Текст книги "Охота за древом. Стихи и переводы"

 
No me conformo, no: me desespero (20)
como si fuera un huracán de lava
en el presidio de una almendra esclava
o en el penal colgante de un jilguero.
 
 
Besarte fue besar un avispero
que me clava el tormento y me desclava
y cava un hoyo fúnebre y lo cava
dentro del corazón donde me muero.
 
 
No me conformo, no: ya es tanto y tanto
idolatrar la imagen de tu beso
y perseguir el curso de tu aroma.
 
 
Un enterrado vivo por el llanto,
una revolución dentro de un hueso,
un rayo soy sujeto a una redoma.
 

 
Я не смирен, о нет! Я изойду (20)
лавиной жгучей лавы, что попала
в острог висячий вместо птахи малой,
быком взъяренным в конскую узду.
 
 
О, я припал к осиному гнезду
тех жадных губ, чье гибельное жало
сочило яд и сердце мукой сжало,
и в сердце сжался я и смерти жду.
 
 
Я не смирен – я обречен ползти
как пес по следу твоего дыханья,
молясь на идол поцелуя в страхе.
 
 
Я – бунт свирепый, вспыхнувший в кости.
Я – заживо закопанный в рыданье.
Я – молния в смирительной рубахе.
 

Переводы с английского

Edgar Allan Poe5050
  По изданию: An Anthology of English and American Verse. M., 1972. Стр. 464.


[Закрыть] / Эдгар Эллан По (1809—1849)

 
Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
««Tis some visitor,» I muttered, «tapping at my chamber door —
                                     Only this, and nothing more.»
 
 
Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; – vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow – sorrow for the lost Lenore —
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore —
                                     Nameless here for evermore.
 
 
And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me – filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
««Tis some visitor entreating entrance at my chamber door —
Some late visitor entreating entrance at my chamber door; —
                                      This it is and nothing more.»
 
 
Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
«Sir,» said I, «or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you» – here I opened wide the door; —
                       Darkness there and nothing more.
 

Памяти мамы, сорок лет недоверчиво и ревниво следившей за изменениями в переводе: на листках с многочисленными вариантами – ее карандашные пометы.

 
Как-то ночью в полудреме я сидел в пустынном доме
над престранным изреченьем инкунабулы одной,
головой клонясь все ниже… Вдруг сквозь дрему – ближе, ближе
то ли скрип в оконной нише, то ли скрежет за стеной.
«Кто, – пробормотал я, – бродит там в потемках за стеной,
                               в этот поздний час ночной?»
 
 
Помню, в полночь это было: за окном декабрь унылый,
на ковре узор чертило углей тлеющих пятно.
Я не мог уснуть и в чтеньи от любви искал забвенья,
от тоски по той, чье имя света лунного полно,
по Лино, по той, чье имя в небесах наречено,
                               той, что нет давным-давно.
 
 
А шелков чуть слышный шорох, шепоток в багровых шторах
обволакивал мне душу смутных страхов пеленой,
и глуша сердцебиенье, я решил без промедленья
дверь открыть в свои владенья тем, кто в поздний час ночной
ищет крова и спасенья в этот поздний час ночной
                               от стихии ледяной.
 
 
Быстро подойдя к порогу, вслух сказал я: «Ради Бога,
сэр или мадам, простите – сам не знаю, что со мной!
Я давно оставлен всеми… вы пришли в такое время…
стука в дверь не ждал совсем я – слишком свыкся с тишиной».
Так сказав, я дверь наружу распахнул – передо мной
                           мрак, один лишь мрак ночной.
Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, «Lenore?»
This I whispered, and an echo murmured back the word, «Lenore!» —
                         Merely this and nothing more.
 
 
Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
««Surely,» said I, «surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore —
Let my heart be still a moment and this mystery explore; —
                      ««Tis the wind and nothing more!»
 
 
Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door —
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door —
                       Perched, and sat, and nothing more.
 
 
Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
«Though thy crest be shorn and shaven, thou,» I said, «art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore —
Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!»
                       Quoth the Raven «Nevermore.»
 
 
Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning – little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door —
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
                      With such name as «Nevermore.»
В дом с крыльца скользнул я тенью, от себя гоня в смятеньи
то, что даже в сновиденьи смертным видеть не дано.
И когда замкнулся снова круг безмолвия ночного,
в тишине возникло слово, тихий вздох: «Лино… Лино…?».
Но услышал лишь себя я – эхо, мне шепнув «Лино…!»,
                      смолкло, вдаль унесено.
 
 
Только дверь за мной закрылась (о, как гулко сердце билось!),
вновь усиленный молчаньем, оттененный тишиной
тот же звук раздался где-то. «Что ж, – подумал я, – раз нету
никого там, значит, это ветер воет за стеной.
Просто ветер, налетая из зимы, из тьмы ночной,
                     бьется в ставни за стеной!».
 
 
Настежь тут окно раскрыл я. Вдруг зашелестели крылья
и угрюмый черный ворон, вестник древности земной,
не чинясь, ступая твердо, в дом вошел походкой лорда,
взмах крылом – и замер гордо он на притолоке дверной.
Сел на белый бюст Паллады – там, на притолоке дверной,
                     сел – и замер предо мной.
 
 
От испуга я очнулся и невольно улыбнулся:
так был чопорен и строг он, так вздымал он важно грудь!
«Хоть хохол твой и приглажен, – я заметил, – но отважен
должен быть ты, ибо страшен из Страны Забвенья путь.
Как же звать тебя, о Ворон, через Стикс державший путь?»
                        Каркнул ворон: «неверррнуть!».
 
 
Что ж, не мог не подивиться я руладе странной птицы:
хоть ответ и не был связным, к месту не был он ничуть,
никогда б я не поверил, чтобы в комнате над дверью
видел этакого зверя кто-нибудь когда-нибудь —
чтоб на мраморной Палладе вдруг заметил кто-нибудь
                       тварь по кличке «Неверррнуть».
But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered – not a feather then he fluttered —
Till I scarcely more than muttered «Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.»
                      Then the bird said «Nevermore.»
 
 
Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
«Doubtless,» said I, «what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster Followed fast and followed faster till his songs one burden bore —
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
                     Of «Never – nevermore’.»
 
 
But the Raven still beguiling all my fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore —
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
                        Meant in croaking «Nevermore.»
 
 
This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s сore
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion’s velvet lining that the lamp-light gloated o’er,
But whose velvet-violet lining with the lamp-light gloating o’er,
                         She shall press, ah, nevermore!
 
 
Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
«Wretch,» I cried, «thy God hath lent thee – by these angels he hath sent
thee
Respite – respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!»
                         Quoth the Raven «Nevermore.»
Испустив сей хрип бредовый, гость мой вдаль глядел сурово
как певец, когда сорвется с вещих струн последний звук.
Так сидел он, тень немая, черных крыл не подымая,
и вздохнул я: «Понимаю: ты пришел ко мне как друг,
но тому, чей дом – могила, ни друзей уж, ни подруг…»
                       «не вернуть!» – он каркнул вдруг.
 
 
Вздрогнул я слегка (ведь тут-то в точку он попал как будто),
но решил: «Припев унылый – все, что слышать ты привык
в чьем-то доме, на который Фатум, на расправу скорый,
натравил несчастий свору, и убогий твой язык
в этой скорбной партитуре лишь один припев постиг:
                       «не вернуть!» – тоскливый крик».
 
 
Усмехнулся я украдкой, так легко найдя разгадку
этой тайны, и уселся в кресло, чтоб слегка вздремнуть…
Но взвилась фантазмов стая надо мной! И в хриплом грае,
в дерзком, мерзком этом грае все искал я смысл и суть.
В том зловещем кличе птичьем все хотел постичь я суть
                      приговора «не вернуть!».
 
 
Так сидел я без движенья, погруженный в размышленья,
перед птицей, что горящим взором мне сверлила грудь.
Передумал я немало, головой склонясь усталой
на подушек бархат алый, алый бархат, лампой чуть
освещенный – на который ту, к кому заказан путь.
                     никогда уж не вернуть.
 
 
Вдруг пролился в воздух спальни аромат курильниц дальних,
вниз, во тьму, с высот астральных заструился светлый путь,
и незримых хоров пенье слышу я: «Во исцеленье
Небо шлет тебе забвенье – так забудь ее… забудь…
пей же, пей нектар забвенья, пей – и мир вернется в грудь…»
                      Тут он каркнул: «не вернуть!»
«Prophet!» said I, «thing of evil! – prophet still, if bird or devil! —
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted —
On this home by Horror haunted – tell me truly, I implore —
Is there – is there balm in Gilead? – tell me – tell me, I implore!»
                        Quoth the Raven «Nevermore.»
 
 
«Prophet!» said I, «thing of evil! – prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us – by that God we both adore —
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore —
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.»
                       Quoth the Raven «Nevermore.»
 
 
«Be that word our sign of parting, bird or fiend!» I shrieked, upstarting —
«Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! – quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my
door!»
                      Quoth the Raven «Nevermore.»
 
 
And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
                    Shall be lifted – nevermore!
«Кто ты? – взвился я с досады, – дух? пророк? исчадье ада?
Искусителя посланник или странник в море бед,
черным вихрем занесенный в этот край опустошенный,
в мир мой скорбный и смятенный? Но ответь мне: разве нет,
нет бальзама в Галааде, чтоб вернуть слепому свет?».
                     «Не вернуть» – пришел ответ.
«Птица, дьявол ты, не знаю! – крикнул я, – но заклинаю
этим небом, горним светом, указующим нам путь:
напророчь мне, гость незванный, что в земле обетованной
сможет вновь к Лино желанной сердце бедное прильнуть
и вернуть тот свет блаженный хоть на миг… когда-нибудь…».
                     Каркнул ворон: «Не вернуть».
 
 
Тут я встал: «Твое признанье принял я – как знак прощанья.
Уходи же, кто б ты ни был – в бурю, в ад, куда—нибудь!
черных перьев не дари мне! лживых слов не говори мне!
одиночество верни мне! с бюста – вон! в недобрый путь!
И из сердца клюв свой вырви, чтобы жизнь вернулась в грудь».
                     Каркнул ворон «Не вернуть».
 
 
С той поры сидит упорно надо мною ворон черный.
Ни на миг под этим взором не проснуться, не уснуть.
А в зрачках безумной птицы демон дремлющий таится,
и от крыльев тень ложится, на полу дрожа чуть-чуть…
И души из этой тени, что легла плитой на грудь,
                     не поднять – и не вернуть!
 

James Henry Leigh Hunt5151
  Цит. по: PoemHunter.com.


[Закрыть] / Джеймс Генри Ли Хант

(1784 – 1859)

 
King Francis was a hearty king, and loved a royal sport,
And one day as his lions fought, sat looking on the court;
The nobles filled the benches, and the ladies in their pride,
And ’mongst them sat the Count de Lorge, with one for whom he sighed:
And truly ’twas a gallant thing to see that crowning show,
Valour and love, and a king above, and the royal beasts below.
 
 
Ramped and roared the lions, with horrid laughing jaws;
They bit, they glared, gave blows like beams, a wind went with their paws;
With wallowing might and stifled roar they rolled on one another;
Till all the pit with sand and mane was in a thunderous smother;
The bloody foam above the bars came whisking through the air;
Said Francis then, «Faith, gentlemen, we’re better here than there.»
 
 
De Lorge’s love o’erheard the King, a beauteous lively dame
With smiling lips and sharp bright eyes, which always seemed the same;
She thought, «The Count my lover is brave as brave can be;
He surely would do wondrous things to show his love of me;
King, ladies, lovers, all look on; the occasion is divine;
I’ll drop my glove, to prove his love; great glory will be mine.»
 
 
She dropped her glove, to prove his love, then looked at him and smiled;
He bowed, and in a moment leaped among the lions wild:
The leap was quick, return was quick, he has regained his place,
Then threw the glove, but not with love, right in the lady’s face.
«By God!» said Francis, «rightly done!» and he rose from where he sat:
«No love,» quoth he, «but vanity, sets love a task like that.»
 

James Henry Leigh Hunt / Джеймс Генри Ли Хант

(1784 – 1859)

 
Был сердцем храбр король Франциск и толк в забавах знал.
На схватке львов он как-то раз глядел с балкона в зал.
Там были славные мужи и дам придворных цвет,
И граф Делёрж сидел там с той, которой дал обет.
Здесь были все, кто знали толк и в битве, и в любви —
Король вверху, бомонд – внизу, на дне – королевские львы.
 
 
Как ветер быстр их лап удар, их рык как гром в ночи,
Ужасен их зубов оскал, и когти как мечи.
Метался дьявольский клубок на желтом дне арены,
И вились гривы на ветру в клубах песка и пены.
Со свистом взвился за барьер кровавых струй фонтан!
«Нет, видит Бог, – сказал король, – все ж лучше здесь, чем там!».
 
 
Делёржа спутница была прелестна и юна.
С улыбкой к рыцарю склонясь, подумала она:
«Граф храбр как лев и раб любви, а, значит, храбр вдвойне —
Безумством пусть докажет он свою любовь ко мне.
Увидит мой триумф цвет дам, бомонд и сам король.
Ты хочешь, граф, на даму прав – сыграй героя роль!»
 
 
И ах! перчатка вниз летит, и тут с поклоном граф
Ко львам бежит – и вмиг назад, перчатку подобрав.
Но отказался граф от прав на даму, сев с ней вновь,
Когда с перчаткой бросил ей в лицо свою любовь.
«И поделом! – вскричал Франциск. – Ты прав, считаю я:
Нет, из любви не шлют на смерть – шлют из тщеславия!».
 

Rudyard Kipling5252
  Цит. по: PoemHunter.com.


[Закрыть] / Редьярд Киплинг (1865 – 1936)

 
I went into a public—’ouse to get a pint o’ beer,
The publican ’e up an’ sez, «We serve no red—coats here.»
The girls be’ind the bar they laughed an’ giggled fit to die,
I outs into the street again an’ to myself sez I:
O it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, go away»;
But it’s «Thank you, Mister Atkins», when the band begins to play,
The band begins to play, my boys, the band begins to play,
O it’s «Thank you, Mister Atkins», when the band begins to play.
 
 
I went into a theatre as sober as could be,
They gave a drunk civilian room, but ’adn’t none for me;
They sent me to the gallery or round the music—’alls,
But when it comes to fightin’, Lord! they’ll shove me in the stalls!
For it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, wait outside»;
But it’s «Special train for Atkins» when the trooper’s on the tide,
The troopship’s on the tide, my boys, the troopship’s on the tide,
O it’s «Special train for Atkins» when the trooper’s on the tide.
 
 
Yes, makin’ mock o’ uniforms that guard you while you sleep
Is cheaper than them uniforms, an’ they’re starvation cheap;
An’ hustlin’ drunken soldiers when they’re goin’ large a bit
Is five times better business than paradin’ in full kit.
Then it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, ’ow’s yer soul?»
But it’s «Thin red line of ’eroes» when the drums begin to roll,
The drums begin to roll, my boys, the drums begin to roll,
O it’s «Thin red line of ’eroes» when the drums begin to roll.
 

Rudyard Kipling / Редьярд Киплинг (1865 – 1936)

 
За пинтой пива захожу раз в паб я, например —
«Мы не обслуживаем тут, кто в красной форме, сэр».
Халдей к дверям как часовой, у стойки девки ржут,
а я на улице опять и про себя твержу:
«Эй, Томми, эй, такой-сякой, а ну, отсюда – марш!»,
но «Пожалте, мистер Аткинс!», когда оркестр сыграет марш.
Оркестр сыграет марш, ребята, оркестр сыграет марш,
и «Пожалте, мистер Аткинс!», как оркестр сыграет марш.
 
 
Другой раз я зашел в кино, не брал ни капли в рот.
Они любую пустят пьянь – закрыт для Томми вход.
«Иди, – сказали мне, – в музей, в театр». Боже мой!
А только где-то полыхнет: «Марш в стойло, рядовой!».
Ведь Томми – он такой-сякой, пусть за дверью подождет,
но «спецпоезд Аткинсу подать!», когда пора в поход,
когда пора отдать концы, когда флот идет в поход —
спецпоезд, ребята, в порт подать, когда нам плыть в поход.
 
 
Над Томми ржать, ложась в кровать, не стоит ничего
Не жрамши, он хранит ваш сон, и дешев скарб его.
Ругать солдата, как поддаст, любой из вас горазд —
чем с полной выкладкой шагать, вам легче в десять раз.
Слышишь: «Томми, такой-сякой – ты с утра по новой пьян»?
но «Героев красный строй» нам сыграет барабан,
да, сыграет нам, ребята, нам сыграет барабан,
«Слава, красный строй героев!» нам сыграет барабан.
We aren’t no thin red ’eroes, nor we aren’t no blackguards too,
But single men in barricks, most remarkable like you;
An’ if sometimes our conduck isn’t all your fancy paints,
Why, single men in barricks don’t grow into plaster saints;
While it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, fall be’ind»,
But it’s «Please to walk in front, sir», when there’s trouble in the wind,
There’s trouble in the wind, my boys, there’s trouble in the wind,
O it’s «Please to walk in front, sir», when there’s trouble in the wind.
 
 
You talk o’ better food for us, an’ schools, an’ fires, an’ all:
We’ll wait for extry rations if you treat us rational.
Don’t mess about the cook—room slops, but prove it to our face
The Widow’s Uniform is not the soldier—man’s disgrace.
For it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Chuck him out, the brute!»
But it’s «Saviour of ’is country» when the guns begin to shoot;
An’ it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ anything you please;
An’ Tommy ain’t a bloomin’ fool – you bet that Tommy sees!
Не красный строй героев мы – ничем не лучше вас,
но мы не дрянь и пьянь, пускай сорвемся кой-то раз.
Мы люди как все люди, мы в казарме просто спим,
а с тех, что спят в казарме, статуй не лепить святым.
Вечно «Томми такой, Томми сякой, куда ты прешь вперед?»,
но «Пожалте, сэр, вперед на фронт!», как жареным пахнёт.
Как жареным пахнёт, ребята, как жареным пахнёт,
тут же «Пожалте, сэр, вперед на фронт!», как жареным пахнёт.
 
 
Весь шум, что надо лучше нас кормить и обучать,
а было б лучше для солдат – нас за людей держать.
Вы делом помогите нам, что проку с громких слов?
Ведь не солдат несет вину за траур наших вдов.
А Томми, он – то «такой-сякой, гони его, козла!»
то «наш спаситель и герой!», когда стрельба пошла.
Пусть Томми – он такой-сякой и «всегда стараться рад!»,
но видит все – он не дурак, у Томми меткий взгляд.