Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 1"

Сентябрь

Немного отлегло от сердца. В конце рабочего дня без приглашения вошел в кабинет слесарь Николай Алексеев. Ну, думаю, вновь набедокурил. Работящий мужик, но невыдержанный и взрывной. Мы когда-то вместе работали в одной бригаде.

– Сергеич, не волнуйся, меня никто нигде на сей раз не задерживал, в вытрезвитель я не попадал. Я по другому вопросу.

– Какой сегодня?

– Ты подписал приказ о переходе на четырехдневную рабочую неделю?

– Я вынужден это сделать.

– Правильно, подписывай еще один, меня мужики наши прислали.

– Какой же?

– Надо всем уменьшить зарплату процентов на тридцать, временно.

Мы потерпим, а завод этим как-то сохраним.

– Многие так думают?

– Многие, а если ты сам к этому призовешь, поддержат и остальные.

– Я над этим уже думал.

– Еще одно пожелание, а может, просьбу-требование можно?

– Давай.

– Не пиши заявления об уходе.

– С чего ты взял?

– С того, что обложили нас со всех сторон. Мы понимаем: тяжело руководить. Сосед твой, директор, написал? Написал. У них комиссия по банкротству работает. Ты этого допустить не должен. Весь завод тебе верит. Уйдешь… пропадет завод, да и ты на стороне без завода не сможешь. Мы так решили: с тобой до конца, а помирать – с музыкой: побреемся, почистимся, белые рубахи понадеваем… и – с Богом. Молодец, что объявил на заводе месячник по культуре производства. Нельзя опускаться. Все драят, скребут, метут, красят. Тебе свою солидарность демонстрируют. Тебя поддерживают. Так что – рули, капитан.

Он ушел, а я остался один на один со своим рулем. Да, на «палубе» пока порядок, я сам не позволяю распространять вирусы нытья и уныния. Но в «трюмах» уже пошла ржа, течь грозит отяжелить нас, но остойчивость и плавучесть мы сохранить можем…

У начальника цеха Толстова не заладились отношения со своим заместителем, грамотным инженером. Я не стал разбираться, но посоветовал полушутя:

– Не мужики, что ли? Возьмите бутылку, посидите на природе вместе, может, до чего договоритесь по-хорошему.

Сказал и забыл, а сегодня Толстов рассказывает:

– Знаешь, давно хотел научиться рыбачить спиннингом. А тут подарили такой симпатичный, игрушка для взрослого мужика – вот и пригодился к вашему совету. Мой заместитель, оказывается, в этом деле бесподобен. У него в лиманах такие места, весь двор щуками закормил.

Попросил я его вместе съездить в воскресенье на рыбалку. Он не отказался, очевидно, надоели наши натянутые отношения.

Мудреное это дело – хорошо забросить блесну. И хлопотное. Но мой учитель терпел. Вместе распутывали «бороду», вместе меняли блесны. Сложным оказалось притормаживать катушку, чтобы леска во время полета не давала слабину и при падении блесны, когда происходит остановка, она не запутывалась. Через десяток забросов мой большой палец на правой руке от попыток вовремя остановить катушку был в ссадинах и кровоточил. А безинерционная катушка у Игоря Ивановича работала, как часы. При его росте и сноровке все выглядело спортивно, элегантно и завлекательно. Он бросал блесну раза в три дальше, чем я. Все вообще было здорово, но не было рыбы. Ни одной поклевки. Меня это как-то не устраивало. Красиво, но не продуктивно. Я начал действовать. Надо сказать, все, что случилось потом – результат моей инициативы. Заприметил в камышах старенькую плоскодонку, и пока мой зам красиво и далеко бросал отливающую бронзой металлическую штуку, я вычерпал воду, нашел в траве крепкое весло и был готов к плаванию.

Мысль была такая: если здесь нет щук, то они есть в другом месте. Коллега мой не выдержал. Мы оттолкнулись от берега веслом, и наше суденышко пошло на простор.

Перепробовали десяток блесен. Щука не брала. Лишь один раз к моему огромному удивлению и сожалению маленький щуренок-сорванец размером с карандаш вяло так и нехотя прошел за блесной, но в метре от лодки передумал и отвалил в сторону.

Нас незаметно подбило ветром к противоположному берегу и тут открылись новые возможности: над нашей головой с шумом пролетали кряковые утки и плюхались за камышом в воду. Там, на плесе, их было уже немало. Мне было так жаль нереализованных возможностей Игоря, который по моей просьбе несколько раз к моему восхищению попадал блесной точно в то место, которое я указывал, что у меня созрел план. «Иваныч, – спрашиваю, – мог бы ты попасть в кучу уток метров с двадцати?» «Нет вопросов, – отвечает он, не задумываясь, и тут же, сообразив, загорается. – Это же великолепная идея, почему именно – рыба, когда есть утки?» «Вот, вот», – подначиваю я. Порешили так: медленно плывем к камышам. Он, пригнувшись, сидит наготове на носу лодки, я тихо гребу. Когда лодка врезается в узкую полоску камыша, он резко встает и бросает блесну в цель. «Послушай, когда будем подплывать, не смотри пристально на них». «Почему?» – спрашивает. «Я слышал, они чувствуют взгляд, могут взлететь раньше времени». «Прямо, как женщины», – смотрит он недоверчиво.

Мы устремились к полоске камыша. Когда лодка коснулась его, я дал последнюю установку: «Бросай в самую крупную крякву!» Он не сплоховал: встал во весь рост и сделал бросок. Произошло что-то странное. Стая уток разделилась: одна часть взлетела, а другая, образуя стройный рядок, поплыла прямо на нас, повинуясь движению лески, наматываемой на катушку. Мы не успели ничего понять, когда на берегу вдруг выросли две фигуры охотников с ружьями наперевес… Пойманная нами дичь оказалась подсадными утками.

Рыбалка на уток закончилась мирно. Заспанные, но уже протрезвевшие охотники, для порядка поворчав, пошли вновь в свой окопчик. Мы же, расставив уток на прежние места, поплыли к своему берегу.

– Ну, а как моя педагогика, – спрашиваю, – реализовал?

– Знаешь, мы на рыбалке ни о чем серьезном не говорили. Голова на рыбалке становится пустая-пустая, замечательный отдых. Думаешь только: клюнет – не клюнет? Самый главный вопрос. Обратной дорогой, правда, нахохотались вдоволь. Парень он, оказывается, мировой. Сегодня иду к нему домой. А что? Сынишка отбивается у него от рук, посижу – погляжу, может, как своего Дениску, гандболом увлеку?

Был в городском музее. Зашел посмотреть на обновленную экспозицию. Еще не все закончено, приятно пахнет деревом, но пока неприбрано. Художники хлопочут вокруг красивой люстры. Директор музея узнала меня:

– Стенд о вашем заводе готов, хотите посмотреть?

Очень все аккуратно, лаконично и содержательно. Ксерокопии о приемке завода в эксплуатацию, телеграммы в Правительство о выдаче первых тонн продукции. И люди. Замечательные наши заводчане, ставшие историей города, страны.

– Но у нас беда.

– В чем дело?

– Посмотрите, вот материал о заводском рабочем-ветеране, замечательном человеке и труженике, вот его ордена.

– Да, я знал его, он работал на заводе, что называется, до упора. Вышел недавно на пенсию и вскоре умер.

– Верно, и вот теперь его родственники требуют вернуть орден Ленина. Я не могу этого сделать.

– Почему?

– Его нам добровольно передала его жена.

– Так почему же требуют назад?

– Видите ли, они хотят его продать.

– Много ли он стоит?

– Они заявили, что на вырученные деньги смогут купить два автомобиля. У музея таких денег нет, я заплатить не могу. А они уже написали в высокие инстанции. Скорее всего, придется отдать. Может, завод что-нибудь придумает?

Я невольно усмехнулся, вспомнив историю о том, как старик-слесарь продал свой орден за пачку курева в начале перестройки. Промахнулся отец, сейчас бы он мог покурить намного больше.

Сегодня, слушая духовой оркестр, вспомнил одну историю. Случилась она со мной в Нью-Йорке в 1986 году. Тогда еще наш брат-производственник мало бывал за границей, тем более в Америке. А если и бывал, то больше всего ездил посмотреть заграничное производство. Мы же были приглашены известной фирмой «Луммус» после того, как разработанный нашими заводскими учеными под руководством головного отраслевого института процесс каталитического пиролиза попался на ВДНХ на глаза иностранным специалистам. Процесс не имел мировых аналогов, и поэтому нам предстояло впервые в нашей практике вести переговоры по продаже американской стороне лицензии на нашу технологию. Все было непривычно. Конечно же, была гордость за нашу науку, за свой завод.

Переговоры оказались затяжными. Когда же появлялись свободные минуты, все мы пытались побольше походить по улицам, увидеть своими глазами то, что было недоступно раньше.

Мой маршрут был прост: я выходил из гостиницы «Веллингтон», высотное здание которой было видно отовсюду, и по авеню и стритам, расположенным с прямолинейной простотой, затерявшись в многоликой, разноязычной толпе, один, без коллег и переводчика, гулял по Нью-Йорку. Я дал себе слово не заговаривать ни с кем, не обнаруживать, что я – русский. Ходить и смотреть молча. Мне и этого было сверхдостаточно.

На улице, перед маленьким ресторанчиком, играл небольшой оркестр. Я подошел, полукольцо слушателей, отгородивших музыкантов от общего уличного потока, активно реагировало на игру. Белозубые негры – трубач и ударник – гипнотизировали публику. Слушатели часто, не дожидаясь окончания игры, заразительно аплодировали. Звучали знакомые и незнакомые латиноамериканские и английские мелодии. Прекрасные и далекие. Далекие, хотя и исполняемые рядом, в двух шагах от меня на импровизированной эстраде.

Я весь погрузился в незнакомый мне мир, прекрасный, но чужой.

Будто набрав как можно больше воздуха в легкие, нырнул в глубину, и толща воды сверху сомкнулась над головой и отгородила меня на время от близкого и родного… Душа тянулась к чужому, недоуменно оглядываясь, бережно храня свое, оставшееся там, далеко-далеко.

И вдруг оркестр заиграл совсем иное. Я даже вначале не понял, что именно звучит. Но звуки музыки раздвинули надо мной своды, и я оказался дома. Негры играли вальс «Амурские волны».

Обрушился шквал аплодисментов. Я смотрел на слушателей. Похоже, что русских не было. Но слушали с большим подъемом.

Амурские волны плескались широко и привольно. Для них не было границ. Улочка разомкнулась вширь, была одна музыка на всем белом свете – музыка амурских волн. Когда она кончилась, вновь возник шквал аплодисментов.

Я напрочь забыл о своей установке ни с кем не заговаривать. Хотелось враз всем объявить, что я русский, что это наша музыка, что я очень рад такому теплому вниманию к ней. Во мне все ликовало. Но я все-таки сдержался.

Когда же наступил маленький перерыв, я подошел к рослым парням в оркестре и на английском языке вперемежку с русскими словами стал благодарить.

– О, рашн! – они улыбчиво потянулись ко мне.

Мне пришлось нарушить конспирацию:

– Ес, ай эм рашн.

И мы дружески и крепко обнялись.

Ездил маршрутным автобусом в областной центр. Мое место оказалось у окна. На выезде из города на остановке входят в автобус мама и дочка. Одно место есть, но не у окна, и это обстоятельство явно не устраивает девочку. Мама, манерная, модно и со вкусом одетая дама, садится на свободное место. Девочка, трехлетний белокурый сорванец, решает почему-то, что у нее больше прав, чем у меня, на то место, которое занимаю я. Или я не очень представителен и со мной можно поступать по-своему, но она тут же протискивается между мной и окном и пытается, уже протиснувшись, завоевать часть сидения. Я, естественно, уступаю ей все место, встаю.

– Красиво как, мама, смотри – вон лошадка на полянке.

– Как нехорошо, Людочка, нельзя так некультурно себя вести. Верни дяде место.

– Я его не брала, пускай садится, он сам встал. Ему, наверное, не нравятся лошадки. Смотрите-смотрите, какая стрекоза летит!

Стрекоза действительно большая – военный вертолет, только что поднявшийся с летного поля. Двух-трех минут хватило, чтобы мама и дочка стали центром внимания всего автобуса. И мама красивая, и девочка забавно себя ведет, делая всех пассажиров улыбчивее и добрее. Теперь уже все прислушиваются к диалогу матери и дочки.

– Людочка, все-таки нехорошо, а вы, молодой человек (это ко мне), садитесь, пожалуйста, зачем стоять?

– Дяденька, садитесь, в ногах правды нет, – передает мне Людочка мировой человеческий опыт.

Я благодарен – не очень удобно себя чувствовать в центре внимания – сажусь. Но мама ведет свою линию. Либо ей понравилось всеобщее внимание, либо – по инерции.

– Людочка, давай сделаем так: ты все-таки уступишь дяде все место, а я за это тебя сегодня к себе в постельку спать положу, хорошо?

Пассажиры, втянутые в этот диалог, ожидают Людочкиного ответа.

– Нетушки, мамочка, не хочу!

– Ну, почему же, хорошенькая моя?

Ей явно не мешает всеобщее внимание, наоборот, оно стимулирует ее педагогические устремления.

– Я, мамочка, с тобой не лягу, потому что у тебя попочка холодная, так папа говорит, правильно?

Дамочке повезло, автобус остановился и она, схватив за руку столь прелестнейший объект воспитания, с пунцовым лицом выскочила на улицу. В автобусе стало намного спокойнее. Но скучно как-то…

Диабет оказался не самым страшным зверем. Врачи обнаружили у меня в желчном пузыре камень. Он-то, по их мнению, и провоцирует избыток сахара. Камень удалили удивительно ловко по современной немецкой методике в областном центре. И анализы крови на сахар пошли нормальные. Я уже четвертый день как работаю. У меня часто в последнее время возникает ощущение, что я живу под легким, но мощным крылом невидимого моего ангела-хранителя.

Все-таки надо признаться: я жалею, что, делая свой небольшой доклад в Правительстве по реконструкции завода, не повел с вице-премьером Олегом Сосковцом разговор о неплатежах. Буквально через неделю он возглавил оперативную правительственную комиссию, которая теперь занимается этой проблемой. А ведь у меня был подготовлен материал на примере нашего завода и были конкретные предложения в целом по отрасли. Я тогда подчинился всемогущим чиновникам только ради того, чтобы они не заблокировали мне возможность новой встречи.

Завод «на мели». Несмотря на то, что у нас нет задолженности перед бюджетом, наш долг соседнему нефтеперерабатывающему комбинату налоговая инспекция направила в картотеку, поскольку нефтепереработчики крепко задолжали городу. Пока мы не выплатим за нашего соседа, возникнут огромные проблемы с оплатой сырья, реагентов, заработной платой. Не исключена остановка ряда цехов.

«Когда я стал импотентом, как гора с плеч». Эту фразу мне сказал мой коллега директор.

Когда меня спрашивают, почему я не иду в политику (мол, есть опыт хозяйственника, опыт депутатской деятельности, ученая степень доктора наук и т. д.), я не сразу нахожу, что ответить. Но я вспоминаю Кропоткина, который, желая участвовать в переустройстве мира, ушел из науки (у него были на этом поприще значительные успехи) и стал политиком, считая, что это кратчайший путь к достижению желаемого – перестройки общества. Что из этого получилось, можно судить по его же высказываниям, которые приводит в своих воспоминаниях М.К.Куприна-Иорданская (в записи Н.К.Вержбицкого): «Приехал в Питер князь Кропоткин, теоретик анархизма. Его сводили в штаб анархистов. Князь был подавлен грязью, моральным неряшеством этого гнезда, его возмутил вид молодых людей, вооруженных до зубов, с наглыми лицами. Придя навестить Плеханова (он жил тогда у Куприной-Иорданской), он рассказал ему об этом и грустно добавил: «И для этого я всю жизнь работал над теорией анархизма!» Плеханов вздохнул: «Я в таком же положении. Мог ли я думать, что моя проповедь научного социализма приведет ко всему тому, что говорят и делают сейчас…» Этот разговор состоялся в 1917 году.

Октябрь

Три дня в Париже. Кажется, мы в очередной раз удачно ухватились за спасительную соломинку, нашли фирму, которая торгует нефтехимической продукцией и готова поставить нам оборудование на два миллиона долларов в счет компенсации этой суммы в последующем нашей продукцией. Технология мирового уровня, подобного оборудования в России нет.

Переговоры были напряженными. Личного времени хватило только на две ознакомительные поездки. Одна из них в местечко Сент-Женевьев-де-Буа в тридцати километрах к югу от Парижа, где находится русское кладбище. Моей заветной мечтой было побывать на могиле Ивана Бунина. И вот сокровенное желание оказалось реальностью.

Все было обыденно, просто и торжественно. Пройдя, через ворота церкви Успенья, построенной в новгородском стиле архитектором Альбертом Бенуа, наша небольшая группа оказалась на кладбище.

Мы ступили на его территорию и были ошеломлены. Кладбище – свидетельство пережитой Россией величайшей драмы. По-другому это не воспринимается. Здесь нашли последний приют десятки тысяч русских, не принявших новый порядок в России, оставшихся без дома. Несмотря на то, что место, на котором захоронены наши русские, составляет значительную часть, кладбище Сент-Женевьев-де-Буа является муниципальным и предназначено в общем-то для жителей данного уголка Франции.

Но, Боже, какие здесь лежат россияне! Писатели Иван Бунин, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Алексей Ремизов, Георгий Иванов, Борис Зайцев… Художники Константин Сомов, Зинаида Серебрякова, Константин Коровин… Русские дворяне Голицыны, Мусины-Пушкины, Гагарины, Трубецкие, Шереметьевы, Толстые… Князь Феликс Юсупов…

После этих фамилий и посещения братских захоронений дроздовцев, алексеевцев, Руского кадетского корпуса, русского казачества остается либо кричать в голос, не помня себя, либо затравленно молчать. Около шести тысяч могил и десяти тысяч захоронений.

Вначале, подталкиваемый желанием как можно больше видеть и знать, я устремился к могильным плитам, открывая для себя все новые и новые имена, но скоро, душевно обессилев, вернулся к скромной могиле Ивана Бунина. Но и здесь не смог успокоиться и ушел в кладбищенскую церковь.

В юности я был покорен Буниным. Прочел все, что смог достать.

Некоторые строчки рассказов носил в себе. К рассказу «Легкое дыхание», потрясшему в детстве, возвращался многократно. Повзрослев, я зачем-то убеждал себя, что этот рассказ сплошная выдумка, что это не жизнь, так не бывает. Но постоянно готов был поверить в Олю Мещерскую, в близкое легкое дыхание. «Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре». Концовка рассказа теперь не казалась мне мистической, как раньше.

С кладбища ушел поздно, а ночью в номере гостиницы записал строчки:

 
Я давно мечтал об этой встрече
На земле чужой пусть, но не там —
В небесах, где не звучат уж речи,
Где безмолвьем замкнуты уста.
 
 
Но, боясь неосторожным словом
Невзначай нарушить тишину,
Плачу я и снова, снова, снова
Стыдно мне и горько за страну.
 
 
Окаянным дням уж нету счета,
Новый вышел яростный виток.
Дьявол правит по своим расчетам,
Рвется мутный, бешеный поток…
 

Наутро мне предстояло отправиться в обратный путь, в Россию.

Что же это за месяц – октябрь, постоянно проверяющий наше общество на крепость? Этот день – 11 октября – назвали «черным вторником». Я уверен, что виновники обвального падения курса рубля на валютной бирже обнаружены не будут. Несмотря на то, что Б. Ельцин собрал Совет безопасности, чтобы заслушать доклады О. Лобова и С.Степашина о результатах расследования. Нельзя же за три дня найти зачинщиков и исполнителей этой крупномасштабной аферы. Не найдут их и после. Не для того все вершилось. Этот вторник не только «черный», он еще и очень «темный». Как я понимаю, у финансовых и правоохранительных органов, которые должны были заняться аудиторскими проверками в коммерческих банках, шансов на выявление их истинной роли в торгах 11 октября нет. Конечно, руководство Минфина и Центрального банка заслужило свое наказание. А компенсация ущерба населению? Здесь как быть? Впрочем, ведь ни Центробанк, ни Минфин, ни валютные воротилы-спекулянты не в силах нанести такой сильнейший удар нашей национальной валюте. Здесь другое. Она в лапах, щупальцах осьминога, в тисках. И тиски эти – кризис производства, отсутствие серьезных инвестиций, неконкурентноспособность наших технологий и продукции на мировом рынке из-за высокой себестоимости. Есть от чего «причечениться». Опять попалось на язык мамино словцо. «Причечениться» – выглядеть хмуро, пригорюниться.

У моего давнего приятеля Бориса Луконина беда.

– Ты понимаешь, – рассказывает он, – уму непостижимо, это только моя Галина может так поступить, только с ней такое может случиться. Люди добрые, что делается!

– Послушай, ты почти причитаешь, скажи толком.

– А вот толком не могу, нету толка, одна бестолочь. Вчера моя младшая родила.

– Так замечательное дело, ты второй раз дед. Поздравляю!

– Да подожди, дай расскажу как родила.

И он рассказал.

Дочь Галина, студентка медицинского института, готовясь рожать, просмотрела всю специальную литературу, более того, свекровь, с которой она живет вместе, по профессии акушерка, дала ей несколько чисто практических советов. И вот наступил день, а вернее утро, когда все торопились на работу, у Галины начались схватки.

Муж Галины, шофер, тут же предложил отвезти жену в роддом, машина стояла под окном. Свекровь решила остаться дома, пока все образуется. Но Галина от всех предложений отказалась, заявив, что родит поздно вечером, ей это совершенно ясно по всем признакам. Она ведь столько всего изучила. Торопиться некуда. Несмотря на общее недомогание, всех выпроводила и осталась одна.

Через час схватки усилились, и Галина позвонила свекрови, чтобы та срочно приезжала. Как потом выяснилось, во время телефонного звонка начались роды.

– Когда свекровь приехала, вдруг обнаружилось, что она в спешке забыла на работе ключи от входной двери. Дверь открыла изнутри сама роженица, держа на груди дочку с болтающейся пуповиной. На тумбочке, на кровати лежали медицинские книги. Студентка рожала по книжкам дома.

Белесые брови моего приятеля полезли ближе к резким крылатым морщинам на лбу, он смотрел на меня, не мигая, воспаленно и вымученно.

– Послушай, а ведь мы все такие.

– Кто мы? – не понял я.

– Ну, мы все, и ты, и я!

Я неуверенно возразил:

– Да нам рожать как будто пока не приходилось…

– Еще как приходилось, все наше общество в схватках. Что, не так?

И сам себе ответил:

– Так! У России, как у моей Галины, в избытке и советчиков, и наблюдателей. И толковых, и бестолковых. И она сама: и знает, что делает, и не знает. И чужой опыт хочет знать, и по книжке, и без книжки, и своя гордыня глаза застит. И все сама хочет, и все по-своему, как будто нет никого вокруг.

– А что делать?

– Не знаю, – сбросил он пыл.

– Может, в той самой пуповине, которой мы держимся за прошлое, все дело?

– Не знаю, – повторил он снова. – Верю только в благополучный исход. Но каких нелепых и тяжелых мук это будет стоить! Никто их не измерит. Нет такого инструмента. И единицы измерения нет. Так ведь?

Есть единица измерения, подумалось мне. Наши судьбы.

Скорбный день. 20 октября. Повесился Виктор Ярцев – один из пострадавших от несчастного случая на заводе, получивший ожог лица и груди. Уже почти выздоровев, выписавшись из больницы, не захотел жить с изуродованной внешностью.

Вечером еще одна трагическая весть: на 75 году жизни умер Сергей Бондарчук. Обрушилась глыба – основательнее, серьезнее и ближе по духу я в современном искусстве никого не знал. Я любил Сергея Федоровича. Очень ждал его картину «Тихий Дон». Будет ли теперь она? Какая будет без него? И какие мы сами будем без Бондарчука, Крючкова, Леонова, Смоктуновского?..

Сегодня Александр Солженицын выступил в Москве перед депутатами Государственной Думы. Увы, мне горько говорить, но сам факт приглашения Солженицына на высокую российскую трибуну, беспрецендентный в практике молодого парламентаризма, стал явлением более сам по себе, нежели речь писателя. Она была выслушана с тем вежливым вниманием, с которым ученики слушают нравоучения большого школьного начальства, едва-едва сдерживая свое нетерпение дождаться конца и порезвиться во дворе. Грустно.

«Мы выходим из коммунизма самым искривленным, самым болезненным, самым нелепым путем». Это звучало больно, но это уже не было откровение для большинства из нас. Где он, иной путь?

Солженицына трудно причислить к чьим-то шеренгам. Ни одна партия, фракция, ни государственная власть, которой крепко досталось в его речи, не может назвать его своим единомышленником. И хотя уникальный костюм и весь облик Солженицына вызывают в памяти Толстого в его известной рубахе, писатель, очевидно, не станет властителем дум масштаба автора «Войны и мира».

Наше «переломное время», кажется, начинает избавлять нас от бесспорных общенациональных авторитетов. Это еще надо понять. В этой крайности кроется много беды. Пример тому – что мы сделали с Сахаровым…

Недавно познакомился с одним интересным человеком: Петр Андреевич Дунаев. Старику девяносто лет, сельский интеллигент, учитель. Преподавал географию, историю, рисование. Обошел пешком всю нашу область, был в геодезических партиях. Искал нефть, соль. До недавнего времени жил в Серноводске. Старуха умерла, надо было куда-то прибиваться к своим. Переехал в наш город, живет с дочерью.

Старик рассказал мне такую историю.

Он был молодым учителем в одном из заволжских сел. Времена – крутые, самый разгар культа личности. Где-то в инстанциях получилась нехватка: требовалось добивать врагов народа. На их село упала одна кандидатура. Следовало самим определиться, кто будет этим самым врагом. Они, партийцы, сидели долго втроем в сельской избе. Долго решали и остановили выбор на церковном старосте. Во-первых, он был старостой, что по тем временам уже большой криминал, а, во-вторых, занимался частным промыслом: пилил изредка дрова, сушняк и продавал в городе. Это, впрочем, делали многие.

– В какой-то момент, – говорит Петр Андреевич, – я почувствовал, что я здесь самый грамотный, больше чем кто-либо понимаю, что творится беззаконие. Я морально больше остальных должен нести ответственность за то, что получается. И решил воспротивиться.

…Как отговаривал он своих собеседников, рассказывать не буду, но в конце концов они решили: у них в селе нет врагов народа. Доложили наверх и страшно удивились, что их оставили в покое…

Чуть позже слух дошел до церковного старосты. Пришел он в гости к Петру Андреевичу и принес в крапивном мешке три больших соленых леща. Больше ничего не нашлось. Но Петр Андреевич от лещей отказался. Односельчанин все понял, не обиделся, сложил лещей в мешок и ушел.

А в восемьдесят седьмом году, почти через пятьдесят лет, пришел вновь к Петру Андреевичу, разыскал его. Пришел уже старым человеком, чтобы вновь поблагодарить. Сказал:

– Не дал ты тогда, Андреич, чтобы жизнь моя пресеклась. А у меня с того момента родилось еще четыре сына, а теперь вот уже девятнадцать внуков, правнуков. Вот сколько «враженят» от врага народа!.. А один сын мой, младший, стал Героем Советского Союза, вот так!

И засмеялся бодро, совсем не по-стариковски.