Текст книги "Под открытым небом. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1"

Были и другие пришлые люди…

Появившиеся около Утёвки бригады буровиков взбудоражили окрест устоявшуюся размеренную сельскую жизнь.

Майские праздничные дни украсились не цветами, а грязными брызгами рвущегося и беснующегося потока. За околицей села, ближе к посёлку Чапаевский, вырвался этот чёрный бес из скважины и которые день и ночь поливал всё вокруг. Оплошали рабочие, и газ с нефтью заявили о себе непредсказуемо и дико.

Многометровый фонтан за несколько суток превратил весёлые дома посёлка, лес со стороны Самарки, саму землю в нечто тёмно-серое, мрачное и неживое. И даже то, что, к счастью, не возник пожар, как-то не очень успокаивало. Всё, что было посёлком, превратилось в ничто.

…Шурка и Мишка Лашманкин примчались за околицу на велосипедах.

Они не узнали ни посёлка, ни леса, ни ильменька.

Словно наяву оказались в дурном сне.

Стайка крупных кряковых уток, вернувшихся к себе на гнездовье, два раза прошелестела над головами ребят, над кругленьким ильменьком и, не решаясь сесть на бурую со свинцовыми проблесками гладь, потянула к Самарке, в сторону Лебяжьего.

В прошлом году Шурка с отцом здесь, вокруг ильменя, заготавливали сено. Разная тут была трава. Но чаще всего и гуще эти пойменные луговины зарастали лисохвостом. Шурке он нравился, высокий, около метра, серовато-зелёный, украшенный султанчиками. И косить лисохвост легко, и скотина его любит. В мае он уже цветёт. Если скосить пораньше, то скоро вновь отрастает и набирает цвет. Можно косить заново.

…От не успевших ещё распуститься верхушек и до ползучих корневищ лисохвост теперь забрызган бурой непривычной жидкостью, как и всё остальное вокруг.

Отыскал взглядом Шурка и чистюлю рогозу, небольшими кулижками поднимающуюся в воде вдоль берега. И она поникла.

Они часто приезжали сюда с братом Петром, чтобы нарвать её коричневых и плотных початков. Выживет ли теперь всё тут?

Когда шли назад к велосипедам, Лашманкин всё смотрел вверх на фонтан. А Шурка не мог отвести глаз от загаженной земли и травы.

Подорожник, непременный помощник при порезах и ссадинах, сам теперь выглядел ушибленным. Его время цветения – середина мая – ещё не пришло, но теперь уже трудно было поверить, что в этом году появятся его бледно-розовые венчики…

Лишь осот, от которого не отобьёшься и косой, с длинными горизонтальными корнями сорняк, колючими зубчатыми своими листочками щетинился, вгрызаясь в землю.

…Татарник, непокорный обычно и жизнестойкий, лёг вдоль земли, надломившись под корень. На него наступил тяжёлым ботинком у Шурки на глазах высокий и грузный начальник в новенькой плащпалатке, прибывший на аварию из областного центра.

* * *

Жизнь, связанная с нефтью, начиналась для Утёвки непросто.

Бьющую нефтью и газом скважину в конце концов усмирили. Жителей посёлка переселили кого куда; остались мёртвые дома, четыре дерева да мутно и угрюмо сверкающие на солнце огромные нефтяные лужи… Дыхание новой жизни, принесённой техническим прогрессом, химизацией, о которых так много теперь говорили, писали в газетах, резко и неожиданным образом коснулось и Шуркиной жизни. Пока ещё вроде по касательной, вроде бы не напрямую. И была в ней, в этой новой жизни, некая неотразимая… притягательность. Она захватывала, звала к себе… Несмотря на свою безжалостность.

…Подъехали на подводе Синегубый и незнакомый седой старичок.

– Новая жизнь, она не сразу в руки даётся, вишь, её объезжать надо, как молодую кобылу, – сказал незнакомый. – Но зато – прогресс!

– Ага, – отозвался Синегубый, – один прогресс мы еле пережили.

– Какой?

– А у нас колхоз назывался «Новая жизнь» – тоже красиво. Сначала хотели назвать «Прогресс».

– Второе Баку у нас под боком. Мы на нефти с тобой живём, понимаешь? Это ж богатство какое! Весь край Утёвский оживёт. Утёвка, поверь мне, через десяток лет превратится в город. Непременно. Я читал в «Ленинском луче»: огромаднейшие запасы нефти. Загудит здесь скоро новая жизнь, – седой старичок говорил уверенно.

– Посмотрим, коль не помрём, – отозвался Синегубый и часто заморгал подслеповатыми глазами, обратив рябое лицо своё к тёплому утреннему солнышку: – Я к брату ездил в Чапаевск на той неделе. Дак они давно уже там зачервивели…

– Ты знаешь, из чего нефть состоит? – спросил Мишка.

– Из разложившихся останков животных, – неуверенно ответил Шурка.

– Во-во, точно, хотя и другая теория есть, мне мой дядька рассказывал.

– Он кто? – поинтересовался Шурка.

– Строитель. Сейчас строит нефтеперерабатывающий комбинат в Новокуйбышевске. Начинал с колышков. Он много кой-чего знает. Работал со знатным строителем Иваном Мироновым в одном тресте. Когда он погиб, взорвался в подвале, дядька был с ним, только уцелел.

– Ты не прав, – обращаясь к Синегубому, сказал попутчик. – Первый колхоз в Утёвке образовался под названием «Гигант», попервоначалу в него вошло почти всё село.

– Добровольно, что ли? – уточнил Синегубый.

Наступила пауза. Старичок неспешно достал из левого кармана тёмного опрятного своего пиджака пачку папирос «Беломорканал», щёлкнул по её тыльной стороне, из двух выскочивших папиросин губами ухватил одну и попросил у Синегубого огня.

– Кто это такой ладненький? – спросил Шурка своего дружка.

– Кузьма Емельяныч Данилов, бывший директор нашей школы. Давно на пенсии, лет уже пятнадцать. Он – историк-краевед, мужики зовут его Дотошным.

– Иль ты не знаешь, как было добровольно-то? – сминая мундштук папиросы, проговорил старичок. – В 1928 году из Самары прибыли первые уполномоченные для организации колхозов, а с ними и представители ОГПУ. И закрутилось: при сельском совете организовали штаб, имевший право раскулачивать кого надо. Амбары с хлебом у зажиточных крестьян опечатали, их самих вызвали в штаб для агитации. Не все сразу поддавались добровольно. Твою родственницу, Степан, Евдокию Сонюшкину, активист Мишка Власов крепко ударил, когда она отказалась отдать корову.

– Так всё и отдали в колхозы? – не утерпев, спросил Шурка.

– Нет, – повернувшись к нему и глядя зоркими, колючими глазами из-под мохнатых бровей, отозвался Данилов. – Видишь ли, многие зажиточные успели уехать до колхозов, на ихних дворах и разместили общественный скот. Раскулачивание началось в двадцать девятом году и саботажников начали выселять.

Порывы весеннего ветра усилились и брызги нефтяного фонтана стали долетать до велосипедов. Крупные капли буроватой жидкости упали прямо под ноги Шурки в весенний, прогретый уже майским солнцем песок. Не успели они с Мишкой попятиться, как большое рыжее пятно враз село на Шуркину голубую футболку и стало расплываться, превращаясь в своеобразный орден, чуть ниже ключицы с левой стороны груди.

– Во, гляди, Ковальский, тебя одного отметило. Это неспроста, это судьба, ребята, – заволновался Кузьма Емельянович. – Это знак! Помяните моё слово, новое пришло в наши края. Плохо это или хорошо, время покажет. Я – историк, и скажу: этот фонтан, нефть – лишь начало чего-то такого, что определит надолго многие судьбы, а уж утёвцев-то – само собой.

Шурка снял майку с бурым пятном, попробовал отжать влажное место. Маслянистая жидкость отдавала в нос запахом керосина.

Они вчетвером, отступив от дороги, стояли на обочине. Смирная кобыла спокойно выщипывала траву, обнажая жёлтые крупные зубы. Позвякивали свободные удила.

– Про колхоз-то доскажи, Емельяныч!

– А что досказывать? Развалился, как и должно было быть. Колхозники спервоначала коллективно хозяйство вести не умели. Село разделили на бригады, бригадирами назначили коммунистов, комсомольцев. Закрепили ответственных за скот. С кормами-то осечка получилась, их старые хозяева уничтожили, а новые запасти не сумели. Пошёл падеж. Коров вернули колхозникам, кто остался. А «Гигант» разделили в тридцать втором году на три колхоза, потом раздробили уже на семь. Колхоз «Новая жизнь» возглавлял Дмитрий Лобачев, твой, Ковальский, родственник, брат твоей бабки Груни, слыхал?

– Нет, – признался Шурка. – Откуда так всё знаете? – Шурка посмотрел на Данилова и вновь встретился с его колючим и каким-то дремуче-далёким взглядом.

– А вот живу долго, интересуюсь всем…

– Он книжку об Утёвке пишет, «На крутом повороте» называется, переписывается с писателями. К нему из Свердловска даже известный журналист Девиков приезжал, интересовался нашим Григорием Журавлёвым, безруким художником, – вмешался Мишка.

– Ты-то откуда всё знаешь? – в который раз удивился Шурка.

– А слышал, что сказал Данилов: живу, расспрашиваю…

– Да, ладно, – хлопнул Шурка друга по плечу. – Тоже мне историк нашёлся.

А между Синегубым и Даниловым шёл свой разговор:

– Был один у нас, ещё до войны, в коллективизацию, Минька Гришаев, шалапут, громче Мазилина. Такой же, токма белявый, а не чёрненький. Он за обчими лошадьми приглядывал и заодно им всем клички выдал. Была у него Бомба, Кусачка, нашу, помню, Карюху переименовал в Матрёну, отец мой тогда ругался на него. А одна была под названьем Индустрия.

– Что-то больно серьёзное название, – отозвался Данилов.

– Дак у него жена ещё серьёзнее прозывалась: Интервенция, ага! – Синегубый помолчал, пожевал губами и продолжал: – Вот эта лошадка – Индустрия – крепкая была, вроде б надёжная, а так однова ему в пах лягнула, что он, Минька-то, валялся. Когда отошёл, они малость вроде бы подружились и ничего бы, опять работёнка у него пошла, но ещё разок она ему чуть выше виска саданула, помню, рассекла кожу, черепок целым остался, а под глазом образовался огромадный синяк, страшенный. Долго ходил так с ним. Ушёл он с конюхов-то. Не поладили они.

– Ты это к чему? – старик Данилов, улыбнувшись, посмотрел на Синегубого.

– Да уж больно случай похож на нонешний. Уж Миньки нет, лошадки той нет, а история продолжается. Обратом Индустрия лягнула и вон, смотри, всё иссиня-коричневое вокруг стало. Лица нет. Это только у нас, здеся…

– Да, брат, крепок ты на аллегории, даже не ожидал, – загадочно проговорил Кузьма Емельянович.

– Чего? – не понял Синегубый.

Но старик его не слышал или не торопился отвечать. Он думал свою думу, и она сейчас была для него важнее разговора с Синегубым.

…Старик Данилов, конечно, был прав, когда говорил об огромной роли добычи нефти для преобразования Утёвского района. Но мог ли он предполагать, что нефть и газ скоро глобально определят судьбу всей страны? А через сорок с небольшим лет вокруг чёрного золота и голубого топлива в стране и в мире будет много крови, стрельбы, возникнут настоящие войны.

Не догадывался и Синегубый, какая судьба ждёт его первого внука, ставшего для него непонятно кем – топ-менеджером одной из нефтяных фирм. С простреленной головой привезут его в морозный день перед самым новым девяносто пятым годом из Москвы хоронить.

Он не увидит это по простой причине. Контузия, полученная под Курском, довершит дело: Степан Сонюшкин к тому времени совсем ослепнет.

* * *

…Старик Данилов немножко опаздывал, когда, наблюдая нефтяной фонтан у посёлка Чапаевский, говорил о рождении новой жизни в майский день шестидесятого года.

Ещё в пятидесятые годы было открыто Кулешовское месторождение нефти. Оно положило начало развитию Южно-Куйбышевского нефтегазоносного района.

Именно в 1958 году буровики разведочной конторы № 4 треста «Куйбышевнефтеразведка» заложили скважину под номером пятьдесят, а двадцать девятого апреля пятьдесят девятого года с глубины 1817 метров скважина, пробуренная нефтяниками Абросимовым и Филипповым, дала фонтанный приток нефти с суточным дебитом 100 тонн.

И начал раскручиваться маховик индустриализации степного края. Его машинное дыхание чувствовалось всё сильнее.

В сентябре пятьдесят девятого создали участок по добыче нефти и нефтепромысловое управление. Из Сызрани привезли первые домики (вагончики), расширялась материально-техническая база посёлка Ветлянка, появилась первая улица нефтяников.

Уже недалёк был тот день, десятого июня шестидесятого года, когда облисполком выделит землю под строительство посёлка нефтяников нового типа – Нефтегорска, которому позже суждено стать городом и центром всего района.

То ли годы несли взрослеющего Шурку в водоворот событий, то ли сами события неминуемо должны были задеть, но он чувствовал – судьба его скоро резко изменится, и мощный поток стремительно меняющейся жизни увлечёт его.

Много необычного, непривычного шло из Нефтегорска. Жизнь и работа, которая текла там, удивительным образом задевали и преображали его село, само Шуркино существование. Туда, где только-только начинали складываться нормальные условия труда и быта, строиться хорошие дома, двинулись люди, и не только из Утёвского района.

Промышленные объекты были разбросаны по необъятной, казалось, степи. Дороги как таковые отсутствовали. Не было асфальтированных до города Куйбышева, до станции «Богатое», откуда шли грузы для нефтяников.

Новая жизнь рождалась в бездорожье, в весенней и осенней распутице, в зимних морозах. Но люди не сдавались. На тракторах, телегах, пешком добирались до буровых. Над головами Шурки и его односельчан зашумели самолёты и вертолёты, здорово выручавшие нефтяников.

Строительство дорог становилось первостепенной задачей. Формировался новый промышленный район. Зазвучали фамилии руководителей. Во главе промышленно-производственного комитета стоял Виталий Андреевич Железников, его заместители Александр Васильевич Постников, Алексей Михайлович Ильин и другие. И хотя Утёвский район входил в состав Кинельского, затем Волжского, всё же сама жизнь определила, что быть ему самостоятельным – Нефтегорским.

Апрель 1961 года. Полупустой зальчик автовокзала в Куйбышеве. К окошку справочного бюро пробирается крепко сбитый парень, смуглое лицо его украшают щеголеватые чёрные жёсткие усы.

– Красивая, скажи, как добраться до Кулешовки?

– Если повезёт с попуткой, сначала до Осинок, потом на «кукурузнике», – ответила «красивая» и, изучающе посмотрев на парня, спросила: – На работу, после Сызранского нефтяного техникума?

– Так точно, – удивился парень. – Откуда знаешь?

– Ваших вчера трое было, никак не могли уехать. Но куда-то делись.

– Какой тебе «кукурузник» сейчас, – пробасил стоявший рядом парень. – От снега одни клочки остались – кругом грязища, какой тебе самолёт?

Евгений обернулся. На него в упор смотрел парень, очень похожий на артиста Бориса Андреева.

– Дуй до Кряжа, потом попуткой до Дмитриевки, а там – как повезёт…

…Евгению действительно повезло с попутками. До посёлка Ветлянка добрался на тракторной тележке с оборудованием. Городок из вагончиков и нескольких щитовых бараков встретил Евгения Разлацкого непролазной грязью. Позади – армия, учёба в техникуме. Совсем недавно в Астрахани, где жила семья, умерла мать. Ничто не удерживало его в Сызрани, а что ждало в этой необъятной степи, он не ведал.

Прошла первая ночь, а наутро радость – встреча сразу с четырьмя такими же молодыми специалистами, жаль, правда, что не сызранскими однокашниками.

Разместили вновь прибывших в «офицерском» бараке, где уже жили инженерно-технические работники бурения и промысловики. Появившийся чуть позже приветливый и основательный начальник НПУ Иван Макк пообещал вначале кровати, а когда будет построен город Нефтегорск – квартиры.

– «Когда будет построен город» – это звучит! – улыбались ребята-буровики.

А уже на следующий день оператор по добыче нефти Евгений Разлацкий был назначен в первую бригаду к мастеру Рэму Ивановичу Вяхиреву, лично инструктировавшему всех новичков.

В посёлке Ветлянка уже были столовая, клуб, конторы разведочного бурения и транспортная, нефтепромысловое управление с двенадцатью скважинами.

…На голом степном месте, где начинал расти Нефтегорск, уже стояли теперь четыре дома. Сами строители жили в селе Семёновка.

Единственным бревенчатым помещением был «Универмаг», основной транспорт для доставки на работу весной и осенью – тракторы. В Нефтегорск курсировал от плотины до огромного водохранилища «Ветлянское» трактор и прицеп к нему с бортами из досок.

Непростое это дело – обслуживать закреплённые за тобой скважины. Оператору Разлацкому приходилось, водрузив на плечо противогаз, сумку с ключами и сальниковой набивкой, мерить расстояния между ними собственными ногами.

События неслись стремительно. Вскоре заработала механическая мастерская. Нефтекачка начала откачивать нефть дизельными насосами. Уже в шестьдесят первом году буровики отмечали миллионную тонну добытой нефти.

Пройдёт совсем немного времени, добыча нефти возрастёт, построят нефтестабилизационный завод, и первым директором его станет тот самый улыбчивый Рэм Иванович Вяхирев, мастер буровой бригады.

…Евгений же вскоре начнёт трудиться оператором-инженером отдела капитального строительства. Штаты всех контор располагались в Ветлянке, от которой пошло асфальтирование дороги до Нефтегорска. Тогда жители Нефтегорска и Ветлянки почти каждый знали друг друга. Радость и горе были общими.

Новый город, как магнит, притягивал людей. Много предстояло встреч Евгению впереди, будет и встреча с Шуркой Ковальским…

…И поселится он временно на одной улице с ним, рядышком с его нарядным домом.

* * *

Приближаются майские праздники. Катерина Любаева сегодня с утра, как только растеплилось, моет окна. Василий ещё вчера, после дежурства в клубе, выставил внутренние рамы. С одними оконными рамами в избе стало намного светлее.

Вторые рамы обычно ставили на зиму где-то в сентябре. Между ними Катерина прокладывала бугорки из ваты, предварительно заклеив все щели бумагой или ленточками из белых тряпок. Вместо клея – мыльный раствор. На ватные бугорки между рамами хозяюшка насыпала мелко нарезанные кусочки цветной бумаги и блестки от новогодней клубной елки. Красиво. Шесть окошек – четыре на улицу и два во двор – украшали избу Любаевых. Окна ещё и оттого были нарядны, что Василий сам сделал резные наличники и выкрасил их в белый цвет.

На крайнее окошко со двора и на одно уличное, где всегда почти работал радиоприёмник, Катерина поставила по большому горшку с цветами. И теперь эти окошки постоянно встречали и провожали Шурку, когда он приходил и уходил из дома, нежными огоньками приветливого взгляда приблудившейся дочери Южной Африки – комнатной герани.

И не одного Шурку, но и брата Петра, и двух их сестёр Любку и Надюху, от которых всегда было шумно, радовала герань.

Ловкие руки Любаева умели из ничего сделать конфетку.

Дом Любаевых – их саманная изба – всегда приветлива. В неё каждому хотелось войти. Все окна имели распашные рамы, их сделал сам Василий Фёдорович. Каждое окно всегда готово было распахнуться, а весёлая хозяйка или шумливые девчата – позвать в гости.

Дом не походил на саманный. Василий набрал дощечек, обрезков ото всего разного деревянного, остатков тарных ящиков из магазинов и, провозившись кропотливо всю зиму в своей мастерской, к весне, в прошлом ещё году, заготовил материал для обшивки. И вместе с Шуркой и Петром обшили избу деревом быстро. Ножовка у отца всегда была разведена и наточена отменно, материал – лёгкий и удобный, гвозди заранее выпрямлены и подобраны по размеру: пятидесятки – для досок, сотки – для прожилин. Отчего не работать слаженно и весело?

Дощечки набирали не торопясь: ёлочкой на стене, а углы обрамили и заключили, как бы в деревянный корсет из горизонтальных досочек, чуть покрупнее тех, что на стенах. Получилось солидно.

Оказалось, что на глухую полную стену от соседки Мани Сисямкиной обшивки не хватает, и Любаев решил оставить её отделку до следующего года.

Мать два раза старательно, в лад отцу, прошлась по этой стене хорошим слоем глины, намешанной с порциями конского навоза и песка. Глину с Шуркой привезла специально от моста за домом Пашеньки безумной, на Саратовской улице.

Просохшая стена сразу всех порадовала. Ровная, нарядная, светло-рыжего цвета, оттенявшего дом с улицы. Потом Василий с Петром выкрасили её светло-голубой краской.

И это ещё не все – той же весной появился ровненький аккуратный палисадник. Изгородь его, хотя и была из тонких осиновых штакетин, нарезанных Василием на пилораме на свой манер, но стояла ровно и достойно.

Осенью Шурка посадил в палисаднике справа под окном сирень и клён, которые принёс в мокрой рубахе с озера Лещевого. Слева уже росли два больших карагача, с той поры, когда закладывали большой парк на Центральной улице от столовой до Лаптаева переулка. И над всем этим широкое утёвское небо, которое Ковальский всегда чувствовал. Его глаза всегда отдыхали и наполнялись светом, когда он смотрел в него.

…А во дворе отец подсказал посадить две яблони: китайку и московскую грушовку. Александр так и сделал, съездив на велосипеде за саженцами в питомник.

– Пап, у нас не дом, а резиденция! – сказал Петро, когда они подкрашивали наличники.

– Это что такое будет? – поинтересовался Любаев.

– Ну, красивый дом такой.

– Откуда эдакие слова знаешь?

– Да вон, – он махнул в сторону брата, – у Шурки в словаре прочитал, у него – толстый такой.

…Они любили свой дом.

Чуть ли не метровые стены из самана держали температуру отменно, тому способствовал и плотный завалинок, словно скатанный полушалок, охвативший все три стены дома. А четвёртую сторону защищали сени из широких деревянных плах, толщиной сантиметров в пятнадцать.

Зимой в доме было тепло. Печь стояла на кухне – её Катерина топила не каждый день. Выручала голландка, что слева на входе в горницу – элегантное сооружение из кирпича и жести, выкрашенное в чёрный цвет. Большая, от пола до потолка, круглая тумба, когда топилась, приветливо гудела. И яркие красные огоньки высвечивались через неплотности чугунной дверцы – манили к себе.

Катерина любила в зимние вечера, вбежав с морозного двора, постоять около топившейся голландки, осторожно приблизившись к её тёмному круглому телу, и что-нибудь рассказывать. Отец обычно ложился на кровать с краю, а ребятишки располагались, кто где: Шурка с Петром на самодельном, обтянутом дерматином диване, девчата – в закутке спальни.

Катерина часто начинала с ходу. Обжигая руки о голландку, держала их за спиной, смотрела в окошко и произносила чуть ли не строго:

– А вот ещё разок мы с бабой Груней…

У ребятишек сразу были «ушки на макушке», они знали, что расстояние от того, когда их мама серьёзная, и до хохота со слезами очень маленькое…

…А летом дом выручал своей прохладой. Если выгнать мух и завесить окна чем-нибудь плотным – лучшего места для отдыха не найти. Палящее летнее солнце, раскалённый воздух и знойная пыль – всё это оставалось где-то там, кажется даже, совсем-совсем далеко. Так изба старательно защищала своих жильцов, так благодарила за любовь к ней…

С тех пор, как отец стал получать пенсию, связанную с фронтовой инвалидностью, и, когда завершилось строительство новой избы, жизнь Любаевых растеплилась. А вскоре Катерина и Василий стали работать вместе в клубе. Любаева приняли туда ночным сторожем. Полегчало. А то жили постоянно под нуждой.

* * *

Катерина Любаева хлопочет у печки. Василий объявился во дворе и она готовит обед.

– Петро, а, Петро?

– Чё, мам? – брат Александра, семиклассник, только что пришёл из школы, раздевается.

– Ты не зови Шурку-то поляком, нехорошо.

– А я и не зову, мамань, – быстро говорит Петро.

Катерина выпрямилась, посмотрела на сына, снимавшего валенки и одновременно махавшего рукой, пытаясь попасть шапкой на крючок вешалки.

– Ты когда-нибудь будешь хоть что-нибудь нормально делать? – сказала она больше для порядка. – Зовёшь ведь. Вчера, когда калду от навоза чистили, назвал.

– Мамк, ну. Его ж все в школе так зовут, и ничего.

– Пусть зовут, а ты не надо, дома, тем более…

Петро задумался на секунду.

– Я уж придумал, как мне звать братана, – уверенно доложил он, наконец сняв и второй валенок и водрузив шапку на вешалку: – Коляк!

– Чего ещё придумал? – мать даже присела к столу.

– Ну, это, мам, ничего, даже красиво. Понимаешь, Ковальский и поляк. Если взять немножко и оттуда, и отсюда – получится Коляк. Тудыль-судыль.

– И зачем тебе это надо?

– Да всех как-нибудь зовут.

– А зачем ты Мишку Лашманкина зовёшь Вшивиком? Нехорошо-то как.

– Ну, он, мам, это, правда, как вшивый, дёргается и дёргается. Вот поэтому.

– Он уши тебе оболтает, будешь знать. Это тебе не брат Шурка.

– Ага, правда, – соглашается придумщик Петро. – Наш Шурка и не дерётся в школе, и матом не ругается. Как не свой. Коляк!

– Петьк, эх, ты и бестолочь неуёмная: а Перова почему кличешь Перпухом?

– Ну, Перов пух, он как одуванчик, белый же и лёгкий такой, как второклашка…

Мать, покачав головой, скомандовала:

– Иди отца крикни на обед, обязательно чёботы одень, а не галоши.

Только Петька выходить – дверь открыл, сестра Надя тут как тут:

– Анна Ильинична вздумала собрание проводить – вот и держали.

Когда сын вышел, Катерина спросила:

– Они Шурку там, в школе, поляком так и зовут, дураки?

– Да нет, мам, малышня да Петька иногда, а так – нет. Его любят.

– Что так?

– Да с ним интересно, водится со всяким. Он такой правильный. У нас в пятом тоже есть, как он, Витька Зенин, только он заболел. Мамак, ты не слышала? – она осторожно взглянула на мать. – Протащили его.

– Как это?

– Ну, в газете, в стенной.

– За что?

– Да он, Шурка, понимаешь, в футбол гонять любит. Там у них как-то получилось, то ли нарочно, то ли ошибся: увёл целый класс на стадион, а учитель-то истории, оказывается, выздоровел, пришёл на урок, а никого нет. Пошли за ними на стадион.

– Беда-то невеликая, – сказала Катерина. – Этот учитель больно уж часто болеет.

– Ага, – согласилась дочь. – А Шурку нарисовали во всю газету, как он меняет комсомольский значок на футбольный мяч. Цветными красками, мам.

– Ну, куда они пропали? – вспомнила Катерина про сына с мужем, глядя в окно.

– Мамака, а Шурка с Любой? Я их не видела по дороге в школу, вторая смена уже прошла.

– Да они у бабы Груни, она их перед школой просила зайти, чего-то помочь. – Вспомнив рассказанное про сына, спросила: – Не отберут значок-то? А то, как тогда, осенью.

– Да нет, мам, там всё утихло уже.

Катерина вспомнила, как осенью четверо десятиклассников съездили в посёлок Ветлянский и постриглись под модную «канадку». Это была дерзкая выходка. И хотя никто ребят не ругал, не прорабатывал, но смотрели преподаватели на это косо. А ребятам будто шлея под хвост попала. Взбрыкнули: взяли и постриглись, опять вчетвером, наголо. Это перед самым-то приёмом в комсомол! Их тогда не приняли – отложили. И оставили в покое, чтобы не спровоцировать ещё на что-то трудно поправимое.

Родителей вызывали в школу, но Любаевы не пошли.

– Не маленькие, сами разберутся, – отреагировал Василий. – На то они и учителя.

– Мы только хотели сказать вам, Катерина Ивановна, – говорила вежливо, нестрого чуть позже встретившаяся у клуба химичка Валентина Сергеевна, – что, если будут себя так вести, могут не получить комсомольского билета, а без него, знаете, трудно поступить в институт.

– Чать они не ошалапутили, ребята ведь хорошие, – сказала Любаева.

Учительница вздрогнула вся. Не поняла, кто это «не ошалапутили». На том всё и закончилось.

– Мам, папка у Росляковых, – объявил вернувшийся Петька, потирая замёрзшие руки.

– А чего он там забыл?

– Поросёнка зарезали, а паяльная лампа у них не работает, его позвали посмотреть.

– Садитесь тогда. Его вечно не дождёшься.

* * *

…Головачёвы тоже обедали.

– Иван, Шурка-то какой взрослый стал, – доставая из печи бывший когда-то зелёным закопчённый чайник, сказала баба Груня и вздохнула.

– Растёт, чай, вот и взрослый, – ответил Головачёв, ломая хлеб на мелкие кусочки и бросая в суп.

Совсем стало плохо с зубами у Ивана Дмитриевича. То глаукома напала на левый глаз, то теперь вот другое наказание.

Он не любил, когда она так вздыхала: начнёт потом своё…

Баба Груня знала это, но продолжала:

– Ты ещё веришь, что Станислав-то вернётся? – спросила она осторожно, а сама всё думала и про сына Сергея, второй месяц от него письма нет – как пропал.

Они жили уже третий год одни, без сыновей, и тосковали. Каждый по-своему. Иван Дмитриевич старался не показывать этого. Ему проще – у него рыбалка. Уехал на озера и думай там свою думу, а ей…

– А помнишь, как Станислав тогда нам сказал: «Жив буду – вернусь к сыну». Он так верил, что сын будет. По его получилось ведь.

– Уж больно годов-то сколько прошло.

– Теперь бы хоть одним глазком посмотрел на Шурку – вылитый отец, и кудрявый, правда, немножко, не как он. Ещё глаза серо-зелёные, а у отца были голубые. – И совсем неожиданно: – Иван, ну, давай я поеду к Сергею-то денька на два, хоть знать будем, что да как, город ведь, как никак? Яичек прихвачу с собой.

– Делай, как хочешь, – сдался Головачёв, – а я думаю, Сергей сам скоро приедет. Чую.

– Может, оно и так, – согласилась баба Груня, – но ноне ночью, когда я ходила телёночка посмотреть, куры с насести слетали – беды бы не было какой, знак нехороший.

– Да ладно наговаривать-то.

– Ей-богу, – продолжала своё баба Груня, – инно кто их палкой сшиб с жёрдочек-то. У меня сердце ажник упало.

Дед Иван ребром ладони левой руки провёл несколько раз по столу, собирая хлебные крошки в кучку, и постарался перевести разговор в другое русло:

– Ты лучше скажи, куда зипун мой делся, хотел поправить немножко у него спинку, растрепалась.

– За мазанкой, где оглобельник, видела вчера, там и есть, наверно. – Бабе Груне не до зипуна, куда он денется? – Ни однова так не было у нас с курами-то. А у Макарычихи было, ночью вот так же куры слетели, а днём хлебнула горюшка-то со своим Феденькой: ему бензопилой, когда дрова пилили, брательник ширкнул по ноге.

И она опять вздохнула. Хотела удержаться и не смогла.