Текст книги "Однажды умереть"

Глава 22

Развитие линии Любви. Она позвала. Он пришёл. Первое единение душ и тел. Ах, да! Он же бездушен. Так он думает. Но всё равно – единение, соединение, слияние.

«Тишина. Рядом, спрятавшись лицом в край моей подушки и охватив рукой свою, безмятежно спала она. Я чуть-чуть коснулся её сна: ей снилось что-то тёмное, но тёплое, может быть что-то связанное со мной. И тогда я чуть-чуть коснулся ладонью её волос, мягких и тяжёлых.

– Нет разницы меж долгими-долгими годами и мгновеньем. И то, и другое – мгновенье. Нет разницы между иллюзией и реальностью. И то, и другое принадлежит тебе. Тебе, – шептал я спящей ей, будто утешая.

Квадрат окна бледно светлел. Я знал, как там, за стенами, за легионами зданий ослепительными краем поднималось солнце. Первый луч победно пронизал неправильно искривлённое пространство города, ударился в стекло окна дома напротив, отразился, дунул рассветным сквозняком в занавески, пробился в получившуюся щель и коротко поцеловал меня в глаза.

Вспышка света. Вспыхнуло воспоминание. Я сразу увидел, вспомнил последнюю картину своего сна, размытую пробуждением. Высота и свет. Мои ладони прикасались к её обнажённой спине, спускались по бокам до бёдер и вновь поднимались. Я был всадником горнего света, она была всадницей на мне. Наши голые тела казались невероятно светлыми в потоках солнечного сияния, струившегося сверху, снизу, отовсюду. Мы купались в том сиянии, и облака лились пылающим серебром меж моих ног, а меж её ног пылал я.

Её лицо то становилось близким-близким в секунды соединения губ, то удалялось, когда она прогибалась, откидывалась назад, подчиняясь внутреннему ритму слияния. Её ноги сжимали меня, её руки охватывали мои плечи, её соски сладко целовали случайными частыми касаниями мою грудь и ключицы – всеохватные объятия страсти. Я погружался в неё всё глубже и глубже, всё глубже и глубже она впитывала меня – волнообразные перекатывания потоков света помогали нам. Мы будто раскачивались на качелях разгоняющегося соития.

В какой-то момент проникновение в неё не получило обратной амплитуды, а наоборот, начало нарастать, перешло в скольжение внутрь, в тёплую, зовущую, всасывающую темноту, скольжение с нарастающей скоростью устремления. И вот уже весь я, странно преображённый, был поглощён и летел, но не телом, а как некий дух или, может быть, сущность, тем не менее ощущая всю свою цельность в том стремительном ввержении в неё. В неё истинную, в её сокровенность, в её, может быть, сущность. Сердце коротко зашлось, как в детстве человеческих воспоминаний, когда снился полёт, именно полёт, а не падение.

Свет, вначале слабый алый, потом всё более и более розовеющий, заревой, наливающийся, проникающий сквозь мягкий и нежный купол – свет лился на меня, омывал меня, купал меня, тёплый и заботливый. И в тот момент, когда свет совсем объял меня – я проснулся. Таков был мой сон, чуть не потерянный, но найденный, подхваченный. Или что-то похожее на сон, нарочно выдуманное бодрствовавшей частью сознания? Привидевшееся? Всё равно. Это было.

За окном всё громче чирикало городское утро. Я поцеловал её щёку и погладил плечо:

– Проснись. Уже утро. Мне пора уходить.

В окно я выпрыгнул в одной рубашке, пиджак и пальто она бросила мне потом. Её прощальный взгляд и жест рукой говорили: «Возвращайся ко мне скорей». Моя улыбка отвечала: «Скоро встретимся. Обязательно». Когда она тоже улыбнулась мне – я ушёл. Ушёл, зная теперь, где место для моей зверской души и где место для моего человеческого тела».

Тра-ля-ля. А-ля-ля. Ал-ля-ли. Ал-ли-те-ра-ция. «Секунды соединения, слияние, сияние, сверкание».

Кстати. Как-то незаметно, но значимо в романе появился новый персонаж. Он же – декорация. Персонаж-город. Самая удобная искусственная среда обитания для человека. Раз протагонист всё более и более очеловечивается, город – его главное обстоятельство места. Роман с прищуром рассматривает новое действующее лицо: холодноватое, каменное.

Глава 23. Возвращение в город

Человек, чьим телом я овладел, не жил постоянно на берегу тёплого океана – он тут «отдыхал», «проводил отпуск», «наслаждался». «Наслаждаться отпуском» в понимании людей значило высыпаться, свободно бродить по берегам, греться на солнышке, плавать в океане, есть, когда голоден, пить, когда хочется, не думать о суете и условностях – то есть, собственно, и жить-то нормальной жизнью. Но всё дело было в том, что представления о нормальной жизни у людей окончательно оказались извращены. Отпуска случались нечасто – мой человек приезжал на океан всего-то во второй раз в жизни, ему «не хватало средств». «Не миллионер». Поэтому-то через несколько дней я в образе человека должен был «вернуться домой» к «привычному» для меня «жизненному ритму», куда-то в северный город. Я толком не понимал, что такое «город», в багаже унаследованных от человека воспоминаний тут лежала какая-то бесформенная куча понятий и определений, но решил, что увижу – разберусь. Между прочим, я должен был «лететь на самолете», хоть даже и не представлял себе, как это я смог бы «лететь». Летают птицы. Полёт без крыльев – падение.

Одно время меня очень интересовали птицы, все эти чайки, носящиеся над водой. Я учился метать в них камни. По-настоящему что-то метать или бросать можно только в воздухе – вода слишком плотна для этого, в воде инерция любого движения мгновенно затормаживается, брошенный камень не летит в цель, а почти сразу начинает падать на дно. В воздухе совсем иное дело, в воздухе можно прицеливаться и попадать. Хотя и в воздухе всё рано или поздно падает. Я, когда охотился на чаек, набирал на дне камней, всплывал, поднимал щупальце в воздух, сжимал его, как пружину, прицеливался и выстреливал камень распрямляющимся щупальцем. Очень часто попадал. Сбитую птицу я сначала не торопясь разбирал по пёрышку, по косточке, узнавал, как птица устроена, и только после – съедал. Мелькала у меня мыслишка тоже отрастить себе крылья и полетать, но я сразу отказался от того сумасбродства: чтобы поднять своё тяжелое тело в воздух мне пришлось бы отращивать колоссальные крылья, да ещё и вырастить себе скелет – пустая трата сил, я и так неплохо летал в толще вод океана.

Но, оказалось, что люди летают в открытом небе, так же, как и плавают в открытом океане – в брюхе самодвижущегося металлического искусственного сооружения. На «самолётах» или «аэробусах». Настоящим полётом такое назвать нельзя – собственно поддерживалось постоянное состояние падения. Я очень чувствовал это падение в самолёте. Зачем я полетел? Хотел испытать, наверное, что такое «город», каково это, когда много-много людей вокруг и близко. Хотел испытать полёт. Ну и что-то ещё, невнятное…

За кусок картона, за который ещё раньше мой человек отдал несколько цветных бумажек-«денег», меня пустили внутрь самолёта. Я сел в почти удобное кресло, и меня повезли по небу туда, куда мне было нужно. Хоть, собственно, мне никуда и не нужно было. Мне оставалось только регулировать внутреннее давление во время трёх взлётов и посадок – в дороге было две пересадки, где-то на равных третях перелёта по времени.

Наконец, после шести часов пути, я вышел на площадь перед зданием аэропорта. С неба падал снег. Я никогда не видел снега, слышал о нём только из разговоров касаток – известных любительниц ледяных морей, а тут вдруг увидел наяву лежащий подтаявшими грудами снег. Повинуясь какому-то странному человеческому импульсу, захватил руками пригоршню белой холодной массы, слепил ком, метнул в стену аэропорта и сказал почему-то:

– Всё равно будет весна.

Когда такси увозило меня от аэропорта, от серой стены с белым снежным пятном, я решил, что стану больше доверять человеческим воспоминаниям. Ведь доверял же я, пусть и невольно, всем этим людям: поварам, кормившим меня, летчикам, возившим меня на самолётах, шоферу, управлявшему тем такси. А уж самому-то себе доверять совсем нетрудно. И мне в самом деле хотелось видеть весну: вылупляющиеся на деревьях листья, траву на незаасфальтированных пространствах, греющее тёплое солнце.

Человеком я жил в небольшой холостяцкой квартире где-то на многоэтажной окраине города, на морской набережной: улица лишь с одной стороны застроенная домами, строй фонарей бледного света, за которыми – матовые мелкие неуютные волны. Волны, по большей части свалявшиеся в клочковатый лёд. Во всей квартире окно спальни единственное выходило на простор залива. В остальные окна с любопытством заглядывал город. Что-то в этом моём жилье напоминало пещеру, уютную такую пещерку в холодном городе под мокрым снегом. Всюду серым порошком тонко-тонко лежала пыль. А в вазе на шкафу поселился паук. Эту вазу человек привёз со своей старой квартиры, где он жил ещё с мамой и папой. Их фотография в рамке под стеклом стояла рядом с вазой. На фотографии тоже лежала пыль. Я стёр пыль со стекла пальцами и почему-то долго рассматривал этих знакомых и в то же время незнакомых мне людей. Вспоминал. И забывал. Одновременно.

Глава 24

Взаимопроникновение. Главного героя – в город. Города – в главного героя. Главного героя – в жизнь возлюбленной. Он уже догадывается, что любит. Жизнь возлюбленной происходит в городе. Пейзажи? Необходимы городские декорации. Мост. Каменные львы. Канал с ледяной весенней водой. Но никакой аптеки, а тем более – фонаря. Дело происходит белым, солнечно-заливающем днём.

«Натянутую над нешироким каналом асфальтовую полосу пешеходного мостика держали в зубах подвешенной напрягаясь всеми четырьмя лапами чугунные златовласые львы. Но, конечно же, труд львов был обманом – под настилом моста гранитные берега соединялись стальным скелетом арки. Я перешёл через мостик, вошёл в широко распахнутые кованные ворота на набережной и оказался перед массивно округляющимся, уставленным колоннами фасадом стопятидесятилетнего здания. Тут учат людей. Молодых.

Люди учатся. Людей учат. Ничего похожего на настоящее обучение жизни, а уж тем более выживанию, в этом занятии нет. Но человек моего первого человеческого воплощения таким способом учился и выучился. Чему-то. Наверное. И человек моего второго человеческого воплощения так же учился, только не доучился. Чему-то. Наверное. Очередная всеподчиняющая человеческая условность, в которой основой полагается запоминание слов и словестных формул.

Никогда бы я сам не пришёл в это место, в это здание, потерявшее счёт слоям своих разноцветных штукатурок, слоям своей мимикрии. Она позвала меня, просила прийти. Позвала и встретила в широком шумном коридоре, с высокими окнами с одной стороны и дверьми, дверьми, дверьми – с другой. Её руки коротко обвились вокруг моей шеи, её губы быстро коснулись моих. И тут же она потянула куда-то мою руку:

– Пойдём! Я познакомлю тебя с ребятами. С другими миражами.»

Массовка. Другие миражи. Порождения городской суеты. Их надо чем-то обозначить, хотя намёком на какую-то идею. Роман наполняется действующими лицами, общей массовкой, как икрой. Икра суетности.

Глава 25. Когти гнева

Каждое утро я должен был ходить на «службу». Я «работал» рядовым микроскопичным начальничком мелкого отдельца с крошечной зарплатой в одной из солиднейших компаний большого города. Работать оказалось совсем нетрудно: писать на бумаге слова, собирать, сводить и сверять документы – моё тело и привычка в подсознании отлично это умели. Но такая служба приносила совсем немного денег. Тех самых бумажек. Явный неудачник. В человеческом же мире условностей положение и возможности человека определяются деньгами, точнее – их количеством. И я решил для начала сделать себя богатым быстро и просто. Чтобы зажить нормальной жизнью там, где нормальная жизнь возможна. Не в этом городе, похожем на сюрреалистическую декорацию, где хорошо приживалась только суетящаяся двуногая добыча с незамысловатой геометрией мысли. Разумеется, я бы приспособился, даже нашёл бы для себя некую систему удовольствий, я мог бы неплохо прижиться где угодно и как угодно. Да только такое существование в городе грозило бы явной деградацией и мне никак не подходило. Я быстро осваивался в человеческой шкуре. Только потом, гораздо позже, нашлась в слоях моих сомнений мысль, что, может быть, я зря тогда поторопил самого себя.

Искать варианты долго не пришлось. В ту компанию, в которой я работал, каждую неделю привозили крупную сумму денег для текущих неучтённых расходов, целый мешок цветных бумажек – «чёрной наличности». Всех сотрудников вежливо удаляли из коридора и три охранника проносили деньги от лифта в кабинет на третьем этаже. Я работал на пятом. И хорошо, что на третьем этаже меня никто не знал.

Готовился недолго: с секундомером прохронометрировал время прохода охранников по зданию. Время и возможность его контролировать – изобретение людей, условность, которая, однако, иногда бывала полезной, потому что накладывала искусственное и вполне контролируемое ограничение. Я подготовил пути отхода, ближние и дальние. А самое главное: я сделал себе оружие. От правильно подобранного оружия зависел весь успех дела. Оружию предстояло стать естественным продолжением тела, и не какого-то там отвлечённо представленного «тела вообще», а определенного тела – моего человеческого. Оружие должно было подходить к движениям этого тела, а иначе становилось обузой. А моё вялое тело быстро и мощно двигаться не могло. Никакие тренировки не смогли бы быстро справиться с естественной неразвитостью моего организма.

Я изготовил оружие для нескольких резких, точных и сильных движений – уж на это меня хватить могло. Из кухонных тесаков сделал два лезвия, широких и острых, как бритвы, в форме полудисков. С одного конца лезвий я вывел недлинные острия, назвал их «когтями гнева». Позже название перешло на ножи целиком. Рукояти располагались у лезвий сбоку, а потому эти своеобразные ножи одевались на кисти рук, как кастеты. Пришлось сверлить в плоскостях лезвий отверстия для пальцев, а потом вырезать из досок деревянные рукояти. Вот это была настоящая интересная работа. И результат этой работы лежал на моём столе – два отличных боевых ножа. Я принес из парка кусок бревна и несколько дней учился на нём ударять лезвиями, а потом внимательно посмотрел внутрь себя и решил, что готов к делу.

В день выполнения задуманного приехал на работу не на машине, как обычно, а на трамвае. Я уже не работал в компании, уволился накануне, но меня всё равно пропустили в здание: я показал несданный пропуск. Не пользуясь лифтом, поднявшись по лестнице, я сел на подоконник и стал ждать. Тоже хорошая работа – ждать в засаде. Во всём моём теле работало только зрение, а мысль гуляла в океане, свободно расправляя своё тело, до самых кончиков щупальцев. Я мог пребывать в ожидании сколько угодно – приятное занятие.

Но машина охраны подъехала по графику, я постоял на лестничной площадке, сколько нужно, и двинулся к выходу на третий этаж.

И славно поохотился там на охранников. Они оказались опасной добычей. Если бы я хоть чуть промедлил в ответственный момент, меня пристрелили бы. Но человеческое тело на удивление хорошо справилось. И оружие я выбрал правильно – ножи. Ничто другое не сгодилось бы. И запаха опасности охранники не учуяли, а могли бы: всё-таки профессионалы. Я старался излучать самые невинные запахи. Хорошо, что настоящий хищник в моём теле умел просчитывать поведение даже самой опасной добычи. Отрезанная голова охранника очень красиво ударилась о стену. Я начинал проникаться человеческой эстетикой охоты.

А в то же самое время в своей долине в океане я охотился. В тот момент, когда моё человеческое тело резало шеи врагам ножами, я бросался из засады на большую вкусную рыбу. Когда на суше я ехал в трамвае с добытым мешком денег в неприметном рюкзачке, в океане я с аппетитом ел.

И всё было хорошо просто замечательно до тех пор, пока я не увидел своей мыслью морского змея, вновь нашедшего меня, на этот раз – в моей долине. Кольнула тревога. Человек в трамвае очнулся от вялой задумчивости и беспокойно посмотрел вокруг.

Глава 26

Причины для беспокойства есть. Их становится слишком много. Персонажей и персонажиков. Толпящихся и мельтешащих. И все они странные. И все они хотят остаться в романе. Миражи. Это какой-то… заговор…

«Они сидели, стояли, полусидели, опираясь задами на столы в длинной пыльной комнате с множеством столов и стульев – в аудитории. То был заговор. Не против меня – я был им безразличен. Моё появление заставило их лишь слегка поморщиться: некоторых лицом, других – под маской лица, но неглубоко. Она… она тоже была им безразлична. Тут каждый был равнодушен ко всем окружающим, кроме себя самого.

Тут был заговор. Не против кого-то конкретно. Заговор объединял их, разных, пёстрых, осенял их призрачной тенью, общей, на всех. Различные по своим сущностям, откровенно стадно-травоядные и шакалы, тоже из стада, но мнящие себя хищничками, женщины, мужчины, молодые в разной стадии молодости, а один среднего возраста – все они собирались использовать свой сговор и друг друга в своих целях. И у каждого была своя корысть, похожая и непохожая на корысть каждого другого, но своя, в подробностях продуманная или пока смутно угадываемая. Они хотели перемен для себя, но поскольку соглашались на перемены для других, так было ближе к цели, то это-то согласие их и объединяло в заговорщики.

Их сговор был против «системы», и даже не против личностей в этой «системе». Они собирались бунтовать. Но их бунт вовсе не должен был стать волной разрушения. Ни в коем случае. Иерархия стада не должна была пострадать, измениться, исказиться. Бунтовщики сохраняли существующую структуру для себя, чтобы стать её привилегированной частью со всеми естественно прилагаемыми и вытекающими выгодами. Не то, чтобы они и сейчас были далеки от «кормушки», по-настоящему голодны, и не то, чтобы они хотели стать настолько близкими к «кормушке», чтобы «морды утонули в жратве» – это было бы слишком примитивно. Они были повыше уровнем. Правда, все вместе и каждый в отдельности не отказался бы жить «посытней». А для некоторых это стояло первым пунктом в списке желаний, первым, но не единственным.

Мне были понятны и скучны эти игры стада. В сущности, эти заговорщики хотели одного – повернуть стадо. Травоядные стада разворачиваются начиная с ведущих и за ведущими, вслед за вожаками, те, кто шли впереди, так и продолжают идти впереди. Когда стадо набредает на сочную траву или чистый водопой, первоидущие всегда едят и пьют первыми, а прочие толпятся и ждут. Стада рыб поворачивают не так: все вдруг, разом. Если косяк рыбы повернул назад, то те, кто плыл сзади, оказываются впереди, если косяк повернул вправо, то впереди – плывшие справа, если поворот влево – первыми становятся плывшие слева. До пищи – стайки рачков – в косяке рыб любой имеет шанс добраться первым. Стадо рыб устроено демократичней? Чушь! Просто так уж рыб получается – и всё тут. Любое стадо – сборище добычи. А хищники всего лишь учитывают любые особенности стадной толпы во время охоты.

Они, эти сговаривающиеся, вовсе не плелись в хвосте стада. Поэтому не стремились повернуть стадо назад. Им нравилось думать, что они идут где-то слева, а потому и поворот замышлялся влево. Причём они были вовсе не против, чтобы стадные ведущие перебежали бы к ним налево и снова оказались впереди, но вместе с ними, а не перед ними. Луг для пастбища и водопой, предполагалось, будут широкими.

Мне невозможно было им поверить: кто же верит в искренность добычи. Они и самим себе не верили. Но надо было, чтобы они поверили мне, а поверив – перестали замечать. Ради неё. Сама она оказалась среди них случайно, из-за своего болезненного интереса и запредельно ироничного отношения к любому видимому абсурду: ей хотелось посмотреть, что будет дальше, в конце этой нереальности, не упустить момент, когда что-то не срастётся, нелогично «скакнёт» кадр, как в оцифрованном кино, само собой созреет и обнажится саморазоблачение бреда. Сомнений у заговорщиков она не вызывала, но в отношении неё все как-то пожимали плечами. А уж я не должен был порождать и тени сомнения.

Всеми порами я выделял запах безобидности и преданности, как добродушный, затисканный детьми и закормленный всякой гадостью, вроде конфет, пёс. Но желание погладить по шёрстке или потрепать по загривку ни у кого не возникло: успокоенные и принявшие меня, перестали меня замечать. И мы с ней укрылись, как школьники, на задней парте, тихонько обнимаясь, целуясь и слушая.

Их беспокоил способ, его-то они и обсуждали. Их было немного, они это понимали, но их это не смущало. Они отдавали себе отчёт в том, что стайка хорошо сговорившихся и согласованно действующих, растворившихся в толпе стада, способна, очень способна влиять на толпу, подобно горсти раздражителей в большом и неуклюжем теле. А вот формы действия они ещё не изобрели, не установили, как и что будут раздражать. Мне было почти смешно: в их головы не приходило, не могло прийти, что стадо лучше всего загонять. Но загонщиками могли быть только хищники – не они. Эти-то сами легко могли оказаться загоняемыми. Шакалы и падальщики – естественное приложение к стаду.

После примерно часа непринципиальных споров они решили просто: будут митинги, шествия, будут лозунги, выступления, волнения. Побольше волнений и недовольств. Они не были единственными: где-то в просторах и закоулках большого города собирались и сговаривались другие стайки. С ними надо было быть заодно. Я снова мысленно хмыкнул: какое многословие – и почти нечего в действенном остатке. Даже шпионам, пожалуй, нечего будет доложить. Были ли в этой стайке шпионы? А как же! Я бы очень удивился, если бы их не было. Люди любят рассказывать друг о друге, а между «рассказывать» и «докладывать» в человеческом понимании такая небольшая разница, что подавляющее большинство предпочитают её не замечать, куда как приятней им испытать наслаждение дрожащего хвостика в момент наушничества».

С ними надо что-то делать… С этими мельтешащими и толпящимися.