Текст книги "Дом над Волгой (сборник)"

Дружба

…Мне тогда казалось, и я думаю небезосновательно, что едва ли не основной задачей принимавших нас в Румынии партийных функционеров было напоить нас так, чтобы мы ничего как следует не могли увидеть. По крайней мере, трезвыми глазами.

Наша партийно-хозяйственная делегация совершала, так сказать, ответный визит. И, наверное, поделом нам, ведь и сами мы, получив совершенно определенное задание в горкоме, не давали просыхать нашим гостям во время их приезда к нам. Встречали по-советски, в 1985 году. Надо сказать, встречали и нас пышно и красиво. Рестораны, застолья, фрукты, вышитые красиво скатерти, красивые одежды, лица – всего было так много, что эта избыточность изматывала сама по себе. Но была ещё цуйка – водка из сливы, она-то нас, бедных, и своими, как нам казалось, немереными градусами, и боевым всепроникающим запахом, добивала. Долг платежом красен, мы, очевидно, того заслуживали.

И как же мы, бедолаги, обрадовались, когда нам предложили посетить в окрестностях Георге-Георгиу-Деж питомник, где разводили форель. После очередного застолья нас погрузили в автобус, и мы поехали.

…Громкоголосая и песенная артель весело коротала дорогу.

Потом нас высадили, и гид пояснил, что метров триста надо идти пешком. Мы пошли. Цуйка делала своё дело, большинство готово было продолжать петь и веселиться. Кто-то уже из наших затянул «Катюшу», румыны пытались подпевать. Группочками мы нестройно, но все ж таки двигались в заданном направлении.

Мой коллега Виктор Иванович приотстал. Я его обнаружил вскоре в обществе рослого молодого румына. Они шли, обнявшись за плечи, и разговаривали, причем без переводчика. Очевидно, разговор начался не только что.

– Дружба, дружба, – восклицал румын, – это отлично!

Ему нравилось пытаться говорить по-русски.

– Конечно, дружба – это замечательно! – вторил Виктор Иванович.

Но румыну этого, видимо, казалось мало, он остановился. Показывая в сторону длинной полосы леса вдоль дороги, по которой мы шли, произнёс:

– Это всё хорошо, потому дружба! Дружба!

Он говорил нараспев, повторяя слова, пытаясь донести какой-то очень важный смысл дружбы, конкретный и деятельный.

– Да, да, – повторял его русский собеседник, – конечно, всё, что есть, это результат дружбы, без неё ничего не будет.

Они остановились и, покачиваясь, расцеловались.

Но странное дело, румыну такого знака проявления дружбы между народами показалось всё равно мало. Он снова начал своё:

– Дружба, это…

– Да, да, – вторил, готовый к новым поцелуям мой соотечественник.

Я захотел помочь друзьям-интернационалистам и позвал переводчика-румына.

– Что говорит наш румынский товарищ? – спросил я переводчика.

– Он говорит вашему товарищу, что русская бензопила «Дружба» очень хороший агрегат.

– Что? – изумился я.

– Он говорит, что они в этом году, их фирма, закупила целую партию таких бензопил.

Оторопевший и на миг протрезвевший Виктор Иванович удивился:

– А что же он рукой показывает на лес?

– Он говорит, – пояснил переводчик, – что с помощью этой вашей пилы они успешно ведут лесоразработки на всём этом… как это у вас… массиве.

– Ну, вы, друзья, даёте! – искренне воскликнул Виктор Иванович. – Это ж надо: «на таком массиве»!

Оба румына, после небольшого диалога между собой, рассмеялись.

Помню

Мама, увидев на столе мою статью в заводской газете «Большая химия» под названием «Наперекор и вопреки», потянулась её прочитать.

Я вчера, в пятницу вечером, прямо с работы, захватив папку с заводской почтой, приехал в село на выходной. И теперь с утра не спеша просматриваю документы, сидя в светлой маминой горнице, залитой весенним апрельским солнцем. Приглушив голос динамика, стоявшего на подоконнике, она внимательно прочла статью. Свернув вдвое, положила многотиражку в общую кучу бумаг. То ли спросила, то ли подытожила:

– Так и воюешь?!

– Потихоньку, мам, слишком много всего, что мешает работать.

– Тебе, наверное, на веку твоём с рождения так положено, по колдобинам идти всю жизнь.

– Почему? – спрашиваю.

– Я ж тебе рассказывала: я уже беременная тобой была, а нас с твоим отцом не расписывали, он поляк-иностранец, что делать? Его забрали на фронт, а я с животом хожу никому не нужная. Ты родился – пошла я к Наде Чураевой, она в загсе работала, уговорила её помочь в метриках твоих записать тебя на фамилию отца. Подружка моя мне и пособила. Ни в какую не хотело начальство этого делать, а она как-то ухитрилась потом, не сразу, тайком свершить. Наперекор и вопреки всем. Она ушлая была. Отлёт, а не девка. Станислав очень хотел, чтобы тебя Сашкой назвали. И я была не против.

Эту историю о моём брате, который умер в полтора своих года, я уже слышал, но мне хочется слушать маму. Всякий раз я узнаю неожиданные подробности.

– Жалковала я, когда он умер, очень. Свет белый был не мил, а когда ты родился, радость была недолгая, год тебе было – ты у меня ослеп.

И эту историю я знаю, но раз мама вспоминает заново её, значит, ею что-то движет, носит недосказанное до сих пор на душе…

Она замолчала. Посмотрев на мою папку с бумагами, погоревала:

– Учился, учился, глаза портил. И теперь опять одна писанина, куда дело годится? Зачем тебе это надо? У тебя сколько плюсов-то?

– Четыре, мам, а что?

– Это ж очки в два раза сильней, чем у меня, – начала она сокрушаться, – ну, как же так можно? Ещё и книжки эти пишешь, сидишь под лампой ночами. Беда бы не случилась опять.

Мне уже за пятьдесят, а маме все кажется, что Шурка её постоянно нуждается в её защите и поддержке. И ничего с этим не поделаешь.

– Вот я и говорю: зачем тебе это надо?

– Что, мам? – я задаю вопрос, хотя знаю, о чём речь. Она никак не привыкнет, что я, приезжая домой, вечерами допоздна сижу на кухне с рукописями.

Что ей ответить? Я, признаюсь, ещё не нашёл ответ на этот с виду простенький вопрос: для чего пишу? К славе, известности не рвусь, это могу сказать спокойно. К оценке того, что делаю, очень неравнодушен, признаюсь. Но так ведь оно, наверное, и должно быть. Я слишком уважаю то, чем я занят. Но – для чего? Это вопрос вопросов, хотя и вышли уже две тоненькие книжицы.

И у мамы моей отношение к моим книжкам ей, наверное, самой непонятное. Она меня поругивает, а сама в прошлый приезд попросила, чтобы я привез своих книжек ещё.

– Шура, люди ходят, просят дать почитать, а у меня всего две.

Их они из рук в руки передают. Я устала говорить, что у меня нет. С дальних концов приходят.

…На прошлой неделе, приехав вот так же, я пошёл в свою школу. Школа – то место, которое притягивает всегда. А дорожка моя к школе лежит мимо дома моего дружка-земляка. Признаюсь, я не всегда рад бываю встрече с ним. Есть тому причина – он пьет, да так, что трезвым его трудно порой увидеть. То, что мы вместе учились в одной школе, росли, даёт ему, очевидно, на меня особые права, чему я не могу сопротивляться. И чаще всего встреча кончается тем, что он получает своё – за выпивкой мы начинаем разговоры про жизнь.

Я думал, что на этот раз я благополучно проскочил мимо его двора и, слава Богу, могу распоряжаться собой сам, ан – нет:

– Станиславыч, ты ли это?! Обожди, я выйду.

За редким штакетником выросла знакомая, в видавшей виды вылинявшей фуфайке, фигура. И вот он – нарисовался мой земляк.

– Понимаешь, Виктор, тороплюсь в школу, – начал я, – привет огромный, на обратном пути поговорим.

– Не-е, так нельзя, ускачешь. Ты быстрый, тебя поймай попробуй потом. Мне сейчас надо, – он сделал резкое ударение на «сейчас».

Я остановился, бутылки у него с собой, кажется, не было. «Может, на этот раз повезёт, – подумал я, – останемся трезвыми».

Тем временем он подошёл вплотную и как-то необычно ответственным голосом сказал:

– Дай руку, дружище!

Он взял мою руку сначала своими обеими, затем переложил мою ладонь в правую свою и неожиданно довольно крепко пожал.

– Спасибо! – Помолчал и снова: – Спасибо!

Мы встретились глазами. Он был трезв. Я не понимал, что с ним, и о чем он.

– Вот за это! – он вынул из кармана пиджака мою первую книжку «Степной чай», – все нас забыли, деревню забыли! Всех и всё забыли, а ты – помнишь! Да как помнишь – сердцем! Не глазами и умом, а – сердцем!

Во мне что-то перевернулось. Я был ошеломлен. Я никогда не мог и думать, что услышу такое от него.

– Когда к Любе, ну, в магазин, пришли твои книжки, мы ахнули, не ожидали от тебя. Не знали, что книжки пишешь.

Он снял свою затрапезную заячью шапку и вертел её в руках.

– Помнишь, всех нас сразу. Всех! – Он посмотрел на меня пристально и сказал обжигающие слова: – Ну, иди, иди! Не буду держать. У тебя теперь своя дорога, особая…

И он, не глядя ступив своими кирзовыми сапогами в апрельский грязный снег, сошёл на обочину. Повернулся и ещё раз посмотрел на меня там, у своей калитки, неопределённо улыбнувшись.

…Не тороплюсь я отвечать, для чего пишу. Может, на это ответят за меня мои тоненькие книжки.

А случай с моим одноклассником, разговор тот меж сухих застарелых карагачей и ветел, увешанных, как большими фонарями, грачиными гнездами, нескончаемый шум крепких крыльев и весенний бодрый грай, помню.

Это во мне навсегда.

Про лошадиную биографию и «ножки Буша»

Мы сидим в просторной светлой горнице моего друга и земляка Анатолия Плаксина и он не спеша рассказывает о своём житье. Оно у него интересное, житье сельского учителя истории.

Последние два года в течение двух-трех недель у него гостят археологи из Самарского пединститута и с ними американцы Сандра Уолсон и Дэвид Энтони из штата Пенсильвания. Очень хочется американцам поближе узнать историю нашей страны, завидуют они российским археологам, в распоряжении которых богатейшие памятники древности. После первой поездки они опубликовали большую работу в нескольких изданиях, особый интерес для них представляет группа курганов шестого утёвского могильника. Дэвид Энтони готовит доклад, который предстоит сделать ему на Вашингтонском Конгрессе антропологической академии. В нем будет и сообщение об открытиях самарских учёных в Утёвке, свидетелем которых стал этот научный сотрудник нового американского университета, занимающегося, немного-немало, историей развития коневодства.

Откуда у американцев возник интерес к лошади в наш насквозь механизированный и автомобилизированный (если так можно сказать) век, допытывался мой дотошный земляк в разговоре с Дэвидом.

– О, это не составляет никакой тайны и вполне объяснимо.

Американский континент отнюдь не является родиной лошади. К нам её впервые завезли в XVI веке первооткрыватели – испанцы. До этого лошадей в Америке не водилось вовсе. Вы можете спросить: а как же дикие мустанги? Ответ на этот вопрос уже найден и вполне однозначный: мустанги – одичавшие домашние лошади первопоселенцев. Оставленные своими хозяевами, они долго не признавали над собой власти людей.

Истинная родина лошади, по нашим предположениям, – это степные пространства Европы и Азии. Понятно, что немалый интерес в этом вопросе представляет для нас степной регион Поволжья. Что и привело меня сюда.

Кроме чисто археологических аспектов исследуемой проблемы, есть и другие. В частности, последние открытия археологов, антропологов, биологов, географов и других учёных заставляют немного по-иному взглянуть на развитие человеческой цивилизации. Приручение лошади в третьем тысячелетии до нашей эры сыграло не менее революционную роль, чем в своё время огонь и железо, пар и другие научные открытия. Лошадь была основным транспортным средством до конца XIX столетия.

Давайте вспомним роль лошади в военном деле. Боевые колесницы, конница, связь – вот далеко не всё, что умела и делала лошадь. И древние люди с благодарностью платили ей за это. Прекрасным подтверждением служат открытия, сделанные в Утёвских курганах. Здесь мы воочию убедились, что вместе с умершим человеком в могилу клали лошадиные черепа, конечности. Нередко рядом с могилой воина можно найти и останки его лошади. Не исключено, что именно в ваших степях появились первые боевые конницы, а не в древнем Египте, как это принято сейчас считать. Уже есть первые доказательства, что туда лошадь, как и в Америку, попала несколько позже, чем она была распространена в ваших краях.

А то, что в могильнике на реке Сок найдена боевая колесница, разве это не подтверждение сказанному?!.

– Такие находки попадаются не только на Соке, фрагменты боевой колесницы были найдены и у нас, в шестом Утёвском могильнике, – дополняет рассказанное Дэвидом Энтони Анатолий Васильевич. – Предстоит определить родину этих находок. Это, пожалуй, наиболее сложная задача. Сейчас ученые в основном заняты регистрацией всех без исключения древних памятников археологии, связанных с лошадью. Необходимо найти все географические точки, где и когда впервые была лошадь оседлана. Сопоставив все известные учёному миру факты, резонно сделать некоторые выводы.

Пока, с определённой степенью риска, можно робко предположить, что именно в Волго-Уральском регионе и прилегающих к нему территориях найдены самые древние свидетельства дружбы человека с лошадью. Но окончательное решение этой проблемы видится в будущем. И во многом зависит от результата археологических раскопок.

Эта проблема уже обсуждалась на международной конференции в Петропавловске, в работе которого активно участвовали ученые из Америки, Казахстана и России (Самары).

Мой земляк-историк неутомим в своём интересе к родным утёвским местам:

– Меня поражает живой интерес американцев, как к коневодству, так и древнейшей истории нашего края. Нашим бы властям такое. Американцы с огромным вниманием отнеслись к открытому недавно древнейшему поселению славян, когда было в очередной раз зарегистрировано таковое в районе реки Съезжей. Здесь удалось найти не могильник, а целое поселение древних славян со следами жилищ, надворных построек и крепостного вала. Подобных архитектурных построек в Поволжье пока не обнаружено. Но не прониклись мы ещё значимостью открытия. В прошлом году, при прокладке трубопровода, была разрушена часть кургана эпохи бронзы. Неужели нам наплевать на своё прошлое?!

Возникла пауза, и я вслух удивился:

– Трудно представить, но факт – ещё 4–5 тысяч лет назад в этих местах жили люди. Куда же они потом подевались?

– Возможно, и в те времена были свои варвары. Одно наверняка известно, что перед монгольским нашествием в этих степях почти никого не было. В чем причина, трудно сказать, но предположения есть. Воинственные племена кочевников савроматов, сарматов, скифов и другие более сильные народы вытеснили или ассимилировали местное население. Но следы их, живших в эпоху бронзы, находят на Южном Урале (Синташтинский и Новокумаканский могильники), в Иране, на Алтае и других самых неожиданных местах. Народы не исчезают бесследно, они обязательно оставляют свою культуру, язык, трудовые навыки. Смешиваясь с другими племенами, они образуют качественно новую культурно-историческую общность на более высоком уровне развития. Возможно, так и случилось с нашими древними «земляками», в том числе и с теми, кто жил на земле нынешней Утёвки.

Слушая Анатолия, я поймал себя на забавной мысли, что завидую своему старинному другу Карему – незабвенному рослому мерину из моего детства. Такое внимание к его собратьям. Вот бы к нашим биографиям такой интерес, к нашим родословным. Да, где уж нам… Нам некогда, у нас… потрясения, сами обрекаем себя на растрату своих жизней вначале на разрушения, затем на созидание, и каждый раз с энтузиазмом, только нам, россиянам, присущим.

– Курьез у меня получился с «ножками Буша», – жалуется, невесело усмехаясь, Анатолий Васильевич.

– Американцы с собой привезли?

– Нет, я их закупил в утёвском магазине.

Понимаешь, они никак не могли поверить, что ученики моего класса так хорошо рисуют. Я им показал несколько стенных газет с этими самыми рисунками. Им захотелось посмотреть на ребят, пообщаться с ними…

– Странные у тебя какие-то американцы, больно любопытные. Я трижды бывал в Соединенных Штатах и был поражен их равнодушием к искусству. Перед первой поездкой добросовестно перечитал многих заокеанских писателей, полагая, что моё знание будет встречено одобрительно. Но, где бы я ни пытался заговорить о писателях, литературе, художниках – в ресторане, дома – нас несколько раз приглашали в гости, – везде натыкался на полное равнодушие. Им это неинтересно.

– Да, да, может быть, – соглашался Анатолий Васильевич, – но мои-то американцы не банкиры и не бизнесмены, они ученые, им все интересно, они поэтому и приехали, что хотят больше знать о русских.

– Что-то не очень верится, – засомневался я вслух, чувствуя, что говорю больше для того, чтобы растормошить моего собеседника.

– Ты, понимаешь, они были потрясены спокойствием наших людей. Мы, утевцы, по крайней мере, для них такие милые, приветливые. Даже с незнакомыми здороваемся. В городах все куда-то спешат, а наши, сельские, у полисадничков сидят, отдыхают, общаются. По уровню жизни, цивилизации – невероятная отсталость, но зато какое радушие и гостеприимство. Русские берут своей душевностью. Может, в этом и есть русский секрет?

В магазинах ничего нет, а в каждой семье нормально питаются. В этом, наверное, тоже одна из русских тайн. Для них.

В последний приезд Дэвид жаловался, что американцы начали много пить и пьянство переместилось на кухни. Но, не дай бог на работе узнают, что ты засиживаешься по вечерам с бутылкой, могут быть большие неприятности.

– А «ножки Буша» причем всё-таки? – спрашиваю я.

– А? – спохватился рассказчик, – заговорился я. Сейчас скажу. Надо было пригласить ребят, но ведь и их, и американцев надо чем-то угостить, так ведь? Ну, я сообразил: надо прикупить в магазине эти самые «ножки». Так и сделал. Всем всё понравилось, ребята мои молодцы: и говорили о многом толково, и рисовали, и спели под конец. Когда же на столе оказалось моё угощение, Сандра спросила, что, мол, это за блюдо. Я и говорю, совершенно не задумываясь: «ножки Буша» с молодой картошкой в мундире». У американцев вытянулись лица, оказывается, они никогда вообще ничего не слышали о ввозе в Россию этих самых куриных окорочков. И о том, как мы их у себя называем.

– Зачем это вы делаете? – все допытывался Дэвид, тряся очками в тонкой оправе, съехавшими на его крупный, нездешний нос. – Зачем завозить?

– Как зачем? – удивился я. – Мы уже с середины девяностых годов ежегодно потребляем до восьмидесяти тысяч тонн «ножек Буша». Это 7–8 процентов производимых в Соединённых Штатах куриных окорочков.

– Зачем это, кому надо? – ломая язык, недоумевал иностранец. – Это же неправильно для вас.

Оказывается, большинство американцев об этом и не знают.

Зачем им знать? Они живут в достатке, думают о другом.

– Ну, нам это, – пытаясь доказать недоказуемое, отвечаю я, – надо хотя бы потому, что, к примеру, зерновых в России в девяносто восьмом году собрали лишь около пятидесяти миллионов тонн. Это самый низкий показатель за последние полвека, хотя в прошлом году зерна было почти девяносто миллионов тонн. Чем кормить-то? Дефицит мяса, – продолжаю я вразумлять непонятливого американца, – оценивается у нас в России институтом конъюнктуры аграрного рынка в шестьсот тысяч тонн.

– Но ведь это форма косвенного субсидирования наших фермеров, и как же ваши производители?

– «Замораживание» импорта ещё больше опустошит мясные прилавки, – уныло долдоню я в ответ. По газетам знаю: в особых, сложных условиях оказались отдаленные районы – Крайний Север, многие районы Сибири. Намечено, как известно, закупить до 3–4 миллионов тонн продуктов, в том числе, не менее полутора миллионов тонн зерна.

– Идите ко мне, – продолжает с гримасой на лице ломать наш язык Дэвид и тащит во двор.

На крылечке он остановился, обернулся на меня, затем обвёл взглядом, чудно поведя головой слева направо и наоборот, шаря взглядом по просторному двору, увидел одну из моих куриц-хохлаток и радостно вопросительно воскликнул:

– Что это?!

– Моя курица, Дэвид.

– Курица? – переспросил он. – А это? – Он развел руками перед собой, устремив взгляд в открывающийся за селом простор, будто выпустил на моём крыльце из рук стаю голубей. – А это что есть?

– Это наш Ильмень, поле. Луг.

– Ага, вот. Ты должен понять мой вопрос! Это не поле – это должно быть – зерно, а это, – он ткнул пальцем в хохлатку, – «ножки Буша». Почему их мало в России, когда можно много? Почему так нельзя? Почему нельзя работать, чтобы много было?

– Почему, почему?.. – угрюмо и туповато соображал я, как ответить. – А потому, что это не Америка, – наконец сказал я, не глядя ему в глаза.

Он покачал головой, как учитель в ответ непутёвому ученику, и мне стало совсем уж не по себе.

– А ты бы, что ответил этому далекому от политики и от реальной жизни ученому, а? – спросил меня учитель истории.

Я не был готов ответить на такой вопрос. Хотя он во мне постоянно. И странное дело: я вроде бы (и я ли один) давно породнился с ним. Есть и есть вопрос, а то, что на него нет ответа, это как бы другое, нечто необязательное. И так вроде легче. Наверное, потому, что уж больно тяжел предполагаемый ответ. Пока тяжел или навсегда? На роду написано – и точка?