Текст книги "Под открытым небом. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3"

Глава седьмая
Гость с Алтая

…На прошлой неделе проездом из Москвы три дня у Касторгина жил его давний знакомый – директор завода с Алтая Финаев Анатолий Иванович. Один из тех, с кем когда-то учился в Ленинграде. Ему уже шестьдесят два года. Грузный, он приходил вечерами после рабочих встреч замордованный, но, приняв душ, быстро оживал.

В первый же вечер, выйдя на набережную подышать после столицы волжским воздухом и вытащив с собой Кирилла Кирилловича, директор рассказал историю, которая крепко засела в памяти Касторгина:

– …Ты знаешь, одно из самых ярких впечатлений моего детства связано с летчиками. Жили мы в то время в алтайском селе. Я учился в пятом классе. Село жило спокойно, как-то плавно, даже не было у нас своего чудика, как в рассказах Шукшина. Ему больше везло на них. И вот, вдруг в нашу тихую гавань прибывает на постой звено летчиков. Работяги, они опыляли наши районные поля. Все молодые, загорелые, веселые. Двое определились жить у наших соседей Ваньковых, у которых был пятистенок и большая погребица, где установили кровать и топчан. Нам, пацанам, все было интересно, многое удивляло. После работы ребята могли свободно слетать на своем У-2 в райцентр за пивом, либо в соседнее село на танцы. Однажды на глазах у ошеломленных пешеходов командир Алексей пролетел под мостом.

Кирилл Кириллович засомневался:

– Анатолий Иванович, это ж Чкалов в кино пролетал под одним из ленинградских мостов, у вас на Алтае и моста-то такого нет.

– Почему Чкалов мог, а Алешка нет? Алешка мог многое, другое дело – в кино не попал. У мост я тебе покажу, приезжай в гости.

У Касторгина не нашлось подходящих доводов возражать, и он смолк.

– Все было бы хорошо, если бы Алексей не начал ухаживать за хозяйской дочкой. Верочке шел всего семнадцатый год.

Светленькая, легкая и беззаботная, рядом с похожим на грача, цыганистым и веселым Алексеем она выглядела еще замечательней. Верочкин отец резко запротестовал против их прогулок. Оно и понятно. Грач, так мы все звали Алешку, лет на десять старше ее, да и кто знает, холост он или женат уже несколько раз – поди узнай. Летуны. Они народ легкий, любят погулять на стороне. Так или иначе, а вещички его Верочкин отец выставил за порог на глазах у соседей.

Я взобрался на сенцы и видел всю эту сцену. Обычно веселый и приветливый, Грач стоял, прислонившись к ограде палисадника и набычившись, в упор смотрел на разъярившегося хозяина дома.

– Все? – Грач с нервной усмешкой спросил дядьку Егора, когда тот нарочито бережно, как туфельки Золушки, положил на лавочку у ворот щегольские ботинки постояльца.

– Нет, не все! Еще добавлю: если увижу рядом с Веркой вечером, погуляю штакетиной по спине. Понял?

– Ладно, отец, – Грач явно разозлился, но держал себя в руках, теребя левой рукой черные усы. – Драться я с тобой не буду, твой двор – ты и хозяин. Но проучить тебя надо, уж больно ты петушишься. Это нехорошо… – сказал и резко оттолкнулся от палисадника. – Ты когда на свою трубу на крыше дома в последний раз любовался, а?

– Че бормочешь, нечего сказать?

– Есть чего! Посмотри напоследок, через двадцать минут ее не будет. – И обратился к толпе зевак, собравшихся около ворот, с широким клоунским жестом: – Господа, последний номер программы! Называться будет: «Труба трубе». Слабонервных прошу удалиться в чапыжник… Номер будет исполнен на аэроплане У-2. Труба будет сбита левым колесом. Исполнитель – Грач из Самары, между прочим, из запанских. В Самаре знают, что это такое – запанские. У меня все, пока!

– Шут гороховый, – Егор сплюнул и спокойно пошел к калитке. Он не принял всерьез сказанное Грачом.

– Неужели Грач выполнил задуманное? – Кирилл Кириллович нетерпеливо смотрит на рассказчика.

– Выполнил, – усмехается тот, – только дорого ему это обошлось.

…Самолет появился в воздухе минут через тридцать со стороны Ильменя. Поднялся высоко в небо, словно дразня, сделал два плавных круга над селом и пошел на снижение. Похожий на коршуна, он не сразу набросился на цель, а на высоте метров в тридцать сделал еще два круга, но уже над избой дядьки Егора, удалился, испытывая, очевидно, нервы собравшихся, и оттуда – издалека, медленно снижаясь, пошел на эту самую трубу.

– Попал?

– Попал, именно попал! – рассказчик не скрывал восхищения, – но, видишь ли, какая вещь!.. либо он еще за что-то задел, либо, как я думаю, там в тот момент образовался какой-то аэродинамический эффект: вослед самолёту поднялась вся крыша! Такой поток разряжения за самолетом создался, и её сорвало Наделала, конечно, шума эта история. Летчиков всех отозвали из села. Что с ними сталось, я не знаю. Но, нам, пацанам, да и взрослым многим, жаль было Грача.

– За что жаль, хулиган же?

– Ну, нет, не хулиган – артист, – убежденно возразил Анатолий Иванович, – такие «хулиганы» были героями на войне. Это порода таких людей. В них сидит с рожденья азарт делать то, что не могут другие. Он опоздал, не попал на войну. Вот там бы он пригодился на дело, а в мирной жизни – негде дать выход своей натуре.

Он еще немного пофилософствовал в подобном духе. Помолчал раздумчиво, потом спросил:

– А знаешь, у этой истории есть продолжение, рассказать? Хотя оно и грустное.

– Расскажи.

– Прошло лет тридцать, больше. Я работал экскаваторщиком, заочно закончил институт, работал неплохо, избрали депутатом Верховного Совета СССР. Потом – райком, горком и вот он я – директор завода. И не хотел, и не стремился. Сказали, знаешь, тогда как было: «Надо»… Стал ездить в Москву: то по депутатским делам, то по заводским. И вот в один из приездов, вечером, устроившись в гостинице «Москва», пошел поужинать в ресторан. Взял сто грамм водки, один за столиком. Публики вокруг мало. По соседству у окна сидит видный такой щеголеватый седой мужчина. Уже при входе в зал во мне что-то шевельнулось внутри. Показалось что-то знакомое в манере потрагивать усы и смотреть насмешливо, но безобидно. Я бы так и ушел, если бы вдруг не услышал его голос, когда он рассчитывался с официанткой.

«Грач! – изумился я, – мать честная, кусок моего детства!»

Я подошел к его столику и, не успев сообразить еще, как начать разговор, выдохнул:

– Грач?

Он не понял и удивленно смотрел в упор.

– Труба трубе! – не унимался я.

Он вновь ничего не понял, но чуть спустя вдруг откинулся на спинку стула, знакомо заулыбался:

– Толик, сосед Егора, да?

– Конечно, – обрадовался я, как будто от того, что он признает меня или нет, зависела вся моя судьба.

Мы хорошо посидели, поговорили. Но про свое лихачество сам он не вспоминал.

– Да, было, было, – так он лаконично подтверждал верность моих воспоминаний.

Мне тогда подумалось, что подобных событий у него было немало. Поэтому он остыл к ним. Я пытался раза два в разговоре коснуться того, чем он сейчас занимается. Было интересно. Он не отвечал. И только под конец разговора выяснилось: он пенсионер, давно отлетался. Списали вчистую. Рассказал скупо. Кончил высшее училище. Стал летать на больших самолетах. Пришло время – на Ту-154 за рубеж. И вот в одном из полетов при возвращении из Румынии произошла такая история: второй пилот, близкий друг и приятель, увидев в салоне архиепископа, осанистого, с большой черной бородой и крестом на груди, во всем черном, пригласил его к себе. Батюшке показалось все очень интересным и под конец он попросил дать подержать ему в руках штурвал. Перемигнувшись, пилоты уступили его просьбе, незаметно включив автопилот. Батюшка восседал в кресле, «управляя самолетом». Не заметил, как пилоты выскользнули из кабины…

Внезапно обнаружив, что он остался один на один с самолетом, на борту которого больше ста человек, очевидно, ужаснувшись воздушной пропасти в девять километров, которая была под самолетом, батюшка стал метаться и кричать в кабине, не выпуская штурвала из рук. Началась паника. Вбежавшие пилоты с трудом смогли успокоить его и только силой расцепить пальцы его рук, прикипевшие к штурвалу.

– И что дальше?

– Отлетался навсегда наш Грач, уволили с грохотом. Обидно за него стало мне очень.

– Что ж обидного – хулиган твой Грач, – подытожил Кирилл Кириллович.

Директор мотнул головой:

– Нет, не хулиган он, понимаешь, не хулиган.

– А кто же?

– Не знаю, тесно таким людям, понимаешь, тесно между нами, такими, с рыбьей кровью! А ты – «хулиган».

Касторгин не мог с ним согласиться, но чувствовал, что рад был бы встретиться и познакомиться с этим Грачом. Какой он все-таки на самом деле?

– …а ты знаешь, Кирилл, что вот в этом доме жили Демичи? – спросил Анатолий Иванович, когда они после прогулки подошли к маленькой лесенке, ведущей к дому Касторгина.

– Какие? Те, что артисты?

– Да, конечно. Александр Иванович и Юрий, молодой, который в БДТ в Ленинграде потом играл. Сын его.

– Да. Когда я был еще студентом, он играл в спектакле «Валентин и Валентина», сыграл Гамлета. Я хорошо помню его тех лет и Надеждина Сергея, – ответил Кирилл и тут же спросил: – А за что артистов сажали?

– А за что сажали не артистов? Юрий Демич в Магадане и родился, – и, чуть помолчав, добавил: – У Александра Ивановича трудная была судьба, но счастливая. Он начинал в театральных мастерских под руководством Всеволода Мейерхольда, а потом – колымские рудники. Расставшись с рудником, он играл в Магаданском театре, кстати, в этом же театре рядом с Демичем в центральных ролях часто выступал и ведущий актер МХАТа Юрий Кольцов. В 1955 году с него сняли обвинения. Ему аплодировали москвичи в огромном зале Кремлевского театра. В концерте, посвященном годовщине Великой Октябрьской революции, он, Александр Демич, выступал в роли Владимира Ильича Ленина. Вот выворот! Да!

– Анатолий, – изумился Кирилл, – откуда ты такое знаешь?

– Мой дядька и ваш самарский писатель Лев Финк были хорошо знакомы, оба сидели когда-то вместе. От него и узнал, а Александра Ивановича я не один раз видел. И дома у него два раза был. Вон его окошко. А вообще земляков-писателей читать надобно, Льва Финка, например, «В гриме и без грима».

– Я читал, только подзабылось. Финк у нас в Политехе вел в шестьдесят пятом году курс эстетики. Своеобразный был человек, – говорил Касторгин, а сам все поглядывал на окна бывшей квартиры Демичей.

По вечерам из окна своей кухни Кирилл Кириллович часто видел в ней мелькание жильцов. Он уже к ним привык: там был мужчина, чаще всего в красной майке, пожилой и медлительный, и женщина с быстрыми движениями.

«Странно, откинуть назад два десятка лет, и здесь можно было встретиться с Демичем».

…Анатолий Иванович умел удивлять собеседника, это Касторгин знал. В нем было накоплено такое количество историй, встреч, что он мог позволить себе расточать это богатство небрежно и неожиданным образом:

– Ваш Геннадий Матюхин открыл все-таки центр Шукшина или нет?

– А кто такой Матюхин? – спросил Касторгин.

– Артист Самарской филармонии, он два раза был в Барнауле у нас, один раз с Анатолием Дмитриевичем Заболоцким – это оператор, который снимал вместе с Макарычем, как он называет Шукшина, «Печки-лавочки», «Калину красную».

– А почему центр Шукшина в Самаре?

– Потому что Матюхин разыскал корни родословной Шукшина на Волге, прадед его отсюда когда-то уехали в Сибирь. Он жил где-то под Сызранью.

Потом, после отъезда своего гостя, через Ивана Морозова, артиста Самарского драмтеатра, Касторгин познакомился с Геннадием Матюхиным и был удивлен артистизмом, с которым тот читал шукшинские рассказы.

…В один из вечеров Касторгин пришел в номер гостиницы «Волга», где остановился Финаев, чтобы помочь перенести его вещи к себе на квартиру.

– Послушай, Кирилл, – обратился тот к приятелю, когда тот, подойдя к окну, стал смотреть на Волгу, – я вот все думаю, и особенно теперь, насмотревшись на волжский простор…

– Думать всегда полезно, – сказал Кирилл первое, что попалось на язык, глядя на кряжистого старика в костюме «Адидас» и шерстяных деревенских носках, восседавшего на казенной кровати.

– Дочь у меня историк, преподает в Красноярске в школе, так она, начиталась, что ли, всего, утверждает, что у нас у всех разом, у всех россиян, случилась национальная катастрофа. Она по характеру мужик. Иногда в такое лезет!..

– Как так?

– А вот ты мне рассказывал, что французы и немцы шалели от восторга, когда ты их катал на катере по Волге. Шалели от широты и необъятности нашей. Ты это понял, когда увидел их Сену и когда сплавлялся на плотах по немецкой речушке Изар.

– Да, наши пространства их изумляют.

– Вот как раз огромность нашей российской территории и то, что мы посредине евразийского континента, и стали ныне нашими недостатками. Мы не можем в такой весовой категории соперничать с остальным миром, а вернее, со странами, которые научились быстро и мобильно в силу их небольших размеров интегрировать свои интересы и усилия. Наши преимущества превращаются в недостатки. У них близость к центрам мировой экономики. Они имеют выходы к океану, то есть возможность больших и мобильных грузоперевозок. У нас же СССР распался и нет в зоне умеренного климата нормального выхода к морю. Мы внутри России эффективно перевозить не можем. Ведь раньше перевозки были, они и остались составляющей наших технологий. Сейчас возить нельзя – дорого, значит и промышленность не работает. Подтянули тарифы на перевозки к международным ценам на электроэнергию, а у них расстояния – с гулькин нос, не как у нас.

– Ты предлагаешь кому-нибудь отдать часть территории, начиная с Курильских островов?

– Нет, я предлагаю ответить на вопрос: можешь ты, Кирилл, представить какого-нибудь итальянца, сидящего около моря, который из граненого стакана пьет водку и закусывает щами, а? Не можешь? Ему подай виноградное вино на радость души.

– Это к чему?

– А к тому, что в южных странах меньше затрат на поддержание жизни во всем: в промышленности, в строительстве, в сельском хозяйстве. Чтоб поддержать дух в теле, ты что в степи в морозную ночь пить будешь? Водку да с сальцом. Шампанское тебя не согреет. Вот и пьет русский человек горькую, вот и хлебает щи. А это все намного больше требует затрат на производство. Я все удивлялся, почему японцы, когда у нас бывают, осенью головных уборов не носят. Был в Токио – понял. Там они их вообще не носят. У них нет таких температур. И они привыкли. Попробуй у нас привыкни. Гайморит обеспечен. А дороги? Попробуй там, где перепад от минус тридцати до плюс тридцати, хорошие дороги построить, постоянно за ними уход обеспечить. Дудки, целая индустрия, особые технологии нужны, так же и в жилищном строительстве! Я поездил, повидал мир. Смотри, как быстро возникают мощные экономики Турции, Таиланда, Гонконга, Индонезии. Там, где тепло, там и развитие.

– Выходит, зря Ермак Сибирь покорял?

– Зря – не зря, а независимо от того, кто правил и будет править нашей страной, географическое ее положение – фундаментальный фактор, влияющий на ее судьбу. Россия самая холодная страна, лишившись почти всех теплых территорий, оказалась в самом холодном углу Европы. Покорял Ермак не зря, моя ученая дочь объясняет это так: самым верным условием сохраниться в старые времена было занять максимально больше территории, ибо в ней увязали любые армии врагов, а мы, собирая силы, в конце концов всегда выигрывали.

– Ты считаешь, что мы катастрофически быстро и навсегда теряем свою мощь? – Касторгин, давно присевший на подоконник, сказал это тяжело и сурово.

– Тысячелетиями сложившуюся расстановку сил опрокинули новые технологии. Мы, то есть наши пространства, стали враз прозрачными под прицелом компьютеров, интернета, космических спутников. Прокладки с крылышками порхают, я извиняюсь, по всему нашему российскому пространству.

При современной технике у НАТО все стало иным. Вчерашние наши плюсы, увы, становятся минусами.

– Что, и нет выхода?

– Я так не ставлю вопрос, я только говорю, вернее, моя Галина настаивает, что мы с тобой сейчас переживаем не крах экономических реформ, а неосознанную еще многими национальную катастрофу. Весь мир на пороге мирового переустройства, но это длительный и эпохальный процесс.

Касторгину стало не по себе.

– Но как тогда жить? Вот ты говоришь такие страшные вещи и спокойно, аккуратненько складываешь свои носки в чемодан, как можно? Ведь по-твоему мир рушится?

– Отвечаю, – Анатолий Иванович спокойно продолжал свое дело, – это объективные процессы и глобальные, коллективная психология еще как-то влиять на них может, но мы с тобой, увы, трезвые люди, мы должны действовать. Локальный выход я нашел, Кирюша. – Анатолий Иванович пристально посмотрел в глаза собеседнику, – только ты выслушай меня терпеливо.

– Я готов, – недоуменно пожал плечами Кирилл, – может, мы и спасем наше Отечество. Я вот свой завод не успел.

– Я не о том, хотя, впрочем… понимаешь, давай уйдем от этого глобализма, иначе все погибнет к лешему. – Финаев начал волноваться, Кирилл это видел. – Кирюша, давай так: я изложу спокойно нужное, а то ты не поймешь достоинства моего предложения.

– Давай, – согласился Касторгин.

Финаев вкрадчиво начал:

– Ты когда-нибудь отдыхал в Карловых Варах?

– Нет, не приходилось.

– А я первый раз был в девяносто пятом году и вот специально в нынешнем съездил. Нет, не лечиться. У меня другой интерес. Я в общем-то здоров. Мировая здравница. Теплый климат. Процентов шестьдесят отдыхающих – русские. Чехи вообще почти все говорят по-русски. Хотя мы им ничегошеньки хорошего не сделали, но они на нас там зарабатывают, поэтому относятся неплохо. Чистота, порядок, никакой там еще русской мафией не пахнет.

– Ты меня куда-то сватаешь?

– Да, – разом решился Финаев и сел на койку, втиснув обе руки, ладонь к ладони, между колен. – Я предлагаю открыть там дело.

– Мне? – удивился Кирилл Кириллович.

– Я все объясню. Карловы Вары идеальное место. По чешским законам, если ты зарегистрировал свою фирму (а это я организую), то тебе даются льготы, мы можем взять в аренду офис, площадь для торговли, причем первые два года не платишь налоги, если нет прибыли. Идут платежи за свет, за газ – значит фирма уже работает.

– Делать-то что будет фирма?

– Торговать, чудак, там кругом стекольные, хрустальные, фарфоровые заводы. Весь мир, как через игольное ушко, через Карловы Вары проходит. Толпы отдыхающих и покупающих. Я все обдумал: если уезжать на Запад, то, как через трамплин, через Карловы Вары.

– А я зачем тебе? Да у меня и первоначального капитала нет. Я все своим отдал, когда они уезжали.

– Видишь ли, мне рано уезжать. Мать больная очень. Еще ряд проблем… а ты – один. Не поехал в Германию, черт с ней – есть Чехия!

– Ты так легко говоришь!

– Не легко! Я свое отработал, погорбатился – хочу на пенсии пожить нормально. А тут, у нас, не получится – не дадут.

– Так я тебе посадочную площадку должен подготовить, да?

– Ничего в этом плохого нет, – продолжал Анатолий Иванович. – Деньги я тебе дам, они у меня чистые, я даже налоги платил с них. Тебе я доверяю как себе, потом сочтемся, когда я приеду. Поверь, финансовой стабильности в России долго не будет. Рубль рухнет, его курс держится искусственно. Реально он дешевле по отношению к доллару раза в три. Когда все придет в соответствие, а это обязательно будет, произойдет большая беда.

– А гражданство? – Касторгин не скрывал своего удивления. – Гражданство надо же менять.

– Как раз и нет, я это узнавал. Все уже обкатано, мой хороший знакомый так все и сделал. Он все поможет сделать тебе там, но он, понимаешь, болен, недолговечен. Я хочу прочно все и надежно.

– Я торговать не умею, – добродушно улыбнулся Кирилл Кириллович.

– А и не надо, тебе организатором надо быть, торговать будут другие. Он мне уже и квартиры нашел для покупки, две – на выбор, и недорогие. Если ты хотя бы раз там был: воздух – чудо, вода, публика. Доживать надо только там. Гете, который подолгу там жил, считал, что самые лучшие города в мире для жизни – Рим и Карловы Вары. Не зря наш всемогущий Газпром скупил акции тамошнего санатория «Империал», самого крупного лечебного дома в Карловых Варах, а Андрон Канчаловский, который кинорежиссер, – по-моему, «Бристоль». Мне так говорили верные люди. Кстати, я последний раз жил в отеле «Термал», там каждый год в начале июля в концертном зале проходит Международный кинофестиваль. Так что не задворки, а центр культурной жизни.

Но Касторгин словно и не слышал последние слова своего приятеля. Он стоял посреди комнаты, закрыв глаза ладонью правой руки. Выждав, когда Финаевв смолк, раздумчиво сказал:

– Но я хочу жить. А не доживать! И я все-таки не Гете.

– Брось! Мы и не живем, а выживаем здесь, не так ли?

– Так-то так, но я не для Запада человек – вся моя грибница здесь. Я больше двух недель, сколько ни ездил, за границей жить не мог. Все хорошо, все разумно, а тянет домой в Россию. Родился здесь – здесь и помирать, – он помолчал, ироническая улыбка исчезла с его лица, взгляд потеплел. – Ты знаешь, где я родился?

– Ну где? В Куйбышеве.

– Нет, я родился на Толевой, в районе Толевого завода. На реке Самаре, в городе Самара. Знаешь, почему она так называется, эта светоносная река?

– Нет, – недоуменно отозвался Анатолий Иванович.

– А знаешь, как в древности называлась Волга?

– Да. Кажется, река – Ра.

– Вот, – обрадовался ответу Касторгин, – Ра! А когда речка, на которой я родился, сильно разливалась, то древние ее назвали: сама Ра, ну то есть, такая же великая, как Ра, – Сама-Ра.

– Ну и что? Ты о чем? Как ребенок.

– Я о том, – продолжал задумчиво Кирилл, – что я еще в юности ее называл Самародиной. Понимаешь, это моя родина. Река разлилась в моем сознании в понятие Родина. Сама-ро-ди-на. Я столько в детстве, пока не переехали в Сызрань, переловил в ней сомят. Меня до перестройки два раза приглашали в Москву в министерство. Я отказывался, до конца сам не понимал, почему? Но чувствовал, мое место – здесь. А совсем недавно прочел, что люди, рожденные под знаком Рыбы, интуитивно стремятся жить около большой воды.

– Понимаю, – протянул Финаев, – заклинило.

– Просто я чувствую, что никуда уезжать не надо. По крайней мере, мне.

– Не торопись с ответом, пожалуйста, мы еще поговорим. Я тебя смогу убедить. К старости надо готовиться, как к суровой зиме.

– Что ж, поговорить можно, но… – Кирилл отрицательно покачал головой. Чуть помолчав, продолжил раздумчиво: – Ты же особый человек.

– Чем я особый? Я как все.

– Ты интеллигент в первом поколении.

– Ну и что?

– Такие о корнях своих помнят.

– Корни, Родина, – протянул Финаев. – Если я буду такими категориями мыслить и поступать, я не выживу. Родина – одно, а государство – другое. Оно – забыло, – он надсадно закашлялся. – Оно оторвалось от меня, а не я отрываюсь за границу. На хрена бы мне это все надо? Но, как только я стану здесь пенсионером, я буду никому не нужен. Старики в нашем государстве – лишние и ненужные люди. Более того, и окружающие люди стариков не любят, скорее, наоборот. А почему? – Анатолий Иванович колюче посмотрел на Кирилла. – Люди, глядя на стариков, то есть на свое будущее, пугаются. Пугаются своего будущего. Им не хочется его пока видеть. А мы тут как тут со своими болячками, на хрена это кому, а? Нельзя превращать страну в сборище нищих. И в этом сборище я не хочу быть одним из многих. Меня же, пока здорового, уже сейчас лишили возможности накопить на старость. Все ненадежно. Либо инфляция, либо отберут просто так все и опять разденут. У моего деда уже отбирали. И самого сгноили. Я не верю, что в течение семи-десяти лет что-то крепко у нас изменится. А жить-то мне осталось, может быть, всего-то не более десятка лет.

– А как же с тем, что Отечество, как и мать, не выбирают?.

– А если на нас наплевали и забыли? И потом, еще Федор Достоевский в прошлом, в прошлом, заметь, столетии говорил, что у русских две родины: Россия и Западная Европа.

– Он имел в виду другое. Более глубокий смысл…

Финаев замолчал. Молчал и Касторгин.

«Вот как получается! Мы, русские, по своей природе добросердечны, сильны, деятельны, но почему же одновременно и нерациональны, и недисциплинированны. Постоянно зависимы от того, кто у власти. Сами готовы подчиниться некоему авторитету, – размышлял Касторгин. – Вот передо мной человек, после долгих, очевидно, раздумий понял, что очень многое зависит от самого себя, он сбрасывает с себя путы, которые достались ему от прошлых поколений. Начинает свободно мыслить и самостоятельно действовать. И я же первый с ним не соглашаюсь. Нам словно какой-то рок замутил разум. Мы не знаем, чего хотим. И я, похоже. Как все… морали читаю… Все помешались на разговорах о национальной идее. Но надо просто жить! Думаю, я прав. Но как это все должно связаться: сознание большинства людей и воля государства? Не вижу».

– Я уеду и тем самым на одно семейство нищих будет меньше здесь. Вот моя помощь государству, раз оно бессильно.

– Мы так много сегодня с тобой говорим. Обо всем сразу.

– Это единственное, может быть, что у нас осталось сейчас, остальное отняли.

– Кто?

– А черт знает. Сразу и не скажешь. В том числе и мы сами. Мы ведь запустили такой бардак в нашу жизнь. Наше поколение, народ не готов был к подобному бесстыдному натиску, он неопытен в таких делах, не привыкший. А наши ученые, умники-разумники, позволили себя охломонить Западу.

– Как так?

– А так. Высосут все из России, сами же этому помогаем, мозги перетянут, сырье, что легко дается, под рукой – распродадим и все. Они нас привечают с одной целью: ждут не дождутся, когда мы перестанем быть великой державой.

– Отчего все же мы так много говорим? Мы не были раньше так многословны, а? – спросил Кирилл, явно боясь, что разговор закончится, а ему он был нужен. Неважно: прав, не прав Анатолий, ему было нужно понять более существенное. То, что может определить его иной взгляд на жизнь. – Непонято многое, мы барахтаемся все вроде бы по-разному, а в сущности одинаково и в одном: в незнании, что делать? И я даже заметил, мы говорим не для собеседника, а для самого себя, больше, – продолжал Кирилл Кириллович.

– Сломался, нарушился быт. Это задело каждого, вот и стало необходимо самому себе хотя бы объяснить, что же происходит. Ты заметил: большинство произносят монологи, диалога пока нет. Слушать друг друга мы не научились. У тебя тоже такая манера, хотя менее выраженная, чем у других. А в общем это национальное. Нация чует возможную катастрофу, вот и торопится выговориться.

Минут через десять они вышли из гостиницы и, один с чемоданом, другой с синей сумкой через плечо, долго еще были по набережной, прежде чем пойти домой к Касторгину. Стояли под пасмурным небом, как раз напротив села Рождествено. Владельцы собак, большинство явно любящие своих питомцев сильнее, чем все человечество вместе взятое, иначе бы не позволяли им гадить, где попало, с достоинством проходили мимо. Им было не до этих двух мужчин, которые что-то говорили друг другу, кивая то на огромное ледовое пространство Волги, то на еще большую, несоизмеримую ни с чем темно-небесную ширь, обнявшую все, казалось бы, на земле, но не сделавшую этим ее сейчас теплее.

Впереди была ночь, холодная, февральская, и, кажется, поднималась метель.