Текст книги "Под открытым небом. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3"

Глава одиннадцатая
Водолаз

– Я гляжу на тебя, Кириллыч, и думаю, а не свихнулся бы ты.

– Что так, Анна Панфиловна?

– Иной раз на тебе лица нет, глаза красные. Навалилось на тебя столько, что троим не осилить. Этот год, что ты живешь супротив меня, я тебя узнала. Ты как мой покойный Никита, все в себе держишь. Никому не доверяешь, чтобы не открыться. Инфаркты таких любит.

Соседка, возвращаясь из магазина, застала Касторгина у подъезда с двумя небольшими ковриками под мышкой.

Он открыл дверь и они вошли в подъезд.

– А что, муж болел? – спросил Кирилл Кириллович.

– Нет, иногда только сердечко шалило. Военная косточка. Был, как строевая лошадь. И умер, можно сказать, на ходу. Когда сердце прихватило, уже в «скорой» был, попросил, чтобы я ему шахматы принесла – не хотел скучать в больнице. Принесла. Так с одними шахматами и уехал. Думал, ненадолго. Под утро скончался, сказали, обширный инфаркт. Я жена, вроде бы мне не очень можно верить, своя. Но мне, ведь скоро восемьдесят, что мне врать-то. Правду скажу – самоотверженный был человек и честный. Он бы не пережил теперешнее время ни за что. Обречен все равно был бы на инсульт или инфаркт. Он порядок любил.

Они поднялись на площадку второго этажа, где были их квартиры.

– Анна Панфиловна, проходите, – пригласил Касторгин, – проходите в переднюю, договорим.

Касторгин расстелил около двери пахнувший морозцем коврик, и они вошли в его квартиру. Соседка остановилась в прихожей. Не спеша огляделась.

– Да, хорошо-то как стало. А до этого тут два шалопая таких жили – кавардак был. Попивали с соседом сверху, жены намучились.

– Жить собирались, да вот пока ремонтировал после обмена, жена с дочкой уехали в Германию.

– Я вижу, ты не пьешь?

– Ну как… изредка.

– Вот-вот, у меня из головы это не идет. Жена ушла, с работы уволили, родственников рядом нет, друзей, как видно, тоже не очень много – и не пьешь? Свихнуться можно. Отклонения пойдут от линии жизни. Уж лучше, когда невмоготу, выпей. Мужику это надо, по своему Никите знаю. Очень крепкий был – и враз под корень. Крепкие-то ломаются быстро.

– Я не сломаюсь.

– Да ведь без забот, к которым привык всю жизнь человек, очень тяжело. По себе знаю, всю жизнь была то на комсомольской работе, то на профсоюзной – в потоке жизни. Ушла на пенсию – еле устояла. Сейчас мне вон сколько лет, а я активно себя веду, за жизнью слежу. А ты ходишь, как сыч, мудрый, но скучный и непонятный. Хорошая у тебя квартира, небольшая, а уютная.

Они прошли в гостиную и он усадил ее в кресло.

– Я, Анна Панфиловна, наркоманом стал, – сказал Касторгин из прихожей, куда он шагнул, чтобы повесить пальто.

Соседка ахнула:

– Ну у тебя и шутки, Кириллыч.

– Нет, правда. Вот посмотрите, – он, вернувшись, взял со стола большую папку, раскрыл и вынул несколько листов.

Соседка водрузила на нос очки, болтавшиеся у нее на груди на тонкой веревочке, и начала ворошить листочки.

– Да, – протяжно сказала она. – И сколько таких стихов в этой папке?

– Больше сотни.

– Да-а… – вновь протянула Анна Панфиловна.

– Что? – насмешливо спросил Кирилл Кириллович. – Тяжело читать?

– Надо переварить. Раз так писал, значит об этом много думал, так?

– Вроде бы так.

– Показывал кому-нибудь свои стихи?

– Да, одному умнику.

– И что он сказал?

– Ты, говорит, пишешь какие-то прибаутки. Как деревенский полудурок для свадьбы, только мата нет для перцу.

– Так прямо и сказал – такими словами?

– Да. Он это любя, мы друзья.

– Вот послушай мои стихи, – она прикрыла глаза ладонью правой руки и, покачивая головой из стороны в сторону, пропела:

 
Дорога моя подруга,
Что случилося на днях:
Полюбила гармониста
И запуталась в ремнях.
 

– А вот еще, совсем другое:

 
Я, бывало, ожидала
Хромовые сапоги.
А теперя ожидаю
Инвалида без ноги.
 

– Вот мои стихи, прости Господи. Первую частушку пели мы до войны, а вот вторую – в войну… А у тебя как, – и она нараспев прочитала по листочку:

 
Как наша жизнь расставила силки,
Такое выпало нам времечко.
На каждой башенке сидят стрелки
И целят прямо в темячко.
 

– О чем это, Кирилл, а? Неужто паразиты какие тебе грозят, береги себя, сейчас все дозволено.

– Нет, не все впрямую. Это так сказано вообще.

– А вот знакомо:

 
Экое грустное дело —
Тело мое постарело.
Душа осталась молодою,
И это не дает покоя!
 

– Хочешь я расскажу тебе одну притчу.

Касторгин согласно кивнул головой.

– Вот как мне начать? Что я хотела сказать… да… вот включилась. Мы, люди все, продолжение первой нашей удачи. Только она становится символом последующей нашей удачной судьбы. Непонятно?

– Да пока не очень, – сказал Кирилл Кириллович, присев напротив соседки к столу.

– А вот слушай… Однажды Чингисхана спросили: «Ты герой, а мог бы ты сказать, каким знаком отмечен?» Хан подумал и сказал: «Как-то, еще до восхождения на царство, я скакал по дороге и встретился с пятерыми, поджидавшими меня в засаде в кустах, чтобы убить. Я напал первым. Мне повезло, их стрелы пролетали мимо, а мой меч работал хорошо. Я перебил их всех. На обратном пути увидел на месте сражения пять лошадей, который бродили без хозяев. Я забрал их и привел к себе домой». Каков вывод, а? Мы с вами вначале – повелители своей судьбы, а потом – только исполнители. Вы отличный инженер, о вас «Волжская коммуна» писала. Я диву давалась, сколько вы сделали, сколько у вас званий. Вы себе сами сделали судьбу, вы трудоголик, а потом – бац – и ушли от своей судьбы, не стали ее исполнителем, зря. – Она невольно перешла на «вы». – Нельзя вам не работать. Вы должны трудиться – и по специальности. Судьбу, которую вы себе создали, должна теперь вами руководить, а вы ее ломаете. Вы меня должны слушать, еще молодой человек по сравнению со мной, а я старый доперестроечный идеологический работник. Так вот. Нате-ка ваши стишата. Пойду, жарковато мне в пальто… Да и пора, не люблю надоедать, – она погрозила слабеньким пальчиком и вышла, споткнувшись о порог.

Закрыв за соседкой дверь, Касторгин вернулся в большую комнату, сел в кресло. Машинально, по привычке, большим и безымянным пальцем левой руки помассировал виски.

– Да, – задумчиво произнес он, как бы продолжая начатый разговор, – я похож на водолаза, который спустился на глубину и залег. Лишь шланг с воздухом соединяет меня с тем миром, что над водой. Шланг этот: мой приятель Владислав, моя соседка Анна Панфиловна, и телевизор с депутатскими дебатами, газеты и прочее, но… Но ведь это не жизнь… это суррогат жизни.

«Воздуха в легкие не хватает, вот что», – удивился он простой мысли, которая явилась будто сама собой и которая вдруг напомнила ему о разговоре с художником. Вот оно: мысль пришла – и все ясно.

«Этот шланг, что остается для пенсионеров, он тонок, его не хватает. Его надо расширять. Расширять круг интересов, надо искать импульсы, которые заставляют любить жизнь. А ты, дружок, говоришь, что мысль – тупик, – вспомнил он слова Владислава, – взрыв, распад. А ни фига! Мысль – движение, движение к свету, к простору».

Он умиротворенно потянулся в кресле, да так, что послышался треск. Кирилл Кириллович озабоченно сунул руку между боковиной кресла и подушкой и обнаружил, что кожа слиплась в этом месте и с трудом поддается разъединению. А там, где ему это удалось, клочками порвалась и маленькими язычками болталась, обезобразив красивую поверхность.

– А, черт, – выругался он, – и тут халтура.

Он вспомнил, с каким удовольствием они вместе со Светланой покупали диван и эти два кресла на Нижней Полевой в магазине импортной мебели, как ей понравился темно-вишневый цвет кожи и что можно было заказать любой набор мебели – и все это аккуратно через месяц тебе доставят аж из Австрии. «А впрочем, уже хорошо, что она этого не видит». – И он тут же забыл о кресле.

На смену пришла следующая догадка: «Это хорошо, что я начинаю замечать мелочи жизни, значит, начинаю всплывать».

Его мысли вернулись вновь на «круги своя». Он вспомнил недавний разговор с незнакомым стариком на набережной.

Кирилл Кириллович, гуляя вечером, обязательно доходил до голубых елей около бассейна ЦСКА. В тот раз, как обычно, выйдя из аллеи, он подошел к парапету напротив не работающего зимой фонтана и в задумчивости остановился. Бордовое солнце своим огромным диском окуналось в свинцово-тяжелую гряду облаков, заслонявших горизонт.

– Глядите, глядите на закат, полезно для зрения, – прозвучал неожиданно рядом голос.

Касторгин не заметил, как около него оказался сухонький старичок. «Похож на отца Болконского из «Войны и мира» Бондарчука», – подумал Кирилл.

Запросто разговорились. Всего он не запомнил, но отчетливо сейчас звучали слова старика, связанные с теперешними мыслями Касторгина:

– Знаете, я жизнь почувствовал, понял, только когда на пенсию в шестьдесят лет вышел. Себя почувствовал, собой стал заниматься, в кино ходить, в театр. Масса интересных вещей в жизни, а мы впряглись в рабочую лямку, поднатужились и прем, не видя ничего. Пот глаза застит. А кругом, оказывается, красота. Вот вы молоды, заняты: работа, работа – и многое не видите. Я могу подтвердить из собственного стариковского опыта: огромнейшая прелесть в отстраненном созерцании жизни. А? Ну да, конечно: в молодых плоть, гормоны правят.

Но всему свое время.

Касторгин удивлялся, слушая старика. Он даже не вступал с ним в диалог. Все было понятно, ясно донельзя. Но как-то теоретически, а вот он, Кирилл, живой пример – он не может смириться полностью с тем, что говорит старик.

«Ясно, почему не могу, – я пенсионер липовый, мне пятьдесят три, а ему восемьдесят, какие в его годы желания? Плоть еле дышит», – думал Касторгин.

Затем старик сказал то, что его сильно смутило. Было ли это случайностью, либо старичок был непростой. На Кирилла Кирилловича это произвело большое впечатление:

– Тело подводит, стареет во сто крат быстрее, чем душа. Понимаете ли: то ли создатель промахнулся, то ли сознательно так свершил. А жизнь реальна. Конечно, маловато денег, не хватает на лекарства, а в остальном – это лучшее время моей жизни.

«Боже мой, – думал Кирилл Кириллович, глядя на старика, – его как будто кто ко мне прислал с этим разговором. Когда я подходил, его и не было. Откуда он взялся? Касторгин, а ты случайно не того, может, это все так и начинается, а уж в психушке потом у каждого по-своему?»

Он почему-то вспомнил, как умирала его бабушка, ее последние минуты. Находясь чаще без сознания, восьмидесятилетняя старуха в минуты просветления разума несколько раз сказала: «Живите, пока живется, радуйтесь». Но что поразило тогда Касторгина, так это ее поведение в последние секунды перед уходом. Варвара Ильинична резко приподнялась с постели, почти что сев на кровати, и головой с раскрытыми большими черными глазами повела слева направо, окидывая взглядом все, что было перед ней. Было видно, что она ненасытно вбирала в себя все: и домочадцев, которые растерянно стояли вроссыпь около, и все предметы комнаты, и саму комнату. Она вобрала это все в себя, будто желала, пускаясь в дальнюю дорогу, все унести с собой. Она все запоминала, чтобы потом оттуда, издалека, видеть это все? Во взгляде была такая ненасытность, такое желание вобрать как можно больше, что ему стало не по себе. «Зачем ей это? – думал он тогда и сейчас. – Ей это для чего-то надо было, она подчинялась какому-то мощному инстинкту, данному ей сверху, или это только судороги, конвульсии умирающего существа? И что такое смерть? – впервые тогда остро задумался он, – не начало ли нового, отличного от того, что есть на этом свете, дальнего путешествия? И куда? И на сколько? Да, я, кажется, начал путаться в мыслях, для многих совсем ясных, для других вообще непонятных, о которых они и не хотят думать. Бегут от них. И, наверное, молодцы. А может, оттого она так жадно вбирала в себя все, что совершенно четко понимала и знала в те последние секунды: то, что она имела, у нее потом уже никогда не будет вообще. Даже самой возможности вспомнить и пожелать не будет. Не будет ничего. Только глухота и бездна.

…Если бы кто-то сейчас случайно прочел мои мысли, ох и удивился бы моей дремучести. Я, наверное, рассуждаю о многих вещах, как недоросль. Но ведь я, казалось, кое-что в жизни знал, думал о ней… Системно старался работать. Защитил диссертацию, то есть несколько лет мой мозг работал системно в определенном направлении и на уровне нынешней науки. Правда, прикладной науки, отраслевой, но, тем не менее, я не дикарь, вроде бы… Стоп, – почти вслух сказал он сам себе, – а что же остальной народ, так же, как и я, болтается в неведении? Ведь это пропасть. Надо же было бы знать с начала жизни, в каких координатах находимся, митрофанушки мы…

Я сильно смахиваю на мою бабушку. По сути я тоже сейчас так веду себя. Я многое стал замечать, все мне интересно, будто я хочу тоже вобрать в себя как можно больше: вдохнуть больше воздуха в легкие. Чтобы глубже нырнуть? А потом что будет? Я не знаю, что мною руководит больше: интерес к жизни вообще или интерес к себе в жизни. Надо еще разобраться».

Он встал, подошел задумчиво к окну, но не стал смотреть в него, а зачем-то поглаживал широкий подоконник, где местами краска, вспучившись, начала отлетать. «А ведь полгода не прошло, как красили подоконники-то, схалтурили мужички? Может, и нет, просто я сам подгонял, когда готовили подоконники, очевидно, не просохло тогда дерево как надо, теперь, усыхая, ломает краску.

…Если бы написать повесть о том, что со мной происходит, интересно это было бы кому-нибудь или нет?» Он на секунду задумался и невольно утвердительно кивнул себе: «Кому-нибудь интересно наверняка было бы… «Записки Кирилла Кирилловича Касторгина» – так можно было бы назвать. Как «Повести Белкина», чего уж там скромничать, – усмехнулся он, – может, не до плеча, так хотя бы до пупка дотянуться, классик не осерчает».

Но тут же серьезно подумал: «Допустим: есть лирика или мемуары гения, но ведь не все гении. Может быть лирика и эссе обыкновенного человека. Она же тоже может быть интересна. Кому? Ну, хотя бы этой самой среднестатистической личности? Можно ли тут оперировать какой-то усредненной личностью, единицей, ведь живой человек в центре. Банально мыслю!»

Три буквы «К». Он вспомнил, что его иногда в школе называли Капитаном Кассио Кольхаун, как персонажа из «Всадника без головы», и помотал головой: может, и впрямь уже без головы, да и не всадник.

«А потом не получились бы «Записки Кизила Кизиловича Касторкина». Наши заводские остряки не зря это мне приклеили: «Касторкин». Любят – знаю, но ведь кислятиной и занудливостью от меня изрядно несет. Хотя каждый специалист просто обязан быть чаще всего занудой, врединой. Ему истина важна, вне того, как ее и кто будет пробовать на вкус и цвет. Истина, господа! Господа, ау, где вы, господа? Господ стало подозрительно много, а истина – одна, товарищи-господа. Истина, но не смысл. Не искать смысла. Поиск смысла нелеп. Смысл всему придает сам человек, его искать надо в себе. Разобраться в себе. Поставить цель себе и сделать ее смыслом жизни. Сколько людей свою жизнь тратят на поиск смысла, обрекая себя на бессмысленность. Об этом можно писать романы. И не заболел ли я сам пассионарностью? Я сейчас получаю энергии больше, чем трачу ее. Значит, должен наступить момент, когда ее надо будет отдавать – через конкретные дела. Все впереди?!»

…Касторгин однажды уже начинал писать повесть. Это было в 1986 году в Ленинграде, в общежитии Технологического института. Там на курсах повышения квалификации, куда его послали на месяц, была необычная атмосфера. Питерские преподаватели своей независимостью суждений будоражили умы производственников. Но по возвращении его захватили перестроечные события, которые бурно коснулись завода, и он просто не находил времени для своей затеи.

«…А фабула? Сюжет повести, какой бы он мог быть теперь? Ведь событий-то в моей жизни теперь не густо.

А впрочем, сюжет прост: человек в работе и человек вне работы, вернее, без работы. И название само напрашивается: «Безработный работник».

Или – «Трудоголик без похмелки», «Повесть об одном из нас».

Кажется, в тридцатом году в России было официально объявлено об отсутствии безработицы. В Москве была закрыта последняя биржа труда. Теперь же, по официальным данным, два миллиона безработных, а по утверждению профсоюзов, что наверняка вернее, около пятнадцати процентов населения. Чтобы сказать об этом как следует, надо побыть в числе этих двух миллионов… Мне вот, что называется, повезло.

Но как писать? Его беспокоила одна мысль, которую он толком и сформулировать-то не мог. Но она в нем давно зрела, в те, еще относительно благополучные годы, когда он, поглощенный наукой, работал над диссертацией, и тогда, когда уже стал главным инженером. Она в нем дремала и просыпалась периодически, заставляя недоумевать. Мысль эта состояла в том, что, начиная, может быть, с Гоголя, с его беспощадной гениальной способностью видеть все пороки и несовершенство жизни и указывать на них русскому человеку, как школьнику в школе, чрезмерно часто внушали читателю, как много в человеке нехорошего. Но жизнь была, она состояла и при Гоголе, в значительной части из хороших людей. Россия обустраивалась, строились дороги, делались открытия… просто трудились, созидали, растили детей… Почему же великие писатели не видели этого созидания? Почему оно не стало предметом творчества гения? Или творчество всегда живет там, где раздрай в душе? Ему нужен надрыв! А Салтыков-Щедрин? Неужто русский человек заслужил только такой оценки? Касторгин иногда приходил, как он считал, к «чудовищной мысли»: мы сами, в том числе и писатели, культивировали в себе, не осознавая того, то, что наше общество привело к большим бедам. Литература, не замечая материального созидания, которое требует порой самых лучших человеческих качеств, пыталась созидать духовно, но в таком отрыве от реальной жизни. А надо бы созидать и культуру жизни, в том числе, а может, в первую очередь ее материальную сторону.

Ведь железные дороги, красивые мосты, города не могли построить ни Чичиковы, ни Раскольниковы, ни Ромашовы? Жизнь делали другие. Где же они? Где тот дух, на котором не только держалось, но двигалось вперед Отечество? Мне, митрофанушке, трудно разобраться. Что-то, значит, есть неподъемное в этом вопросе, – сокрушенно думал Касторгин, – не могу я видеть человека вне его конкретного дела, которое он делает в жизни. Человек и дело его должны быть воедино связаны. И это мое понимание пришло в результате моей практической инженерной работы в течение двадцати пяти лет. Я теперь ценю во всем конкретное дело. Отсюда вывод: я – не художник, я – работяга. Самое лучшее, что я могу сделать за письменным столом, – это написать документальную повесть. Да. Это, очевидно, так. И хорошо, что я это понял…

А вдруг Гоголь вторую часть «Мертвых душ» потому и сжег, что понял: он не способен увидеть другое, отличное от того, что изображал. И не захотел выносить приговор русскому человеку, понял: и так переборщили литераторы. Обратный эффект получился. Какой иной гений ответит на этот вопрос? Решится ответить?!

И какова должна быть доля правды? Голая правда? Вся правда?

Но Ницше уже сказал, что правдивый человек в конце концов приходит к пониманию, что он всегда лжет.

Значит, правда, – рассуждал Касторгин, – неуловима. Непостижима! Тогда что же есть цель пишущего? И как писать? Как писать, чтобы и хотелось многого и верилось во многое… А впрочем, у меня ведь когда-то была мысль, что неплохо бы написать повесть о руководителе, деятельном и активном», – и он вспомнил строчки из книги немецкого писателя Кнобок «Трудно быть директором».

Они действительно могли быть метафорой целого романа, если искусно «развернуть». Или «пружиной», как выразился Касторгин. Ее стоит привести, эту «пружину»:

«…Директор всегда, как на ладошке, всегда на виду. Придет на работу вовремя, говорят: «Ишь прибежал спозаранку, хочет нам очки втереть». Придет поздно, скажут с иронией: «Начальство не опаздывает, начальство – задерживается». Поинтересуется, как жена, как дети, – «сует нос не в свое дело». Не поинтересуется – «ну и черствый же человек!» Спросит: «Какие есть предложения?» – сразу шепот: «Сам никаких, видимо, не имеет». Не спросит – «к голосу коллектива не прислушивается!» Решает вопрос быстро – «тороплив, не хочет думать». Решает медленно – «нерешительный, перестраховщик». Требует новую штатную единицу – «раздувает штаты». Решит: «Справимся своими силами» – недовольны: «На нас выехать хочет». Обходится без указаний сверху – «вольнодумствует». Выполняет указания точно – «старый бюрократ». Начнет шутить – «без щекотки не засмеешься». Не шутит – ворчат: «Хоть раз видели на лице его улыбку?» Держится по-дружески – «хочет втереться в доверие». Держится обособленно – «сухарь, зазнайка». Дела идут хорошо – «в конечном счете, это мы работаем». Снимают за невыполнение плана – «поделом, так ему и надо! Он один виноват».

«Может, замахнуться все-таки на повесть? Зарыться месяца на три-четыре. При такой усидчивости, какая всегда была у меня что-нибудь да выйдет. Разрядиться надо, иначе, того гляди, пыжи сами полетят», – крутилось в голове. Но тут же себя одернул: «Не реваншист ли в тебе сидит, хочешь одним махом за все годы оправдаться, что когда-то изменил литературе, отклонился от намеченной цели».

Чуть позже, уже охлажденным умом, прикидывал: «Вот Толстой или Достоевский в наш век, в наше время, о чем бы они написали? О человеке, но в каких перипетиях?.. О перестройке все сейчас молчат».

Сравнивая себя с водолазом, он припомнил присказку старосты их студенческой группы, вечно неунывающего «одессита» из Тихорецка Бутова. Говорил Бутов ее всегда серьезно и авторитетно:

– Знаешь, какая самая первая заповедь у водолазов? Если не знаешь – скажу: не писать в скафандр, а все остальное – мелочи.

…Временами Касторгин испытывал большой душевный подъем. Он верил: жизнь для него не остановилась. Странно, ему не хотелось вернуться назад, туда, где было все успешно. Он сейчас как бы очнулся от водоворота своих дел и увидел нечто иное. Жизненные пружины сейчас толкали его к какому-то действию или бездействию, но было в этом что-то все-таки увлекательное, хотя и непонятное ему. Он временами попадал как бы в невесомость. Привыкший четко, логически мыслить, Касторгин теперь не мог сформулировать, что с ним происходит, и странно – кажется, не торопился этого делать.