Текст книги "Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма"

Имя на Бродвее Вудхаус, как считается, завоевал себе песней «Мой за́мок в облаках» в «Мисс Весне». Эрлангер, кстати, распорядился убрать из названия слово «Малютка» – у нас, заявил он, в нашем «Новом Амстердаме», ничего маленького нет и быть не может. Начинается песня романтическим зачином (кордебалет плавно раскачивается):

 
Мой замок волшебный под облаками
Стоит одинокий уже много лет.
Возвел я хоромы своими руками,
Вернуться туда я даю вам обет.
 

А вот рефрен получился веселый, залихватский:

 
Места в доме хватит всем
Хватит всем, хватит всем!
Приезжайте насовсем,
Насовсем, да!!!
 
 
Где находится ваш дом?
Там, где радуга вверх дном.
Где же дом нам тот искать?
Где Луна ложится спать.
 

В этом мюзикле Плам проявил себя не только как умелый поэт-песенник, но и как беззастенчивый мастер черного пиара. Полностью пренебрегая конфликтом интересов (кому в те годы было известно это ныне грозное словосочетание?), он в прежнем качестве театрального обозревателя «Vanity Fair» взахлеб расхваливает и Болтона («Болтон совершил революцию в музыкальной комедии»), и сам мюзикл («“Мисс Весна” – гвоздь сезона»). Не забывает и себя, о своем поэтическом вкладе отзывается скромно, но весомо: «Мелочи, удачно вписавшиеся в общий замысел».

4

С растущим успехом «трио музыкальной славы» растет и благосостояние Вудхаусов. Теперь можно подумать и о жилье получше, поуютней, попросторней. Сначала, летом 1916 года, Этель и Плам, оставшись в Беллпорте, переезжают в места поживописнее и в дом побольше, тем более что в это время у них гостит на каникулах Леонора. Дом выходит не на океан, а на канал, где Плам ежедневно купается, работает же он – впервые в жизни – в большом кабинете, за большим, почти как у Эрлангера, письменным столом – разве что револьвер в правом ящике стола отсутствует.

А потом и вовсе расстаются с Беллпортом – переезжают в город: из Беллпорта в Нью-Йорк не наездишься, а великолепная тройка в конце 1916 – начале 1917 года работает сразу над тремя мюзиклами. Премьера «Надо же!» состоялась в «Princess Theater» 20 февраля 1917 года при переполненном зале: подзаголовок «Комедия первой брачной ночи» действовал безотказно. Премьера «Одумайся» («Have a Heart») – игралась в театре «Либерти» месяцем раньше. А первый спектакль «Леди! Ох, леди!!» – тоже в «Princess», но годом позже. Рецензии на все три мюзикла были сногсшибательные.

«Высокий класс “Надо же!” за один сезон вознес Болтона и Вудхауса на недосягаемую высоту; с этими мастерами не сравнится ни один автор музыкальной комедии в стране». («New-York Tribune»)

«Сказать про их музыкальную комедию, что она выше всяких похвал, – значит не сказать ничего!» («New York Times»)

После премьеры «Леди! Ох, леди!!» композитора, драматурга и поэта-песенника похвалила даже язвительнейшая Дороти Паркер, сменившая Вудхауса на посту театрального критика «Vanity Fair», и составившая ему серьезную конкуренцию по части комической прозы и поэзии – в Америке, во всяком случае.

«Ничего не скажешь, – писала Паркер, – Вудхаус, Болтон и Керн в очередной раз превзошли себя. Я пришла в такой восторг, что даже присутствие на спектакле мистера Уильяма Рэндолфа Херста не смогло испортить мне вечер. Мне нравится, что́ эти трое делают с музыкальной комедией. Мне нравится, как диалог плавно перетекает в песни. Мне нравится изящная, ненавязчивая рифмовка заключительной песни. И, о боже, как же мне нравится музыка Джерома Керна!»

После таких комплиментов и квартира в Нью-Йорке – уже не высший предел, и Вудхаусы переезжают на Аррандейл-авеню в двух шагах от Манхэттена и от деревни нью-йоркских миллионеров Грейт-Нек, которую мы хорошо знаем – правда, под другим, вымышленным названием: в Ист-Эгг ведь находился особняк великого Гэтсби. «Где огни тем ярче, чем больше земля отворачивается от солнца. Где оркестр играет “золотистую музыку под коктейли”, а смех становится всё свободнее, всё расточительнее»[40]40
  Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Великий Гэтсби. Пер. Е. Калашниковой.


[Закрыть]. Теперь вместо Гэтсби здесь жил (скорее бывал) его создатель Фрэнсис Скотт Фицджеральд, к которому Вудхаус относился с безусловной симпатией:

«Думаю, все эти истории про его беспробудное пьянство преувеличены, – напишет он спустя несколько лет, в ноябре 1923 года, Леоноре. – Он вполне нормальный человек, да и вообще, по-моему, отличный парень. Только вот зря он ездит в Нью-Йорк с трехдневной щетиной – вид дурацкий».

А еще – блестящий новеллист, драматург, сценарист и журналист Ринг Ларднер и блестящий же юморист Роберт Бенчли. Бенчли, как и Дороти Паркер, будет членом литературного клуба «Алгонквин» при «New Yorker» – журнал появится спустя несколько лет, в 1925 году. Это Бенчли назвал однажды Грейт-Нек «командой знаменитостей» («a gymnasium of celebrtities»). А еще в Грейт-Неке купил дом Фло Зигфелд, но он по большей части пустовал: американских девушек знаменитый продюсер прославлял, по всей вероятности, в других местах. Переехал сюда в 1917 году с очередной женой и Гай Болтон: в его доме по воскресеньям можно было пообщаться с великими мира сего. Встретиться с Исидорой Дункан и Рудольфом Валентино, послушать, как напевает в кухне, стряпая спагетти, Энрико Карузо. И Этель, в отличие от мужа-домоседа, этой возможности не упускала.

А вот мужу важнее всего было спокойно, в тиши и уюте, творить. Дом у Вудхаусов был большой, участок – огромный, кругом никого – если не считать трех собак, двух попугаев и канарейки, фаворитки хозяина дома. Не хватало только обезьяны Юстеса, которую держали на свою беду герои «Неудобных денег» лорд и леди Уэзерби. Можно было творить, а можно – играть в гольф; Вудхаус, правда, предпочитал крикет, в гольф он играл хуже и поэтому неохотно – «в Далидже не приохотили».

«Здесь я могу работать сколько душе угодно, – писал он 20 июня 1918 года своей давней английской приятельнице Лилии Барнетт. – Здесь ведь так тихо, и нет никаких развлечений. Целыми днями разгуливаю в пижаме. Прямо как в Эмсворте».

Вид Плам имел, как видно, и впрямь не слишком презентабельный.

«Какой-то неповоротливый, бесцветный англичанин, – вспоминает живший в эти годы в Грейт-Неке Фрэнк Крауниншилд. – Молчаливый, прижимистый, старается держаться в тени, туповатый… Никогда не слышал от него ни одного разумного слова – о блеске и говорить не приходится» («Vogue», 1944).

Молчалив – да, держится в тени – верно, но туповатый (slow-witted)?! «О блеске и говорить не приходится»?! Если туповатый, если «о блеске и говорить не приходится» – то зачем было нанимать столь бесцветную личность на должность театрального критика ведущего нью-йоркского журнала? Чтобы ответить на эти вопросы, обратим внимание, в каком году бывший главный редактор «Vanity Fair» давал это интервью журналу «Vogue». Скорее всего, на столь негативном, предвзятом суждении Крауниншилда сказались злосчастные радиопередачи Вудхауса из гитлеровского Берлина, о чем речь впереди. В 1944 году о Вудхаусе в Штатах и в Англии следовало – перефразируя известное латинское изречение – говорить или плохо, или не говорить ничего.

А между тем в Грейт-Неке этот «неповоротливый, туповатый англичанин», уже порядком, хотя ему еще нет и сорока, облысевший, чего только не пишет: и баллады, и комические стишки, и пародийные любовные мадригалы, и поэтические стилизации под старину. А еще – рассказы из цикла «Дживс и Вустер» и роман «Пикадилли Джим», который Плам посвятил своей падчерице («Леоноре, самому замечательному ребенку на земле») и который сначала печатался с продолжением в «Saturday Evening Post», после чего вышел двухтысячным тиражом в Лондоне в издательстве Герберта Дженкинса; отныне Дженкинс будет основным лондонским издателем Вудхауса.

Вудхаус на подъеме (когда он был «на спаде»?). А вот «Трио музыкальной славы», похоже, распадается. После «Леди! Ох, леди!!!» Марбьюри и Комсток из «Princess Theater» никак не могут договориться с великолепной троицей, над чем работать в дальнейшем. Керн отходит от Болтона и Вудхауса всё дальше и дальше, у него свои планы, свои интересы. Вместо Керна с дуэтом начинает сотрудничать ветеран бродвейской сцены композитор Луис Хирш. Результатом этого нового – и непродолжительного – творческого союза становится довольно непритязательная музыкальная комедия «Ох, моя дорогая» («Oh, My Dear»), премьера которой состоялась 27 ноября 1918 года. Игрался мюзикл очень недолго, зрителей собирал плохо и особых лавров ни Болтону, ни Вудхаусу не принес. Да и Дороти Паркер отозвалась на «Мою дорогую» довольно кисло, Вудхауса, правда, отметила:

«Музыка Хирша напоминает попурри из прошлогодних песенок. А впрочем, никакого значения это не имеет: когда есть стихи мистера Вудхауса, музыка может быть какой угодно».

Трио распалось – на какое-то время, во всяком случае. Нескончаемая война кончилась. Кончилась, погрязнув в долгах, забастовках, тревогах, неуверенности в завтрашнем дне, и эдвардианская Англия. За победу империя заплатила высокую цену: без малого миллион англичан остались лежать на полях Франции и Бельгии. Между тем с Англией связывались у Вудхауса самые неотложные планы и радужные перспективы: лондонское издание рассказов с участием Дживса, прежде всего. И через неделю после бесславной премьеры «Моей дорогой» Вудхаусы поднимаются на борт «Джорджа Вашингтона». Одновременно с ними в Европу отправляется для участия в Парижской мирной конференции американская делегация во главе с Президентом США Вудро Вильсоном. Четырехлетние американские гастроли Пэлема Гренвилла Вудхауса подошли к концу.

Глава седьмая. «Мне бы хотелось быть абсолютным отшельником»

Издавна существует беллетристический прием, которым иные авторы пользуются, дабы отвлечься от основного повествования: «Пока наш герой спит (или ест, или бреется, или принимает ванну, или ищет убежавшую собаку), скажем, дорогой читатель, несколько слов о том, как прошло его детство или кем были его родители».

Вот и мы воспользуемся тем, что наш герой плывет на «Джордже Вашингтоне» на «историческую родину» и поговорим о частной и трудовой жизни Плама, – тем более что человек он был не публичный, замкнутый и при всей своей доброжелательности необщительный (с близкими друзьями, впрочем, общался охотно – в основном по переписке).

В 1918 году Вудхаусу нет и сорока, и жить ему предстоит еще почти шестьдесят лет. Но жизнь его давно уже устоялась, и вести себя он будет и в дальнейшем, даже во время войны, точно так же, не отступая – по возможности, конечно, – ни на шаг от своих привычек, от своего образа жизни.

Образ жизни Вудхауса всецело подчинен работе, главному удовольствию и, как теперь любят говорить, мотивации его жизни. Точно так же, как жизнь его жены всецело подчинена развлечениям: рулетке, вечеринкам, премьерам, приемам, скачкам, гольфу; супруги с первых же дней брака ведут параллельное существование. Придерживаясь железного распорядка, за письменным столом Вудхаус сидит исключительно в первую половину дня, но – с раннего утра, и трудится очень продуктивно. После ленча же «предается размышлениям», то есть либо читает (в основном, детективы, а еще – любимого Эдгара Уоллеса), либо спит. Либо, если в это время живет за городом, играет в гольф. Вечером, если нет гостей либо если они с Этель сами не идут в гости или в театр, – еще немного работает, чаще же – подолгу гуляет, «выковывает» замысел новой книги. Любит, как он выражается, «писать ногами».

«Когда я работаю над романом, – говорится в письме Вудхауса Таунэнду от 28 февраля 1920 года, – я пишу обычно шесть-семь страниц в день, или 2500 слов. Люблю начинать работу по утрам, отвлекаюсь на дневной сон, а потом пишу еще немного перед ужином. После ужина не работаю никогда».

Пишет, не переставая, без выходных и каникул – у нас бы его назвали «двужильным». Как заметила Леонора Вудхаус, его падчерица (и, по совместительству, секретарь и консультант, человек ему очень близкий, в чем-то даже ближе жены), в статье-воспоминании «Вудхаус дома», напечатанной в лондонском «Strand Magazine», в январском номере за 1929 год[41]41
  Леонора Вудхаус. П. Г. Вудхаус дома / «Иностранная литература». 2012, 12. С. 49. Пер. А. Азова.


[Закрыть]: «Выходные для него – это когда он пишет пьесу вместо романа или рассказ вместо мюзикла».

Пишет быстро и в охотку, за три утренних часа ему удается сделать то, на что другому понадобилась бы не одна неделя. Роман – и это притом, что он по многу раз переписывает написанное – может написать за пару месяцев. Тем элитарным критикам, которые считают грехом писательскую плодовитость, Вудхаус отвечал, что его раздражают не столько насмешки над его «перепроизводством», сколько намеки, будто «писать много» значит «писать плохо». Я пишу очень тщательно и даже несколько медлительно, – разъяснял Вудхаус своим оппонентам, – и посвящаю работе намного больше часов в день, чем удается выкроить некоторым писателям.

Больше всего времени и сил уходит у него не на написание книги, а на составление плана, на то, чтобы выстроить сюжет, продумать «поведение» действующих лиц, что́ они говорят и как. Пишет сразу на машинке, но большинство страниц остаются недописанными и развешиваются по стенам кабинета в ожидании заключительного, решающего «мазка». Причем чем выше страницы повешены, тем ближе напечатанный на них текст к завершению. Так, чтобы рукопись постоянно была на виду, работал, например, и Генри Миллер. Редактирует себя Вудхаус безжалостно: пять страниц ему ничего не стоит ужать до одного абзаца; он убежден: от сокращения текст, тем более смешной, только выиграет. И верно, комический жанр краток по определению.

Кстати, о пишущей машинке. У Вудхауса их несколько, одна лучше, современнее, совершеннее другой. Но любит он только ту, самую первую, подержанную, которую купил по приезде в Америку. Постоянно отдает ее в починку, повсюду ее с собой возит, никому не разрешает к ней прикасаться и – в прямом и переносном смысле – сдувает со своего любимого «Монарха» пылинки. Пишущая машинка – единственный «гаджет», которым Вудхаус охотно пользовался. Технических новинок и усовершенствований он терпеть не мог, похож был в этом смысле на прустовскую Франсуазу, которая «испытывала к телефону атавистический страх» и для которой «подойти к аппарату было равносильно посещению заразного больного»[42]42
  М. Пруст. Пленница. Пер. Н. Любимова.


[Закрыть].

Старая пишущая машинка – не единственная сердечная привязанность Вудхауса. Китайские мопсы – ничуть не меньшая.

«Каким бы безнравственным и неинтересным ни был человек, – пишет Леонора, – если он знает толк в пекинесах, Плам всё ему простит».

Помимо пишущей машинки и пекинесов (ну и кошек, конечно, тоже!), Вудхаус любит трубки (тоже старые, раскуренные) и футбол – европейский, не американский. И старую, видавшую виды, ношенную-переношенную одежду. Терпеть не может ходить по магазинам и обновлять свой туалет, шоппинг для него – слово ругательное, приобретению нового пиджака, или галстука, или ботинок противится всеми силами: «У меня же всё есть, мне ничего не нужно!». У Этель и Леоноры на этот счет иное мнение.

Вообще, питает привязанность ко всему старому, привычному, от пиджака, пишущей машинки и трубки – до дома и друзей. К Таунэнду привязан был всю жизнь, хотя бо́льшую часть жизни они прожили врозь, далеко друг от друга. Сохранял привязанность к близким людям, которых не видел годами, – к Армину, например. После смерти брата, о которой он узнал в Америке, по пути в Голливуд, осенью 1936 года, написал его вдове, и его слова – не дань вежливости:

«Бедный Армин всегда так много для меня значил, мы редко виделись, но я изо всех сил старался ему подражать. Его смерть для меня – тяжкий удар, когда я узнал, что он умер, то лишился дара речи. Эта потеря для меня невосполнима».

А еще любит чай с горячими булочками, которые смакует, сидя у жарко пылающего камина. И бридж: играть толком не умеет, но любит раскладывать и разглядывать карты. Леонора вспоминает, как упрекнула отчима, с которым в тот вечер играла в паре, отчего тот раньше не пошел с пикового туза, на что Вудхаус с полнейшей невозмутимостью оправдался: «Как только отыскал его у себя, так сразу и пошел».

Любит сочинять стихи и перекладывать их на музыку – но при этом музыки как таковой не понимает и не очень ее любит; про таких, как он, у нас говорят: «Медведь на ухо наступил». Что, отметим, не мешало ему еще в Далидже, о чем мы писали, петь соло и в хоре.

Одним словом, человек, как теперь говорят, позитивный, Вудхаус с его безоблачным мировидением любит многое. И не любит – всё негативное, мрачное, безысходное, в том числе и в литературе. Не потому ли не любит модернизм, сторонится его, высмеивает? Модернистская проза и поэзия для него – чтение нездоровое. Как сказал Берти Вустеру Дживс в рассказе «Командует парадом Дживс» (1916): «Вам не понравится Ницше, сэр. Это нездоровое чтение». В рассказе «Грядет заря» из сборника «Знакомьтесь, мистер Муллинер» о поэтической карьере Ланселота Муллинера, племянника его «серийного» героя, доморощенного философа мистера Муллинера, Вудхаус пародирует Томаса Стернза Элиота:

Мгла. Погребальная песнь

(«Darkling, a Threnody»)

 
Черные ветви, Как иссохшие руки у трупа,
Раскачиваются в мглистом небе.
Стылый ветер
Горек, точно привкус подзабытых грехов;
Летучие мыши скорбно кружат в воздухе,
 
 
А на земле
Черви,
Жабы,
Лягушки,
и ползучая нечисть;
 
 
Кругом повсюду
Одиночество,
Обреченность,
Отчаянье
и Диспепсия.
 
 
Я – летучая мышь, что бьется в тенетах Судьбы;
Я – червь, что извивается в трясине Разочарования;
Я – отчаявшаяся жаба;
У меня – диспепсия.
 

От триллеров, блокбастеров, всевозможной «сенсационной» (как ее называли в XIX веке) литературы он далек ничуть не меньше, чем от литературы высоколобой. Приведем здесь еще одну, и тоже очень смешную, пародию Вудхауса на «криминальное чтиво».

О героинях и криминальных романах

Ума не приложу, зачем прелестной блондинке заходить в дом, где засел убийца, или шляться по улице, где идет перестрелка. Там ей не место. Не поймите меня превратно. Есть места (например, ипподром в Аскоте, крикетный стадион «Лордз» во время крикетного матча «Итон – Харроу»), где женщины, особенно хорошенькие, – желанные гости. Если я зайду в ночной клуб и не увижу там ни одной представительницы слабого пола, моему разочарованию не будет предела – но в портовом притоне Одноглазого Джо приличным дамам, по моему глубокому убеждению, делать абсолютно нечего. Мне даже кажется, что всякая уважающая себя женщина не будет в восторге, если ее затолкают в платяной шкаф с кляпом во рту, а ведь с героиней криминального романа случаются истории и похуже.

А всё дело в том, что героиня криминального романа, обворожительная девушка с огромными серыми глазами и кудрями цвета спелой пшеницы, высоким интеллектом, увы, не отличается. Больше того. Не будет преувеличением сказать, что по своему развитию она немногим превосходит шестилетнего умственно отсталого ребенка. Она уже много раз была на волосок от гибели. Ей хорошо известно, что банда «Черный дрозд», разнюхав, где находятся секретные документы, преследует ее по пятам. Полиция наверняка многократно предупреждала ее, чтобы она не вздумала выходить из дому. И всё же, стоит в половине третьего ночи появиться посыльному с запиской «Приходи немедленно», как она, надев шляпку, стремглав бросается к двери в сопровождении посыльного – одноглазого рябого китайца с ядовитой улыбочкой, которому она, разумеется, всецело доверяет. Идет к машине, черному лимузину с пуленепробиваемыми стеклами, и мчится к полуразрушенному особняку на болотах. Когда же сыщик, рискуя жизнью, приходит ей на помощь, героиня заявляет, что не желает иметь с ним ничего общего, ибо, по словам мулата с отрубленным носом, сыщик убил ее брата Гарри.

Такой героини нам, читателям, не надо. Да, мы знаем, издатель не может обойтись без представительницы слабого пола, которую можно было бы, с завязанными руками и с безумным блеском в глазах, посадить на капот подпрыгивающей на ухабах машины, – и всё же мы требуем, чтобы женщины в криминальных романах не было. Пусть уж лучше будет бандит в маске, который, осклабившись, тычет в брюхо миллионеру ножом из папье-маше, чем все эти суетливые и бестолковые Мертл, Глэдис или Джейн, которыми напичкана современная приключенческая литература.

В отличие от современных детективов, Шерлок Холмс, и это в нем подкупает, знал цену женщинам и держался от них на почтительном расстоянии. Да, иногда он принимал их на Бейкер-стрит и терпеливо выслушивал сбивчивые истории про подозрительное поведение их дядюшек и отчимов. Он мог даже, расслабившись, познакомить их с Ватсоном. Но, когда начиналось расследование, женщинам приходилось отступать на задний план и, что называется, «не высовываться».

Единственный человек, который мог бы остановить этих несносных героинь, – это убийца, и, надо отдать ему должное, он делает все от себя зависящее, чтобы заставить их замолчать, однако ему катастрофически не везет. Даже когда он приковал блондинку к лебедке в трюме и пустил воду, мы в глубине души не верим в успех дела. Наш читательский опыт подсказывает, что в подобного рода вещах доверять убийце нельзя: он ведь уже много раз подводил нас.

Убийце в криминальном романе фатально не везет, его подводит излишняя изобретательность. Вероятно, когда он был еще ребенком, недальновидные родители внушили ему, что он вундеркинд, и это самым пагубным образом сказалось на его деятельности.

Если обычный человек, непрофессионал, в силу сложившихся обстоятельств вынужден убить свою знакомую, – он одалживает у приятеля револьвер, несколько патронов и, придя с работы, за какие-нибудь пять минут выполняет задуманное. Техническая сторона дела его не заботит.

Литературному же убийце простота претит. Ему не приходит в голову, что можно прицелиться в героиню и спустить курок. (Если сказать ему об этом, он решит, что его водят за нос.) Обычно же убийца из криминального романа привязывает героиню к стулу, перед стулом устанавливает треногу, на треногу кладет пистолет, к курку привязывает бечевку, вбивает в стену крюк, бечевку перекидывает через крюк, к первой бечевке привязывает вторую, к свисающему концу второй бечевки привязывает кирпич, под кирпичом ставит зажженную свечку и терпеливо ждет, пока на огне лопается первая бечевка, кирпич падает, от его веса натягивается вторая бечевка, и курок спускается. Но ведь в это время кто-то, по чистой случайности, может войти в комнату, задуть свечу, – и придется начинать всё сначала.

Если убийце, к примеру, необходимо прикончить муху, то он с помощью пилы проделает отверстие в полу, привяжет к двери веревку и пошлет мухе записку, где говорится, чтобы она немедленно прилетала, ибо это «в ее интересах». Убийца всё рассчитал: муха влетит в комнату, запутается в веревке, упадет под пол и сломает себе шею. И учтите, с точки зрения убийцы, это не только самый простой, но и единственно возможный способ прикончить муху. Вы можете часами до хрипоты спорить с ним, но никогда не убедите его, что можно добиться лучших результатов с помощью свернутой в трубочку газеты.

И вот что самое обидное: убийца прибегает к столь хитроумным методам, лишь имея дело с представительницами слабого пола. С мужчинами-то он церемониться не станет. Дайте ему баронета – и он, с хладнокровием средневекового палача, не моргнув глазом, вонзит ему в спину нож по самую рукоятку. Однако поручите ему расправиться с женщиной – и тут же появятся ядовитые змеи, подвешенные к люстрам, или бомбы, которые взрываются, только если оперный певец на пластинке «даст петуха».

Я сам знал одного убийцу, который сажал героиню на бочонок с порохом и терпеливо ждал грозы, чтобы в бочонок попала молния. Нет, это не деловой подход.

Всем этим людям следует запомнить раз и навсегда: чтобы избавиться от девушки с локонами цвета спелой пшеницы, лучше всего хватить ее что есть силы по этим самым локонам монтировкой или, на худой конец, кочергой. Подкладывать же в косметичку героини тарантулов или смазывать ее помаду экзотическими азиатскими ядами – занятие неблагодарное и совершенно бесперспективное.

Пока же убийцы (а точнее, авторы криминальных романов) не овладеют этой универсальной истиной, мы легко обойдемся без героинь. А там – а там посмотрим.

Ничего не понимает и в деньгах, хотя зарабатывать их, слава богу, умеет неплохо. Для него (пишет Леонора и, думаю, несколько преувеличивает) нет никакой разницы между чеком в 1000 и 100 долларов – но ведь это признак, скорее, достатка, чем непонимания. Не любит принимать решений, утверждает Леонора, деловая хватка у него отсутствует, – все решения (что издавать, куда поехать, в каком отеле остановиться, подписывать ли договор) принимает за него Этель, он ей всецело доверяет, беспрекословно ее слушает и ни во что не вникает. Насчет решений и деловой хватки Леонора тоже, пожалуй, несколько погорячилась: уж насчет договоров и изданий книг он точно придерживается собственной точки зрения – в профессиональных делах Плама Этель мало что смыслит и не претендует на истину в последней инстанции. Впрочем, в своих нелицеприятных суждениях о непрактичности отчима Леонора не одинока.

«Он абсолютно непрактичен в деловых вопросах, – соглашается с ней многолетний литературный агент Вудхауса Пол Рейнолдс, хорошо с этой стороны Плама знавший. – Я убежден, что он никогда толком не представлял себе, сколько денег у него на счету. Стоило мне попытаться обсудить с ним условия контрактов, которые мы заключаем, как он сразу же говорил: “Рейнолдс, разберитесь со всем этим сами. Детали меня мало интересуют”».

«Пламми живет на Луне», – говорит про него жена. В делах, с профессией прямо не связанных, Этель и в самом деле стоит между ним и жизнью, и это Вудхауса вполне устраивает: ни о чем плохом он знать не желает, отличается, как и его герои, такой нужной в жизни способностью отгораживаться от всего плохого. Его жизненное кредо запечатлено в неприхотливом стишке, который он однажды сочинил для мюзикла:

 
Спрячь все напасти в большой-большой сундук,
В большой-большой сундук,
А спрятал – запри и сбудь поскорей с рук,
Сбудь поскорей с рук.
 

Отгораживается от плохого и от плохих. Не верит – это видно из его книг – в существование плохих людей. Сам же плохим прослыть боится, не дай бог кого-то обидит. Леонора вспоминает курьезный случай – курьезный для любого, только не для Вудхауса:

«Я помню, как однажды в Америке он отправился в Джорджию, потому что одна дама-редактор пригласила его выпить чаю. Рассыпавшись в извинениях, он было забормотал, что опаздывает на поезд, после чего, одумавшись, как честный человек, и впрямь укатил на юг…»

Известно: писатель-юморист в жизни шутит гораздо реже, чем на страницах своих книг. Вот и Вудхаус всегда готов посмеяться чужой шутке, если она того стоит, оценить чувство юмора и иронию собеседника, – однако сам шутит нечасто. Возможно, потому, что, как остроумно заметил Роберт Маккрам, «копит шутки для своей пишущей машинки». А еще потому, что всегда, где бы ни находился, погружен в работу и очень сурово с себя за нее спрашивает; в нем, знаменитом, всеми признанном писателе, нет ни капли самодовольства. Более того, он убежден: самодовольство, удовлетворенность собой губят даже самый яркий талант.

«Самодовольство – это то, что убивает писателя, – пишет он Леоноре в декабре 1934 года. – Я замечал, что Уэллс с годами становится всё более и более самодовольным, и в результате от него как от писателя ничего не осталось… Стоит вам сказать себе, что сюжет хромает, но это не страшно, ведь я такой великий писатель, что от одного моего волшебного прикосновения всё встанет на свои места, – и вам конец!»

Как бы то ни было, на людях Вудхаус шутил редко, что подтверждают многие его знавшие.

«Первый раз мы встретились, когда вместе обедали в Палате общин, – вспоминает писатель Биверли Николс в книге «Они и дома такие же». – Я обратил внимание, что, стоило ему раскрыть рот, как на лицах сидевших вокруг политиков появлялась улыбка. “Ну вот, сейчас начнется”, – словно говорили они себе. И испытывали откровенное разочарование, когда “ничего не начиналось”. Я отказываюсь их понимать. Ведь даже притом, что шутил Вудхаус редко, человек он был очень компанейский и всем своим видом излучал обаяние. Главное же – никогда не говорил о себе».

Николсу вторит Джералд Фэрли, автор книги «Не без предрассудков. Почти что автобиография» (1952):

«Да, он не особенно веселый человек… говорит он мягко, немного и довольно серьезно… Впечатление такое, что человеческие особи не слишком его интересуют. Он отстранен и беспристрастен».

Разве что из-за своей бесконфликтности разрядит возникшую за столом мрачную паузу, заполнит ее. По-английски это умение разрядить напряжение, снизить пафос называется anticlimax – любимый прием и у него, и у его героев. «На трагические разговоры», заметим, перефразируя Ходасевича, он с юности «научился молчать и шутить».

Молчуном, букой его, однако, не назовешь. Вудхаус и в молодости, и в старости легко сходится с людьми, он обаятелен, прост, весел и отзывчив в общении, никогда не обременяет собеседника своим заботами. Сходится легко, но редко – до настоящей близости: он по-английски сдержан, «раскрывается» крайне неохотно, когда разговор переходит «на личности», старается отшутиться или перевести беседу на другую тему. «Мой дом – моя крепость» – это про Вудхауса. Лишь в самых крайних случаях приглашает он знакомых, собратьев по перу, издателей к себе домой – предпочитает встречаться с ними «на стороне»: в клубе, или в ресторане, или в холле отеля. А даже если и приглашает, беседу обыкновенно ведет светскую или деловую, чурается «задушевности». Если же задушевность проявляет, выпив лишнего и расслабившись, собеседник, – гасит ее шуткой или ироническим комментарием. К многолюдным приемам, которые устраивает Этель, большая до них охотница («У нас вчера был весь Лондон!»), относится с некоторой опаской, в общей оживленной беседе участие принимает редко и с натугой – норовит отсидеться в кабинете, за закрытой дверью. Выслушав же упреки светской супруги в «негостеприимстве», извиняющимся тоном скажет: «Ничего страшного, вы и без меня прекрасно обошлись, согласись?» С этим трудно не согласиться.

Есть, однако, одна вещь, которую он, человек на редкость доброжелательный, на дух не переносит. В литературе, как уже говорилось, – это всё негативное, мрачное, безысходное. В жизни – это атмосфера раздражения, злости, обиды, зависти. Таких людей сторонится и он сам, и веселые, беззаботные, благодушные персонажи его книг. В том числе совсем не веселый и уж точно не беззаботный дворецкий-интеллектуал Дживс.