Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 1"

Июнь

В нашем селе, где я родился и жил до восемнадцати лет, двое крепких парней решили сделать доброе дело. За селом в реку Самарку впадает небольшой безымянный приток. Тихая в летнюю пору, речушка в половодье, собирая с окрестных полей воду, несет огромный поток, – ревущий, многоголосый и разъяренный. Парни решили перегородить дорогу потоку плотиной, прорыть небольшой перешеек и пустить поток по старице в ту же Самарку, но километром выше по течению от старого места. Смысл был в том, что на этом пути поток по своему ходу заполнял бы несколько обмелевших озер и они, по замыслу, должны были ожить и пополниться рыбой. Благое дело. Осенью два бульдозера с одобрения начальства и односельчан, усиленно рыча, выполнили свое дело, подчиняясь воле азартных ребят.

А весной случилось следующее. Как и замышлялось, все озера заполнились водой, но так сильно, что затопило на все лето песчаные, сотни лет служившие людям дороги, некоторые уголки леса стали недосягаемы, развелись мошкара, гниль. Мало того, поток, разъяренный в азарте освоения новых путей, с такой силой вырвался к Самарке, что на целом гектаре повалил вековые осокори, они своими телами вкривь и вкось накрыли новое русло и получились чудовищные завалы, – гигантские и фантастические. Чуть ниже выхода потока на левом берегу реки выдавался огромный скалистый мыс, поросший старинными дубами. Мыс был олицетворением, казалось, вечного и постоянного. Этот мыс со всем, что на нем росло, снесло в одночасье, река раздвоилась, и чуть ниже образовался, не весть по каким законам, остров. Изменилось все окрест. Старое русло превратилось в заболоченную неприглядную низину, зарастающую кугой. Люди не сразу смогли привыкнуть к новому. Некоторые поговаривали о том, чтобы разрушить плотину и вернуться к старому руслу реки. Когда я рассказал эту историю своему приятелю, назвав в шутку тех ребят прорабами перестройки, он усмехнулся:

– Действительно, наша перестройка. Но с одной разницей.

– С какой?

– Ребята действовали от души, простодушно, а перестройка с самого начала была лживой и лукавой.

Как тут возражать?

На заводе несчастье. Двое работников при ремонте насоса попали под струю серной кислоты. Насос оказался некачественно подготовлен к ремонту. На месте происшествия был опытный начальник отделения, проработавший на заводе более двадцати пяти лет. Очевидно, нельзя долго работать на одном и том же месте, люди свыкаются с опасностью.

Пострадали парни крепко. Я ездил сегодня в областной ожоговый центр, куда они были перевезены. Печально. Ребята держались стойко, я был даже поражен. В наше время, когда, кажется, уже раскритиковано все и вся, эти ребята ни одного слова, ни одного жеста оскорбительного не допустили в адрес завода, людей, по вине которых попали в такое положение. Утром выяснилось, что угроза жизни миновала. Осталась угроза потери зрения. Но к вечеру появилась надежда, что зрение сохранится. Придется делать пластическую операцию, поскольку на лице живого места нет. Есть полоски губ, да темно-розовая корка, покрывающая лицо. В коридоре – матери, жены. Сергею Ярцеву – сорок три года. Александру Осинкину – тридцать. У обоих дети. Тяжело. На заводе я попадал в разные ситуации, приходилось хоронить коллег. То ли по молодости, то ли по другой причине, но раньше как-то было легче такое переносить.

Вернувшись, дал команду выдать каждой семье по миллиону рублей, что в наше время не такие уж и большие деньги. Некоторые мои помощники запротестовали: много, мол. Что это вдруг, по миллиону?

Но какими деньгами можно оценить, покрыть ту вину, которую мы несем за свои действия?

Главный врач ожогового центра, замордованный бытовыми делами, отсутствием денег на ремонт, поводил меня по центру, показал развалившуюся поликлинику, которую построили еще царь-батюшка и земская управа. Советовался со мной, что делать? Бюджетных средств нет, коммерсанты предлагают сдать им часть территории, они на ней построят многоэтажные офисы. «Дайте нам площадку, а мы будем финансировать последующие десять лет все ваши крупные стройки». И главврач думает, что же ему делать? Поддаться ли сиюминутной выгоде и отдать под застройку территорию и решить кое-какие финансовые дела или все-таки сохранить территорию бывшей земской больницы, чтобы самим когда-нибудь строить и расширять пространство для больных? Устоять, но прослыть нехватким человеком? Посидели, поговорили, решили пока не отдавать территории. Пообещал подписать ему к оплате его валютные счета для приобретения аппарата искусственной почки и на пополнение автотранспорта больницы. За последние восемь месяцев при огромном желании оперировать он сам не сделал ни одной операции. Не до этого, другие заботы, другие хлопоты. Это – приметы нашего времени.

На прощание он, интеллигент в четвертом поколении, показал мне фотографии своего отца, который в свое время заведовал отделением в поликлинике. Они висят на стене у всех на виду. Показал фотографию деда, тоже возглавлявшего отделение. Познакомил меня с заведующим другого отделения, у которого дед и отец тоже работали в этой поликлинике. Я невольно позавидовал тому, что они знают, чем занимались их предки. И пожалел о том, что я этим похвастаться не могу.

…Отец мой пропал на войне без вести до моего рождения. Матушка – крестьянка, окончившая один класс сельской школы. Конечно, никаких записей, ничего не сохранилось. Я уже с год как начал поиски и составление своего генеалогического древа и столкнулся с большими сложностями. Тем не менее уже побывал в областном архиве, много просмотрел материала, касающегося своего села. Интереснейшие вещи. Это тема для особого разговора. Я нашел очень много родственников по линии деда, много – по линии отчима. Жизнь моих односельчан сквозь архивную пыль пробивается зримо и гулко. События села до 1917 года описывались очень тщательно, красивым каллиграфическим почерком. После семнадцатого года документы, как правило, имеют отрывочные сведения, оформлены часто химическим карандашом, очень плохим почерком, неграмотно, непоследовательно.

Много страшных курьезов. Например, в 1933 году был партийный пленум в моем селе. Одного крестьянина за то, что он допустил выпечку некачественного хлеба для участников пленума, сняли с работы и чуть ли не как врага народа подвергли наказанию.

Я, если будет время, постараюсь посидеть в областном архиве. Это очень полезно и для осмысления сегодняшних событий.

Галина Ивановна, заместитель начальника конструкторского отдела завода, рассказала мне:

– На нашего Анатолия Столяра одна дамочка – Леночка из технического сектора – глаз положила. Он зачастил к нам в отдел с уточнениями схем реконструкции одного из цехов, и она его несколько раз видела. Вчера подходит ко мне и как бы между прочим, а я чувствую, как она волнуется, спрашивает: «Галина Ивановна, а этот, загорелый такой, к вам все приходит, ну в курточке легонькой, он кто?» – «А-а, да это Столяр». «Столяр?! – не то разочарованно, не то удивленно повторила Леночка. – Надо же, а такой с виду интеллигентный человек, такие руки музыкальные, и вообще…»

Когда я пересказал этот маленький курьез Анатолию Столяру, моему знакомому, инженеру одного из НИИ в Москве, он так отреагировал:

– Это что! У нас был классный такой мужик, Марк Борисович. Так вот он только что к нам устроился на работу, никто его особенно не знал. И из первой же командировки прислал телеграмму прямо директору института: «ВЫЛЕТАЮ САМОЛЕТОМ ЧЕТВЕРГ УТРОМ ПОЕЗД». Полинститута ломало голову над этой абракадаброй. Начальник отдела, который его принимал на работу, тоже оказался в отъезде, и никто не мог сразу сообразить, какая связь в телеграмме между этими двумя средствами передвижения. Но с этой командировки Марка Борисовича Поезда сразу весь институт узнал. Такая популярная фамилия стала.

Странное чувство я испытываю в последнее время. Оно сродни тому, которое у меня было, когда я восемнадцатилетним приехал учиться в город. Конечно, много я не знал из обыденной жизни, из городского уклада. Но в некоторых вещах, особенно в литературе, как ни странно, не был отстающим. Прекрасное чувство тогда было… Я воспринимал себя представителем своего села в городе, как будто все село поручило мне представлять его и защищать. Я так в себе это и нес, так и поступал. Любые пренебрежительные слова в адрес села, не только моего, а вообще села, встречал очень болезненно. И при своем спокойном, достаточно уравновешенном характере, лез драться и постоянно был готов защищать с кулаками все то, что связано с деревней, с селом. Был я парень крепкий, сильный, хотя никто обычно не ожидал во мне большой физической силы. Но я боролся и защищал не себя, а всех нас, всех сельчан, облыжно оболганных, затюканное сельское мое население. Село мое давало мне силы. Мне всегда было до боли обидно за него, и я много переживал. Теперь кажется странным, как мне все-таки не свернули шею.

Сейчас, когда мне уже пятьдесят, чувствую себя частицей, но уже не села, а той части россиян, которая должна вынести или которая будет способствовать своим трудом выводу России из того удручающего состояния, в котором она оказалась. И у меня, как в мои восемнадцать лет, когда кто-то ругает Россию, смотрит свысока, пренебрежительно относится ко всему русскому, чешутся руки. Мне горько, что россияне походя, где ни попадя, бьют и ругают самих себя. Невыносимо, когда иностранцы смотрят на нас свысока. Но чаще всего они нам сочувствуют, часто говорят: вы умные, грамотные ребята, такие симпатичные, как же так получилось, что многое у вас не клеится?

Давно заметил: поэты, певцы, композиторы ушли или уходят от общественных тем. Горький опыт получен творческими людьми. Творчество на «заданную» тему, когда государственная идеология изменилась, утеряло былую значимость. Теперь авторы идут в лирику. Лирика – как стабильная инвалюта. Она общечеловечна и не упадет в цене, не подведет. Это так. Но чувство Родины, боль за нас всех сразу… Куда это девать? Наши отцы и деды жили во имя величия и процветания России, во многом отказывая себе. Для наших предков было характерно стремление к высшей правде, пренебрежение к сиюминутным интересам.

Мы те, в ком течет кровь красных и белых, мы заряжены генами отцов и дедов. Еще многие поколения будут нести это в себе. Изменить наш российский менталитет в одночасье невозможно.

Я понимал, что повышение тарифов на энергетику будет продолжаться. Но не такими же темпами! Сегодня с утра получил телетайпограмму о повышении цен на 35 процентов по сравнению с действующими. Мы за пять месяцев имеем минусовую прибыль по заводу. Как и чем расплачиваться дальше? Региональная комиссия, принявшая вчера такое решение, спасает энергетику области. Но что делать с нефтехимией? Договорились, что будем платить по старым тарифам, а разницу перенесем на первое полугодие 1995 года, погашая векселями. То есть мы доработаем этот год, но что делать в следующем? Не кабалы боюсь. Если даже нас «проглотят» по неоплаченным векселям, то кому мы нужны с такой дорогой продукцией? Нефтехимия будет не нужна. Перепрофилирование? Это возможно. Но это уже будет другой завод.

В организме моем какая-то болтанка. Очевидно подскочило содержание сахара в крови. Можно вывести такую зависимость: чем горше действительность, тем слаще моя кровь. Идет зуд по коже ног, быстрая утомляемость… надо сходить к врачам. Ими меня уже не напугаешь.

Из сегодняшнего номера газеты «Известия»: «В пятидесятые годы в России ежегодно рождалось 2,5–2,8 миллионов детей. В 1991 году в стране родилось 1,8 миллиона. В 1992 – 1,6 миллиона, в 1993 – всего 1,4 миллиона детей. В 1992 году в России было официально зарегистрировано 3,5 миллиона абортов. По последним данным, средняя продолжительность жизни в 1992–1993 годах у мужчин – 59 лет, у женщин – 72,7 года. Материнская смертность в 15–20 раз превышает показатели многих развитых стран. Если в России на 100 тысяч новорожденных приходится 50,8 материнских смертей, то в Скандинавии – 2,8, в Великобритании – 7, США – 9. По отдельным видам несчастных случаев смертность в России намного выше, чем в европейских странах. Особенно велико превышение среднеевропейского уровня смертности от убийств (в 20,5 раза у мужчин и в 12,2 раза у женщин)».

Такой ли ценой нам надо перестраивать нашу российскую жизнь, менять государственное устройство? К кому вопрос? И к самому себе в известной степени.

Начальник производства, мой земляк, Анатолий Рябцев, вчера, по дороге на завод, рассказывал:

– Когда мне было двадцать лет, я учился в политехе. Отец приезжал ко мне из деревни зимой в овчинном полушубке и валенках. Это сейчас дубленки и полушубки – мода, тогда же было по-другому. В один из приездов мы пошли с ним в кино, а в ту пору в кинотеатрах обычно играл небольшой оркестр перед началом фильма. Оркестр играл танго. Отец очень зорко наблюдал за музыкантами. Солировал трубач. И вот на самой, что ни на есть ответственной ноте, отец встал в своем живописной потертом полушубке и очень уверенно зычным, но спокойным голосом обратился к музыканту: «Товарищ, затычку-то ты забыл вынуть из инструмента или кто нарочно впихнул? Вынь. Дуть-то, чай, тяжело так?» Он, мастеровой человек, уважал чужой труд и был отзывчив в помощи. Солист не растерялся, он все понял. На миг запнулся, вполне уважительно посмотрел на моего отца, согласно кивнул и… вынул сурдинку из трубы. Отец с чувством исполненного долга, не спеша опустился на стул: «Вот дела, все видят, что человек мается, но молчат».

Июль

Сегодня пятница. Уехал с завода, получив предупреждение от железнодорожников о прекращении вывоза продукции до полного погашения задолженности, а она составляет более 3 миллиардов рублей. Вот так, под выходные. Как специально.

Энергетики прислали телекс с требованием дать немедленно график выплаты задолженности с фиксированной суммой по неделям, в противном случае приступают немедленно к снижению подачи пара.

Вслед за этим главный инженер ТЭЦ предупредил, что возможна полная остановка станции, а значит, и нашего завода из-за прекращения подачи мазута с соседнего нефтеперерабатывающего завода. А мазута нет оттого, что нефтяники прекратили закачку на НПЗ нефти. Диспетчер вбежал в кабинет еще с одной «мелочью»: на нашей туристической базе, на Волге группа хулиганов устроила дебош, гоняет персонал, директор вопит по рации: «Не пришлете милицию – разнесут все в щепки!»

Сделав, что можно, уехал домой ужинать. Такое ощущение, что какие-то бесы правят бал, – затянувшийся и изнурительный.

В нашем подъезде, в подвале, в радиоузле с зимы образовался притон. Вначале я не обращал внимания на пробивавшийся наружу электрический свет. Все открылось, когда однажды спустился туда. Самодельные лежаки, матрацы. Девицы с желторотыми пацанами. По утрам, выходя на работу, сталкивался с заспанными, опухшими, с потухшими лицами дарительницами «райского наслаждения». Несколько раз подключал работников домоуправления и милицию. Бесполезно. Кончилось тем, что случился пожар, дым по подвальному помещению проник в два соседних подъезда, им заволокло первые три этажа. Пожарные поработали усердно. Залили все и вся. Жильцы квартир сначала запаниковали, потом разъярились. Полуживых виновников кого разогнали, кого отправили куда следует.

С недоумением и горечью узнал про указ о ликвидации лечебно-трудовых профилакториев. Из сообщения Интерфакса: «…в ЛТП принудительно направлялись алкоголики и наркоманы, которые уже не осознавали своей болезни и на этой почве совершали противоправные действия». На учете в системе наркомдиспансеров в России находятся 2 миллиона 300 тысяч алкоголиков. Чтобы получить их реальное число, нужно эту цифру увеличить в 3–3,5 раза. Наркоманов же в стране официально зарегистрировано 70 тысяч. Во всем мире, чтобы получить реальную картину, официальную цифру умножают на десять.

Это целая армия (если это слово здесь уместно) больных людей, которые еще меньше сознают преступность своего поведения, чем подростки из нашего подъезда. Что с ними делать? И кто ими будет заниматься? Как в нашем подъезде – пока дело не дойдет до пожара – никто пальцем не пошевелит?

Гуляю в парке с внуком, положив у него в ногах в колясочке газовый пистолет, прикрыв его краем одеяла. Чувствует ли себя от этого спокойнее мой внук, не знаю, но когда я наклоняюсь к нему, мне кажется, что какая-то недетская усмешка появляется на его пухлых губах, он усмехается надо мной, или сразу над всем нашим поколением, заранее уже зная о нас такое, чего не дано знать нам.

Первая половина года позади. Родственные предприятия либо стоят, либо их сильно лихорадит. Мы работаем, но прибыль нулевая. Правда, мы пока не продали, как это делают многие, ни одного объекта социально-бытового назначения. У нас работают пять детских садиков, детский лагерь отдыха, туристическая база на Волге, профилакторий. Работает и созданное три года назад жилищно-коммунальное управление, на нашем балансе шестьдесят многоэтажных жилых домов. За последний год мы в виде дотаций затратили на содержание жилья миллиард рублей. Это тогда, когда оно должно быть передано администрации города – в муниципальную собственность. Но передавать нельзя, так как средств у городских властей нет. Отдать, значит, развалить все хозяйство и обречь значительную часть города на разруху.

В «Волжской коммуне» от 8 июля попался на глаза рассказ «Красное и белое». Прочел. И все последующие дни был в разбитом состоянии. Какие силы и таланты творческая интеллигенция потратила на то, чтобы сделать красных символами добра и чести, а белых исчадием ада. Делалось это неосознанно, в творческом порыве? Но ведь были же «Доктор Живаго», «Конармия», «Белая гвардия»! Трудно быть искренним и объективным. Смертельно опасно. Но сейчас-то проще, надо быть только совестливым и не лениться душой добираться до истины.

В любой среде: литературной, научной, чиновничьей есть всякие люди – плохие, хорошие, злые и не очень, совестливые и совсем наоборот. Но зачем охаивать целые слои населения? Таких руководителей и тем более директоров, какие показаны в рассказе, я в жизни не видел. Не может по своей природе директор быть разрушителем и хулиганом. Не может открыто, нагло, по-барски относиться к рядовому работнику.

Жизнь директора – созидание по крохам своего хозяйства. Это уже не должность, а образ жизни и вся жизнь. Об этом знают только близкие знакомые, родственники да жена. Директор не принадлежит себе.

Никто никогда не изучал жизнь директора. Ни медики, ни социологи. Перегрузки, стрессы, которые приходится преодолевать руководителю, тем более первому, очень велики. Многие просто физически не могут жить директорской жизнью, не имеют должной психики. Иные, которые могут объективно оценивать свои возможности, сторонятся этих должностей. Оба директора из рассказа «Красное и белое» – это пасквиль на хозяйственников. Если писание таких пасквилей в литературе, создание таких образов на радио, телевидении не прекратится, мы угробим самих себя.

Достаточно быть просто объективным. Стыдно за литературу, она ведь не служанка. Она – Литература.

Грустно еще и от того, что автор прежде писал хорошие рассказы.

Его первую книжечку, вышедшую где-то в конце семидесятых, я читал с удовольствием. Сочно, ярко и не придумано. А сколько потом последовало авторских удач! Но – слаб человек.

Интересно иногда оглядываться назад. Мне попались на глаза листочки из сообщения моего заместителя по экономическим вопросам относительно итогов работы первых четырех месяцев 1993 года: «Как оценивается ситуация на заводе в данный момент? В условиях всеобщей экономической депрессии до самого последнего момента нам удавалось не только держаться на плаву, но и кое в чем продвинуться вперед. Главное, нам удалось избежать кризиса производства, чему способствовали усилия по налаживанию горизонтальных хозяйственных связей. Для этого пришлось быстро освоить не такую уж простую систему бартерных операций. Немыслимыми в условиях плановой экономики темпами коллектив завода за последние два года организовал ряд новых производств по выпуску реагентов для нефтедобычи. Через некоторое время начнем выпуск высокоэффективного реагента для литейных производств автозаводов. Короче говоря, за 4 месяца этого года объем производства в сопоставимых ценах на заводе увеличился по сравнению с январем-апрелем 1992 года на 17,5 процентов.

Это позволило избежать социального кризиса на заводе. Постоянно растет средний заработок, люди получают продовольственные и промышленные товары, нормально функционируют учреждения социальной сферы. Мы не только избежали сокращения рабочей силы, но, наоборот, дополнительно приняли за последние полгода 573 человека.

В общем, не без оснований мы еще два месяца назад думали, что с определенными трудностями, но выживем в условиях экономической реформы. Но кормчие реформы повернули ее руль в сторону рифов, непозволительно увеличив при этом скорость. Кажется, рынок превратился в самоцель, а не в средство для достижения высокой цели – создание высокоэффективной системы хозяйствования. Вместо разработки мер, направленных на стимулирование роста производства, Правительство зациклилось на попытках стабилизировать бюджетно-финансовую систему, причем с помощью так называемой либерализации цен.

В итоге мы получили финансовый кризис. Если в начале года взаимные неплатежи составляли в стране около 40 миллиардов рублей, то сегодня, вероятно, они превышают триллион».

Спецвыпуск «Останкино»: первое интервью Солженицына в Москве. Он только что приехал на Ярославский вокзал. Говорит, что специально медленно двигался с востока по стране, встречался с очень многими людьми: врачами, учителями, студентами, крестьянами, директорами, учеными. Впечатления: душа России жива, надежда есть – выживем. Он много записывал. Не уставший, бодрый. На вопрос корреспондента, что он думает о реформах, отвечать не стал, доброжелательно сказав, что это очень серьезно и он готов высказаться по отдельным вопросам чуть позже по телевидению. Ясный ум, светлый взгляд. Интервью длилось всего несколько минут. В окружении были видны Лужков, Якунин.

То ли мы стали несколько другими, то ли это заслуга Александра Солженицына, заставившего нас вести себя разумнее и достойнее, но не было при встрече ни митингов, ни шествий. Люди, несмотря на явную разницу политических убеждений, вели себя достойно. Так, по крайней мере, выглядело по телевидению.

Смотрел на Солженицына и вспоминал возвращение Андрея Сахарова из Горького. Конечно, тогда времена были другие, и все было скромно и незаметно, но масштабы личностей и то, как они заставили на многое по-другому взглянуть – это неоценимо, и все мы должны быть благодарны им. Теперь в России можно говорить то, что думаешь.

Вновь мысленно возвращаюсь к прибытию Солженицына в Москву. Человек, издалека наблюдавший за развитием российских реформ, конечно, приехав на родину, не может раздавать налево и направо рецепты, что и как делать. Умные люди этого от него и не ждут. Он писатель. Талант писателя подсказывает ему проявить умение там, где мы, обыкновенные, бессильны. Он должен выразить то, что многие чувствуют, знают, но высказать не умеют. В каждом из нас или в большинстве, кто искренне хочет разобраться в нашей общей беде, несомненно сидит вопрос: почему все так, а не иначе? И взгляд человека, умудренного опытом, знанием не понаслышке, а из первых рук, того, как же там, во всем цивилизованном мире, дело делается, нам дорог и важен.

«Наше государство не выполняет своих обязанностей перед гражданами», – так он сказал. И все встало на свои места.

– Я пойду, когда уж очень тоскливо, поговорю с ветлами, они отца помнят, и легче станет. Вроде меня успокоят, о чем-то тоже со мной помолчат, – мама смотрит на меня просветленно. – Ведь не прав отец был, помнишь, он им, ветлам, говорил: «Бессердечные вы, все шумите, шумите о своем, и все равно вам: буду я завтра жив или нет, так и будете шуметь. Дед вас посадил, схоронили его, как будто и не было. Так же и со мной». Не бессердечные они, я это чувствую всегда, когда около них. Они и тебя запомнили. Нас с тобой запомнили… Я теперь, в старости, не могу понять, как можно убить человека. Войны были, смерти. Зачем это? Не могу видеть, как пилят деревья. Пилой по живому. Им обоим: и человеку, и дереву должно быть больно. Правда ведь?

Я беседовал с начальниками цехов, специалистами заводоуправления, побывал в коллективах, пытаясь понять настроение сменного персонала. Готовил совещание не торопясь.

– Мы будем круглыми дураками, если не создадим свою автономную систему энергообеспечения. Все знают, что в себестоимости нашей продукции торчит чуть не половина энергетики, а точнее водяного пара. Это кошмар, а мы к этому привыкли. Разве мы сможем успевать платить за пар по ценам, которые скачут вверх, как рысаки. Кое-что мы делаем, но неповоротливо, как динозавры. Как динозавры, и вымрем. Надо покончить с зависимостью от монополистов, – так без обиняков, едва я дал на совещании ему слово, рубанул технолог цеха Алексей Казин.

Все знают его максимализм, но известно и его умение схватить главное, его преданность делу, поэтому ему многое прощают. Он может сказать то, на что не осмелится другой, пусть даже и выше по должности.

– Ну, уж так сразу, – не выдержал напора либо сознательно решил еще больше раззадорить технолога главный инженер Евгений Иванович Петровский.

Мы с главным накануне долго разговаривали, и в основных направлениях наше мнение совпадало.

– Почему сразу? – энергично отпарировал Казин. – Надо противопоставить свою продуманную конкретную программу по нескольким направлениям. Можно я их изложу? – он вопросительно посмотрел на меня.

– Я дал вам слово.

– Первое направление: жесточайший контроль за расходом энергоресурсов и сырья, то есть основных составляющих всех наших затрат. Мы и раньше за этим следили, но тогда никто энергоресурсы не считал, стоили они дешево, отсюда и слабый контроль за расходом.

– Хорошо, – вмешался главный энергетик Вениамин Александрович Ковальский, – но тут много не найдешь, так как то, что на поверхности, уже использовали.

– Я не договорил. Не надо перебивать.

– Виктор Сергеевич, – запросил заступничества энергетик, – у нас диалог сегодня или монолог цехового технолога? – он отложил свою тетрадь в сторону и стал смотреть в окно. – И потом, – запоздало спохватился он, – его цех затормозил на целый год внедрение программы вторичных энергоресурсов. У нас громадные тепловые потоки до сих пор не используются, как надо. Мы бесплатного своего пара могли бы получить треть от нашей потребности.

– Можно реплику? – поднял руку главный технолог Леонид Сергеевич Красков. – Мы – технологи и экономисты – сами виноваты в том, что не утилизируется заводское тепло, не получаем из него пара.

– Почему?

– Я подготовил вам пояснительную записку на этот счет, вот она.

– Видите, – вновь напомнил о себе Казин. – Второе направление само напрашивается – это использование заводских тепловых потоков для выработки собственного пара, что делает вся заграница. Американцы, я знаю, идут дальше: у них на нефтехимических заводах свои котельные цехи и газовые турбины для выработки своей энергетики.

– Это, я думаю, уже третье направление и очень серьезное. На него надо искать приличные кредиты, – вмешался главный инженер.

– Если это эффективно, займет не более года вместе с пусконаладочными работами, то почему нет? – подал голос и я.

– А целесообразность? – выразил свое недоумение главный энергетик.

– Но ведь ее видно невооруженным глазом! – упорно вел свою линию Казин.

– Ну ладно, нам – это выгодно. А в общегосударственном масштабе?

Если все заводы бросятся строить свои энергетические комплексы, то теплоэлектроцентрали, которые были специально для этого построены, встанут, заржавеют и все пойдет прахом. А их наши отцы строили, это их здоровье, нервы, жизнь, наконец, – напирал главный энергетик.

– К сожалению, это так, – подхватил главный инженер, – но жалеть энергетиков, значит, идти в тупик. Да и не государственная теперь энергосистема, а акционерная.

– Аркадий Дмитриевич, мы можем сами прикинуть эффективность строительства и эксплуатации собственной котельной? – обратился я к главному экономисту.

Тот, щуря близорукие глаза и теребя, как обычно, в мелко подрагивающих руках очки, ответил подчеркнуто твердо:

– Пар от собственных котлов будет вдвое дешевле.

– Уверены?

– Я изучал калькуляцию себестоимости и формирование цены на получаемый нами сегодня со стороны пар: в ней большая доля затрат на содержание тепловых сетей, на жилищно-коммунальное хозяйство области. У нас этого не будет. Если мы дадим точные исходные данные проектировщикам, то дней через десять получим предварительное заключение по технико-экономическому обоснованию.

…Совещание длилось более часа. Высказывались все присутствующие. Основные контуры программы ухода от диктата энергетиков стали видны. Договорились собраться через неделю вновь для более серьезной проработки. Уходя последним из моего кабинета, главный энергетик все же не выдержал:

– Технологов надо расшевелить.

– Конечно, – согласился я, – каждому свое. Но и вы не плошайте.

– Мне теперь легче. Генеральная линия выработана. Будем работать.

Я чувствовал, что он говорит искренне и с облегчением.

В Москве бывший важный чиновник, курировавший нашу подотрасль до того, как ликвидировали Миннефтехимпром, на поставленный им же вопрос: кто виноват в том, что сейчас многие заводы стоят, и под угрозой существование всей промышленности, сам же и ответил, указывая на меня бывшим когда-то чиновничьим пальчиком:

– Вы виноваты, директора, вы не смогли у себя в регионах консолидироваться, начали выживать по одному, вас и задавили. Вот если бы вы взяли и еще тогда, в начале 1993 года, враз во всем регионе остановили все заводы, все бы и увидели, что это значит. Но вы этого не сделали.

Не понимает: как только у директорского корпуса не выдержат нервы и он пойдет на локаут, он тут же будет объявлен виновником – «красные директора допустили большевистское пренебрежение к людям», «не способны наладить эффективное производство» и так далее.

Ни один из моих доводов для него не был убедительным. Ему нужен был виновник, реальный и доступный. Такова действительность: директора заранее, еще до того как… уже виноваты.

Многие, годами работая в этой инфарктной системе, сдают…

Не был месяц в правлении Всероссийского АО «Синтезкаучук».