Текст книги "Однажды умереть"

Глава 17. Люди

Разнообразие струй мысли я находил на суше, у людей. Многого из того разнообразия я просто не понимал; даже не мог взять в толк, как это живется в воздухе, на тяжелой земле. Как-то я побывал на суше, чтобы попробовать, почувствовать настоящую тяжесть своего тела. В прилив, в дождливую ночь я выбрался на берег. Ручьи текли к океану, а я полз навстречу ручьям. Пресная вода противная, моя кожа зудела, но я терпел и ушёл от берега моря далеко. Какая-то зубастая земная тварь бросилась на меня, но я стиснул её щупальцами и раздавил. Оказывается, я умел прекрасно убивать и на твёрдой земле. А ещё на суше я умел отрывать клювом куски мяса и есть, я мог питаться на воздухе, а питание – основа любого существования в любой среде. Но всё-таки на земле я мог только долго и удачно выживать, а не полноценно жить – узнав это, я вернулся в родной океан. Вернулся не сразу: на светлый период суток я спустился в какое-то, по виду искусственное, озерцо, населенное золотистыми глупыми рыбами, и затаился до ночи. Весь день я развлекался тем, что ловил кончиками щупалец тупых златопёрых рыб и учил свою кожу вырабатывать особую слизь, примиряющую меня с пресной водой. Только следующей ночью я добрался до берега родного океана.

Угловатое сооружение рядом с прудом было жилищем людей – слышал в нём людские мысли. Я мог бы войти внутрь, сломав запоры, и уничтожить всех, кого нашёл бы. Не вошёл только из лени – любопытство имеет предел.

Вылазка на сушу не единственное мое путешествие. Всю жизнь сидеть в пещерах скучно, и я часто поддавался искушению самому увидеть разнообразие океана, а не через чужие мысли чужими глазами. Я и своим ходом поплавал по океану немало, далеко забирался, но чаще у меня получалось ловко крепиться к днищам искусственных самоходных железных раковин, построенных людьми. Я распластывался по плоскости дна, крепился всеми присосками, упирался головобрюхом вперёд, навстречу движению. Люди катали меня по миру, а потом возвращали в родную долину. Мыслящие двуногие самодовольно бродили внутри и по поверхностям своих железных плавучих сооружений, и каждый из них в душе почитал себя высшим существом мирозданья. В то же самое время я мог смахнуть из жизни любое из этих «высших существ» одним движением щупальца. Внутри меня пучился оранжевый смех, когда я слышал, как в людских черепах ворочалось что-то вроде такого: «Вот море, вот небо, а посередине я – единственное существо на планете, одарённое интеллектом». Для типичной добычи характерно полагать, что только она одна и умеет мыслить.

В массе своей люди вызывали не веселье, а скорее – чувство настороженности, хотя бы из-за той тупой и бессмысленной жестокости, с которой люди убивали безобидных дельфинов. Если люди не едят, того, кого убивают, то зачем тогда убивают? Отсутствие ответа на этот вопрос и вызывало настороженность, и придушило бы в зародыше любое доверие к людям, если бы такое доверие захотело существовать.

Но всё-таки люди порождали во мне интерес в большей степени, чем любое другое чувство. Слишком много непонятного и даже совершенно чуждого для меня гнездилось в их головах. Жителю океана никогда не понять, каким образом можно думающим существам, причем одного вида, так густо населять сушу. Ведь мышление самосоздавалось для океана и в океане. Я всегда был в этом уверен, но эта уверенность ограничивала меня, я почувствовал необходимость её разорвать.

Постепенно во мне созрело решение побыть человеком – самым успешным обитателем земли. Не просто скользить невидимыми щупальцами-мыслещупами по поверхности людских мыслей, а оказаться владельцем этих мыслей изнутри, владельцем человеческой памяти. Я уже обладал особым органом, способным вселить мой разум в любой организм с высокой нервной системой. Осталось найти подходящее человеческое тело.

И я начал бродить вдоль океанских берегов, пересаживаться с одного самоходного железного днища на другое, просматривать один за другим тысячи человеческих мозгов. Мне хотелось подобрать не только неболезненное тело, но и непримитивное содержание мозга, а это оказалось непростым делом.

Прежде всего, я исключил для себя воплощение в теле женщины. Потому что я все-таки самец. Я желал познать новое, но не до такой степени.

Я твёрдо решил отказаться от проникновения в тела людей, мечтающих о еде, когда не голодны, людей, страстно желающих упиться, но не водой, людей, убеждающих себя, что хотят секса, только потому, что у них есть половые органы, и эти половые органы не дают им покоя. Набор плоских и убогих мыслей, желаний и позывов у людей доминировал и отличался широтой, недостижимой никаким другим разумным существом, а мне такой набор был бы ни к чему.

Странно, но некоторые люди, очень немногие, искренне не боялись смерти, не верили в смерть, на что-то надеялись после разрушения плотского тела. Мои боевые щупальца, как и другие орудия смерти, их не страшили бы: их страхи и надежды находились в послесмертье или послежизньи, там, где для меня лежала только пугающая пустота. Сознание таких людей я осязал особенно тщательно и подробно, но уж совсем ничего не понимал, бессильно опускал свои самые чуткие мыслещупы. Этих людей я решил тоже обходить стороной. Груз мыслей о том, что мое предполагаемое человеческое тело, куски мяса на костях, сгниёт после смерти, а затем вновь обрастёт ещё лучшим мясом и оживёт, – такой груз я не потянул бы, подобный бред не давал бы мне покоя. Тут необходимо «верить» – так я читал в людских мыслях. А что такое «вера» я никогда не понимал.

Поиск подходящего человеческого организма с устраивающим меня содержанием сознания затянулся. Но я не спешил, и длительность поиска меня не беспокоила. Меня раздражало другое: за мной пристально и надоедливо наблюдали морские змеи. Оставшаяся в мозгу морского змея веточка моих нервов слегка разрослась в парочку крупных узелков, и, похоже, сам морской змей был вовсе не против. Образовалась двусторонняя связь: я слышал отголоски общих мыслей всех змеев, а змеи всегда знали, где я. Не очень-то мне такое нравилось, но я ничего не мог поделать, а поэтому вынужден был терпеть постоянно плывущего за мной змея, того самого, с шипом в затылке. Иногда змей отставал, но потом всегда догонял и снова следил. А когда я заглядывал через его мозг в мысли всех змеев разом, то видел там быстро зреющую опасность. Морские змеи точно решили меня уничтожить.

Глава 18

Что бывает после первой встречи? Первое свидание. Надо развивать. Построение мизансцены. Допустим, причал Морского вокзала, куда он приходит посмотреть на круизные лайнеры, уходящие в тёплые моря, туда, куда стремится его душа, но он об этом пока не догадывается. А море, омывающее причал не тёплое, совсем не тёплое. Сюда, на причал он и позвал её на их первое свидание.

«Нет зверя сильней и страшней, чем страсть, поселившаяся внутри. Остеригись.

«Хуннские надписи». Надпись десятая. На поясной бляхе.

Морской вокзал грустно опускал взгляд широких окон на серую воду у причала, на пустое причальное пространство. Совсем никого не было. Только я и она. Это ведь я, повинуясь странному – человеческому? – порыву позвал её сюда. Неожиданно для нас обоих позвал, когда случилась та встреча на холодной набережной. Не особенно веря, что она придёт. Теперь она улыбалась. Мне.

«Ты – самая лучшая выдумка умирающей».

Мы шли через площадь. Я вёл её за руку – я вёл кого-то за руку?! – или она вела меня. Меня кто-то вёл за руку?! Я мог бы удивиться, если бы умел. Происходящее походило на странную игру. На другой стороне площади, напротив вокзала она вдруг остановилась и оглянулась.

«Ещё одно порождение моего, почти наверняка гибнущего, воображения: серое здание в прожилках тусклого металла, громада Морского вокзала на краю несуществующего пространства. И предел бреда – гигантский шар того же тусклого металла, опирающийся и покоящийся на четырёх острых шпилях над широтой плоской крыши. Если всё здание – сюрреалистическая имитация небывалого корабля, то параллелепипед шпилей и шар над ними и на них – якобы воплощение сути корабельной трубы? Или это символ великанского глобуса, мечта о замкнутости миража мира? Всё, всё, что угодно может быть в этом несуществующем.

Хорошо, если бы я умела управлять кошмаром прерывающейся жизни из умирания. Тогда бы я в это ясное пустое небо мгновенно нагнала бы туч, превратив солнечность вечера в сумерки. А из самой сердцевины клубящейся небесной тьмы бросила бы молнию, ослепительную, толстую и причудливо изогнутую, прямо на Морской вокзал. Ствол молнии разделился на четыре зубца, и каждый из четырёх нашёл свою цель – один из шпилей опоры шара. Водопад искр затопил площадь, гром расколол всякую способность слышать. Шар задумался на долю секунды и, повинуясь силе земного притяжения, которую, возможно, выдумала я, покатился вниз, начав с широкого прыжка, сразу разбив по пути край здания в пыль.

Плавно, размеренно и могуче, создавая гул, ощущаемый ступнями, шар пересекал площадь, оставлял за собой неглубокую правильной полусферической формы траншею, проминая асфальт и плиты. Он приближался именно ко мне по идеально наикратчайшему пути, спокойно сохраняя всю равнодушную силу своего неостановимого движения. Он приближался, и его неразличимая матовость, монотонность которой на расстоянии усиливалась равномерным вращением, по мере приближения расслаивалась: стали видны разнообразно-расплывающейся формы пятна окислений, тёмные полосы подтёков, паутинки более светлого металла в местах облупившегося верхнего слоя. Я видела всё в подробностях, отчётливо. Но когда тяжёлый, как планета, шар накатился на меня, заслонил от меня белый свет, я увидела темноту, потом ничто, черноту… Честную и быструю черноту настоящей смерти…

Если бы я могла управлять моими видениями, было бы так. Или иначе. Не знаю. Мне всё равно. Только чувствую, что всё глубже и обострённей устаю от того бреда, который предлагает мне мой разум, корчась в последнюю секунду от ужаса смерти.»

Меня ослепил четырёхзубец молнии. Несуществующей. Воображаемой, увиденной в чужом сознании, но очень яркой. Меня оглушил гром. Несуществующий. Воображаемый, услышанный в чужих мыслях, но очень громкий. Я отшатнулся от неумолимой тяжести шара, которого не было, который пригрезился не мне – ей. Она… она не такая, как все… Я легко потянул её за руку. И мы повернулись спинами к невредимому Морскому вокзалу, к его монументальному шару на крыше, снова пошли куда-то…

В моей руке теплела её рука, маленькая и твёрдая. Я чувствовал её тепло, чувствовал её всю, каждую клеточку тела и души. У неё ведь – душа. Своя. Человеческая. Не как у меня.

Я впитывал и познавал её запах, каждый оттенок. Запоминал букет её ароматов и неароматов, в присущем именно только ей сочетании.

Я запоминал и уникальную гамму её звуков. Шум шагов. Шорох дыхания. Шуршание одежды. Стук сердца. Звучания слов. Неповторимое сочетание.

Она мало говорила, ей было всё равно, слышу ли я её слова или читаю её мысли. Она верила, она знала, что я её понимаю. Она верила мне именно потому, что ни во что не верила: ничему в этой реальности. По странному совпадению она нашла меня, не принадлежащего к миру людей ни душой, ни телом. Да, всё это очень походило на странную игру обстоятельств.

В ту ночь, расставшись с нею у подъезда, я долго сидел в непонятном оцепенении у простого жилого дома на неприметной городской улице и смотрел в три спящих окна на втором этаже. Я знал, что за теми окнами жила она. Это было похоже на охоту, на преданное пребывание в засаде. Только на кого или на что я охотился? Уж не на себя ли самого? Не знаю. Пусть это и было нелогично, странно, но мне лень было бороться с приятной неподвижностью тела и взгляда. Мне до самой глубины ощущения нравился процесс, анализировать – не хотелось. Видимо, я согласился на игру со странными правилами. Согласился и не уходил.

Неожиданно её окно осветилось. Она появилась сначала колеблющимся силуэтом, тоненьким и трогательным, распахнула створку, отвела занавесь за спину, чтобы не мешал свет, склонилась и позвала:

– Ты здесь? Я знаю – ты здесь. Я хочу, чтобы ты был сейчас здесь! Со мной! Поднимайся ко мне!

И я пошёл на её зов.»

Они, похоже, сочетаются неплохо. Она странная, «не от мира сего». Он тоже не из этого мира по исконному своему происхождению. Удачно и почти удачно сложились. Две половинки одного целого. Цветных тараканчиков, которые копошатся в её сознании очень интересно рассматривать. Образная энтомология.

Глава 19. Избранный

Человек сидел на причале, у самой кромки, мокрой от волн, свесив ноги в воду, и его взгляд растворялся в горизонте закатного океана. Я нашёл его и выбрал. Он был не идеальным кандидатом, но он всё-таки умел разглядывать даль и закат. Другие люди этого не умели и не хотели уметь, а этот даже мог легко представлять себе, что солнце – круглая уставшая рыба, ныряющая в океан спать. И, что очень важно, он был далек от всяких примитивностей и крайностей в своих мыслях. К тому же, я, видимо, тогда уже устал искать.

Я разогнал всех остальных людей с пирса, внушив им необходимость пойти суетиться подальше от береговой черты. Но всё же мы с человеком были у берега не одни: чуть поодаль и мористее ходил кругами выследивший меня морской змей. Змей совсем обнаглел – ничуть не скрывался, почти явно за мной охотился. Человек тоже видел змея и мыслью шёл за увиденным: «Что там за гладкое и толстое тело ныряет и перекатывается над поверхностью воды? Ух! Большая туша – постоянно видна лишь часть огромной спины. Может это ныряет кит? Нет – всё тянется и тянется, всё перекатывается и перекатывается бесконечная спина. Ух-ты, а хвост-то острый, как у змеи! Это вовсе не кит».

И тогда над волнами, уже гораздо ближе к берегу поднялась громадная голова земноводного с широченной, как бы постоянно улыбающейся, пастью. Два холодных зрачка впились в человеческие глаза на мгновенье – и голова нырнула, чтобы больше не показаться. Сначала человечек ужаснулся увиденным, «поплыл» мыслями безвольно, но тут же одумался, «перевернулся со спины на лапы», начал мыслить реалистично: «Ну и монстр! Получается, динозавры-то выжили!»

Змей надоел мне, я решил не обращать на него внимания. Я заставил избранного человека посмотреть вниз сквозь воду и увидеть мои глаза. Через много-много дней странно было вспоминать своей новой памятью, как смотрел самому себе в глаза. У меня, оказывается, зелёные, слегка фосфорицирующие золотистым глаза с квадратными зрачками. Да, да, квадратными. А смотрел я по-доброму, мне незачем было пугать моё будущее тело. Потом легонько стукнул мягким щупальцем гипноза в человеческий лоб, и человечек начал плавно терять сознание, боком валиться, мягко укладываться на жёсткую поверхность, будто бы для сна. Для самого главного в жизни сна.

Мое светлое создание – сгусток моих лучших нервов, мускулов и желаний – вновь отделилось от своего гнезда из щупалец на моём теле. Я наполовину приподнял головобрюхо из воды, чтобы видеть происходящее хотя бы одним глазом. Псевдосущество, оторвавшись от меня, сделало небольшой круг под водой, чтобы разогнаться. Набрав хорошую скорость, оно понеслось прямо к берегу, а за несколько шагов до кромки воды выбросило особенно сильную струю воды из трубки-сопла, выскочило в воздух, распласталось всем белёсым тельцем, раскрыло маленькие крылья, пролетело полосу вялого прибоя и нежно спланировало прямо на человеческое лицо.

Проваливающийся в забытье человек успел увидеть летящее к нему мое создание, янтарно-ясное, почти светящееся в сумерках. Коротко мелькнула последняя самостоятельная глупая человеческая мысль: «Мой ангел-хранитель летит…». И человек погрузился в гипносон, как в тёплую воду, сложив губы, будто для поцелуя.

А у моего псевдосущества быстро расправлялись хоботки, до этого момента скрученные в тугие спиральки – запасные средства проникновения в мозг. Хоботочки вползли под веки человека, скользнули вдоль его глазных яблок и безболезненно вошли в нервные пучки его глаз. Сквозь тончайшие мускулистые трубочки хоботков пошли червячки моих нервов, выдавливаемые, как из тюбиков, ввинчиваясь дальше и дальше, в глубину человеческого мозга. Клубочки и сгустки нервов, из которых складывалась эта моя частица мозга, моё светлое творение, моё псевдосущество, быстро разматывались в нити, перетекали в мозг человека – и перетекли все, без остатка. Псевдосущество, лишившись нервных тканей, утратило жизненную силу и легло серым мокрым прахом на человеческие щеки. Я удовлетворенный нырнул в воду, чтобы плыть в свою долину. Дело было сделано. Отныне не просто часть моего мозга жила в мозгу человека и мыслила в нём, а я сам в нём жил и мыслил.

Сложными зигзагами я путал морского змея, который не отставал, но поймать меня не мог. Или пока не хотел. Постепенно я выбрался в то место, где часто проплывали самоходные железные людские творения, и прикрепился к первому же днищу. Несколько пересадок с железки на железку, небольшое самостоятельное плавание – и я дома. Морской змей безнадежно отстал.

Всё стало странно и весело: я возвращался в свою долину, но в то же самое время я приходил в себя на далеком пляже в незнакомом пока теле, поднимался, пошатываясь, заходил по колени в воду, смывал с лица серую слизь остатков псевдосущества. И удивлялся новым ощущениям осязания: чувства от прикосновений человеческой руки к предметам и даже к собственному телу в воздухе и в воде очень не походили на то, что я до тех пор знал. Всё иначе. И не особенно-то себя самого узнавал. И не очень-то верил самому себе.

Глава 20

Он и она. У неё цветные тараканчики в голове, образно выражаясь: странное мировосприятие со смещённым центром истины. У него жучки внутри: самые настоящие и объективные, смертоносные псевдосущества. Их надо бы выпустить: пусть побегают и поубивают кого-нибудь нестоящего.

Вот он сидит под её окнами. И думает. И ждёт. Он уже влюблён, но ещё этого не понимает.

«Далеко сбоку послышались шаги и мысли. Двое каких-то пьяных приближались, чтобы посмотреть, что у меня в карманах и что на мне одето, чтобы забрать себе всё понравившееся. По сомнительному праву уверенности в безнаказанности, порождённому заблуждением невесть что возомнившей о себе добычи.

А мне не хотелось даже поворачивать голову, отводить куда-то взгляд. Я только дышал – и выдохнул из полуоткрытого рта парочку членистоногих псевдосуществ, похожих на шустрых жучков. «Жучки» бегущими пятнышками теней соскользнули по рукаву пальто и брючине на асфальт и унеслись в нужную сторону. У меня имелся совсем небольшой запас таких псевдожучков, достаточно развитых, чтобы уметь самостоятельно выполнять несложные поручения. Вот и та пара знала, что делать для осуществления моего желания – на ходу готовились порции чистого быстрого яда, проверялась действенность жал. Такие псевдосущества были ценны для меня, но я не задумываясь заплатил ими за возможность неподвижно стоять и смотреть на её окна, в сущности, пожертвовал частью себя. Где-то совсем рядом коротко вспыхнули умирающие крики. «Жучки» совершили дело своих молниеносных жизней, как пульки, попавшие в цель. А я – не шелохнулся.»

Даже если эти жучки не приживутся в таком варианте развития сюжета, автор решил не дать им бесславно подохнуть. Поселятся и пригодятся в другом месте романа.

«Ни к чему откладывать!» – решает роман, – «Начнём выращивать этих жучков, этих псевдосуществ уже в человеке следующей главы». Автор соглашается. Действующие лица и лица действия всегда соглашаются между собой. А ещё: действенное лицедейство и личная действительность.

Глава 21. Человек

Когда я очнулся в человеческом теле и начал двигаться, самого человека в этом теле почти не осталось. Мой выросший мозг и мозг человека практически слились, но я главенствовал, я без остатка растворил его слабость в моей силе. Все основные центры человеческого мозга, все нервные узлы и сплетения были пронизаны, опутаны и захвачены моей нервной тканью. Нервная система человеческого тела стала частью моей нервной системы, но действовала вполне самостоятельно. Человек только смутно подозревал, что в нём – я, он лишь понемногу усваивал другого, нового себя.

Одновременно с нервной системой я подчинил себе и гормональную систему человека. Человеческий организм оказался насквозь пропитанным гормонами, которые этим организмом и управляли. Сотни самых разнообразных желёз и желёзок без устали вырабатывали самые разные химические субстанции, своего рода нежные ядики, от которых люди пребывали в бесконечном лёгком отравлении и бессознательно делали то, на что гормоны их подталкивали. С моим родным телом в океане было гораздо проще, в океане я старался сам управлять выделением гормонов в свой организм, и мне это удавалось, да и гормонов было поменьше. А у людей с гормонами всё протекало спонтанно, неконтролируемо, примитивно и рефлекторно, по логике биологической, часто ничего общего не имеющей с логикой разума и желаний. Причем сами люди вовсе и не подозревали, что вечно служили своему собственному опьянению мягкими ядами. Для меня такое стало неприятным сюрпризом в первые мои человеческие минуты, но я справился, насколько смог.

Сразу стало очевидно, что человеческое тело – тело исключительно сухопутное. Чего стоила одна только сложнейшая система выделения запахов. Сквозь поры тела люди посылали в окружающий воздух сложнейшую смесь тонких летучих веществ, тем самым постоянно много всякого рассказывая, заявляя, провозглашать о себе дышащим поблизости носам. Носов же вокруг всегда почему-то вертелось немало: люди очень не любят жить в одиночку. Может оттого, что привыкли подсознательно обнюхивать друг друга. В океане такое бы не прошло: в воде все запахи растворяются и уносятся неизвестно куда, поэтому в воде нет обоняющих носов, а если уж надо выдать запах, то пускаешь сильную насыщенную струю.

В человеке я нашёл много всякого усложненного, странного и, на мой взгляд, даже лишнего. Вот всякие там моральные принципы стоило отбросить сразу. Но ничего из человеческих знаний не стер и не выбросил. Рассматривать его знания у меня получалось, как и узоры кораллового дерева – так же бессмысленно, и лишь интересно, «эстетично», как называют люди.

Я привнёс в человеческий мозг умение слышать мысли окружающих. Такого умения явно недоставало человеку, разумность оказывалась без такого умения ущербной, обмен мыслями посредством слов казался мне убогим, но другого способа у людей не существовало. Получалось читать мысли только тех, кто рядом, дальние мысли не улавливались из-за каких-то, видимо, особенностей строения человеческого мозга. А в ответ я получил возможность видеть человеческие бредовые сны. Обмен получился явно неравноценным. Сны людей – это галлюцинации, порожденные всё тем же гормональным пьянством, которое по ночам господствует над спящим мозгом. Не только, конечно, галлюцинации, но в основном – они. Мне снилось порой, что я бегу изо всех сил, что от моей скорости зависит нечто жизненно важное, я напрягался, но почти не двигался с места. Или во сне я ходил в толпах людей совершенно голый и почему-то очень от этого страдал и переживал. Бывали сны и похуже. Иногда людские кошмары будили меня, и я радовался тому, что не родился человеком. Я сошел бы с ума ещё икринкой от таких снов.

В конце концов, я довольно быстро, как настоящий хищник, освоился с ситуацией: постарался обособиться от остальных людей, свёл все контакты к минимуму, успокоил свои гормоны и начал выделять запах одинокого самца, не желающего никаких контактов. Я и в самом деле жил один.

К телу, ставшим моим, я привык легко и быстро, несмотря на всю замысловатость строения этого тела. Надо признать, что людям достались прекрасно устроенные тела, способные великолепно функционировать на суше. Но стоило повредиться хоть одному органу или суставу, как сразу же наступал сбой – тут таилась в засаде человеческая слабость. Я шевелил пальцами, ощупывал рёбра и позвонки и испытывал противоречивые чувства: с одной стороны, почти восхищался изящной сложностью скелета и мышц, но, с другой стороны, меня угнетала хрупкость всех этих косточек, которые так легко сломать. В самом прямохождении уже проявлялось человеческое несовершенство: с самого первого детского шага скелет начинал разрушаться из-за генетически неприсущих ему нагрузок. С таким скелетом хорошо бы, вероятно, лазить по деревьям и висеть на ветках на руках.

Неприятно давила мысль о том, что ни одного отрезанного пальца не получилось бы отрастить заново. Я рассматривал в зеркале мои человеческие зубы, трогал их изнутри языком, они не приводили меня в восторг: какой-то универсальный набор всеядного существа, а таких клыков ни одно животное не испугалось бы, сколько их ни скаль. И выбитый зуб никогда не вырос бы вновь.

Я вовсе не собирался подвергаться опасностям разрушения в таком ненадежном теле, а потому тут же начал выращивать нечто вроде спасательных капсул, чтобы в случае опасности смог переселиться в другое человеческое тело. Точнее – сделать новое человеческое тело своим. Для меня не существовало препятствий.

Но, как бы то ни было, происходящее виделось мне увлекательной игрой. Весело было одновременно обходить свою долину, достопочтенно и с достоинством волнообразно перебирая щупальцами, и смотреть на другом конце океана на свои шагающие ноги, странно сгибающиеся в коленях, неловко утопающие в песке пляжа. Или с аппетитом склевывать вкусную еду, только что добытое свежее мясо, а в то же самое время жевать что-то зубами, нечто специально подогретое на огне, непонятно даже из чего приготовленное. Или отгонять храбрых до наглости касаток от долины, выстреливая в них пучком ужаса, как чернилами из чернильного мешка, и одновременно с этим, где-то вдали, в другом мире, издавать человеческим горлом звуки – разговаривать. Странный способ передавать мысли словами очень меня поначалу смешил. Раз за разом я проговаривал одно и то же слово, так и сяк пробуя его на вкус, ворочая на языке, по-разному сравнивая с тем понятием, которое оно обозначало и почти никогда не находил связи с реальностью. А между тем человеческий мир весь был насыщен и пропитан словами, всё в этом мире было, так или иначе, названо людьми, а очень часто имело и по нескольку имён. И я просто принял все эти имена, слова, названия и звуки, а заодно уж и вовсе абстрактные понятия, числа, номера, часы, минуты, секунды. Но внутри себя самого старался от них воздерживаться.