Текст книги "Факультет патологии"

– Как – в какой, – недоумевает Ирка, – в нашей, конечно.

– А какой он язык учил?

Я собираюсь все-таки признаться, но Ирка затыкает меня:

– Английский, естественно.

– Он что, в другой подгруппе занимался?

– Да нет, он у вас, Магдалина Андреевна, – и она озаряет ее сияющей улыбкой, удивляясь, что она не понимает.

– Подожди, подожди, Ира. Я его в жизни никогда не видела.

– Ну как же, посмотрите в ведомость. Она открывает ведомость.

– Как ваша фамилия? Я называю.

– И правда, в самом конце стоит, приписанная. Почему же я вас никогда не видела?

Я не успеваю раскрыть рта.

– Он в академическом был, у него со здоровьем плохо было, неважно.

– Ну а сейчас-то как?

– Сейчас прекрасно, – отвечает Ирка, – он занимался, и ему… зачет получить у вас надо.

– О чем ты говоришь, Ира, его же полгода не было, мы двадцать тем прошли, когда же он успеет все это ответить, у меня и времени нет сегодня столько.

И тут я ляпаю:

– А я и не смог бы вам все это ответить.

– То есть что это значит? – говорит она.

– Ну, он имеет в виду, что сегодня – много, – перебивает меня Ирка, – а через два дня экзамены начинаются. Да и у вас времени нет, а, Магдалина Андреевна?..

– Нет, Ир, это невозможно, я его даже в глаза не видела. Ну, ладно, с занятиями, я согласна – болел, но двадцать тем, которые мы прошли по английской литературе, и тексты, их-то я должна спросить для зачета.

Иркины глаза зажигаются.

– Ну, Магдалина Андреевна, он все лето будет готовиться, учить их, я сама буду с ним заниматься, а в сентябре он все до единого ответит, а?

– А сейчас что?

– А вы поставьте заочно…

– Это что-то новое! Я впервые о таком способе слышу. – Она улыбается Ирке, не глядя на меня.

– Ну, Магдалиночка Андреевна. – Ирка умоляет, чуть ли не повисая на нее. – Пожалуйста. У вас же такая добрая душа.

Я не верю в происходящее. А Ирка работает так и с такой отдачей, что ей впору на опустившуюся сцену Вахтангова выступать. И поднимать ее.

– Ну а как он, как студент?

– Магдалина Андреевна, да что вы, он прекрасный ученик, всю свою жизнь английским занимался. – (Это напоминает мне Шурика – волейболиста.) – Вы еще им гордиться будете, лучше всех в группе учиться будет.

– Сомневаюсь, Ир, – шутит серьезно та.

– Да, что вы, вчера он психологию сдавал доценту Берхину, так тот ему пять поставил и потом всем хвалил до конца экзамена – какие знания!

Нет, ее точно теряет сцена: феноменальная актриса.

– Ох, Ир, и не знаю, что делать, задала ты мне загадку. Хочется, конечно, тебе верить и времени нет. А вдруг это не так окажется?

– Магдалина Андреевна, это невозможно, я лично над ним шефствовать буду и следить, и отвечать за все буду я, только одна.

– Ну ладно, уговорила ты меня. Давайте свою зачетку, молодой человек. Саша вас, кажется, зовут?

– Да, – говорю я.

Зачетка из кармана у меня не вынимается, Ирка помогает ее достать. В голове совсем у меня ничего не соображается, не понимается, а только кружится.

– Смотри, Ир. – Она открывает зачетку и расписывается, почти не глядя; теперь самое главное, ведомость остается, без нее зачетка не действительна.

– В сентябре его спрошу, все темы, чтобы назубок знал, досконально. Под твое честное слово зачет ставлю.

– Обязательно, Магдалина Андреевна, вы такая добрая, я вас так люблю, ужасно.

Ведомость ложится под ее ручку. Я замираю, мне НЕ ВЕРИТСЯ.

И тут она мне говорит:

– How do you do? – и смотрит на меня. Я спрашиваю:

– Ир, что она говорит? Ирка улыбается:

– Ну, он шутит, Магдалина Андреевна, вы же понимаете, – и делает мне неописуемые глаза.

Она выставляет все в ведомость через мгновение размышления (показавшееся мне тремя вечностями) и, пожелав нам успешно сдать экзамены, удаляется.

Я тут же опускаюсь на пол. Ирка поднимает меня.

Мне бы даже не приснилось, что она сделала, не могло бы мне это присниться.

Я не держусь на ногах, падает мое тело.

– Идем сядем, – говорит она. – Ну как я все исполнила, а?! А ты боялся, говорил, что не получится.

Я сижу обалдевший и не верю: я получил зачет под Иркино честное слово. Оказывается, так тоже можно получать зачеты. И какие!

– Ты бесподобная актриса, – говорю я.

– Это что! Я единственно, когда испугалась, что она в зачетке у тебя увидит по психологии четверку. Но и ответ сразу приготовила.

Я смотрю на Ирку и не верю, она же гениальная девочка.

И тут она мне признается:

– Я свои зачеты почти все так получаю. Преподавателю иногда не знания, а доброе слово нужно. А я – такая хорошая девочка, и скромная, и паинька, и вежливенькая, – им приятно это слушать от меня.

А я-то думаю, откуда у нее такой отрепетированный взгляд, такая артистичность и высокий профессионализм движения, – она этим полтора года уже занимается.

– Ир, дай я тебя поцелую. Я целую ее в щеку – долго. И вдруг она мне шепчет:

– Я это сделала все-таки…

– Что? – не понимаю я.

– Ну, с Лилькой… помнишь, то, что ты рассказывал про…

– Да ты что, Ир?! Ты разыгрываешь меня или это неправда?

– Нет, правда. Это такая обалденная вещь. Я потом полчаса отключенная лежала. Мы теперь решили, только этим и будем заниматься.

– Ну, ласточка, ты изумляешь меня. Она смотрит, сияя.

– Жаль, Санечка, что ты не девушка, потому что теперь ты не интересуешь меня… как мужчина. А раньше я так хотела с тобой попробовать.

И ресницы мечтательно опускаются на ее глаза.

– Расскажи мне что-нибудь еще, о позициях, способах и чем любить можно, когда две женщины… встречаются.

Я обалдел от всего полностью, и от зачета, и оттого, что Ирка мне сказала.

– А как же Юстинов?

– Да ну его, надоел, ничего, кроме своего члена, не имеет. Да и тот в меня сует. Никакой фантазии или разнообразия…

Я смеюсь:

– Ты ему уже сказала?

– Нет, позже, а то его удар хватит.

И еще два часа разговора, в благодарность за Иркин зачет, мы посвятили основам лесбоса и позициям в этой любви.

Окончилась та чокнутая неделя зачетов, из которой я вырвался как из ада. И больше такой я бы не хотел пережить никогда.

Непонятно как, каким чудом, наверное, все-таки Бог, хотя я не верю в него (прости меня, Господи), есть, но я сдал, и в моей зачетной книжке были проставлены все зачеты. До единого. Я как-то извернулся, вообще никак, ни к чему не готовясь.

Папа был удовлетворен, мама была счастлива. А я думал, что впереди у меня еще четыре экзамена, и нет к ним ни одного вопроса. Впрочем, экзаменов оставалось три, так как психологию я уже сдал. На четыре балла.

Второй раз я подступался к летней сессии второго курса, и опять она чуть не зависла у меня из-за зачетов, которые, я думал, не сдам, не проскочу через них, никогда.

Через последующие три экзамена я прорвался не глядя, как сквозь подступающий ужас или кошмар. (Кошмарный ужас ужасного кошмара, – опять в голове закручиваться стало.)

Русскую литературу я сдал на четыре, не готовясь и вопросов не зная. Так как сплел два разных стихотворения Пушкина в один цикл, это было неважно, я по ходу дела разобрался, но было поздно, за что и получил свое.

Диалектический материализм сдал, имея раскрытый учебник на коленях и успев по своему билету и вопросам молниеносно начитаться. И на хрен только такие экзамены придумывают. А?!

Но был такой страшный предмет: «Историческая грамматика» (это от Рождества Христова нашей письменности до нынешнего времени – все знать надо), и на нем я чуть не попался, едва не залетел, с ободранными боками из него вырвался. В Москве существовал такой старинный род Тетерниковых, и эта 80-летняя курва его последняя представительница была (и меня она чуть таким не сделала – последним представителем моего рода, так как папа точно прибил бы меня).

Она меня, естественно, не видела никогда, а я ее – тем более. Ирка же мне ее не представила. И о предмете этом понятия не имел никакого, и если б не Иркина шпора, виртуозно мне проброшенная, я бы и этого не получил. Тройку мне с громадной натяжкой поставила, говорила, молодость мою пожалела (а я думал – род…). Хотела на осень переносить. Вот на этом экзамене мне чуть действительно дурно не стало. Он был последний.

Ведь через все же прорвался! А-а-а-а-а-а……..!!!!!!!

Тихо и мягко как-то наступил конец июня. Вот и эти горячечные и чокнутые дни позади, сдана сессия, отняты шмотки нервов и кучи здоровья.

Душе загул нужен, разгул, праздник!

Душе грохотать и скакать с телом хочется, и мы все приглашены к Ленке на день рождения. Суббота, восемь часов вечера. А впереди два прекрасных месяца: не видеть стен этого бесподобного института.

ИНТЕРМЕЦЦО

(Здесь, буквально, в данном случае, смысле значит – перерыв, отрезок, время, промежуток между двумя курсами, в который что-то происходит.) А происходит Ленкин день рождения, и пьянка торчала до космоса или до исчадия, фено-фантасмо-гротескно-колос-сально-фаллическая, фантастическая стояла пьянка.

Купив две бутылки шампанского и самую большую коробку конфет, ровно в восемь я появился возле ее дома, который находился напротив венерологического диспансера, около зоопарка на Красной Пресне. Приметное место – я не о зоопарке. Я поднялся на второй этаж и надавил пипку звонка.

Ленка встретила меня с распростертыми объятиями, буквально. От нее благоухало, пахло и несло ароматом чего-то далекого, не нашего.

Вся компания была уже в сборе. Ирка царственно улыбнулась мне и, поцеловав в обе щеки, томно села. Я передал имениннице «подарки» и сказал, чтобы она росла большая.

– Да уж куда больше! – сказала она.

– Правильно, – подтвердил Боб, – и так задом на два моих колена не помещается.

Квартира была громадная и великолепно обставленная, я даже не представлял, что Ленка в таких условиях живет. И чего ей тогда не хватало?! Мечта любого московского горожанина жить вот так, да еще в самом центре, пять минут от площади Восстания.

Я не знаю, кто ей что подарил, но Яша привез большую корзину красных роз.

– Богачи, – по поводу чего сказал Юстинов, – грезинские – это другое дело!

Яша негромко улыбался. И в этот момент его улыбки она позвала нас к столу. Я такого стола в жизни своей не видел! Стол был сладкий; кто хотел есть, ходил на кухню, очень большую, Боб оттуда не вылазил. Там стояли еще три стола с одной едой. Чего там только не было: и севрюга, и балыки, и красная рыба всякая, и икры, даже черная с красной перемешана, и маслины, языки, оливки, холодные нежные ростбифы, буженина, тринадцать всевозможных салатов от оливье до из крабов («крабного» называется), охлажденные куры в соусе сациви, холодные куры в стекле студня, подохлажденные куски телятины, пастельные индейки, домашние прекрасные соления всех видов, плюс на горячее жарился гусь, внутри которого было пять сортов винограда, и многое, многое другое.

Ленкины родители почему-то считали, что нас не будет интересовать еда (как таковая), поэтому основной удар был сделан на сладкий стол, который стоял посреди огромного кабинета и блистал всем, чем возможно. Сладкий стол потрясал и поражал.

Пооткрывали шампанское, разлили по бокалам и, конечно, слово для начала взял Юстинов (который ее накалывал когда-то; такая жизнь.)

– Лена! – сказал он, и вся Ленка засияла: ей было все равно, кто говорил и что, ей нравился ее день рождения, что он происходит, рождается, случается. Что он идет.

– Мы все знаем тебя долгое время, за исключением Ланина, конечно, – вся компания посмотрела на меня, – мы его самого не знаем долгое время… но тут Ирка восполняет пробел с лихвой. (Моя актрисочка засияла.) – Так вот, знаем мы тебя долгое время, за исключением, конечно…

– Ну давай, Андрюш, – перебил Боб, – не тяни кота за яйца!

– Бобу, конечно, нажраться не терпится, это понятно. Да, так о чем я? не о Ланине речь, конечно… – Он любил внимание и когда его долго на него обращали.

– Вот! Знаем мы тебя долгое время как прекрасного, вдумчивого, отзывчивого товарища. Который никогда не бросит в беде и протянет руку другу. И не только руку… – сказал Юстинов многозначительно, и все посмотрели на Боба.

Боб, конечно, не удержался, чтобы не вставить:

– Но и ноги!

Кто-то засмеялся, все нетерпеливо переминались.

– Мы знаем тебя как прекрасную студентку и упорную ученицу, я бы сказал, первую пчелку в институте…

Тут вся компания полегла от смеха.

– Почему так долго, Андрюша, – сказал Яша, – в Грузии тебя не было!

Всем опять стало смешно, потому что в Грузии тосты вообще говорят по полчаса или по часу.

– Подожди, Яша, дойдем еще и до твоего края…

– Так что насчет меня, Андрей, – сказала Ленка, – давай уже, выпить хочется.

– Так вот, я желаю тебе быть такой всегда, не изменяйся!

– Спасибо!!

И все стали пить шампанское. Ожидая от тоста большего, всем стало потом еще и смешно от этого ожидания.

После слово взял Яша, и он сказал:

– Леночка, ты хорошая девочка, лучшая из всех, кого я встретил на этом фак…, я имею в виду факультете. Такие девочки и правда редко встречаются, поэтому я целую тебя и желаю в жизни самого прекрасного, лучшего. – Он наклонился и поцеловал ее.

Все опять выпили искрящееся вещество.

Когда Ирка взялась за третий бокал шампанского, Юстинов сказал:

– Ира, хватит! Или ты забыла?

Но оказалось, что она забыла. Или не помнила. То ли не хотела помнить.

А потом началась такая пьянка, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Пили все и пили всё. Яша пил только коньяк, Боб жрал водку, в партнеры взяв меня. Юстинов наливался токайским, он любил сладковатые вина. А этот сорт токайского был большая редкость, Ленин отец в венгерском посольстве доставал специально.

В углу на инкрустированной подставке стояла великолепная стереоаппаратура, блестящая. Я спросил Лену, можно ли включить, она сказала: «Конечно, милый, делай что хочешь, чувствуй себя как дома!» Я включил музыку, и полилась стереомелодия.

На столе были все возможные виды сладкого десерта, которых в даже кино не видел я, а многих и названия не знал вовсе. Лена объясняла и заставляла, чтобы я пробовал. Она добрая девочка была, очень. Мне уже становилось нехорошо от сладкого, от этого сладковорота специальных конфет, с ромом, без рома, с ликером, пирожных, каких-то пирогов, испеченных дома, и тортов, заказанных вне его, консервированных сладких фруктов, пудингов, желе, ватрушек, безе, ореховых пирожных, разных видов мармелада, восточных сладостей: от рахат-лукума до какой-то необыкновенной, обалденного вкуса халвы.

В самый разгар гулянки появились Ленины родители, я даже не знал, что они дома, поздравили ее: все наполнили и опять выпили шампанского. Бабушка поцеловала ее в щеку. Пожелав нам приятно повеселиться, они ушли, исчезли, будто их и не существовало. В природе вообще.

Все пили и ели столько, сколько влезет. А влазило много. Например, в Боба: он убирал рюмку за рюмкой водки, а меня за ним угнаться уже не хватало. Я вообще ее научился пить только в прошлом году. И она мне не наслаждение, а битву давала, борьбу. Он же пил не как производитель водочных изделий, а как водковоз, то есть который может вывезти в себе столько водки, сколько попало в него, внутрь.

Юстинов, уже разморенный от токайского (ледяное и прекрасное было, я тоже чуть попробовал), лежал на и вдоль дивана, а Ирка сидела рядом и доходила, добиралась, набиралась до нужной кондиции, ненормального рубежа, который вот-вот приближался. Боб смотрел на Ирку и подмигивал мне, говоря:

– Ну, впереди нас ждет что-то очень интересное! Юстинов, не засыпай, – и толкал Юстинова.

Кто-то еще что-то ел, пил, а мне уже было достаточно от всего перепробованного.

– Боб, иди сюда. – Мы стали у окна, и Боб закурил. – А кто у Ленки родители?

– Как?! Ты что, не знаешь!

И по пьянке он все рассказал, хотя уже ничего особенного в этом не было.

– Ленкин папа был большой человек, главный резидент советской разведки в… в одной капиталистической стране. Работал, естественно, в посольстве и кем-то там числился. А потом, когда их разоблачили., оказалось, что две трети посольства – профессиональные разведчики, работающие не в пользу дипломатии, а как раз наоборот. Разразился большой скандал, вытурили почти все советское посольство. И он, конечно, попал крупно, так как был главный и все под его начальством находились. Ты что, не читал? Об этом даже в газетах писали, только по-другому – ту страну в клевете обвиняли.

– А когда это было? – Он сказал. – Нет, я тогда еще в провинции жил, а туда вообще ничего не доходит.

– А мать у нее была талантливая женщина, когда-то: прима-балерина Пермского балета. Это очень сильная сцена, ведь туда всю ленинградскую хореографическую школу и балет вывезли во время войны. Там классный балет был, где она танцевала. А потом познакомилась с Ленкиным отцом, он тогда был военным советником посла в Албании, он «снял ее», и они поженились.

– Она еще выступала?

– Да, танцевала прекрасно. А потом родилась Ленка, она перестала выступать, постоянно сидела дома. Ничего не делала, вечно у нее болела голова, говорила все время, что мигрени. И вот уже девятнадцать лет сидит дома и у нее болит голова.

– Что – серьезно?

– Да нет, думаю, просто актриса либо шизофреничка. У человека не может девятнадцать лет болеть голова. Ты видел, она и сегодня с повязкой была.

– А что это за ножи, откуда они? Ленка собирает?

– Нет, ее отец. Он когда в Финляндии работал, это перед попадом, то собрал колоссальную коллекцию финских охотничьих ножей и вывез ее сюда, обалденные деньги стоит, кстати. И до сих пор собирает, ему друзья по заказу привозят.

Коллекция ножей на стенах, на тумбах, в шкафу была и правда великолепна.

– И еще он собирает стереоаппаратуру. Вся квартира в остальных комнатах клевыми магнитофонами заставлена.

– Неплохое хобби.

– Этот, что ты включил, знаешь, сколько стоит?

– Нет.

– Тысячу четыреста.

– Не слабо. А чем он сейчас занимается?

– После залета ему дали работу в Москве, в институте США, он там каким-то большим отделом информации заведует, то ли еще чем-то.

– А как Ленке все это нравится – коллекции, магнитофоны?

– Плюс две машины: новая «Волга» и старая. А ей наплевать на все это, она даже не касается. Ее вещи, предметы не интересуют, она странная девчонка, то есть по-хорошему странная, ее только друзья и отношения с ними волнуют. А на остальное – положить. У нее, кстати, и отношения с предками прохладные. Да и у матери с отцом тоже: мать неделями в доме сидит, ни с кем не встречается, никого видеть не хочет. А отец своей жизнью живет. Раньше Ленку любил без ума.

– Вы о чем тут секретничаете? – Ленка подошла и обняла нас.

– О твоем папке, – сказал Боб.

– О, папка мой большой человек, – и она засмеялась безразлично.

– Пошли все выпьем, – сказал Боб, – а то пятнадцать минут стояли без дела, пока разговаривали. Теряя прекрасное время для выпивания.

Мы подошли к столу, и именинница нам разлила. Водка была мягкая, специальная, очищенная, но брала она крепко. Мы взяли по ореховому пирожку, чтобы закусить. И в этот миг Ирка дозрела.

Она встала на диван и сказала:

– А я хочу танцевать голая!

У Боба радостно засияли глаза:

– О, началось, кажется! Юстинов, проснись, Ирка твоя дозрела.

Боб потирал руки в предвкушении ожидаемого.

– А я хочу танцевать голая! – повторила Ирка, и вся, и всякая решимость горела на ее лице.

Она задрала ногу (без туфли) и поставила на стол, прямо в макушку большого торта.

Теперь все обратили внимание на нее, без исключения.

– Ир, пошла вон со стола, – сказал Юстинов, еще спя.

– Голая хочу! – заорала Ирка так, что я вздрогнул. И тут он проснулся.

– Ну что за дура, как нажрется, сразу ей голой хочется. Ты и так одеваться не успеваешь!

Боб, как патриций, с причмокиванием ожидал действия, обняв именинницу.

Ирка встала второй ногой на стол и сделала па. Что-то, зазвенев, хрустнуло, звякнуло, разбилось. Кажется, хрусталь.

– Ира, я кому сказал, приди в себя. – Юстинов приходил в себя тоже. Мне уже становилось нехорошо, так как я предчувствовал близящееся.

Ирка схватила край короткого платья и задрала его до пояса.

– Саш, у нее классные ноги, а? – Боб глядел и улыбался.

– Ира, если ты не слезешь сейчас со стола, я тебе таких п…й надаю, что ты у меня забудешь свое имя. – Как всё в мире, Юстинов повторялся.

Ирка стала прыгать на столе, в тарелки. Юстинов соскочил с дивана и бросился к ней, так как она поднимала платье уже выше пояса и – билась посуда. Яша перехватил его, предупредив, он легко и быстро снял Ирку со стола и поставил на пол. И в этот момент Юстинов сбоку дал ей гремящую пощечину. Яша успел поймать его вторую уже занесенную руку и сказал:

– Не надо было, Андрюша.

Сказал очень укоризненно, Ирку было жалко. Но не Бобу, ему было весело:

– Ирка не может жить без внимания. Ей сцена и акт нужен, она актриса.

И тут Ирка пришла в себя.

– Ах ты, сука. – Она впервые подняла голос против Юстинова, но это был поворотный пункт, переламывающий, основополагающий, хотя и в своей вторичности момент, – на кого ты руку поднял? На меня! – Она орала. – Да чтобы ты еще со мной или я когда под тебя легла! Говно, – вопила она благим матом, – ты же даже не мужик. – (Это я подозревал давно.) – Не лягу с тобой больше никогда!

– Ляжешь, никуда не денешься, а за оскорбление сейчас еще по роже дам.

– Не лягу, ублюдок, никогда. Хватит мне абортов и воспаления придатков. Я… я с Лилькой Улановой е…сь, понял, да!

Мне стало нехорошо внутри; благо на Иркины слова никто не обратил внимания.

– Скажи, Саш, я это делала?! Делала, делала!!

– Ир, не неси херню, – завелся Юстинов (ревнует, что ли?), – а то вышвырну на улицу.

– Я сама пойду, от тебя на край света сбежит любая.

И тут она неожиданно сорвала платье и стала носиться по квартире, сбрасывая остатки – трусики, лифчик – с себя. А потом, совершенно голая, выскочила на улицу, и мы отлавливали ее очень долго. Поймали у зоопарка. Кто-то отдал ей пиджак, а Яша отмазывал прицепившегося милиционера, старшего лейтенанта, дежурившего на посту, который хотел забрать ее в отделение. В результате на десятке договорились, и тот размазался в очертаниях темноты, больше никогда не возникая.

Ирку привели в дом, ее била истерика, то ли она играла, было непонятно. Юстинов, орала она, чтобы ей на глаза не показывался, и сучила всех ногами подряд, если он пытался что-то сказать или приближался:

– Пускай себе другую блядь бесплатную найдет, кто будет лазить по гинекологическим креслам из-за его х…я. А я больше не буду! – орала она.

– Ну, как тебе твоя подружка, – ухмыляется Боб, – я же тебе говорил, что она еще покажет себя. Ирка – это редкая женщина!

Юстинов подошел ко мне и, моля, зашептал:

– Саш, я тебе сделаю что угодно, очень прошу, что угодно, только успокой Ирку, а то перед Ленкиными родителями неудобно. – Хотя дело не в них было.

То-то же, подумал я, понял, кто тут укротитель, а то строил из себя героя-любовника, командующего парадом блядей на Красной площади. (Эти бляди и без него скомандуются…) А вот Ирка – нет! Я взял Ирку и увел в ванну, там я ей отмыл одну ногу от крема, другую от грязи асфальта, и быстро успокоил, приведя в себя. Оделась она сама, Лена вежливо и тихо принесла ее одежду. Я отвернулся.

– Кисонька, не надо так делать. Будь умненькая.

– Хорошо, Санечка, – сказала она и поцеловала меня, – ты один понимаешь мою душу.

Что мучило ее, я не мог понять. И почему ей хотелось раздеваться, обнажаться, оголяться и выделяться? Но ее что-то мучило, тянуло, звало. Выворачивало наизнанку. А на нее никто не обращал внимания.

Мы вышли из ванны, она была совсем спокойная, как будто ничего не случилось. В комнате все продолжалось. Юстинов пил токайское, а Боб опохмелялся водкой после первого круга своего водочного захода. Он обычно три круга делал и дважды между ними опохмелялся.

Ирка тут же подсела к Юстинову и обняла его:

– Андрюшенька, прости меня.

Боб затрясся от смеха, и водка пролилась, он не мог остановиться и смеялся.

Но в этот раз Юстинов не послал ее куда подальше, а сказал:

– Ладно, Ир, успокоилась и прекрасно. Скажи спасибо Ланину, что он тебя увел и успокоил, а то бы ты у меня попрыгала, поплясала.

Опять из него попер герой.

Гуляли мы и пили до утра. После Яша взял такси и лично развозил всех по домам, платя таксисту три счетчика: за лишних двух человек в машине, пять утра, разные концы города и прочие экстрадела. Собирались еще на следующей вечер встретиться и допивать оставшееся. Я вышел из машины и попрощался, сказав слова благодарности. Боб с Ленкой уехали к Яше… встречаться сегодня. Встречать зарю утра.

Наконец наступило лето для меня. Для нас, учащихся, оно наступает не так, как для вас с июня, а только с июля, когда кончается сессия. И то, если она хорошо кончается.

Я окунулся в чтение, надо было наверстывать колоссально много. Мне предстояло прочитать, как минимум, тридцать пять литератур разных стран, времен и эпох. Моя феноменальная неначитанность (по сравнению с ними, живущими в столице и все знающими) пугала меня, и единственное, что радовало, что сейчас я осознаю и понимаю гораздо больше и читать буду только по своему, а не чьему-то желанию, не из-под палки, а это важно. Хотя предыдущий год я тоже много читал, но мне казалось мало. Вся эта гоп-компания любила, просто обожала умные разговоры на теплой лестнице: от неведомых мне каких-то звучных имен декадентов до прекрасных писателей XX века, его начала. Мне было стыдно: многих из них я не знал, не читал и не слышал никогда. Да и негде было. Я провинциальный мальчик. Мне просто было не до того в маленьком городке Кавказа, у меня были другие интересы. Хотя и книг там таких не было. Да там и другие ценности ценились: драка, удар, двор, улица. На того, кто читал, смотрели как на ненормального или до-ходняка. Я все же тайком от всех читал, но это было не много, попросту говоря – мало.

От всех этих разговоров мне становилось нехорошо. И я начал, летом. Я читал запоем, не переставая и не останавливаясь. Я читал книгу в день, книгу в два дня, до упада, до изнеможения (мне казалось, я их никогда не догоню, бравадствующих и легко судящих обо всем, обо всех), и чувствовал, как голова моя наполняется, тяжелеет, что-то узнает. С этого момента и навсегда чтение стало у меня каждодневной привычкой.

И в это же время у меня появилась другая привычка: если я в одной книге встречал упоминание о другой, другом романе или герое его, или, если хотя бы дважды слышал упоминание какой-то книги или автора, я моментально находил и прочитывал все, получалось как цепочка, как цепная реакция, безостановочная. Я читал и читал и не мог остановиться. Этому не было конца, чтение было нескончаемо. Я дорвался. И это было моим открытием, откровением, озарившим меня. Потом, по примеру нелюбимого Толстого, я даже стал составлять «Круг чтения». Или – для чтения, по разделам: «XIX век», «XX век», «Русская литература», «Французская литература», «Современная» и так далее. Для грядущих поколений, которые, может, захотят прочитать, что прочел я. Я посвятил этому года. Отбирая.

И что-то еще делал в это летнее интермеццо. А потом, в конце августа, уехал с одной девочкой на море. Но моя личная жизнь, думаю, вас не интересует абсолютно.

Потому ее и не буду описывать я.