».

Бывали дни, когда из редакций возвращалось по восемь рукописей в день. Однако юный литератор был непреклонен, его упорству в достижении цели мог бы позавидовать даже Джимми Питт, джентльмен без определенных занятий из раннего романа Вудхауса; роман так и назывался – «Джентльмен без определенных занятий». Так же, как Джеймс Датчет, герой его рассказа, и тоже раннего, «После школы», которого он писал с себя:

«Научно установлено, что, получив отказ в одном месте, автор направит свой рассказ в другое, но если хоть один из его рассказов принят, он считает своим долгом послать редактору следующий»[23]23
  «После школы». Пер. С. Кузнецова (Ссмита) под ред. Н. Трауберг. // П. Г. Вудхаус. Дживс и феодальная верность. Приключения Салли. Ранние рассказы. Вудхаус на войне. С. 430.


[Закрыть].

Без помощи со стороны, однако, было не обойтись. Помог Уильям Бич Томас: как уже говорилось, пристроил рассказы и заметки своего бывшего ученика в «Globe», в популярные еженедельные рубрики «Люди и дела» («Men and Matters») и «Кстати говоря» («By the Way»). А также – в «Strand», тот самый журнал, которым «Толстячок» зачитывался в Далидже. Скоро он и сам станет постоянным и любимым автором «Strand Magazine», за без малого сорок лет сотрудничества напишет в журнал сотни две статей и рассказов, а в автобиографии пошутит, что «автор “Strand” ничуть не уступает кавалеру Ордена подвязки».

Из этих двух сотен добрая половина появилась в «Strand» за те два года, что Плам проработал на Ломбард-стрит. Что это значило? Что очень скоро он сможет без постылого банка обойтись, содержать себя литературным трудом. Родители-прагматики были на этот счет другого мнения. Пиши, если так уж хочется, внушали они сыну, когда тот приезжал навестить их в Шропшир, но пиши в свободное время – пером ведь не проживешь. Однако этот нескладный, рассеянный, робкий, двадцатилетний юноша был упрям, родителей не слушал; он твердо знал, за что борется и, главное, чего стоит. А то, что стоит он дорого и это ему известно, видно хотя бы из посвящения Уильяму Таунэнду на титуле «Охотников за трофеями», вышедших летом 1902 года, то есть ровно через два года после того, как Вудхаус поступил в Гонконгский и Шанхайский банк. Тон посвящения, как всегда у Вудхауса, когда он пишет о себе, – полушутливый-полусерьезный: