Текст книги "Дом над Волгой (сборник)"

Веня Сухов застрелился

Эту печальную весть, вернувшись с базара, принёс Шуркин дед. У Вени была новенькая одностволка «тулка». В отцовском амбаре он выстрелил из неё картечью себе в рот.

– Ваня, что же он, глупый, думал, когда делал это, а? – бабка Груня стоит у печки, доставая ухватом закопчённый казанок.

– Отец не отпускал его в Сибирь жить, да и женёнка его, Варька, тоже не хотела. А у него с детства мечта такая.

– Шурка, ты будешь зайчатину, с вчерашнего осталась?

– Ага, буду, – только и ответил Шурка машинально. Перед глазами стоял красивый кудрявый светловолосый Венька, который ещё на прошлой неделе, когда приходил к ним за рубанком, показывал ему, как привязывать к леске из конского волоса крючок замысловатым узлом с восьмёркой.

– Вот дядю его родного насильно сослали в Сибирь, а Венька добровольно не смог уехать, – задумчиво проговорил Иван Дмитриевич.

– Они, может, и правы, Ваня, всё-таки с одной рукой в чужих краях тяжело. Зря втемяшилось ему.

– Вот это его и сгубило, все без конца говорили, что инвалид. А он не инвалид. Любой мужик на охоте против него ничего не стоил. Все со своими ижевками двенадцатого калибра ничто против его шестнадцатикалиберной одностволки. Он же артист от природы. А чутьё у него какое? Как у собаки. Его и на фронте спасла охотничья жилка. Он рассказывал мне.

Шурка лежал на печке, где у него своя библиотечка. Щёки его все в слезах. «Как непонятно, – думал он. – Жил весёлый шутник Веня. Ничего такого горького внешне в нём не было и вдруг – застрелился. Выходит, в каждом из окружающих, кроме видимого, есть такое, о чём можно не знать, но именно оно управляет поступками и судьбой человека».

Ему вспомнилось, как Веня работал на делянке за старицей, когда валили осокори для досок на крышу и полы для дома, как наловили вместе на яички муравьев почти полное ведро карасей, а потом наварили ухи на всю артель. Тогда ещё Шурка опростоволосился. Когда собрались есть в круг у разостланного большого брезентового плаща, Шурка в приподнятом настроении от того, что именно он сегодня кормилец, наловил столько карасей, сказанул:

– Чего вы все, как татары, в шапках сидите за столом?

После его слов воцарилась мёртвая тишина. Потом лесную поляну огласил дружный хохот, потому что единственный татарин, всеми уважаемый степенный рабочий из лесхоза Равиль, сидел и ужинал без головного убора, а все русские – в кепках.

Равиль только сверкнул по-молодому озорно одним своим карим глазом, второй у него был завязан белой тряпкой.

– Эх, голова садовая, – сказал Венька чуть позже, – сначала думай, потом говори…

И вот теперь Веньки нет.

Чирки

Пришедшая за пахталкой Нюра Сисямкина сказала:

– Сейчас, с утречка, ходила в Тяголовку к Машурке за овечьими ножницами, там в рытвине так много уток диких. Сроду такого не было.

– Дак вчера охоту открывали в Ильмене, городские канонаду устроили, – откликнулся отец Шурки, выходя из своей шорни, – вот они и попрятались по укромным местам.

– Я тоже разок видела. Они хитрые, садятся ближе к дворским, чтобы не выделяться, – подтвердила Катерина.

– Что, Шурка, слабо тебе со своей тулкой?

– Отец, будет тебе. Зачем парня будоражишь? – возразила Екатерина Ивановна.

Но Шурка уже загорелся: «Мать честная, у меня один патрон всего, заряжать некогда, успеют распугать. Рискну!»

Через минуту он вышел из сарая с велосипедом. Поехал «на рамке», с седла не доставал до педалей.

– Поосторожней, кругом там люди, скотина, – беспокоилась Катерина.

– Ладно, мам, маленький, что ли?

Доехал он быстро. Уток заметил сразу. Их было десятка три.

«Чирки, – определил с досадой Шурка, – хотя бы одна кряква была».

Он решил подъехать как можно ближе.

Утки не взлетали, а потихоньку, несколькими табунками, спешили уплыть за изгиб рытвины – прятались. Не поднимались на крыло, напуганные, очевидно, пальбой в Ильмене.

Шурка положил велосипед и хотел разломить одностволку, чтобы вложить патрон. Однако боёк запал и, высунувшись маленьким язычком, стопорил ствол. Погнувшись, он заклинил намертво.

Наставив отвёртку на упрямый язычок, Шурка ударом ладони по рукоятке пытался выпрямить боёк. Это удалось, но он, неловко повернувшись, ткнул стволом о велосипедную раму. Металл звякнул – этого было достаточно, чтобы утки шумно взлетели и нестройно подались к Ильменю.

Шурка отбросил отвёртку. Положил ружьё на траву и лёг рядом. Решил, что потерпел неудачу и принял её спокойно. Но странное дело: утки вернулись. Прошелестев огромной стаей над головой, сели метрах в сорока от прежнего места, под обрывом.

Он встал, зарядил ружьё и пошёл, пригнувшись, к обрыву. Уток было много, это он видел, когда они летели. Но то, что обнаружил, подкравшись к обрыву, изумило! Такого скопления чирков в одном месте Ковальский никогда не встречал.

Он спокойно улёгся на краю обрыва. До уток метров тридцать. Выбрал тщательно место для локтя, примяв стебельки пырея. Взвёл потихоньку курок, без щелчка.

Под Шуркин резкий свист утки суматошно поднялись с воды и он выстрелил, не целясь. Не в какую-то одну, а – в кучу.

Стрелок разочарованно смотрел на добычу: на воде неподвижно лежали всего три утки. Один подранок-нырок скрылся под водой. Невесть откуда взявшийся сарыч, не снижаясь, закружил над ними.

– Классный выстрел, – совсем неожиданно прозвучало над ухом у Шурки.

Он оглянулся. За его спиной сидел Андрей Плаксин.

– Хуже не бывает. Дробь мелкая, только прошелестела по крыльям, не взяла. И далековато, – уныло отозвался Шурка, – думал, что не менее десятка будет – их же туча сидела.

– А я давно за тобой следил. Но, чтобы не мешать, молчал.

Хотел посмотреть, как стреляешь, – отчего-то радостно докладывал Андрей.

– А как оказался здесь?

– Я за Гнедым пришёл, вон он, спутанный, отец послал.

– Эх ты, – удивился Шурка, – а я Гнедого твоего и не видел.

– Не видел? – ещё больше удивился Андрей. – Уток видел, а Гнедого – нет?

– Нет, – подтвердил Шурка, – одни утки были в голове.

– Ну, ты, Дерсу Узала, даёшь! А вдруг это был бы не Гнедой, а Амба?

Пиковая дама

Два дня дядька Серёжа самозабвенно трудился над портретом Пушкина. В сенцах на сундуке, обшитом цветастой клеёнкой, разложены кисти и краски. На стуле лежит уже законченное изображение. Шурка сел в сенях на порог и восторженно наблюдает.

– Зачем тебе второй портрет?

– Попросила бабка Дарья нарисовать. Сегодня обещала прийти. Вон уже идёт.

…Большими потрескавшимися и тёмными, как корневище, руками бабка взяла на колени портрет в голубой рамке. По-детски вслух удивилась:

– Как это… несколько чёрточек, линий и – вот он, Пушкин!

Серое лицо её сделалось строгим и печальным:

– Серёжа, а это он написал про пиковую даму? Очень хочется почитать, ты достань мне книжицу, а? Мне Германа жалко, а старуху – нет. Достань. Я несколько раз слыхала по радио, как он поёт, а вот почитать хочется про него самой, бедняжка.

Сняла с головы белый в горошек платок, осторожно завернула портрет.

– Спасибо тебе, Серёженька, за подарок.

Направилась к калитке. Остановилась, задумчивая, вернулась к порогу:

– Ты, Серёженька, береги свои способности, это редкость редкостная. За мои восемьдесят у нас только два таланта случились: Коля и Ванечка Озеровы. Теперь музыканты, в Москве али в Ленинграде, Евдокия сказывала, живут. Может, и у тебя талант. Редкость редкостная.

– Кто такие Озёровы? – спросил Шурка у Серёжи.

– Уже дядьки пожилые. Я их видел в позапрошлом году, с филармонией к нам приезжали. Интересные. Когда все чужие артисты уехали, остались они на побывку. Жить негде, родных уже нет никого. Первую ночь ночевали в клубе, потом мама к себе позвала. Они с отцом потом сидели, выпивали и так здорово играли на балалайке и баяне – страх! А на другой день сильно были грустными и оба плакали.

– Почему?

– Ходили на могилки и не нашли, где мать лежит. Всё изменилось. Ни креста, ни какой приметины.

…Дядька Серёжа быстренько собрал краски и понёс в погребицу. Он в последнее время всё делал быстро. И тому есть причина. Наступавшая осень несла перемены. Алексей женился на приехавшей учительнице. У неё казенная квартира от школы, он собирался перебраться туда. А Сергей неожиданно для всех успешно сдал экзамены в строительный институт и через неделю уезжал на учёбу в Куйбышев.

Шурка грустил. Что-то менялось в его жизни, уходило безвозвратно.

Из избы вышла баба Груня: – Ты что пригорюнился, а?

– Да так.

– Приходи вечером, будем читать книжку про Мюнхгаузена, чудная такая.

– Хорошо, приду, баб!

Разговор двух мужчин

С появлением Верочки Шурка на некоторые вещи стал смотреть по-иному. С лёгкой руки Валентины Яковлевны его в прошлом году записали в танцевальный кружок и там он стал солистом. Теперь танцевал национальные танцы. Всё шло хорошо. Нравились костюмы, дотошное изучение разных движений незнакомых танцев, радостный всплеск аплодисментов, которыми всегда награждали танцоров. Он уже гостролировал в Покровке, Кулешовке. Выступали под открытым небом на полевых станах.

Но однажды радость от всего этого померкла. В большом школьном классе на генеральной репетиции исполняли молдавский танец. В самой середине танца он вдруг увидел Верочку, сидевшую у окошка. Смуглое лицо её было наполовину освещено ласковым сентябрьским солнцем, она щурилась и прятала голову, прикрывшись тетрадкой. Когда их взгляды встретились, она отвела глаза, губы её приоткрылись: как будто хотела что-то сказать, но не сказала, только подумала и ироническая улыбка тенью скользнула по лицу. У Шурки что-то оборвалось внутри.

Он хотел подойти к ней, когда репетиция кончилась, но не успел. Рогожинская вместе с другими убежала в спортзал. «Я понял, я всё понял, – твердил он про себя, – ей смешно было смотреть, как танцую. Я выглядел смешно. Все девчата меня переросли. За этот год вымахали на голову выше, а я, чудак, всё танцую». Шурка и раньше ревностно ловил взгляды ребят: не смеются ли, что он меньше всех. Но всё вроде бы нормально. А не оттого ли так хлопают зрители, что он просто маленький и это всех забавляет? Но то было раньше, а теперь всё видит Верочка Рогожинская. «Не буду больше танцевать», – решил он.

Но всё оказалось намного сложнее. Когда классная руководительница, сухая и подозрительная Лидия Николаевна узнала об этом, она ударилась в панику.

– Нет, Ковальский, ты просто зазнался. С тобой везде носятся, как с писаной торбой, вот ты и возомнил… Это надо же? Вся программа рухнет. Там пять танцев с твоим участием.

– Не рухнет, возьмите Женьку Рязанова. Он вам что хотите станцует. И лучше меня.

– Ты что, смеешься надо мной? Он же вечерник, ему семнадцать.

– Ну и что?

– А честь класса? Ты же представляешь – на торжественном концерте весь наш класс.

– Ну и что?

– Как ты не понимаешь? Это же праздничный концерт, посвящённый дню Великой революции!

– Лидия Николаевна, не буду я выступать!

– Скажи причину.

– Мне разонравились танцы, – упирался Шурка.

– Ты не можешь так говорить. Ты не один и не вправе подводить коллектив.

Уговоры ни к чему не привели. На следующий день с утра Лидия Николаевна объявила Ковальскому, что его вызывает директор школы после первого урока. Шурку это не очень сильно напугало. Он уже понял, что так просто его не оставят в покое. Очень не хотелось ему, чтобы вызывали в школу родителей: отец всё равно не пойдёт, а маму жалко.

…Когда он вошёл в кабинет директора, Николай Николаевич – большой, грузный, со смешными длинными бровями, которые, как усы, торчали в разные стороны, – говорил по телефону. Когда закончил, сказал:

– Ну, как дела, народный артист?

Ковальский молчал.

– Ну, да, брат, – примирительно сказал директор, – я того, не остыл, не то говорю. Не обижайся. Что молчишь, садись вот на стул.

Шурка сел и подумал: «Он что, со всеми так? Тогда что же его все боятся? Он же умный и, по-моему, обо мне всё знает. И про Верочку – тоже».

Зазвонил телефон, но Николай Николаевич трубку не взял.

– Не дадут поговорить, понимаешь. Вот дела.

Ковальский следил краем глаза за всеми движениями хозяина кабинета. То, что тот не взял трубку, ему понравилось.

– Видишь ли, ты ещё молодой, – он сказал «молодой», а не «маленький» – это Шурка отметил. – Может, поймёшь попозже – нельзя так пренебрегать коллективом, только свой каприз лелеять. Это тебе будет в жизни мешать, понимаешь? Ты что, вообще не будешь танцевать больше?

– Буду, – ответил, не задумываясь, Шурка.

– Тогда в чём же дело?

Шурка помолчал и решился:

– Если вырасту нормально, хотя бы среднего роста – буду.

Николай Николаевич всё понял. Это Шурка увидел по его глазам. Они не улыбались. Они были задумчивыми.

– Для тебя это важно сейчас? – спросил он медленно.

– Очень! – сказал Ковальский, нисколько не робея.

– Да, это причина уважительная, брат. Но только ведь, скажу тебе прямо, рост – не самое главное для мужчины. В истории очень много было мужчин маленького роста, но великих – Наполеон, например, Пушкин! Понимаешь?

– Понимаю. Вырасту с Наполеона, потом посмотрим, что делать, – ответил Шурка.

Того, что случилось дальше, развязки такой, он не ожидал.

Николай Николаевич икнул после Шуркиных слов, завалился на стол всей своей громадиной и неожиданно тонким голосом заливисто начал смеяться.

Потом воскликнул:

– Ну, завидую я Лидии Николаевне, у неё такие ученики!

А она всё ноет. Вот баба проклятая. Вырасту с Наполеона… Неплохо! Неплохо!

Ковальский от этих слов несколько растерялся. Из уст директора такого он не ожидал.

– Александр, давай мировую с тобой заключим, а?

– Смотря какую, – неуверенно сказал Шурка.

– Я уважаю твою причину, но и ты пойми – ведь сорвётся праздничный концерт. Выступи последний раз, а там – как хочешь. Сам себе голова! Я скажу Лидии Николаевне… По рукам?

Он протянул Шурке свою огромную руку. Ковальский встал и подал свою.

– Вот и порешили, понимаешь ли, вот и весь вопрос! – громыхал директор.

Выйдя из кабинета, Шурка никак не мог сообразить, кто из них двоих оказался победителем. «А что, если бы Верочка слышала весь наш разговор, как бы она отреагировала? – думал он. – Слабак я или нет?»

Краснотал

В новый дом Любаевы из мазанки перебрались только в конце октября. И не успели отпраздновать новоселье, как в начале ноября перед праздниками случился пожар. У соседей Сисямкиных ягнилась первеньким овца, и тётка Маня, забегая посмотреть, обронила коптюшку.

Кроме дома, сгорело всё дотла. От Любаевой мазанки остались только глиняные стены, она стояла впритык с сараями Сисямкиных.

Прибежавшая из клуба с танцев молодёжь не смогла ничего путного голыми руками сделать. Больше мешалась. Отчаяннее всех действовала баба Груня – стояла на новой тесовой крыше Любаевых и принимала вёдра с водой от всё-таки организованной из молодёжи цепочки. Выручал Шуркин колодец. Бабушка Шурки поливала накалившиеся доски водой, чтобы не вспыхнули. Крыша со стороны бушующего пламени парила, но не загоралась. Наконец приехали деловые пожарные. Василий Любаев действовал с мужиками в самом пекле, у сельницы. У него на спине загорелась было гимнастерка, на него тут же выплеснули два ведра воды из живой цепочки и огонь затушили.

Когда у сельницы обрубили топорами на крыше жерди и растащили часть соломенной крыши, соединённой с соседской, пламя остановилось. Сельницу спасли, а с ней и весь двор. У отца Шурки сгорел бадик.

…Впереди были праздники. После торжественного собрания шестого ноября в районном Доме культуры состоялся концерт.

Шурка танцевал и читал «Стихи о советском паспорте». Его выступление крепко понравилось районному начальству. После концерта за кулисы пришла строгая нарядная дама. Ковальский видел её раньше в райсобесе, когда был там с отцом. Она от имени зрителей вручила ему подарок – пятнадцать рублей. Она их собирала у сидевших в первом ряду для него. Он видел… Дама крепко пожала руку и ушла.

– Гордись, артист! – сказала Валентина Яковлевна, – сам Безуглов Иван Иванович, первый секретарь райкома, всё организовал. – И больно потрепала за чуб.

Шурка держал деньги и не знал, что делать. Он никого не видел вокруг, не решался пошевелиться. Не глядя в сторону Верочки, силился понять, что она думает обо всём этом. Вокруг суетились другие артисты. Ковальскому было неловко, что его так отметили.

– Вот чудак, у тебя есть что-нибудь с собой? – спросила Валентина Яковлевна. – Куда можно положить?

– Нет, – отозвался Шурка.

– Тогда вот так, – сказала она. И, забрав мятые бумажки, сунула ему в карман. Затем крепко прижала его к своей груди и он, попав лицом в глубокую душную впадину между двух тугих живых холмов, почувствовал, что задыхается. Отбросив далеко от себя назад правую ногу, обмякнув, повис на руках и груди своего худрука, изобразив ласточку.

– Комедиант несчастный, – театрально воскликнула Валентина Яковлевна и легонько оттолкнула его от себя.

– Не комедианты мы! Мы – артисты! – гордо и громко подхватил Шурка.

Кругом одобрительно засмеялись.

– Ну, раз артисты, то ваше место в буфете, – величественно проговорила Валентина Яковлевна и, увидев подходившую заведующую районо, пожаловалась: – Вот ведь никудышное дело, играют, как взрослые, даже талантливее, а выпить с ними нельзя – пион-нэ… ры!

У заведующей, жеманной Лилии Григорьевны, глаза круглые, как пуговицы. Теперь они вообще, кажется, готовы были выкатиться из глазниц, повиснув на ниточках.

Валентина Яковлевна расхохоталась.

«Это мне на мою бедность или действительно я заслужил как артист?» – размышлял, выходя из клуба, Шурка.

– Саша, подожди, нам по пути?

Он обернулся. На пороге стояла Верочка. На ней было светлое пальто и лёгкий голубенький шарфик, каких он никогда не видел раньше.

– Стал богачом и зазнался.

Шурка не обиделся. Верочка умела говорить так, что обычные слова приобретали для Шурки иной оттенок, иной смысл. Сейчас это звучало так: «Подожди, не убегай, мне приятно быть с тобой!»

– Вы все про одно: зазнался, зазнался. Хочешь, я эти деньги отдам первому встречному?! – почему-то неожиданно для самого себя заявил он.

– Нет, что ты? Я, может, неудачно сказала так.

Они пошли по улице, вдоль домов.

– Саша, знаешь, ты вправду очень хорошо танцуешь. Как-то очень радостно от этого.

– Спасибо.

– Ну, вот, ты, кажется, на что-то обижаешься?

– Нет, – сказал торопливо Шурка.

До дома оставалось метров пятьдесят и Шурка с ужасом думал, что вот сейчас они окажутся у калитки и всё будет кончено. Рогожинская уйдёт, а он останется. В этом была прямо-таки чудовищная для него несправедливость. Ковальский решился:

– Вера, пойдем завтра вместе в кино?

– А какое? – спокойно, не удивившись, спросила она.

– Не знаю, – признался Шурка. Он действительно не видел афиши.

– Ты, Саша, немножко чудной, – сказала Верочка тоном взрослого человека.

– Почему? – спросил он, лишь бы не молчать.

– Странный иногда и очень нетерпеливый.

– Ты тоже не такая, как все, – упав духом и потеряв контроль над собой, сказал Шурка.

Вера остановилась. Внимательно посмотрела и засмеялась. Опять сама себе. Но он заметил: по лицу её пробежала какая-то тень, широко раскрытые светло-серые глаза были печальны. Она чего-то как бы недоговаривала.

– Вот и твой дом, – сказала Рогожинская.

И Шурке показалось, что она даже немножко обрадовалась этому. Про кино второй раз не он стал спрашивать, а Верочка сама ничего не сказала. «Не могла забыть, специально не ответила», – подумал он.

– А вдруг твой отец настоящий объявится и заберёт тебя в свою Варшаву? – неожиданно спросила Верочка, – поедешь?

– Нет, – ответил Шурка, удивившись тому, что та знает про его отца.

– Не поедешь?

– Не появится пока, нельзя ему.

– Почему так, ведь он – твой законный отец?

Шурка ответил не сразу, решая про себя: надо ли дальше говорить на эту тему. Сказал не спеша:

– Нельзя, тогда же вся наша семья переломается пополам.

Так уже было: сначала один отец, потом другой. Он так не сделает. Маму пожалеет.

– Да?! – удивилась Верочка. И замолчала, глядя внимательно на Шурку так, что тот смутился. Помолчали некоторое время. Он не решался заговорить.

– Если твой отец живой, то у тебя могут быть где-то братья, сёстры. Так ведь?

– Не знаю, – огорошенно ответил Шурка, – я об этом даже ни разу не подумал.

– Эх, ты, голова садовая!

Шурка видел, что говорит Верочка одно, а думает о другом.

И он говорил не о том, что думал. А о чём думал, говорить не мог. Это нельзя выразить несколькими словами, вдруг, сразу.

– Ну, что ж, до свидания, – попрощалась Верочка, когда они поравнялись с Шуркиным домом.

– Я смогу проводить дальше, – запинаясь, произнёс он, и ему стало ещё более неловко. Словно просил одолжения, заранее зная отказ.

– Нет, здесь же рядом, – неестественно бодро проговорила Верочка и улыбнулась: – До свидания, Саша! Ты очень хороший.

– Да, – выдохнул Шурка, – до свидания.

И только уже во дворе опомнился: репетиция-то у них через три дня, а она сказала «до свидания»… Ошиблась или согласилась завтра пойти с ним в кино?

Дома его ждал сюрприз. Во дворе около крыльца лежал целый ворох краснотала, того самого, что растёт вдоль Самарки и который ещё зовут вербой. Он был разный, Шурка это заметил. Меньшая часть покрупнее в комельке, толщиной сантиметра полтора, остальные – в карандаш. Шурке припомнилась присказка, связанная с красноталом:

 
Верба хлёст, бей до слёз,
вставай рано, бей барана, бей до слёз.
 

Или:

 
Верба бела – бьёт за дело.
 

Считалось, что, если весной на вербохлёст побьют рано утром кого-то вербой, тому суждено быстро расти и быть здоровым. Поэтому никто не обижался, когда под смех домашних утром засоню поднимали с постели таким способом. Но обязательно необходим краснотал, набухший красным соком и облепленный почками, похожими на мышиные глаза. Так бывало в Вербное воскресенье. В Утёвке церковь не работала. Освятить вербу можно было только в Мало-Малышевке.

– Вот, Шурка, – сказала, встречая его, мать, – работёнка тебе нашлась, будешь кошёлки плести.

Шурка призадумался, для него это было неожиданно.

– Вишь какое дело, в колхоз на общий двор кошёлки нужны.

Я и говорю Карпычу: вези материал, мы с Александром сделаем, – пояснил отец.

– Пап, а я ведь ни разу не пробовал…

– Попробуешь, невелика хитрость. Я всё покажу. Тут на полу, видишь ли, надо работать. Я долго не могу, а ты сможешь.

– Василий, ты хоть договорился, как платить-то будут?

– Дело будет – заплатят.

– Как за хомуты? Ты его слушай, он говорить-то – Москва!

– И за хомуты заплатят. Ты как, Шурка, думаешь? Осилим?

– Конечно, осилим, – ответил Шурка. Мать радостно улыбнулась.

Он вспомнил о своей премии.

– Мам, вот у меня что есть, – и протянул деньги.

– Откуда? – удивилась Екатерина Ивановна.

Шурка рассказал всё, как было.

– Вот те ну, – сказал Василий Фёдорович с расстановкой, – кормилец растёт! А, мать? Скоро мы не угонимся за ним. За такие деньги валенки надо целую неделю подшивать!

…Вечером Шурка не мог долго заснуть. Вспоминались встречи с Верой. Почему-то мысли кружились всё больше вокруг одного разговора, случившегося на большой перемене. Он стоял в коридоре у окна. Рогожинская подошла и серьёзно так спросила, как будто это для неё было самое важное:

– Саша, а ты когда-нибудь коров или овец пас?

– Конечно, – не понимая её, ответил он.

– И гусей? – засмеялась она.

– И гусей, – машинально проговорил Шурка, – гонял на озеро Приказное, а что?

Ковальский вдруг испугался, что она над ним смеётся, причём, напрямую.

– Да так, – улыбнулась Верочка, – не похоже на тебя это.

– Как? – он все ещё пытался сообразить, чего она хочет. Обидеть или что-то понять?

– Разве не смешно это – гусей пасти?

– Это ты серьёзно?

– А если бы да?

Шурка почувствовал, что летит куда-то в пропасть. Он никто для этой горожанки. Неожиданно для самого себя дурашливо протянул:

– А я ещё и барана заколоть могу, шкуру снять. – Ему показалось, что в сказанном недостаточно дерзости. Чикнул себя по горлу ребром ладони: – Р-раз вот так – и нет бедненького!

Она сделала большим и указательным пальчиками своей беленькой ручки колечко, посмотрела, вроде бы шутя, сквозь него, как через увеличительное стекло, на Шурку и серьёзно произнесла:

– Зачем ты кривляешься?

«Не знаю, не знаю. Я, наоборот, желаю давно сказать что-то хорошее и важное, но не решаюсь и не знаю, что?», – так хотелось ответить Шурке, но он молчал. Что-то мешало. Какая-то невидимая преграда вдруг встала между ними. Шурка ворочался на кровати и гадал: «Забыла она мои глупости или нет?»