Текст книги "Охота за древом. Стихи и переводы"

Стихи, не вошедшие в два изданных сборника

«Судьба порой сплетала туго…»

Осе Каплану на 65-летие

 
Судьба порой сплетала туго,
хотя и жаловаться грех,
зато на всю катушку друга
иметь – везенье не для всех.
 
 
Уже немного тех осталось,
с кем бабку помянуть и мать,
но наползающую старость
как дар нам легче принимать,
 
 
когда в кругу потомков милых
за тесным праздничным столом
есть с кем поднять, покуда в силах,
бокалы в память о былом.
 
 
А вдруг потрафит смерть-старуха
до возрастов библейских нам,
чтоб лет до ста внимало ухо
твоим мальчишеским стихам,
 
 
чтоб прочны были мирозданье,
где внуков и детей растим,
и дом, где не за мзду и званья
не видно стен из-за картин.
 
 
Так выпьем водки, коли пьется!
Печенка есть – душа легка.
А только здесь ли жизнь дается,
то нам неведомо
пока.
 

(21 декабря 2006 г., Москва)

Прощанье с кармой

«Народ – биомасса истории»

(И.М.Дьяконов, в разговоре)

«И вы, мундиры голубые…»

(М.Ю.Лермонтов)

Памяти Бродского

 
я расплатился с тобой под расчет за хлеб вино и ученье
за искусство любить (чет) и за науку забвенья
(нечет) в этой степи где гурт исходная единица меры
биомассы живого мяса поживы войны и холеры
ибо смерда жизнь как гондон одна разова и конечна
но в том бонтон что величина и величье державы вечны
 
 
прощай волок из варяг ладейных и урок былинных в греки
чай путь долог с малин удельных к голубой царевой опеке
от благоверной царицы Феодоры бляди к Федорину горю
порционному горю христа ради на этом сиром просторе
в этой путине безрыбья бурлящей радостью рабьей
под вечной властью отребья в позе распятья крабьей
в этом волчьем урочье в этой топи горючей
в этой доле собачьей в этой юдоли сучьей
на этой вдовьей поляне политой спермой
пострелянных здесь по пьяни Великой Стервой
имя которой кощунственно мусолить в соплях патриоту
а пришлецу бесчувственному прокаркать легко до рвоты
 
 
съел у нас этот брак как поется лучшие годы
я тебе не друг и не враг бери половину свободы
как знаешь распорядись и оставайся с Богом,
только что не трудись платком махать за порогом
а я сактируюсь с зоны пойду по следам таежным
коридором зеленым пройдусь по твоим таможням
мне нечего в декларации предъявить чтоб качать права
и кочевой моей нации все это трын-трава
дети да воспоминанья неподотчетный скарб мой
это не расставанье это прощанье с кармой.
 

(май-август 2005, Бронкс-Москва)

Сыну-2

 
Если умру, ты меня забудешь
(я тоже не помнил, что было в пять),
с полгода «а папа?» спрашивать будешь,
чтобы на годы забыть опять.
 
 
Жена, с которою не сложилось
по моей одной, как всегда, вине,
не окажет мне последнюю милость —
сыну рассказывать обо мне.
 
 
Не подскажет с моей роднею общаться
(да что тебе в той московской родне?).
И только, быть может, лет в тринадцать
ты спросишь с опаскою обо мне.
 
 
Ну был – профессором и вроде поэтом,
был да сплыл в неясную синь…
Тебе ль, осиянному Новым Светом,
до древ, до евреев и до Россий?
 
 
Но в поиске робком простых ответов
на вопросы, скопившиеся за тридцать веков,
ты наткнешься средь старых книг на этот
невесомый томик моих стихов4141
  Имелся в виду мой тоненький сборник «Homo tardus. Поздний человек» 2009 года.


[Закрыть]
 
 
и увидишь древо, и услышишь голос,
настоянный на цикуте любви и боли,
и почувствуешь жажду, и испытаешь голод
по тому, что ушло, не вернется более.
 
 
И заплачешь как взрослый, и станешь молиться
по-детски кому-то, кто б вернул отца,
и это будет твоей бар-мицвой.
И будешь выслушан до конца.
 
 
Тут ты, собеседник мой приватный,
вздохнешь: «Наверное, я был неправ»
и руль времен крутанешь обратно,
меня с обочины подобрав.
 
 
И скажешь: «Как есмь я первопричина
всему – безглазая, погоди.
Ступай, сынок, воспитай мне сына,
у нас с тобою все впереди».
 
 
И вернешь меня в Гарлем, положишь рядом
с тельцем, что сразу прильнет ко мне.
И не узнать, что мировой порядок
ради нас поменялся в забытом сне.
 

(Гарлем, октябрь 2009)

«Наш любимый юбиляр…»

Б.М.Бернштейну на 90-летний юбилей

 
Наш любимый юбиляр
ни хрена еще не стар!
Избежав советских нар
и патриотичных свар
в солнечной Эстонии,
ты, тая в мозгу пожар,
выпускаешь легкий пар
(это тоже редкий дар),
слушая симфонии.
Если жить хотя бы до ста,
по пиндосовскому ГОСТу,
девяносто – это просто
шаг вперед и точка роста,
и дождемся чуда мы:
Боря наш подлечит глаз,
снова вспрыгнет на Парнас
и ужо завалит нас
новыми талмудами.
Ты в искусстве свел концы:
сеют разный злак творцы
румб находят гении,
мы же, зрители – жнецы
да галерные гребцы.
Что же мы в забвении?
 
 
Вольной мысли паладин,
докопаться до глубин
не страшишься ты один,
зависть сея белую.
Ближний круг и дальний круг —
свет твой нужен всем вокруг
Долгой жизни, старший друг!
Жизнь с тебя я делаю.
 

(17 ноября 2014, North Salem)

Сонет джаза

В. К.

 
я был на джазовом концерте
за жизнь второй
случайный раз
мутили тихий омут черти
и в уши лез как в душу
джаз
хотите нет хотите верьте
трубач был асс
и лабух класс
и знали о любви и смерти
ударные и контрабас
мне кайф ловить досталось мало
на протяженье
бытия
но глупо начинать с начала
и туш все глуше слышу
я
фоно
ударит
по басам
но соло слажу
только сам
 

(июнь 2011, Гарлем)

Ностальгический сонет

 
Что ж, жизнь легко непредсказуема —
паранаучный парадокс.
Век от Орехова до Зуева
прет паровоз, транжиря кокс.
 
 
Ну как не поиграть в игру его?
Пока. Спасибо за урок-с.
Где эта остановка х… ва?
Все, откатались. Ну, и Бог с
 
 
ней. Может, что-то есть
за поворотом тем задымленным.
Прощаемся. Имею честь.
 
 
Все сходят. Легионы имя им.
Отбив свиное4242
  Тут отсылка – для молодежи, нашего стариковского фольклора не знающей – на хохму семидесятых: что такое «свиная отбивная»? Это морковная котлета, отбитая у свиней.


[Закрыть], что осталось?
Одна ко всем слепая жалость.
 

(декабрь 2010, Гарлем)

«Люблю картошку больше макарон…»

 
Люблю картошку больше макарон,
а, значит, пуще я дурак российский,
чем европейский трикстер. Поделом
мне здесь сидеть и печь топить дерьмом,
не мной произведенным, в мегафон
бурча кухонный: не такие сыски
да перлюстровки, да стальной закон
видали мы. Почтовый электрон
пока неиссякаем. И марксистский
монстр или сдох, иль спит мертвецким сном.
А эти все – народец явно склизкий,
но «вор милей» и хватит о дурном.
Поговорим о чем-нибудь смешном —
ну, например, какие ждут нас риски…
 

(1992, Москва)

Жизнь

 
Сначала медленно тянулась
и все хотелось поскорей.
Едва сознание проснулось,
я знал, что смертен и еврей.
И так хотелось жизни взрослой,
но мама чтоб не умерла,
а оказалось, все непросто,
когда взяла да понесла.
И так несется в рваном ритме,
пока не лопнет колесо,
и только сердце в такт стучит мне:
пока не все, пока не все…
 

(1983—2017)

«Ты к слову относишься плево…»

К Л.

 
Ты к слову относишься плево,
но я – филоло́г и еврей.
Почти что как дело мне слово:
в нем пушечный гром батарей
и летних громов канонада —
почти спецэффект и салют,
но землю ровняют снаряды
и молнии в дерево бьют.
Отсюда лесные пожары
и гибель людей и зверей.
Так поняли слово недаром
когда-то и грек, и еврей.
Отсюда и магия слова,
шаманская сила имен
и виденье слова – такого,
которым был мир сотворен.
А ты говоришь, что неважно:
слова – это только слова,
не больно совсем и не страшно,
когда их роняешь едва.
Пустого болтания биты,
не значащие значки.
И ходишь живой, как убитый,
от словом рожденной тоски.
 

(2012, Нью-Йорк)

Подражание Дикинсон (303)

 
Душа себе нафрендит шушеру
и трепачей,
и в интернет навалит мусору —
ведь он ничей.
 
 
В фейсбучной проходной обители
шумит салон,
и в закуте для вытрезвителя
царит бонтон.
 
 
Хозяйкина благотворительность
на всех одна.
один я проявляю бдительность:
беги говна!
 

(2013, Нью-Йорк)

* * *

От камня по воде круги, растопит айсберг пламень спички. Но, милый друг, себе не лги, раз не умеешь с непривычки. Вольно ж тебе признать стихи за формулу различий духа, за дистрибуцией стихий следя вполглаза и вполуха. Ведь и железная строка слаба для притяженья истин, а гравитация легка лишь там, где бег планет расчислен. Всем сестрам по серьгам раздай, наплюй на пол и свойства наций и радуйся, внеся раздрай в науку идентификаций. Забыть себя, побыть другим, чтоб ощутить родство в их шкуре и архетип принять, как гимн, стоймя в любой архитектуре.

А что же дух? Постой, постой, здесь только кожа, только кости… мы ненадолго, на постой, с одной пропиской на погосте.

(сентябрь 2013, Нью-Йорк)

Ответ

 
А я молчу, сжав зубы за стеной,
тебе в стекло дыша январской стужей,
и с репликой все той же, с той одной,
что сдавливает горло – и все туже.
 
 
Играем пьесу странную, как жизнь,
где все экспромт и драматург аноним.
Подмостки ходят, но актер держись,
пока мы молча монологи гоним.
 
 
Невысказанность – та, что рвется с губ,
гуляет эхом в темном полном зале,
а зритель хочет бис, поскольку глуп,
и жадно ждет катарсиса в финале.
 
 
Сюжет так прост: сошлись два гордеца —
лиса и журавель из детской сказки,
чтоб там, где у начала нет конца,
сорвать с лица наклеенные маски.
 
 
Покамест ждем, кто первым включит свет,
одним движеньем рук разгонит морок,
запасы тают отведенных лет,
и каждый день невозвратимо дорог.
 

(2013, Нью-Йорк)

Стишки для детей

Что с утра ест белый аист?

 
Вот в гнезде проснулся аист.
Что на завтрак он с утра ест?
Аппетита нет с утра —
ну, проглотит комара,
на затравку пару мошек,
на закуску трех рыбешек,
не забыть про червяка,
слопать майского жука,
чтобы не было икоты,
нужно выпить полболота
и заесть пяток лягушек
парой сотен жирных мушек,
пожевать ужа и мышь,
клюв почистить об камыш
и в воде удобней встать,
до обеда чтоб поспать.
 
 
Аппетита утром нет.
Аппетит придет в обед.
 

Если курица не птица

 
Если курица – не птица,
то не птица и синица,
и удод, и свиристель,
и пингвин, и коростель.
 
 
Если курица – не птица,
то не зверь тогда куница,
и ленивец, и енот,
и козел, и бегемот.
 
 
Если, этому поверя,
согласимся, что не звери
слон, пантера и жираф,
то получится, что прав
тот, кто рыбой не считает
рыб, которые летают.
Но и плавающих рыб
мы тогда вполне могли б
не считать за рыб: леща,
сельдь, и стерлядь, и ерша,
простипому, путассу
и другую рыбу всю.
 
 
И, наоборот, за рыбу
мы кита держать могли бы.
Но куда девать кита,
если рыба вся не та?
 
 
Если курица не птица,
то не рыба и плотвица,
барракуда, сом и язь,
и акула, и карась.
Значит, врет наука вся
про гуся и порося:
от моржа до кабарги
пудрят в школе нам мозги!
Если курица – не птица
и совсем не зверь лисица,
и не рыба вовсе хек,
значит, я – не человек.
 
 
Получается тогда
ну такая ерунда,
ну такая чушь совсем,
что уже пора бы тем,
кто к народу лезет с тем,
что, мол, курица – не птица,
перед всеми извиниться.
 

Гиппопотам

 
Зверь большо-о-ой гиппопотам:
морда – тут, а попа – там!
 

Белый аист-альтруист

 
Я, признаюсь, удивляюсь:
ай да птица этот аист!
Словно белый снег он чист,
и притом – не эгоист.
 
 
Он гнездо большое вьет,
мелких птиц туда зовет4343
  Аисты строят большие гнезда (некоторые весят несколько сот килограмм). В них часто вместе с аистами гнездятся мелкие птицы.


[Закрыть]:
трясогузки, воробьи,
прилетайте – все свои!
 
 
И синичкам, и скворцам —
всем найдется место там.
Мелюзге гнездо такое
словно царские покои.
 
 
Не в восторге аистиха:
не бывает дома тихо.
«Папа-аист, ты сдурел —
столько птиц в гнезде пригрел!
 
 
Как высиживать птенцов?
Может, выселим жильцов?
Превратил гнездо в притон —
хоть лети из дома вон…»
 
 
Длинным клювом улыбаясь,
отвечает папа-аист:
«Коллективное гнездовье
сохраняет нам здоровье.
 
 
Всем давая кров и дом,
мы природу бережем.
Сообща растить птенцов
веселей, в конце концов!»
 

Совиный разговор

 
Сыч, сипуха и сова
сели в круг играть в слова.
 
 
Говорит сова: «Сипуха,
прекрати сипеть мне в ухо!
Ясно всем как дважды два,
что сипуха – не сова.
Сколько я прошла лесов,
не встречала рыжих сов.
В форме сердца морда птичья —
вкус дурной до неприличья:
с мордой сердцем, без ушей —
как брелок из-под ключей!
А видали вы красу —
ухо чуть не на носу?
Без ушей нормальных сов
ты, как кошка без усов».
 
 
Та в ответ ей: «Ты, сова,
просто дурья голова!
В интернете посмотри:
всем ясна как трижды три,
и без всяких лишних слов
роль сипух в отряде сов.
 
 
Форма сердца для лица —
несравненная краса!
У ушей на птичьих лицах
вид – ну просто застрелиться.
А сиплю я, чтоб не ухать
(сов обидеть не хочу хоть)».
 
 
Сыч считает: «Ты, сова,
совершенно не права.
Вон сипуха как мудра —
Так бы слушал до утра».
 
 
Говорит сычу сипуха:
«Ни пера тебе, ни пуха!»
 
 
Сыч в ответ: «С чего бы вдруг?
Разве я тебе не друг?
То желать, что надо людям,
птицам, мать, давай не будем!
Пожелать такое птице —
можно, если разозлиться!
На меня уж ты не злись —
ведь почти как пень, я лыс…»
 
 
Говорит сова сычу:
«Про тебя уж я молчу.
Стыдно совам, дорогой,
быть такою мелюзгой.
 
 
Не почти – как пень, ты лыс!
А дурацкий этот свист?
По-болгарски кукумяка
ты не зря – сиди не вякай!
Будь на вы со мною, сыч,
и когтем в меня не тычь!»
 
 
Отвечает с сучьев сыч:
«Не порите, птицы, дичь.
Не собачьтесь снова, тетки,
мы ж не люди с вами все-таки!
Доведет до драки слово.
Поимейте совесть, совы!»
 
 
«Ух ты, – ухает сова, —
как умно! Спиши слова».4444
  Семейство сипуховых относится к отряду совообразных, в который входит и семейство совиных («настоящих» сов); одно ухо у сипух находится в области лба, другое – на уровне ноздрей. Сычи – мелкие совы, составляющие отдельный род в семействе совиных.


[Закрыть]
 

Крокодиловы слезы

 
Плачет бедный крокодил:
«Я ль не кроток, я ль не мил?
Если б мог я без кровей
корм клевать, как воробей,
как козел, траву жевать,
чтобы не переживать
тварей божьих пояденье
как моральное паденье!
Это что же за напасть —
что шевелится, все в пасть!
Разве я, ребята, рад
хрупать, хряскать всех подряд,
жамкать, жвакать все живое?
Со стыда я волком вою!
Жалок мой удел и жуток —
управляет мной желудок!
Но такая, знать, судьба —
воля, видимо, слаба.
Если б можно было мне
оставаться в стороне
от проклятых челюстей,
я бы папы был святей!
Тварь любую нежно я
все лизал бы, не жуя.
Звали б все ягненком Нила
душку-крошку крокодила…
Взять страшилу бегемота —
украшение болота:
вон, как хряк, разлегся там
«конь реки», гиппопотам!
Вот за что ему везенье —
лотос жрать без угрызенья?
почему его, урода,
добрым сделала природа?
Ладно, быдло бегемот…
А убивец-кашалот?
Сколько жизней загубил он
чемоданным этим рылом!
Сколько он за день-деньской
сводит фауны морской!
А как вспомнишь про акулу,
так до боли сводит скулы.
Сколько душ сожрет на круг!
Хрясть – и ноль душевных мук.
Столько хищников на свете —
я один за всех в ответе…»
Наползает на глаза
крокодилова слеза…
 
 
Пожалеешь: бедный зверь!
Но поверь мне – и не верь
крокодиловым слезам.
Подрастешь – поймешь все сам.
 

Кстати о птичках

 
Это – не ямб, не хорей и не дактиль.
Просто стишок.
Ящероптица звалась птеродактиль.
Вникни, дружок:
да́ктилос – палец, птеро́н значит птица
(если запишешь, потом пригодится).
Самая мелкая – как воробей:
ела букашек, клевала червей.
Крупную звать, как запомнить легко нам,
орнитохе́йрусом4545
  орнитохе́йрус, по-гречески «птичья рука» – самый крупный птерозавр планеты размером с маленький самолет (размах крыльев – 12 м.)


[Закрыть], птеранодо́ном4646
  птеранодо́н («крыло без зуба») – 8 м. в размахе крыльев, отличался беззубым клювом.


[Закрыть],
арамбургиа́ной и кецалькоа́тлем
(с Тецкатлипукой не путать – понятно?
Тот и тот – два мексиканских божка,
и у обоих – страшила башка).
Эта – тварюга ужасного вида
(в народе известная как аждархи́да).
Саженей шесть, это метров тринадцать —
крыльев размах (не дай Бог повстречаться),
с длинной, противной такой головой.
Водилась в период она меловой,
ну, еще в юрский встречалась, бывало.
Ее человечество позабывало.
Вру: не забыло – пока что его
не было в юрский и в меловой.
Эта, большая, в отличье от малой,
зубаста была и жрала что попало.
Ладно, неважно, что было в начале:
или забыли, или не встречали
(драконы из сказок-то схожи по виду
с этой заразой – пардон, аждархи́дой).
Важно другое: что куча ученых
верит, что птицы – потомки драконов,
т.е., простите, летающих ящеров!
Если бы это про хищников – ястребов,
грифов, орлов, сов и коршунов, но ведь
даже колибри – потомок чудовищ!
Вот, значит, как появились на свете
птицы! А что там про них в интернете?
(Надо искать и тебе научиться.
Кстати, нашел я, что главный по птицам
– только не смейтесь, ну что вы как дурочки? —
дядя один по фамилии Курочкин.
Но хорошо, что не Тецкатлипукин —
самое главное – имя в науке.
И, не в обиду серьезным ученым,
будем хихикать над тем, что смешно нам.
А чтоб узнать, что про рыб еще слышно,
будем искать на фамилию Фишман).
Там я узнал, что когда-то однажды
жил на земле динозавр двухэтажный —
четырехкрылая ужасть такая.
И, что еще оказалось: в Китае
в ранней формации типа Исянь
тоже отрыли какую-то дрянь.
Это был переворот настоящий:
птица – не птица, и ящер – не ящер.
Звали его «микрора́птор гуи́»,
вызвал в науке он прямо бои.
И, что мне в голову не приходило:
птицы, похоже, родня крокодила,
и что не только ИЗ ЯЩЕРОВ птицы,
– В ЯЩЕРОВ птицы могли превратиться.
Встретились мне терезинозаври́д,
и криптово́ланс, и троодонти́д,
и псевдозу́хий, и авими́мус.
Тут-то я понял, что крышею двинусь.
Тут-то я понял, что хватит с меня – и
лучше я мячик пойду погоняю.
 

Переводы

Переводы с испанского

Luis de Gongora4747
  По изданию: Juan Chabas. Antologia general de la literatura espanola (prosa y verso). La Habana, 1966. Стр. 242.


[Закрыть] / Луис де Гонгора (1561—1627)

 
Mientras por competir con tu cabello,
oro bruñido, el sol relumbra en vano;
mientras con menosprecio en medio el llano
mira tu blanco frente el lilio bello;
 
 
mientras a cada labio, por cogello,
siguen más ojos que al clavel temprano,
y mientras triunfa con desdén lozano
del luciente marfil tu gentil cuello;
 
 
goza cuello, cabello, labio y frente,
antes que lo que fué en tu edad dorada
oro, lilio, clavel, cristal luciente,
 
 
no sólo en plata o viola truncada
se vuelva, mas tú y ello juntamente
en tierra, en humo, en polvo, en sombra, en nada.
 

Luis de Gongora / Луис де Гонгора (1561—1627)

 
Пока, с твоими локонами споря,
напрасно солнце золотом лучится,
и белизной чело твое кичится
пред лилией в сияющем уборе,
 
 
пока, твоим устам зовущим вторя,
гвоздика тщетно взор пленить стремится,
и с глубиной очей твоих сравниться
мечтало бы пристыженное море,
 
 
усладу уст, очей, ланит, кудрей
спеши испить из моря наслажденья,
пока на смену золотой поре
 
 
гвоздик и лилий не пришло забвенье
сухой фиалкой в тусклом серебре,
и ты не стала прахом, тленом, тенью…
 

Ruben Dario4848
  По изданию: Ruben Dario. Poesias. Colleccion literatura latinoamericana. Casa de las Americas. La Habana, 1967. Стр. 92.


[Закрыть] / Рубен Дарио (1867—1916)

 
Saluda al sol, araña, no seas rencorosa.
Da tus gracias a Dios, ¡oh sapo!, pues que eres.
El peludo cangrejo tiene espinas de rosa
y los moluscos reminiscencias de mujeres.
 
 
Saber ser lo que sois, enigmas siendo formas;
deja la responsabilidad a las Normas,
que a su vez la enviarán al Todopoderoso…
(Toca, grillo, a la luz de la luna, y dance el oso.)
 

Ruben Dario / Рубен Дарио (1867—1916)

 
Паук, восход приветствуй и вытри злые слезы,
за счастье жить, о жаба, восславь Творца щедроты!
Корявый краб шипами вполне достоин розы,
а в устрице осклизлой от женщины есть что-то.
 
 
Так будем тем, что есть, обиды не тая!
Непостижимое – лишь форма бытия.
Оставим труд разгадок природе и Творцу…
Трещи, цикада, под луной! пляши, медведь, в лесу!
 

Сонеты из цикла
«Негасимая молния»/
«El rayo que no cesa»
Sonetos (1934—1935)
Miguel Hernandez4949
  По изданию: Miguel Hernandez. Poesia. Biblioteca basica de literatura espanola. La Habana, 1964.


[Закрыть] / Мигель Эрнандес (1910—1942)

 
Me tiraste un limón, y tan amargo (4),
Con una mano cálida, y tan pura,
Que no menoscabó su arquitectura
Y probó su amargura sin embargo.
 
 
Con el golpe amarillo, de un letargo
dulce pasó a una ansiosa calentura
mi sangre, que sintió la mordedura
de una punta de seno duro y largo.
 
 
Pero al mirarte y verte la sonrisa
que te produjo el limonado hecho,
a mi voraz malicia tan ajena,
 
 
se me durmió la sangre en la camisa,
y se volvió el poroso y áureo pecho
una picuda y deslumbrante pena.
 

 
Ты бросила мне горький плод лимона (4)
рукой горячей и такой невинной,
что не задет был строй его глубинный
и горечь оказалась сохраненной.
 
 
Ожогом желтым из истомы сонной
исторгнутая, кровь моя лавиной
вскипела, отзываясь на осиный
укус овала плоти напряженной.
 
 
Но шалости своей ты улыбнулась,
и понял я твою игру простую,
столь чуждую моей, мужской и злой.
 
 
И под рубашку кровь, остыв, вернулась,
ужалив сердце в мякоть золотую
пронзительной слепящею иглой.
 

 
Tengo estos huesos hechos a las penas (10)
y a las cavilaciones estas sienes:
pena que vas, cavilación que viene
como el mar de la playa a las arenas.
 
 
Como el mar de la playa a las arenas,
voy en este naufragio de vaivenes,
por una noche oscura de sartenes
redondas, pobres, tristes y morenas.
 
 
Nadie me salvará de este naufragio
si no es tu amor, la tabla que procuro,
si no es tu voz, el norte que pretendo.
 
 
Eludiendo por eso el mal presagio
de que ni en ti siquiera habré seguro,
voy entre pena y pena sonriendo.
 

 
Для злых сомнений создан мой висок (10),
и стала боль для жил моих законом.
На боль сомненья набегают сонно,
как в час прилива волны на песок.
 
 
Как в час прилива волны на песок,
меня несет кругами монотонно
по сковородам ночи закопченным
вод этих темных неуклонный ток.
 
 
Мне не уйти от этой мглы зловещей —
лишь ты, любовь, лишь ты даешь мне силы,
лишь ты горишь последнею звездою.
 
 
И смехом заглушая голос вещий,
который шепчет, что и ты забыла,
вхожу в пролив меж горем и бедою.
 

 
El toro sabe al fin de la corrida (17),
donde prueba su chorro repentino,
que el sabor de la muerte es el de un vino
que el equilibrio impide de la vida.
 
 
Respira corazones por la herida
desde un gigante corazón vecino,
y su vasto poder de piedra y pino
cesa debilitado en la caída.
 
 
Y como el toro tú, mi sangre astada,
que el cotidiano cáliz de la muerte,
edificado con un turbio acero,
 
 
vierte sobre mi lengua un gusto a espada
diluida en un vino espeso y fuerte
desde mi corazón donde me muero.
 

 
Когда коррида проревет к финалу (17)
и вена, вздувшись, лопнет как струна,
узнает бык: у смерти вкус вина,
которым жизнь, жалея, обделяла.
 
 
Фонтан сердец забьет из раны алой,
пучину сердца осушив до дна,
и накренится над песком сосна,
и глыба камня рухнет с пьедестала.
 
 
Ты, кровь моя, живучая как бык,
с утра наполнив кубок неизменный
тончайшего старинного литья,
 
 
саднящим вкусом стали под язык
сочишься влагой горькою и пенной
из сердца, где скопилась смерть моя.