Текст книги "Привычка выживать"

6

Дождливые дни приходилось проводить в одном из чуланов большого дедова дома. Это был чулан – не чулан, а такая комнатка с узеньким окошком, в которой никто не жил, зимой эту комнатку не топили. Зато было в этой комнатке много книг: и на полках вдоль трёх стен от пола до потолка, и на старой этажерке в углу, и на столе, и даже в каких-то мешках под столом. От обилия книг в комнатке то ли сам завёлся гномик-кертик, то ли я его выдумал и случайно запустил с улицы серебристеньким комариком.

Кертик в полутьме чуланчика перечитал все-все книги, испортил себе зрение и носил большие круглые очки, сквозь которые глаза гномика казались огромными, как у телёнка. Был кертик очень умный и в знак того, что много знает, носил на голове чёрный бархатный колпачок с серебряными звёздами.

Мне глаза портить не было нужды, и я включал в чулане электрическую лампочку. Кертик электричества не выносил и прятался куда-то, только мелькал серебристой мышкой его колпачок. Но к каждому моему приходу в чуланчик гномик готовил почитать какую-нибудь интересную книжку и укладывал её на стол. А если, допустим, я рылся в книгах сам, или мне кто-нибудь из взрослых помогал отыскать нужную книгу – «где-то тут лежала, или на полке стоит» – то, по большей части, попадались какие-то «Азотные удобрения» и «Севообороты».

Мне нравилось читать фантастику, про далёкие, не похожие на наш, миры, затерянные в просторах бесконечного Космоса. В то же время приятно было думать, что никогда не сядет на берег реки у пристани чужой космический корабль, что никакие инопланетяне не нарушат размеренной жизни нашего городка. И без них жилось неплохо. Своих чудес хватало.

– Бабушка, а кертик зимой не замёрзнет?

– Нет, внучек, он зиму в тёплой норке проспит. Под полом уже вырыл. Сны увидит про то, что в книжках прочитал.

7

В конце августа меня везли в далёкий родной мой город, сначала на автобусе, а потом поездом. Я помню, как часами смотрел в том пути через окна на последние дни лета.

Мне и сейчас нравится смотреть в окна в разных переездах, долгих и коротких. Потому-то меня никогда не тянет за руль. Я и так всегда попадаю, куда нужно. Предпочитаю, чтобы меня везли.

Странно, но если получается вспоминать детство, то летние каникулы у дедушки всплывают светлыми, самыми приятными пятнами прожитого времени. Даже с другого берега Большой Солёной Воды. Где-то там, вероятно, совсем рядом, располагался детский рай мечты, который никогда уже не будет так близко. Никогда. Детство – провинция утерянного рая.

III. Мистер Смит. Далёкая предыстория-2

1

Меня родили в странном сгустке зданий и людей, возникшем, как туманный болотный мираж или скопище воображаемых замков на прибрежном песке, на островах в дельте холодной реки, с тёмной водой, там, где эта река впадает в мелкий залив свинцово-серого моря. Роддом, в котором я появился на свет, занимал какой-то бывший дворец на одной из каменных набережных той самой холодной реки. Ограда роддома состояла из стаи чугунных львов, которые держали в зубах толстую цепь.

В городе, в котором меня произвели на свет, полным-полно водилось каменных, чугунных и бронзовых львов и львиц, среди львиц оказывались даже сфинксы. То, что сфинксы – только самки, я узнал как-то неожиданно, в детстве и очень этому удивился. Ещё в городе стояло немало вычурных и правильно-строгих строений из разных пород камней, стекла и металлов. Оттого-то город слыл безумно красивым. А я, разумеется, никогда не осознавал красоты города во всей её полноте, вместо этого я сразу, навсегда и не задумываясь уверовал, что настоящий город должен быть именно таким: бредовым и каменным, тесным и с площадями, с парками и голо вымощенными пространствами, статуями и памятниками, с гранитными набережными и грязным песком на пустом морском или речном берегу, с мостами, выгнувшимися над реками и каналами, с тонко коваными узорами на фонарях и воротах, ведущих в глухие дворы-колодцы.

Как бы там ни было, а именно из детских лет я вынес воспоминание о живом, ярком, настоящем чувствовании мира и каждой его детали вокруг себя. В детские годы даже холодный и мокрый до липкости утренний ноябрьский туман касался моего лица, моих рук свежо и определенно, как пёс носом. И расплавившийся до пластилиновости асфальт на площади в тридцатиградусную «в тени» жару, несмотря на поднимавшееся от него душное марево, ложился под ноги весьма конкретно, на нем чётко печатались мои следы. Потом, с годами, с тех примерно пор, когда пошёл в школу, ясность восприятия стала затуманиваться.

2

Очень часто самые разные люди из самых разных мест, а чаще всех почему-то проститутки, узнав, что я родом из славного города в устье холодной реки, восклицали:

– Красивый город! Обязательно хочу туда съездить!

Обычно я отвечал им так:

– Красивый город? Возможно. Но, вот послушайте. Все детство я прожил в столетнем кирпичном доме у старого вокзала, всего в квартале от набережной. Мы жили на третьем этаже, наши окна выходили прямо на железнодорожные платформы, и в эти окна сотни и сотни раз за день влетали вокзальные объявления о поездах и о всяком прочем. Я так привык слышать эти объявления, что перестал их замечать, и даже сейчас, много лет спустя, когда я попадаю на вокзалы, я умудряюсь совершенно не слышать такие объявления. За сто лет вход в наш подъезд весь пропитался запахом излияний случайных прохожих с улицы и вокзала, заходивших сюда опустошать свои мочевые пузыри. Отвратительная столетняя вонь стояла внизу на нашей лестнице. В течение восьми лет, каждое утро, исключая, правда, летние месяцы, я отправлялся в школу. И каждое утро я, стараясь не дышать, пулей пролетал по лестнице и выскакивал во двор. Пятьдесят шагов по двору – и я выходил через темный туннель арки на улицу. Вся подворотня у арки также сто лет пропитывалась мочой и воняла, и здесь я снова задерживал дыхание, чтобы начать нормально дышать только после арки, на ущельеподобной улице, наполненной грохотом трамваев и сиреневыми выхлопами машин. Дальше, шагая в школу по площади перед вокзалом, я перепрыгивал через вечные лужи под бесконечно моросящим весной и осенью дождем, а зимой я чавкал ногами по гнилому коричневому снегу, обходя собачьи какашки, и выходил к серой вялотекущей реке. Тут же, рядом со мной, на реку выходила какая-то труба, торчащая прямо из набережной. Из трубы вытекала грязная вода с жирными пятнами нефти и впадала в речную муть. Иногда я выбирал другой путь в школу – через редкодревесный сквер, примыкающий к нашему двору. По этой дороге я сначала проходил мимо отвратной батареи мусорных баков, а потом мимо грязных скамеек, на которых ночевали надышавшиеся клеем вокзальные бездомные. Потом я шел к набережной по переулку вдоль высоченной красной кирпичной стены, за которой располагалась знаменитая пересыльная тюрьма. На другой стороне переулка стоял мрачный морг большой больницы с подозрительно дымящей круглый год трубой. Школа помещалась в пятиэтажном здании прямо на набережной. Гардероб моей школы находился в подвале здания, и не реже двух раз в год его затопляло через канализацию во время знаменитых городских наводнений. Школа тогда закрывалась, а в школьном гардеробе плавало какое-то барахло и забытые варежки… А теперь скажите мне, что из рассказанного мной красиво?

В ответ я обычно слышал:

– Так нечестно! Ты подтасовал! Сгустил краски! Выбрал самое мрачное!

Разумеется, я подтасовал, выбрал самое мрачное и сгустил краски, я даже немного изменил себе в угоду географию города. Но те восемь лет, когда я ходил каждое утро в школу, действительно кажутся мне одним из самых мрачных периодов моей жизни. Очень нудно каждое утро брести в школу – совершенно беспросветно. И город в те восемь лет не делал ничего, чтобы хоть немного скрасить ту однообразную мрачность, а наоборот, добавлял, сколько мог, серой мути.

IV. Мистер Смит. Предыстория

1

– Иван! Выйди вон из класса!

И, волоча за собой тощую сумку с учебниками, я выходил в коридор, брёл в гардероб – там, на широком подоконнике, за вешалками с куртками было удобно прятаться от хищно шастающих по коридорам школы директора и его заместителей.

Именно в гардеробе я и встретился с ним.

Он сидел прямо на полу в уголке и перебирал лапками разномастные оторвавшиеся и потерявшиеся пуговицы от пальто. И порой заходился тихим кашлем.

– Ты кто? – спросил я.

В ответ он часто заморгал огромными лемурьими глазами:

– Ты меня видишь?

– Вижу.

Он грустно вздохнул:

– А не должен бы. Не повезло тебе.

И вновь начал пересыпать горсточку пуговок из ладошки в ладошку, сосредоточив на этом занятии всё своё видимое внимание. Но спустя некоторое время тихо сказал, как будто и не ко мне обращаясь:

– Я – домовой здешний.

Так я с ним познакомился. С маленьким, вечно простуженным из-за сырости наводнений, а потому мрачным старичком-домовым.

Мой первый приятель из обособленной, замкнутой, не всем открывающейся реальности этого мира оказался очень застенчивым, погружённым в себя. Он мог забыть ответить на вопрос, заскучать и не прийти, когда зовёшь или ждёшь. А мог совершенно неожиданно возникнуть рядом и ни с того ни с сего что-то рассказать. Позже он признался, что почти всегда подозревал во мне собственную галлюцинацию. Я же ни минуты не сомневался в вещественности его существования, хоть так ни разу к нему и не прикоснулся. Только разговаривал. И далеко не всегда понимал, что он говорит.

2

Домовой из школьного гардероба стал первым. С тех пор я начал их видеть. И слышать. В моём странном городе их оказалось немало. Они жили рядом с людьми, параллельно с людьми, никак с людьми не пересекаясь. Неосязаемо.

Особенно зимой, когда безо всякого дня сумерки сыростно перетекали из утра в вечер, какие-то сущности сгущались в тумане из жёлтого света фонарей и сквозили мимо меня куда-то. В широкой пустоте дыр глаз и ртов я угадывал безглазые взгляды и беззвучные крики. Совсем не страшные, а какие-то жалкие. Даже вызывающие некое сожаление. Однажды зимним утром редкого мороза над мостом, который всей шириной в продолжение проспекта перекинулся с одного берега тёмной реки на другой, над мостом, который низко и тяжело опирался решетчатой сталью арок на массу гранитных опор, над мостом встала гигантская белая тень, сложившись из неких испарений реки, поднявшихся из чёрных полыней, державшихся течением. Трамваи и троллейбусы проникали в её брюхо по мосту, давили там что-то. И у бледной фигуры лицо кривилось, как от боли. Я шёл из школы, часто оглядывался на мост, и мне было жаль несчастного гиганта. Всю дорогу до дома.

Другие, совершенно непрозрачные, будто бы даже телесные, встречались мне в по-пещерному глубоких арках ворот, в парках и скверах с вечно влажными тропинками из прессованного песка и земли, на перекрёстках с бессмысленными светофорами. Они, эти сущности, казалось, узнавали во мне видящего их, и я еле-еле угадывал едва заметные кивки, холодные пристальные взгляды под низкими полями шляп, или в скрытности капюшонов, или за чернотой стёкол очков – взгляды, обращённые ко мне. Псевдомужчины и псевдоженщины. Всегда крепкие и красивые.

– Ты им неинтересен, – шепнул как-то домовой и презрительно улыбнулся, – Им никто неинтересен, кроме них самих. Ты им непонятен, а потому – неприятен.

Иногда сновали под ногами стайки неожиданных уродцев. Самых разнообразных. Наиболее крупные походили на страшненьких детишек. Самые маленькие не превышали размерами крысу или котёнка. Может были и меньше, да только не попадались мне на глаза. Про всех этих разненьких домовой частенько предупреждал меня, называл их самыми опасными. И я ему верил.

Странно то, что почти все, кого я видел, были бессловесны, молчаливы, бесшумны. Звуки, которые они издавали, я чаще всего воспринимал совершенно отдельно от их видимых воплощений. И вполне самостоятельно. Случалось, что я слышал совсем рядом смешок, оборачивался, но никого взглядом не находил. Или вдруг шелестел прямо в ухо неразборчивый шёпот без дыхания. Или кто-то взахлёб стонал в пустом углу двора. Все эти плачи, вскрики, уханья вначале заставляли меня вздрагивать, но понемногу я к ним привык, так же, как привык к объявлениям на вокзале, вечно падающим в мою комнату сквозь окно, как привык к трамвайным звонкам на повороте в переулок на трамвайном кольце у вокзала.

А то, бывало, пробежит по талому снегу, наискось через вокзальную площадь какая-то, похожая на псоподобную гиену, с взвизгиваниями посмеиваясь на бегу, оставляя кровавые следы, тут же пропадающие. Или стайка громадных, с курицу, щебечущих летучих мышей усядется прямо на троллейбусные провода напротив въезда в тюрьму со стороны узкой улицы. Странная же, явно безбилетная, личина с глазами, горящими красным в темноте, смотрела фильм с Бельмондо в маленьком кинотеатре и подвывала от удовольствия под музыку Морриконе. Так зрительные и слуховые образы складывались и единились. Сгущались, определялись и твердели.

Домовой иногда высыпал целые горсти любопытного:

– Знаешь почему нас, не людей, почти нет в метро? В метро пахнет драконами. Когда-то, ещё до людей в этих подземельях водились драконы. Возможно, тогда и подземелье ещё не было подземельем, а лежало на поверхности. Вот тогда-то тут и ползали драконы, пачкали всё своим запахом, который законсервировался. А теперь – вскрылся. Люди толстокожи, они не чуют запахов, им наплевать. А не людям – остро неприятно.

Рассказав, домовой смущался и прятался.

3

Как-то весной, моей четырнадцатой весной, они начали со мной общаться. Сами.

Ведьма, молодая, пышущая здоровьем тётка, подошла ко мне прямо на набережной у школы, прижалась плотным, жарким даже сквозь одежду телом, сказала, дыша болотной мятой в моё лицо:

– Какой милый мальчик! – И зашлась глуповатым диковатым смехом.

Попятившись, я споткнулся, еле устоял на ногах. Ведьма и вовсе бесстыдно заржала, склонилась, опёрлась на ладони, задрав оголившийся из-под юбки зад, и, по-обезьяньи перебирая руками и ногами, убежала в ближайшую подворотню.

В сквере возле дома, спрыгнув со скамейки, ко мне кинулись трое гномиков в средневековых бархатных костюмчиках, обнажив золотозубые улыбки на злых личиках, визгливо вопя:

– А вот в картишки перекинуться!

– В кости! Кости покидаем!

– Кручу-верчу, запутать хочу! А?!

– Не проходи мимо!

– Сыграй, сыграй! Сыграй, давай!

С треском тасовали колоду карт, трясли стаканчиками, в которых что-то гремело, подбрасывали блестящие монеты, наверное, золотые, цепляли меня за брючины. Я пинал их ногами, убегая. Но они долго не отставали, верещали надрывно, когда я захлопнул дверь подъезда и прижал её спиной.

На площадке между вторым и третьим этажами, на широком подоконнике расположилась парочка волколаков в человечьем обличье. Чёрные очки скрывали их глаза на небритых мордах, а плотные мускулы тел стягивала кожа курток. В волчьих зубах дымились сигары. И оборотни выдували чудные дымные фигуры, странно-неразборчивые. Подоконник держал на себе, кроме полулюдей-нелюдей, ещё и натюрморт: откупоренную многозвёздчатую бутылку коньяка и нарезанный лимон в тарелочке. Волколаки втягивали чуткими ноздрями коньячный аромат из пузатых рюмок, чокались, пили, со вкусом закусывали кружочками лимона. Потом звали меня:

– Выпей с нами!

– Напиток – нектар. Давай, рюмашку! Ну! Ну!

– А то – покури. За компанию.

– Присоединяйся, пацан!

Мой ключ лихорадочно искал в двери замочную скважину. А закрывшись на все обороты замка, на задвижку и цепочку, я опустился на стульчик в прихожей и долго-долго переводил дух. Встревоженный дух, уставший, истомлённый.

Ночью мне снился школьный домовой, назойливо прорываясь – советовал:

– Пропадёшь! Выхода нет – предайся силе. Лучше будет. Поверь. А не то – измучаешься. Пропадёшь!

– Как? Как предаться? – спрашивал я во сне, превозмогая нечто мешающее – какую-то густую музыку, чей-то нудный напев.

Но домовой, не отвечая, заслонялся прочими закоулками сновидений, терялся где-то.

4

«Предаться силе» оказалось совсем несложно. Надо было только обязательно смотреть самому себе в глаза, хотя бы через зеркало, чтобы не обмануть самого себя. И поверить в то, что искренне отдал себя силе. Вера и искренность оказались главным.

Всё вышло само собой, по внутреннему побуждению, будто что-то подхватило и повлекло. Помню, как в моём лице, в моих глазах свершилось некое изменение. Совершенно неуловимое, но несомненное. Так я предался силе. Разумеется, светлой. Много позже я узнал, что все сначала выбирают силы света. Чтобы потом соблазниться, предать самого себя и начать использовать силы – любые, «всё ведь относительно» – в своих собственных интересах. Для достижения жизненного успеха. Жизненный успех в обмен на… На настоящее, единственное настоящее, которое могло бы быть.

Наверное, всё-таки были несоблазнившиеся. Обязательно были. В большом, от полюса до полюса планеты, мире людей несомненно кто-то остался верен первому выбору. Но я о таких ничего не слышал. Никогда. Все, кого я знал – соблазнились. И не жалели о том. Во всяком случае, не выражали сожаление. А сожалел ли я хоть когда-нибудь? Не знаю, не уверен. Всё же жизненный успех вполне осязаем, а истинное… неописуемо, и потому – неуловимо сознанием. Для меня нечто парадоксальное всегда присутствовало в понимании того, что я испытал простое счастье, лишь изменив самому себе. Впрочем, может быть я ничему и никому не изменял, а лишь следовал своей сущностной природе.

Все эти мысли пришли ко мне гораздо позже, после того, как немало прожил и пережил. Через много, много лет. А тогда, четырнадцатилетний пацан, я просто радовался тому, что нелюди больше не приставали ко мне. Мне даже нравилось, как они начали от меня шарахаться, жаться по углам, зябко перешёптываться вслед.

Мой приятель-домовой выглядывал из-за вешалок в школьном гардеробе, говорил хрипло:

– У-у-у, какой стал! И не подойдёшь! Ты только того, не зазнайся…

Но я, конечно же, зазнался.

V. Как всё должно закончиться

Как просто и естественно случилось всё, происшедшее со мной. Одно механически цеплялось за другое, как шестерёнки зубчиками. Раскрытие моих духовных способностей, моя преданность свету, благословление, соблазнение и неизбежный демон за плечами – служитель и сторож преданной души. Всё просто не могло сложиться иначе. Чем дальше живу, тем больше в том убеждаюсь.

Демон приводил меня к успехам в осуществлениях принятых жизненных решений. Только надо было принимать правильные решения. Все те, у кого демоны за спиной расправляют крылья защиты, все так или иначе успешны. В том, что сами себе выбирают. У меня вот получилось эмигрировать за океан, из ничего подняться, стать счастливым семьянином. Демон – помог. Достиг бы я того же без слуги? Не знаю. Вероятно. Но демон уберёг от неудач.

Демон-слуга никогда не внушал мне страха. Я к нему привык. Он – мой приятель. Демон научил меня кое-чему, а я – его. Он всегда за моими плечами, когда я один, а значит – я никогда не одинок. И вот какая штука. Иногда, когда я смотрелся в зеркало, из-за плеча я видел демонскую личину, его взгляд, совсем не злой, нет, но странно пристальный. Равнодушно и слегка презрительно-насмешливо демон будто оценивал меня взглядом в спину. И не было моей спине ни холодно, ни жарко. Никогда не сделал бы демон мне ничего плохого. Пока я жив.

После моей мирной мирской кончины всё изменится. Моя душа станет его добычей, чтобы он отнёс её туда, куда нужно. Так что вовсе не меня демон рассматривает со спины, а прикидывает вес моей души. Защищая меня от мирских бед, он лишь заботится о вместилище преданной души, как о какой-нибудь консервной банке – банка тоже ведь вмещает кое-что. Я знаю суть наших взаимоотношений. Он знает, что я знаю. Всё по-честному. Как и было обещано.

Мне не дано постичь, как всё было бы, если бы я не соблазнился. И тем я уравнен с теми, у кого нет никаких особенных способностей, но, возможно, так же просто и жизненно счастливыми, как и я. Но теперь и навсегда я не имею никаких сомнений в том, как всё закончится.

Неживотное
Сборник доказательств.

Доказательство первое. Самоубийство

Яд оказалось достать совсем просто. Только довольно дорого. Бледные кристаллики в пузырьке пахли орешками.

Животный инстинкт запрещает самоубийство. Ради сохранения биологического вида.

Он безропотно и очень спокойно отработал положенные две недели перед увольнением. При расчёте ему, вероятно, кое-что недоплатили, как же без этого, но он только пожал плечами и аккуратно расписался в ведомости.

В вечер дня увольнения он купил в антикварном магазине удобное глубокое величественное кресло и небольшой инкрустированный столик. В салоне вин он выбрал очень хороший напиток – семнадцатилетний нектар янтарного цвета – и бережно отнёс его домой.

Когда он в фирме ритуальных услуг оформлял собственные похороны и сидел в ожидании, пока будут распечатаны квитанции об оплате, ему вдруг вспомнилось, что в прежние времена самоубийц не хоронили в ограде кладбища. Изгоняли из стада после смерти.

За редким исключением религии запрещают самоубийства. Ради сохранения биологического вида?

Он звонил любовнице, с которой расстался недавно, и предыдущей любовнице, и той любовнице, которая была до предыдущей. Он говорил им одно и то же, но совершенно искренне: просил прощения за то, что оказался на их жизненном пути. И вешал трубку, не дожидаясь ответа.

Утром, именно утром, на рассвете он налил вино в бокал и высыпал в тот же бокал весь яд. Кристаллики растворились полностью, не испортив янтарного винного цвета. Он взял бокал со столика, погрузился в кресло и, устремив взгляд в верхнюю часть окна, туда, где небо – выпил. Второго глотка уже не было – бокал со звоном упал на пол, но не разбился. А в его остановившихся глазах перекатывались облака из заоконного неба.

Записка на столике крупным чётким подчерком гласила: «В моей смерти прошу никого не винить». Время. Дата. Подпись. И ни слова обличающего бессмысленность существования.