Текст книги "Под открытым небом. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1"

В новый дом Любаевы перебрались из мазанки только в конце октября. И не успели отпраздновать новоселье, как в начале ноября перед праздниками случился пожар. У соседей Сисямкиных ягнилась первеньким овца, и тётка Маня, забегая посмотреть, обронила коптюшку.

Кроме дома, сгорело всё дотла. От Любаевой мазанки остались только глиняные стены, она стояла впритык с сараями Сисямкиных.

Прибежавшая из клуба с танцев молодёжь не смогла ничего путного голыми руками сделать. Больше мешалась. Отчаяннее всех действовала баба Груня – стояла на новой тесовой крыше Любаевых и принимала вёдра с водой от всё-таки организованной из молодёжи цепочки. Выручал Шуркин колодец. Бабушка Шурки поливала накалившиеся доски водой, чтобы не вспыхнули. Крыша со стороны бушующего пламени парила, но не загоралась. Наконец приехали деловые пожарные. Василий Любаев действовал с мужиками в самом пекле, у сельницы. У него на спине загорелась было гимнастерка, на него тут же выплеснули два ведра воды из живой цепочки и огонь затушили.

Когда у сельницы обрубили топорами на крыше жерди и растащили часть соломенной крыши, соединённой с соседской, пламя остановилось. Сельницу спасли, а с ней и весь двор. У отца Шурки сгорел бадик.

…Впереди были праздники. После торжественного собрания шестого ноября в районном Доме культуры состоялся концерт.

Шурка танцевал и читал «Стихи о советском паспорте». Его выступление очень понравилось районному начальству. После концерта за кулисы пришла строгая нарядная дама. Ковальский видел её раньше в райсобесе, когда был там с отцом. Она от имени зрителей вручила ему подарок – пятнадцать рублей. Оказывается, она их собирала у сидевших в первом ряду для него. Он видел… Дама крепко пожала руку и ушла.

– Гордись, артист! – сказала Валентина Яковлевна, – сам Безуглов Иван Иванович, первый секретарь райкома, всё организовал. – И больно потрепала за чуб.

Шурка держал деньги и не знал, что делать. Он никого не видел вокруг, не решался пошевелиться. Не глядя в сторону Верочки, силился понять, что она думает обо всём этом. Вокруг суетились другие артисты, Ковальскому было неловко, что его так отметили.

– Вот чудак, у тебя есть что-нибудь с собой? – спросила Валентина Яковлевна.

– Нет, – отозвался Шурка.

– Тогда вот так, – сказала она. И, забрав мятые бумажки, сунула ему в карман. Затем крепко прижала его к своей груди и он, попав лицом в глубокую душную впадину между двух тугих живых холмов, почувствовал, что задыхается. Отбросив далеко от себя назад правую ногу, обмякнув, повис на руках и груди своего худрука, изобразив ласточку.

– Комедиант несчастный, – театрально воскликнула Валентина Яковлевна и легонько оттолкнула его от себя.

– Не комедианты мы! Мы – артисты! – гордо и громко подхватил Шурка.

Кругом одобрительно засмеялись.

– Ну, раз артисты, то ваше место в буфете, – величественно проговорила Валентина Яковлевна и, увидев подходившую заведующую районо, пожаловалась: – Вот ведь никудышное дело, играют, как взрослые, даже талантливее, а выпить с ними нельзя – пион-нэ… ры!

У заведующей, жеманной Лилии Григорьевны, глаза круглые, как пуговицы. Теперь они вообще, кажется, готовы были выкатиться из глазниц, повиснув на ниточках.

Валентина Яковлевна расхохоталась.

«Это мне на мою бедность или действительно я заслужил как артист?» – размышлял, выходя из клуба, Шурка.

– Саша, подожди, нам по пути?

Он обернулся. На пороге стояла Верочка. На ней было светлое пальто и лёгкий голубенький шарфик, каких он никогда не видел раньше.

– Стал богачом и зазнался.

Шурка не обиделся. Верочка умела говорить так, что обычные слова приобретали для Шурки иной оттенок, иной смысл. Сейчас это звучало так: «Подожди, не убегай, мне приятно погулять с тобой!».

– Вы все про одно: зазнался, зазнался. Хочешь, я эти деньги отдам первому встречному?! – почему-то неожиданно для самого себя заявил он.

– Нет, что ты? Я, может, неудачно сказала так.

Они пошли по улице, вдоль домов.

– Саша, знаешь, ты вправду очень хорошо танцуешь. Как-то очень радостно от этого.

– Спасибо.

– Ну, вот, ты, кажется, на что-то обижаешься?

– Нет, – сказал торопливо Шурка.

До дома оставалось метров пятьдесят и Шурка с ужасом думал, что вот сейчас окажутся у калитки и всё будет кончено. Рогожинская уйдёт, а он останется. В этом была прямо-таки чудовищная для него несправедливость. Ковальский решился:

– Вера, пойдем завтра вместе в кино?

– А какое? – спокойно, не удивившись, спросила она.

– Не знаю, – признался Шурка. Он действительно не видел афиши.

– Ты, Саша, немножко чудной, – сказала Верочка тоном взрослого человека.

– Почему? – спросил он, лишь бы не молчать.

– Странный иногда и очень нетерпеливый.

– Ты тоже не такая, как все, – упав духом и потеряв контроль над собой, сказал Шурка.

Вера остановилась. Внимательно посмотрела и засмеялась, опять сама себе. Но он заметил: по лицу её пробежала какая-то тень, широко раскрытые светло-серые глаза были печальны. Она чего-то как бы недоговаривала.

– Вот и твой дом, – сказала Рогожинская.

И Шурке показалось, что она даже немножко обрадовалась этому. Про кино второй раз не стал спрашивать, а Верочка сама ничего не сказала. «Не могла забыть, специально не ответила», – подумал он.

– А вдруг твой отец настоящий объявится и заберёт тебя в Варшаву? – неожиданно спросила Верочка, – поедешь?

– Нет, – ответил Шурка, удивившись тому, что та знает про его отца.

– Не поедешь?

– Не появится пока, нельзя ему.

– Почему так, ведь он – твой законный отец?

Шурка ответил не сразу, решая про себя: надо ли дальше говорить на эту тему. Сказал не спеша:

– Нельзя, тогда же вся наша семья переломается пополам. Так уже было: сначала один отец, потом другой. Он так не сделает. Маму пожалеет.

– Да?! – удивилась Верочка. И замолчала, глядя внимательно на Шурку так, что тот смутился. Помолчали некоторое время. Он не решался заговорить.

– Если твой отец живой, то у тебя могут быть где-то братья, сёстры. Так ведь?

– Не знаю, – огорошенно ответил Шурка, – я об этом даже ни разу не подумал.

– Эх, ты, голова садовая!

Шурка видел, что говорит Верочка одно, а думает о другом. И он говорил не о том, что думал. А о чём думал, говорить не мог. Это нельзя выразить несколькими словами, вдруг, сразу.

– Ну, что ж, до свидания, – попрощалась Верочка, когда они поравнялись с Шуркиным домом.

– Я смогу проводить дальше, – запинаясь, произнёс он, и ему стало ещё более неловко. Словно просил одолжения, заранее зная отказ.

– Нет, здесь же рядом, – неестественно бодро проговорила Верочка и улыбнулась: – До свидания, Саша! Ты очень хороший.

– Да, – выдохнул Шурка, – до свидания.

И только уже во дворе опомнился: репетиция-то у них через три дня, но она сказала «до свидания»… Ошиблась или согласилась завтра пойти с ним в кино?

Дома его ждал сюрприз. Во дворе около крыльца лежал целый ворох краснотала, того самого, что растёт вдоль Самарки и который ещё зовут вербой. Он был разный, Шурка это заметил. Меньшая часть покрупнее в комельке, толщиной сантиметра полтора, остальные – в карандаш. Шурке припомнилась присказка, связанная с красноталом:

 
Верба хлёст, бей до слёз,
вставай рано, бей барана, бей до слёз.
 

Или:

 
Верба бела – бьёт за дело.
 

Считалось, что, если весной на вербохлёст побьют рано утром кого-то вербой, тому суждено быстро расти и быть здоровым. Поэтому никто не обижался, когда под смех домашних утром засоню поднимали с постели таким способом. Но обязательно необходим краснотал, набухший красным соком и облепленный почками, похожими на мышиные глаза. Так бывало в Вербное воскресенье. В Утёвке церковь не работала. Освятить вербу можно было только в Мало-Малышевке.

– Вот, Шурка, – сказала, встречая его, мать, – работёнка тебе нашлась, будешь кошёлки плести.

Шурка призадумался, для него это было неожиданно.

– Вишь какое дело, в колхоз на общий двор кошёлки нужны. Я и говорю Карпычу: вези материал, мы с Александром сделаем, – пояснил отец.

– Пап, а я ведь ни разу не пробовал…

– Попробуешь, невелика хитрость. Я всё покажу. Тут на полу, видишь ли, надо работать. Я долго не могу, а ты сможешь.

– Василий, ты хоть договорился, как платить-то будут?

– Дело будет – заплатят.

– Как за хомуты? Ты его слушай, он говорить-то – Москва!

– И за хомуты заплатят. Ты как, Шурка, думаешь? Осилим?

– Конечно, осилим, – ответил Шурка. Мать радостно улыбнулась.

Он вспомнил о своей премии.

– Мам, вот у меня что есть, – и протянул деньги.

– Откуда? – удивилась Екатерина Ивановна.

Шурка рассказал всё, как было.

– Вот те ну, – сказал Василий Фёдорович с расстановкой, – кормилец растёт, а, мать? Скоро мы не угонимся за ним. За такие деньги надо целую неделю валенки подшивать!

…Вечером Шурка не мог долго заснуть. Вспоминались встречи с Верой. Почему-то мысли кружились всё больше вокруг одного разговора, случившегося на большой перемене. Он стоял в коридоре у окна. Рогожинская подошла и запросто спросила, как будто это для неё было самое важное:

– Саша, а ты когда-нибудь коров или овец пас?

– Конечно, – не понимая её, ответил он.

– И гусей? – засмеялась она.

– И гусей, – машинально проговорил Шурка, – гонял на озеро Приказное, а что?

Ковальский вдруг испугался, что она над ним смеётся, причём, напрямую.

– Да так, – улыбнулась Верочка, – не похоже на тебя это.

– Как? – он все ещё пытался сообразить, чего она хочет. Обидеть или что понять?

– Разве не смешно это – гусей пасти?

– Это ты серьёзно?

– А если бы да?

Шурка почувствовал, что летит куда-то в пропасть. Он никто для этой горожанки. И неожиданно для самого себя дурашливо протянул:

– А я ещё и барана заколоть могу, шкуру снять. – Ему показалось, что в сказанном недостаточно дерзости. Чикнул себя по горлу ребром ладони: – Р-раз вот так – и нет бедненького!

Она сделала большим и указательным пальчиками своей беленькой ручки колечко, посмотрела, вроде бы шутя, сквозь него, как через увеличительное стекло, на Шурку и серьёзно произнесла:

– Зачем ты кривляешься?

«Не знаю, не знаю. Я, наоборот, желаю давно сказать что-то хорошее и важное, но не решаюсь и не знаю, что», – так хотелось ответить Шурке, но он молчал. Что-то мешало. Какая-то невидимая преграда вдруг встала между ними. Шурка ворочался на кровати и гадал: «Забыла она мои глупости или нет?».

– Ну, что, свет наш барин молодой, Алексей Иванович, ускакала наша Лизочка!? – так встретила Валентина Яковлевна появление Ковальского на репетиции в клубе.

Шурка ничего не мог понять:

– Кто ускакал?

– Ну, Верочка Рогожинская. Уехала учиться в Куйбышев. Плакала наша «Барышня-крестьянка». Другой такой Лизочки, как наша пани Рогожинская, у нас не будет. Такая постановка! Разбойница, а не Верочка! К Новому году теперь спектакль не выпустить.

У Шурки внутри всё оборвалось: «Как – уехала? А как же я? Разве так бывает?». И тут же находился ответ: бывает, бывает. Сколько уехало из Утёвки. Никто ещё не вернулся. Но она так просто не могла, она же всё видела, так всё понимала без слов. Так всегда смеялась сама себе в его присутствии. И он верил этому смеху, чего-то ждал.

– Её отец, ну, настоящий Муромский, русский барин. Говорит, что учиться надо в городе, в селе не тот уровень. Каково, Шурка?! Мы с тобой, значит, не тот уровень для них, вот черти!

Валентина Яковлевна шумно возмущалась. Шурка видел, что это она играет, жалея его.

– Вырастешь, станешь великим артистом. Все о тебе заговорят, вот поверь мне – она тогда пожалеет о молодом Берестове. Везде будут говорить о тебе, а ей нечего будет сказать в своё оправдание. Так вот!

– Валентина Яковлевна, не надо так.

– А как? – переспросила она. – А, ну, да ладно! Непедагогично? Да-да, конечно. Бог с ним, то есть с ней.

Помолчала, глянула чёрными глазищами, в которые Шурка не мог спокойно смотреть:

– Думаешь, дурачусь, да? Может, великим артистом не станешь?.. Допускаю. Но только, думаешь, успокаиваю? Нетушки! Никому бы не сказала, тебе скажу. В тебе что-то сидит такое, чего я сама не знаю. Ты себя цени! Береги, на тебе отметина есть. И все мы за тебя ещё порадуемся. Я очень хотела бы увидеть тебя взрослым. Дожить, удивиться, что не ошиблась. Ну, иди, иди куда-нибудь, на тебе лица нет.

Она легонько подтолкнула Шурку и он, открыв дверь, оказался в зале. Вяло подошёл к тому креслу, в котором сидел, когда Верочка играла полонез Огинского. Сел. В зале обычный полумрак, а на сцене всё тот же яркий свет. Элегантное чёрное пианино поблёскивало холодновато и враждебно. Всё на своём месте. Нет только лёгкого, почти воздушного загадочного существа, которое теперь, так ему казалось, и не должно было быть здесь. Или оно попало сюда совсем случайно. И этого больше не будет. Никогда!

Казалось, зал этот не имел права вообще на всё то, что здесь произошло совсем недавно. И звуки полонеза Огинского тут оказались так случайно и некстати. Будто только на время нарушили обычный ход вещей и отлетели далеко-далеко. В те края, которые называются родиной этой волшебной мелодии и которой и дела нет до Шуркиной незаметной никому жизни…

Зрительный зал ощущался пустым и холодным. Шурка грустными глазами смотрел на освещённую сцену, на две громадные голландки. Всё виделось мрачным и равнодушным. Когда же повернулся и взглянул на противоположную сцене стену, то, будто получив толчок в грудь, ощутил уверенную силу. Она исходила от трёх богатырей с огромной картины Васнецова, расположившейся почти под потолком. Такая же картина, но намного меньше, нарисованная дядькой Серёжей, у него над кроватью. И ничего в ней особенного вроде бы и нет. Шурка к ней привык. В избе картина висела с большим наклоном вниз. Ложась спать, Шурка всегда чувствовал на себе взгляд богатырей. Здесь картина была высоко и всадники смотрели непривычно мимо, поверх головы, словно и они силились понять: что же там, в иной жизни, за горами, за долами. И им не до Александра.

Только один, крайний справа, Алёша Попович глядел на него как-то очень похоже на то, как это делал дядька Серёжа, подмигивал и, кажется, говорил словами бабушки Груни: «Ничего, Шурка, твоё всё с тобой. Придёт и наше времечко». Да и лошадь у Поповича, как показалось сейчас Шурке, не такая, как у других богатырей: похожа больше на конягу с общего колхозного двора. Смирная и надёжная. Своя. Ему от таких наблюдений стало немного спокойнее. Александр встал и пошёл в малый зал, где начиналась репетиция. Он всегда боялся опоздать.

Когда вошёл в фойе, из висевшего слева от косяка старенького динамика послышались тихие звуки. Вначале Шурка не обратил на них внимания, но вдруг его будто что-то подтолкнуло. Ещё не понимая, чего хочет, он резко добавил громкости, и вовсю полились волшебные звуки полонеза Огинского. Все почти враз повернули головы в сторону Шурки. На лицах восторг, восхищение, удивление. Равнодушных не было. Шуркино сердце наполнилось радостью и благодарностью ко всему окружающему, спокойной уверенностью, что всё ещё впереди! Всё и вправду только ещё начинается.

И обязательно будут когда-нибудь эти две ослепительные встречи: с отцом Станиславом и Верочкой Рогожинской.

…А удивительная музыка, заполнившая весь зал, лилась властно и всепобеждающе, не признавая границ ни в пространстве, ни во времени.

Книга вторая
Зелёный чемодан

Мы спешим, мы ищем лучшей доли…

И. Бунин

Да, какая дорога была

перед нами!

А. Сафронов

Первые дни зимних каникул в десятом классе для Шурки Ковальского начались с неожиданной потери. Уезжала из Утёвки в Кинель художественный руководитель районного Дома культуры Валентина Яковлевна Плотникова. Это был удар. Только что начали репетировать «Гамлета», Шурка уже почти все слова знал наизусть. «Но что ей Гамлет? – уныло думал он, – и что ей я – Шурка Ковальский?» Быть или не быть? – чудной вопрос. Быть! Но кем? Он кисло улыбнулся, вспомнив её обещание «сделать» из него артиста.

Слухи о том, что Плотникова долго не задержится в Утёвке, поползли давно. На то были основания. Художественный руководитель начала… пить. Постепенно шепоток о её «художествах» перерос в сплетни. И уже непонятно, где выдумки, а где правда. Многие говорили, что она зазналась после поездки в Москву, но Шурка чувствовал, что это не так. По его разумению, была причина серьёзнее.

Разлад с начальством у Валентины Яковлевны, как заметил Шурка, возник после того, когда Утёвский хор занял первое место на областном смотре художественной самодеятельности. И закрутились местный и областной маховики властей. К объявленному на апрель Всесоюзному конкурсу в Москве решили образовать на основе Утёвского хора сводный областной из всех лучших самодеятельных районных хористов. На деле утёвских стали быстренько менять на профессионалов. Из Волжского народного хора определили несколько артистов.

Однажды, до репетиции, в фойе Шурка оказался свидетелем разговора Плотниковой с величавой дамой из райкома, которую часто видел вместе с Лилией Григорьевной, заведующей районо.

– Понимаешь, чурки мы осиновые! Володька Пудовкин – парень очень чувствительный, он сломается. И у меня потом не будет лучшего баяниста. Не хочу!

– Ну, какая вы, честное слово, Валя, максималистка, всё равно ведь сопротивляться бесполезно. И потом, сам руководитель Волжского хора Милославов тоже одобрил: Григорий Пономаренко – баянист что надо! А ваш Пудовкин, хоть и хорош, но ведь молоденький ещё и растеряться может. Десятиклассник всего-то.

– Да идите вы все к чёрту, – не сдавалась Валентина Яковлевна. – Я ему говорить не буду, что не поедет, устраивайте своих подставных сами. Футбол какой-то. Марионетки! – почти как на сцене перед зрителями, гневно и красиво сказала Плотникова.

– Ну, Валечка, – как-то даже жалобно возразила дама из райкома, – какая же я – марионетка? – она, похоже, даже всхлипнула или у неё был насморк. – Мы же давние подруги с тобой!

Она посмотрела на Валентину Яковлевну, словно фиксируя, какую реакцию произведут последние слова.

Плотникова стояла, набычив косматую голову. Смотрела на неё молча, как на насекомое.

– Меня же выпрут из отдела, – вдруг то ли догадавшись, то ли испугавшись, а может, и то, и другое вместе, вполголоса сказала дама из райкома.

– А я вам что тогда говорила? Он же кровожадный… Теперь не успеет слово сказать, а вы все зададакали. Ясно же: кто в кресло лисой прорвётся, тот волком потом там будет – не слушали!

– Валя, ну, что поделаешь теперь… У нас везде так.

* * *

– … На вот, тебе Яковлевна записку передала.

Шурка удивлённо взглянул на мать.

– Вчера, когда вечером убиралась в фойе, она пришла малость пьяненькая. Села в зале в первом ряду и долго так молча сидела, смотрела, как вроде впервые всё видела. Стала рядышком около неё мыть пол, на меня уставилась своими глазищами красивыми и говорит: «Зверюги мы…». Я не поняла, говорю с перепугу: «Кто – мы?» – «Мы все, – отвечает, – топчемся, грызём друг друга. Аморалку мне пришили. Выродки». Ничего не поняла из её слов. Она не хотела говорить. Но вдруг тебя вспомнила и очень хорошо про тебя сказала. Я не повторю сама. И вот – передала записочку.

Шурка развернул сложенный вдвое листочек из календаря. В нём размашистым почерком было написано совсем мало: «Шурка Ковальский! Будь собой, из тебя выйдет толк. А меня прости».

…Рано утром следующего дня Плотникова уехала из Утёвки. Увёз её на грузовике сосед Костя Зинин. Всё так просто. Об этом Шурка узнал уже днём, в школе.

…Позже доходили слухи, что в Кинеле она стала пить всё больше и больше. Он не верил, а, если точнее, не хотел верить…

После отъезда Верочки Рогожинской это – вторая страшная потеря в Шуркиной жизни. Подрезались корни, но странно: случившееся давало некую иную волну, непонятным образом усиливавшую желание узнать жизнь ещё больше и безогляднее там, за селом, в иных краях.

Не только уезжали замечательные люди из Утёвки – появлялись совсем неожиданно такие, которые надолго запомнились сельчанам. Особенно – учителя и врачи.

Залитая вешним светом чистенькая школьная учительская. В ней двое.

– Валентина Дмитриевна, хочу вас попросить: поговорите с мужем. Я Николая Николаевича никак не отловлю.

– О чём? Я готова, – завуч Валентина Дмитриевна, сидя напротив нового директора, слегка улыбнулась. – Сама его не каждый день вижу.

– Вот о чём: развернулся он крепко с садом-то яблоневым, – не то спрашивая, не то размышляя, проговорил директор. И уже прямо деловито спросил: – Большой сад-то будет? И где? Мне, приезжему, всего пока враз не охватить. Тут столько событий у вас, не ожидал…

– Затеял на четыреста гектар, под Ветлянкой.

– Четыреста? – переспросил директор. – Вот это размах!

– Ему хочется, как и первому директору здешнего Утёвского гослесопитомника Василию Петровичу Бочарову, приложить руки к озеленению Утёвского района. Сад-то уже весь почти посадили.

– А что, разве Василий Петрович здесь начинал? Я его не знал близко, видел в райкоме пару раз.

– Здесь. А сверху ему помогал наш земляк Николай Ильич Росляков – управляющий трестом плодопитомнических совхозов, один из первых комсомольцев у нас. Они по-комсомольски и начали действовать в пятьдесят четвёртом. Добились, чтобы все жители заводили около домов палисадники, закладывать парки. На Центральной улице, напротив райкома партии – это всё они. Руководил посадкой бригадир питомника Павел Егорович Сорокин. Сельчане, наши ребята с удовольствием помогали. Питомник еле успевал доставлять посадочный материал. Потом заложили лесополосы вокруг села. Вы меня разволновали. Конечно, неслыханное дело: в полустепном Заволжье такой оазис! Я уже попривыкла, сначала очень гордилась работой мужа. Но забот потом у него столько оказалось… Днюет и ночует там. Зато все, кто не ленивый да повеселей душой, сады разводят. Всё село в яблонях!

– Замечательно! – сбился со сдержанного тона Михаил Дмитриевич. – Я человек новый тут, помогите мне привлечь старшеклассников к разбивке сада. Весна на дворе! Понимаешь, исторический момент:

 
Я верю: город будет,
Я знаю: саду цвесть!
 

Это же Маяковский сказал и про нас с вами. Какой воспитательный урок! Ребята сажают сад. Не садик, а сад в четыреста гектар. А рядом растёт, поднимается город нефтяников. Через пять-десять лет ребята вернутся и глазам не поверят: новый город и рядом – огромный цветущий сад! Вы понимаете, о чём я говорю?

– Михаил Дмитриевич, вы – поэт?! – с удивлением спросила завуч.

– Да нет же, нет, не то: мы воспитатели, педагоги! Ваш муж Полянский – мудрец. Уловил то, что сейчас самое важное.

– Что?

– Надо суметь не уйти от земли, надо о ней помнить. Индустриализация нарастает. Это неизбежно.

– А раз неизбежно, зачем сопротивляться?

– Да не сопротивляться, о чём речь? Быть терпеливее и бережливее. Вон мне рассказывали: до войны арестовали и посадили ученика вашей школы Петра Гриднева, он был поэт, а Петра Ковалёва, который читал Есенина – еле сберегли от исключения.

Он замолчал, молчала и Валентина Дмитриевна.

– Слепы мы порой отчего-то, затмение находит.

– Михаил Дмитриевич, вы любите Есенина?

– Да… Но вопрос не в этом, а в том, что крестьянство – как бы некая Атлантида, некая цивилизация, но она за себя никогда не умела сказать так, как это чувствовала. И вот появились её глашатаи, её сыны, которые за всех пытались сказать: Николай Клюев, Сергей Есенин, Клычков, Пётр Орешин и многие другие. А их всех потихонечку… Не стало их. Духовность крестьянства исчезает – и умелость, и основательность. А тут вдруг среди наших ребятишек вновь возникнет Есенин, а?

– Вы как будто не математик вовсе, – задумчиво произнесла завуч. – Всё очень здорово, конечно, и… неожиданно.

– Да-да, – проговорил директор. – В сущности, мне хотелось, чтобы ребята поработали на посадке яблоневого сада.

Он встал и подошёл к окну.

– Вы – деревенский? – спросила завуч неожиданно для самой себя.

– Нет и да. Я со станции «Тихорецкая». Отец был железнодорожником, дед с Кубани, казак.

«Вот ведь, уже чуть не год у нас новый директор, и думать не думала, что он такой. Очки и лысина делают его похожим на какого-то немца-арийца. И, вдруг, столько эмоций сумбурных и странных для такого сухаря?»

– На посадку надо будет ездить километров за десять от Утёвки, а у мужа в питомнике только одна машина «ГАЗ-51».

– Я с властями попробую договориться, найдём выход.

– Приходите сегодня к нам, вдруг муж приедет ночевать, вот и поговорите, а нет – я вас завтра с шофёром Александром Ивановичем Шулеповым отправлю. Он-то обязательно вечером возвращается.

Рано утром следующего дня, ещё не было и семи, директор школы и Шулепов уже пропылили на стареньком «газике» мимо школы и выехали за село.

После моста, на выезде из Утёвки, три дороги. Крайняя слева – к Самарке, крайняя справа, прямая и широкая, ведёт к старинному селу Покровка, а вот средняя, которая вдоль старицы, она-то и идёт к глубоким родниковым озёрам Осиновое и Лещевое. Здесь и расположилось хозяйство Полянского.

Директор школы был молод. Хотелось значительного и нужного дела.

«Как это замечательно и грандиозно, – думал он, – четыреста гектаров сада! Как она так сдержанно может относиться к тому, что намечается», – удивился он, вспомнив, как завуч сказала о муже: «Да у него энергии избыток, вот и размахивается так широко, а психология – это дело, очевидно, наше с вами, мы – порченые люди, всё у нас, у педагогов, с большим смыслом. Жить надо. Нормально жить. А он со своим садом дома не бывает. – И продолжал размышлять: – Поймут после. Осмыслим много позже. Где мы были, какие и куда придём».

С Полянским он обо всём договорился. Домой из питомника шёл пешком один. Так решил. Хотел подольше побыть на весеннем тёплом ласковом воздухе.

«Интересно, на земном шарике столько народу, у каждого – сердце, голова, душа: кто и что думает? Думает ли и чувствует кто-то сейчас то, что я? Не я же один мечтаю о саде, о будущем? Кто-то где-то среди миллионов думает и испытывает подобное? Конечно, я чудак. Я непрактичный человек вовсе, за всю жизнь не посадил ни одного дерева, так получалось. Я в долгу у многих, если не у всех. Но хочу быть полезным. Молодцы Любаевы и Головачёвы. Они уже на своих огородах посадили яблони».

…Он пришёл в село в сумерках, не заходя в школу, направился домой.

Ночью спал крепко, что бывало в последнее время крайне редко. Проснулся вовремя и пошёл в школу в приподнятом настроении, радостно встретив взглядом у входа стайку первоклашек.