Текст книги "Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма"

«Я приложил руку к 16 пьесам и 22 мюзиклам, – пишет он в «За семьдесят». – Что до пьес, они нередко проваливались. Я не отдавал им сердце…»

И зрители, как видно, – тоже. Вудхаус-драматург, в отличие от Вудхауса-прозаика, – безвестен.

Тогда же, в преддверии войны и сразу после ее начала, у Вудхауса намечается – наконец-то! – и личная жизнь, которой раньше не мог похвастаться ни он сам, ни его герои.

«Жизнь в настоящее время чудовищно однообразна, – жалуется не привыкший жаловаться Вудхаус в сентябре 1914 года Лесли Брэдшоу. – Я встаю, пытаюсь работать, кормлюсь и вновь укладываюсь в постель. Пока работаю, мне неплохо, но когда один рассказ окончен, а за второй я еще не принимался, – настроение у меня гнусное».

И вовсе не потому, что уже месяц как разразилась Первая мировая война. Аполитичный Вудхаус обратил на начавшиеся мировые войны – что на первую, что на вторую – внимания ничуть не больше, чем Дживс в рассказе 1921 года «Дживс в весеннее время»:

– Как погода, Дживс?

– Исключительно благоприятная, сэр.

– В газетах что-нибудь интересное?

– Некоторые несущественные трения на Балканах, сэр. В остальном же – ничего примечательного.

Глава пятая. Полоса удач

1

Поначалу казалось, что и в жизни Вудхауса не происходит ничего примечательного, из ряда вон выходящего.

3 августа 1914 года он в очередной раз приплывает из Лондона в Нью-Йорк и останавливается у своего нью-йоркского приятеля, журналиста из «World» Нормана Твейтса. Вечером решено отправиться в ресторан отпраздновать прибытие Плама. И не вдвоем, а вчетвером – с девушками. У Вудхауса девушки нет, и подруга Нормана – стандартная ситуация – прихватывает с собой свою приятельницу, недавно овдовевшую Этель Уэймен, англичанку, актрису, игравшую в Америке в репертуарном театре. Обаятельная, остроумная, кокетливая, Этель в первый же вечер вскружила голову робкому, скованному, не слишком общительному – уж с женщинами-то во всяком случае – 32-летнему холостяку. Этот вечер в ресторане Вудхаус вскоре опишет с присущей ему самоиронией в романе «Неудобные деньги». Посмеется над тем, как в сходной ситуации герой, лорд Долиш, приглашает в ресторане девушку на танец:

«Не надо было ему пускаться в пляс. Он был респектабелен, приветлив, честен, благодушен. Что до самого танца, то лорд напоминал породистого щенка, который хочет перейти поле»[38]38
  «Неудобные деньги». Пер. Н. Трауберг // П. Г. Вудхаус. Неудобные деньги. Веселящий газ. Рассказы о гольфе. Бросок!


[Закрыть].

Красоткой Этель назвать было нельзя, но фигура у нее была совершенно бесподобная. Высокая, статная, одевалась она по-актерски броско, даже, пожалуй, чуть вызывающе. Любила (и всегда, до самой старости, будет любить) общество, танцы, развлечения. Была весела, оживлена (иногда даже слишком), непосредственна, легкомысленна. Но это лишь по первому впечатлению. На второе-третье свидание (после того вечера в ресторане Этель и Пэлем встречались едва ли не каждый день) у вдовушки проступили черты не столь позитивные и даже несколько озадачивающие. Да, Этель и в самом деле была непосредственна, жизнерадостна, легка на подъем, но одновременно с этим – нервна, взбалмошна, сумасбродна, вспыльчива и, в сущности, – не слишком уверена в себе. Что при такой выигрышной внешности и природном обаянии могло показаться даже несколько странным.

Странным, однако, не было. Наоборот, знай Вудхаус с первого дня их знакомства, как складывалась жизнь его 28-летней возлюбленной до их встречи, – и странными показались бы ему ее жизнерадостность и непосредственность, а вовсе не неуверенность в себе. Быть неуверенной в себе у Этель Уэймен имелись все основания.

Этель Ньютон была незаконнорожденной дочерью норфолкского фермера Джона Ньютона и местной модистки Энн Грин. Отца своего она так ни разу и не видела, мать же, по ее собственным словам, была горькой пьяницей и дочерью не занималась; воспитывали Этель люди посторонние – как говорится, из милости. Восемнадцати лет она переспала с неким Леонардом Роули, совсем еще молодым (немногим старше нее) горным инженером, забеременела, в сентябре 1903 года сыграли свадьбу (не по любви, а по необходимости), а через полгода, в марте 1904-го, Этель родила девочку Леонору. Через год Роули с женой и дочерью уезжает работать в Индию, а спустя четыре года умирает при невыясненных обстоятельствах от какой-то загадочной тропической болезни.

Похоронив мужа, миссис Роули возвращается в Англию и вскоре выходит замуж во второй раз, на этот раз за лондонского портного Джона Уэймена. В 1912 году Уэймен вкладывает деньги в «Клуб для джентльменов» (прозрачный эвфемизм дома свиданий), разоряется и кончает с собой – выбрасывается из окна. Этель отдает семилетнюю дочь в интернат, сама же в поисках счастья уезжает в Америку.

И счастье свое с третьей попытки находит. С человеком, являющимся, как это часто бывает, полной ее противоположностью. Этель – женщина светская; Плам, напротив, замкнут, необщителен. Этель предпочитает досуг – Плам трудоголик. Этель невежественна, книгу в руки сроду не брала; Плам – человек образованный, книгочей. Этель живет сегодняшним днем, при этом весьма практична, – Плам благоразумен, предусмотрителен, но при этом совершенно не практичен. Этель сорит деньгами (которых у нее нет) – Плам на себя почти ничего не тратит, хотя деньги (пока небольшие) у него имеются. Этель принимает решения – Плам старается этого не делать; его испытанное средство борьбы с действительностью – компромисс. Этель – опытная сердцеедка (два брака, да и театр не располагают к девичьей скромности); Плам с женщинами робок, зажат, наивен, неопытен. Не в этом ли, однако, заключается его обаяние? Не в этом ли прочность их будущего союза? Иные опытные женщины любят неопытных мужчин, извлекают из их неопытности пользу для себя, жалеют их и верят в серьезность их намерений.

Намерения же у Вудхауса – и это видно невооруженным глазом – с самого начала были более чем серьезные. Норман Твейтс, сообразив, что отношения складываются, над ним подшучивал, делал намеки – Плам отмалчивался и густо краснел. Этель Уэймен повезло: она наконец-то нашла человека, которому нужна, который будет о ней заботиться и – немаловажное обстоятельство – ее содержать. А она – его опекать. И, что тоже немаловажно, он будет идти у нее на поводу. И при этом – не слишком вмешиваться в ее дела; Этель принадлежала к числу женщин, с чьей точки зрения между семейной и личной жизнью не всегда можно поставить знак равенства.

Не меньше, чем Этель, повезло и Вудхаусу. За свою терпимость, ласку, заботу, благосостояние – всё то, чего прежде у Этель никогда не было, – он получил самое для себя главное: режим наибольшего «творческого благоприятствования». Без Этель он вряд ли написал бы столько книг, вряд ли прожил бы такую долгую, спокойную и благополучную жизнь – этот брак уж точно совершился на небесах.

И всего через два месяца после знакомства. Эти два месяца (август и сентябрь 1914 года) Этель и Пэлем, как уже говорилось, встречались ежедневно, и их свидания проходили с удивительным, я бы сказал, трогательным постоянством. Утром встреча на Пенсильванском вокзале, поездка на Лонг-Айленд, где после свадьбы молодожены поселятся в городке Беллпорт в окружении двух кошек, собаки и приблудного щенка – домашних животных самозабвенно любили оба, причем с возрастом всё больше и больше. Затем купание в океане, обед в местном ресторанчике и возвращение под вечер обратно в Нью-Йорк.

«Помню, мы однажды купались, и в тот день сильно штормило, – вспоминал Вудхаус спустя много лет. – Этель мне говорит: “Держитесь ко мне поближе”. И тут набежала огромная волна и отбросила меня в сторону. В дальнейшем она любила повторять, что я всегда старался держаться от нее подальше».

Чистой воды кокетство. Чего не было, того не было. Наоборот, Вудхаус держался за Этель, как говорится, обеими руками, причем с первых же дней. Почти сразу дал понять, что не отступится. Опытной Этель, как невесте Лужина у Набокова, быстро становится ясно, что этого человека «уже невозможно вытолкнуть из жизни, что он уселся твердо, плотно, по-видимому, надолго». Действительно, довольно надолго – на шестьдесят лет. И с самого начала их совместной жизни свято хранил мир в семье. Был мужем если и не горевшим страстью (едва ли не с первых дней брака молодожены разошлись по отдельным спальням), то уж точно покладистым. Старался не замечать кое-каких мелочей, которые, если не придавать им значение, останутся мелочами; в противном же случае могут разрушить любой брак, даже самый прочный.

Про их венчание известны три вещи, и все три забавные – в духе книг жениха. Как молодой, хорошенькой женщине и полагается, Этель, отвечая на вопрос священника о ее возрасте, сократила его – правда, всего на год. На вопрос, чем он занимается, Вудхаус не стал распространяться о своей многогранной творческой деятельности; произнес всего одно слово: «автор», после чего на протяжении всей службы – нервная аллергия? – оглушительно чихал и сморкался. И потом, когда молодые воцарились в отеле «Астор», где проходил их медовый месяц, в записке Брэдшоу не мог вспомнить – как видно, тоже от нервов – девичью фамилию невесты. Пошутить не забыл, а вот фамилию запамятовал: «Прости, что отвечаю не сразу. Очень занят: вступаю в брак с Этель Мильтон». Или это была шутка?

И еще одна деталь; в отличие от вышеназванных – немаловажная. Элеонора, десятилетняя дочь Этель, на венчании в нью-йоркской церкви не присутствовала – в Америке в конце сентября 1914 года ее не было. Познакомился с падчерицей Вудхаус только весной следующего года, и между ними сразу же и на всю жизнь установились дружеские, доверительные отношения, чего, кстати, об отношениях матери и дочери не скажешь. Симпатия отчима и падчерицы (своих детей у Этель и Плама не было) – еще один и весомый аргумент в пользу идеального шестидесятилетнего союза Этель Уэймен и Пэлема Гренвилла Вудхауса.

2

Беда, говорят, не приходит одна. Но ведь и удача тоже – иначе не было бы выражения «полоса удач». Первые два военных года – 1914-й, 1915-й – для Вудхауса сложились исключительно удачно; правда, если не считать того, что «из-за войны всё мое английское благосостояние пошло прахом».

Роман «Кое-что свеженькое» (Н. Трауберг переводит название этого романа как «Что-нибудь эдакое») написался за каких-нибудь три – четыре месяца. Никогда еще Вудхаус не работал с таким рвением.

«Уже две недели тружусь, как вол, – пишет он 20 января 1915 года Брэдшоу. – И за это время написал не меньше сорока тысяч слов своего романа… Это лучшая крупная вещь, которая на сегодняшний день вышла из-под моего пера, и я очень надеюсь удачно ее пристроить… Остается написать еще десять тысяч слов, после чего останется только перечитать написанное. Разрываюсь между желанием поставить точку и необходимостью сделать паузу и довести до ума то, что уже имеется… Получается смешней некуда – не сравнить с тем, что было раньше».

Смешней и отчасти печальней. Ведь описывая потешных обитателей Бландингского замка – лорда Эмсворта («Кое-что свеженькое» – дебют, он и другие обитатели замка будут появляться в дальнейшем на страницах его книг – и нашей книги тоже – еще не раз), его сына Фредди Трипвуда, который женится на дочке американского миллионера, и их камердинера Биджа, – Вудхаус, как вслед за ним и Ивлин Во, «сочувственно высмеивает» британскую потомственную аристократию, ее уклад, обычаи, ее «дворянские гнёзда», которым нет – и не будет – места в Англии XX века. Смешной, нелепый и вместе с тем трогательный лорд Эмсворт (как и всё его окружение) в своей бестрепетной аполитичности, с его философией «моя хата с краю», – слепок с его создателя; он, как и Вудхаус, искренне не понимает, чем вызвана тревога современного человека:

«Покачиваясь в такси, которое катило его по залитым солнцем улицам, лорд Эмсворт, снисходительно улыбаясь, наблюдал за многоликой лондонской толпой… Что только не волновало всех эти людей – забастовки, войны, суфражистки, падение коэффициента рождаемости, набирающий силу материализм – тысячи других схожих проблем. Волнение становится отличительной чертой двадцатого столетия. А вот лорд Эмсворт никогда не волновался («Кое-что свеженькое»).

А если и волновался, то из-за того, победит ли его любимая свинья Императрица в конкурсе на сельскохозяйственной выставке. Императрица победила, и не раз, о ней мы тоже еще скажем.

В свое время английский писатель Сэмюэль Батлер заметил в своих «Записных книжках», что сочинить роман может всякий дурак, а вот продать его удается далеко не каждому. Мало было написать «Кое-что свеженькое» – надо было пристроить рукопись в надежные руки. И надежные руки нашлись: жена Герберта Уэстбрука, занимавшаяся правами Вудхауса в Англии, свела его с владельцем авторитетного нью-йоркского правового агентства Полом Рейнолдсом. Вудхаус со своим свежеиспеченным романом попал в хорошую компанию: Рейнолдс был литературным агентом живых классиков – Уильяма Джеймса, Джека Лондона, Джорджа Бернарда Шоу, позднее – самого Уинстона Черчилля. В отличие от лукавого пустобрёха Дэвида Селзника, Рейнолдс слов на ветер не бросал, золотых гор не сулил. Сказал только, что загадывать не любит, но надеется, что «дело сладится».

И дело сладилось. Рейнолдс передал «Кое-что свеженькое» Джорджу Лоримеру в «Saturday Evening Post» – лучшему, как единодушно считалось, редактору лучшего на ту пору американского еженедельника. Вудхаус – очередная, уже третья подряд удача – и тут оказался в отличной компании: Лоример – издатель и редактор со звериным чутьем и отменным вкусом – печатал в «Post» самых лучших и самых востребованных: Киплинга, Честертона, Уэллса, американцев Джека Лондона и Стивена Крейна. С чутьем, вкусом и взыскательностью.

«Практически каждый английский журнал готов купить любую чепуху, лишь бы ее написал какой-нибудь известный писатель, – писал много позже Вудхаус. – “Saturday Evening Post” был чертовски хорош, потому что с Лоримером такой номер не проходил… Босс, конечно, был тираном, но, господи, какой же это был толковый редактор! Он всех держал в ежовых рукавицах. У меня там в общей сложности вышел двадцать один роман, но я никогда не чувствовал уверенности в том, что очередная книга будет опубликована, пока не получал телеграмму о том, что ее одобрил Лоример».

Вудхауса Лоример не знал, но роман «Кое-что свеженькое» редактору понравился, и он заключил с Пламом контракт. «Кое-что свеженькое» переименуется для местного «проката» в «Кое-что новенькое» («fresh» на американском английском может значить «развязный», «наглый», «нахальный»). Печататься роман будет в «Post» серийными выпусками. Точно так же, как лет десять назад «Трофеи» – в лондонском «Public School Magazine» или «Псмит в Сити» – в «Captain». За что автору полагается гонорар в размере 3500 долларов. О такой сумме, да еще в военное время, не слишком известный в Америке автор мог только мечтать. Первоклассный свадебный подарок!

Еще один свадебный подарок Вудхаус преподнес себе сам. Контракт на издание «Кое-чего свеженького» в Нью-Йорке и в Лондоне готов еще не был, а он уже пишет следующий роман – «Неудобные деньги». И приносит рукопись Лоримеру, когда приезжает в Филадельфию. Мизансцена: воскресное утро, Лоример, попыхивая трубкой, лежит на диване и лениво листает рукопись «Неудобных денег». Роман юмористический, а Лоример не только не смеется, но даже не улыбается. Вудхаус сидит в кресле напротив, делает вид, что углубился в чтение сборника рассказов, напечатанных в «Post», – сам же с замиранием сердца ждет редакторского вердикта. Верно, «Кое-что свеженькое» Лоримеру понравилось, но что скажет «строгий судия» на этот раз? Минут сорок проходит в напряженном молчании, Лоример, не спеша, откладывает рукопись, поднимает на Вудхауса глаза и изрекает: «Этот роман мне нравится больше того». Потом Вудхаус призна́ется Таунэнду: «Никогда в жизни не приходилось слышать слов более пленительных».

Лоример, как всегда, не ошибся: «Неудобные деньги» читаются на одном дыхании, мастерство автора заметно выросло. Очень смешные, меткие – не в бровь, а в глаз – характеристики персонажей. Такая, например: «Натти соответствовал эвклидову определению прямой – у него была только длина, похож он был на водоросль, а лежа – на шланг». И не менее остроумный, оригинальный авторский комментарий (здесь Вудхаус непревзойден): «Пришелец уселся и посмотрел поверх коленей, словно овца через очень острый забор». Очень смешны, трогательны и псевдоэлегические рассуждения вроде: «Все толстые миллионеры печальны в вечерний час». Или: «В свободный день на чужбине только и думай о любви». (Так вот почему Вудхаус, пока не встретил Этель, трудился в поте лица – чтобы не думать о любви!) Или: «В трудных беседах, как в забегах, главное – начать». Или: «Детство, как и корь, должно прийти в свое время, позже они опасны». Незлобивый юмор удавался Вудхаусу всегда, – в «Неудобных деньгах» же он порой, чего не бывало раньше, «кусается», и довольно больно. Достаточно вспомнить ушлого репортера Роско Шерифа; узнав, что у лорда и леди Уэзерби пропала обезьяна, он мгновенно придумывает сенсационные газетные «шапки» для вечерних выпусков: «Обезьяна сходит с ума», «Страх и трепет», «Есть жертвы». Что такое журналистика, Вудхаусу известно не понаслышке…

Вместе с тем привыкший к Вудхаусу читатель особых сюрпризов в «Неудобных деньгах» не найдет. Дежурная (чтобы не сказать навязчивая) фабульная завязка, которая строится на недоразумениях в связи с дядюшкиным наследством. Закрученная любовная интрига, в которой suspense хоть и присутствует буквально до самых последних строк, у читателя не возникает ни малейших сомнений: хэппи-энд неотвратим. Привычен и мотив «англичанин в Америке», которую житель Британии знает исключительно «по лондонским театрам, а там действительно все американцы с пистолетами». И не менее привычное противопоставление благодушного и беспечного британского эксцентрика американскому автомобильному королю. Американский миллионер живет «в атмосфере краж и бандитов» и думает только о деньгах, тогда как «простую душу» простодушного и неимущего, но «не ведающего никакой скорби» секретаря лондонского клуба лорда Долиша «утешают простые мысли». Лорд Долиш (очередной автопортрет автора) мечтает вовсе не о деньгах и не о наследстве, хотя и то и другое, понятно, не помешало бы, а о ферме, «большой, вроде ранчо, далеко от города», о пасеке, о том, чтобы вести несуетную жизнь сельского жителя и разводить пчел.

Один сюрприз в «Неудобных деньгах» всё же есть: в романе возникают первые, очень еще робкие очертания великого Дживса. Привезенному из Англии в Америку дворецкому лорда Уэзерби Ренчу до Дживса, конечно же, пока далеко: ему не хватает интеллекта, эрудиции, чувства собственного достоинства, изысканной манеры выражаться, да и учить своих хозяев жизни – давать им, как Дживс Вустеру, ценные советы, – он не способен. И вместе с тем Дживс в речи и повадках Ренча, которому (истинный англичанин!) не нравится Америка и претит беспорядок в доме, вполне узнаваем. Как, между прочим, узнаваем Дживс и в образе немногословного дворецкого Уилсона в рассказе «Опережая график».

«Уилсон, – интересуется его хозяин Ролло Финч, который дружески беседует со своим слугой до рассвета, – а вы любили когда-нибудь?» – «Да, сэр». – «И что же из этого вышло?» – «Ничего, сэр».

О Юстесе, прирученной обезьяне лорда, на которую Ренч смахивает, он говорит брезгливо, со сдержанным отвращением, да и выражается со столь свойственным Дживсу, да и всякому истинному британцу, understatement’ом: «Она совершает странные поступки… Насколько я понял, у них нелады с кошкой… та подозревает его в дурных намерениях». Когда леди Уэзерби отправляется на кухню оценить размеры бедствия, Ренч реагирует в точности как Дживс: «Вполне своевременно, м’леди. Кухарка просит указаний». Когда же леди Уэзерби решает посадить непокорную обезьяну в погреб, Ренч, опять же, говорит совершенно по-дживсовски: «Если разрешите заметить, в погребе много угля. Большое искушение». В самом деле, чем не Дживс?

Глава шестая. «Мюзик-холл – вот моя стезя», или «Трио музыкальной славы»

1

И еще одна удача тех лет. Как раз когда Вудхаус дописывал «Неудобные деньги» и обсуждал с лондонскими и нью-йоркскими издателями книжное издание «Кое-чего свеженького», главный редактор «Vanity Fair» Фрэнк Крауниншилд предложил писателю место театрального критика у себя в журнале. Вудхаус согласился, хотя сочинять стихи для мюзиклов представлялось ему делом куда более увлекательным, чем о мюзиклах писать. Тем более что весной 1915 года в бродвейских музыкальных театрах (а их насчитывалось несколько десятков) на глазах у Вудхауса восходила звезда его старого знакомого и партнера еще по «Красотке из Бата», композитора Джерома Керна.

И Вудхаус, отправившись в качестве театрального критика ведущего нью-йорского журнала обозревать премьеру мюзикла Керна «Отступи в тень», решил тряхнуть стариной и, фигурально выражаясь, перебрался из зрительного зала на сцену. Он сочиняет пару песен для «Отступи в тень», а следом – еще несколько для «Дома нет никого», «фарсовой комедии в двух действиях». Премьера «Дома нет никого» состоялась в начале мая того же 1915 года в небольшом, всего на 300 мест, недавно открывшемся бродвейском музыкальном «Princess Theater». Спустя полгода Плам идет в «Театр Принцессы» на рождественскую премьеру еще одного мюзикла – «Очень хорошо, Эдди», совместного творчества Керна и нью-йоркского, как и Вудхаус, британца, драматурга Гая Болтона, и после спектакля получает заманчивое предложение от Бесси Марбьюри, директора «Принцессы». «Оживите вашими стихами пьесу Гая, – убеждает Вудхауса Марбьюри, добродушный толстяк, которого в театре именовали не иначе как «тучным Милягой». – Я хочу, чтобы сочиненные вами песенки явились той магией, в которой исчезнут без следа любая грубость и вульгарность».

Вудхаус, как мы знаем, помешан на мюзиклах со школьной скамьи, не раз говорил, что «Оклахому» написал бы с бо́льшим удовольствием, чем «Гамлета», поэтому без раздумий говорит Миляге «да». И знаменует тем самым рождение славного бродвейского трио: Керн (композитор), Болтон (драматург), Вудхаус (поэт-песенник). И, как следствие, – новую страницу в истории американского мюзикла.

2

 
Музыкальная слава трио
От Аляски и до Рио.
Болтон, Вудхаус, Керн!
Трио музыкальной славы
От Нью-Йорка до Варшавы.
Болтон, Вудхаус, Керн!
 

– писал, перейдя от избытка эмоций с языка критической прозы на язык плакатной поэзии, театральный критик «New York Times» спустя три года после дебюта великолепной троицы.

Композитор Джером Керн, однако, стоял в «трио музыкальной славы» несколько особняком. Резкий, вспыльчивый, неуживчивый, всего себя отдающий работе, он вдобавок был еще очень требователен, особенно – к автору песен Вудхаусу. Болтон работал напрямую с Керном меньше: музыкальное сопровождение мюзикла зависит скорее от сценария, от диалогов и монологов, чем наоборот. Пламу же Керн мог позвонить среди ночи, и, если тот не подходил к телефону, наутро устраивал скандал. Мог, дозвонившись, поднести телефонную трубку к роялю, за которым сидел, и начать наигрывать мелодию – чтобы «облегчить» Вудхаусу творческий процесс, направить этот процесс «в нужное русло». На первом месте в мюзикле – музыка (мюзикл же!), считал Джером, сценарий и слова песен – на втором.

«Когда у тебя есть мелодия, – поучал он, – ты видишь, что́ является главным, а что́ второстепенным, и соответствующим образом подгоняешь под мелодию свое стихотворение – иначе стихи не превратятся в песню. Так, во всяком случае, работаю я, а тот, кто с этим не согласен, пусть катится ко всем чертям!»

И Вудхаус с ним не спорил. Во-первых, потому что с Керном спорить было бессмысленно. Ну, а во-вторых, Вудхаус вообще был покладист и спорил редко.

А вот с Гаем Болтоном Плам сошелся сразу же – и на всю долгую, свою и его, жизнь. Связывало их многое. Возраст: Болтон был всего на три года моложе Плама и пережил его всего на четыре года, умер в 1979 году. Происхождение: оба были англичанами и жили на две страны, то и дело пересекали океан. Литература: Болтон много читал и еще больше писал – печатался в тех же журналах, что и Плам. Вудхауса, сочинителя стихов к его пьесам, создателя целой галереи комических персонажей, Болтон ценил очень высоко. Это Болтону принадлежит идея «Зонтичного клуба», которую придумал Старый Хрыч, герой романа Вудхауса «Французские каникулы» (1956), о чем мы еще скажем. Принадлежит Болтону и комический прием, которым Вудхаус в своей юмористической прозе не раз пользовался. Джим Марвин, друг и конфидент главного героя в мюзикле «Надо же!» («Oh, Boy!»; спустя несколько лет этот мюзикл под другим названием переедет из Нью-Йорка в Лондон), глотает окончания слов: «Не валяй ду», «Пойдем со мной на веч, бу там, как солнца лу» и т. д. Когда же Марвина спрашивают, почему он всё время не договаривает слова, тот отвечает: «Ничего не под – прив».

Имелись, конечно, у друзей и различия. Вудхаус первый раз приехал в Америку только в 23-летнем возрасте, до этого о ней только мечтал. Болтону же завоевывать Новый Свет не пришлось: рос он в доме своего отца-американца в Нью-Йорке, и не где-нибудь, а на Вашингтон-хайтс, на Манхэттене. Вудхаус с раннего детства хотел стать писателем – и стал им; литературной профессии, за исключением двухлетней работы в банке, не изменил ни разу. Болтон же одно время учился на архитектора и за пишущую машинку сел гораздо позже Вудхауса. Вудхаус женщин сторонился, в обществе представительниц прекрасного пола робел, помалкивал и, подобно тургеневскому лишнему человеку Чулкатурину, в присутствии женщин «либо хмурился… либо глупейшим образом скалил зубы и от замешательства вертел языком во рту». Болтон же не только не испытывал в присутствии женщин «замешательства», но слыл дамским угодником, дважды разводился и не пропускал ни одной красотки из кордебалета. Это он познакомил Вудхауса с Флер Марсден, хорошенькой старлеткой из «Princess Theater», которой тогда уже женатый Плам увлекся не на шутку. Шутки не получилось. Плам преподнес Флер на день рождения какую-то безделушку и был уличён: Этель – пошлейшая история! – нашла у него в кармане пиджака (уверяла, что по чистой случайности) чек из магазина и потребовала объяснений. «Прожженный бабник», как дразнил Вудхауса Болтон, был захвачен врасплох и не нашел ничего умнее, чем промямлить: «Как же этот чек у тебя оказался?..» Ничего удивительного, что после этого досадного, но как будто бы единственного эпизода супружеской неверности отношения Болтона и Этель оставались натянутыми.

Познакомились Болтон и Вудхаус в нью-йоркской квартире Керна на вечеринке после премьеры «Очень хорошо, Эдди», о которой уже шла речь. «Трио музыкальной славы» сошлось в тот вечер впервые. Керн и Вудхаус уже были знакомы по лондонским мюзиклам, Болтон и Керн тоже хорошо знали друг друга: они сотрудничали с Милягой, в том числе и в «Очень хорошо, Эдди». А вот Болтон увидел Вудхауса на премьерной вечеринке у Керна впервые. Вот что он записал в дневнике:

«К Керну на ужин. Разговорился с П. Г. Вудхаусом – его, кажется, принято называть Пламом. Никогда раньше о нем не слышал, но Джерри говорит, что он сочиняет стишки к мюзиклам. А поскольку я был вчера под мухой, то предложил ему сотрудничать».

Болтон не знал, что в тот же вечер это же предложение сделал Пламу и Бесси Марбьюри. А вот впечатления Вудхауса:

«Ходил на премьеру “Очень хорошо, Эдди”. Мне понравилось, хотя стишки довольно жалкие. Болтон, по всей вероятности, отдает себе в этом отчет – и предложил сотрудничать… Уговаривал меня с таким рвением, что я согласился».

Керн, Болтон и Вудхаус были, что называется, «скованы одной цепью»: стихи Вудхауса при всём своем остроумии и изяществе сильно проигрывали без музыкального – в ритме рэгтайма – сопровождения Керна. Гай Болтон отлично придумывал сюжет, лихо его «закручивал», сочинял остроумные, живые диалоги – однако писать стихи для сцены не умел, да и не любил, не раз повторял: «Мое ли это дело?» Вудхаус, таким образом, стал своего рода посредником между драматургическим талантом Болтона и композиторским – Керна. И это Миляга Марбьюри, конечно, понимал и не мог не оценить.

3

Но камерные мюзиклы «Очень хорошо, Эдди» или «Дома нет никого» в маленьком «Princess Theater» на Тридцать девятой улице явились для «трио музыкальной славы» лишь первыми шагами на пути к всебродвейскому успеху, хотя Миляге и «Принцессе» все трое оставались верны и в дальнейшем. На талантливую троицу стали обращать внимание бродвейские театры побольше и побогаче, с огромными сценами и тысячными зрительными залами, с оркестрами, насчитывающими несколько десятков музыкантов, кордебалетом, в котором пели и выплясывали не десятки, как в «Princess Theater», а сотни статистов. Где постановка одного мюзикла обходилась не в семь тысяч долларов, как у Бесси Марбьюри, а раз в десять больше. Где музыку писали такие звёзды, как Имре Кальман (нам ли не знать автора «Принцессы цирка» и «Фиалок Монмартра»!), автор хита бродвейского осеннего сезона 1916 года «Фроляйн Сюзи», мюзикла, который одно время с успехом шел в театре «Новый Амстердам» под названием «Мисс Малютка Весна» («Little Miss Springtime»). Где блистали такие обворожительные восемнадцатилетние старлетки, дебютировавшие в «Надо же!», как Жюстин Джонстон (бурный, хоть и недолгий, роман с Болтоном) и Мэрион Дэвис, сумевшая то ли голосом, то ли ножками, то ли и тем и другим свести с ума самого Уильяма Рэндолфа Херста. Такие продюсеры и постановщики, как ветеран бродвейской сцены Чарльз Фроман, ставивший мюзиклы по обе стороны Атлантики, а также Чарльз Диллингем, Генри Сэведж, Дэвид Беласко. И, конечно же, Флоренс Зигфелд, вошедший в историю американского музыкального театра «Шалуньями Зигфелда», музыкальным ревю, в которое Зигфелд собственноручно отбирал танцовщиц с безупречными фигурами, дабы, как он, попыхивая толстой сигарой, выражался, «прославить американскую девушку».

Такие многократно прославлявшие американских девушек и готовые перегрызть друг другу глотки импресарио, как братья Шуберты и незабываемый Абрахам Линкольн Эрлангер, крошечный человечек по кличке Генерал Мальчик-с-Пальчик[39]39
  Карлик из кунсткамеры Финиаса Тейлора Барнума (1810–1891), известного импрессарио, создателя цирка, владельца многих зрелищных мероприятий.


[Закрыть], сидевший за гигантским письменным столом, рядом с которым стоял стул его личного парикмахера: тот брил Генерала прямо здесь, в процессе деловых встреч. За спиной у мэтра высился книжный шкаф с подборкой книг о Наполеоне, кумире Эрлангера, а в столе, в правом ящике (и все это знали), лежал заряженный револьвер – мало ли что. Этого бродвейского Бонапарта Вудхаус выведет в рассказе «Эпизод с Псом Макинтошем» в образе Блуменфелда, грозы, как и Эрлангер, продюсерского цеха, который третирует бедных актеров и трепещет при виде собственного двенадцатилетнего сыночка – исчадия ада. Заметим для ясности: Эрлангер специально нанимал подростков, на которых испытывал ценность своих творческих решений, ибо полагал, что таков средний возраст зрителя бродвейского музыкального театра. Творческие же решения Генерала соответствовали его же знаменитому изречению: «На наш век простаков хватит».