Электронная библиотека » Александр Мишарин » » онлайн чтение - страница 6

Текст книги "Белый, белый день..."


  • Текст добавлен: 18 января 2014, 01:12


Автор книги: Александр Мишарин


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Атом! Квант… Ничтожество – по сравнению с тем, на что он должен ответить. Что ему противопоставить?

Хотя бы закричать. Предупредить…

Но не криком научного полудурка, которые тысячами строчат и строчат апокалиптические сценарии конца света, конца человечества.

Нет! Он не из них! Он, П.П. Кавголов, должен найти! Выделить, определить, доказать противоположное…

Если есть вселенский ужас – значит, есть и путь. Выход у человечества!

Только на каких он основах? Среди каких берегов? Где та скала, на которой зиждется спасение? Где тот свет человеческий, в луче которого зарождается, набирает силы, выпрямляется сфера Жизни?.. Жизни новой, проникновенно-ясной, издревле знакомой. Только потерянной, забытой в сутолоке эпох и дьявольской напасти.

Она же была! Есть! Она будет всегда… Всегда!

Но как ухватить, увидеть, проникнуть? Как возжечь в себе пламень этого понимания?.. В его-то старческих мозгах?

Это должен быть взрыв осознания, как догадки Гёте. Где? В чем? Откуда может прийти озарение?

П.П. закрыл глаза и заплакал… Только без слез.

Плакала какая-то самая глубинная суть его жалкого, старого существа. Плакал он один. Молча. В пустой, как каменный мешок, московской квартире…

Машины за окном неслись и неслись… А П.П. сидел, откинув голову. Так, чтобы выпрямился позвоночник. Чтобы расширились легкие. И в них вошло больше и больше воздуха! Чтобы за закрытыми веками было видно ночное небо… Другая, безмерная, вечная… уносящая его в Галактику отзывчивая пустота…

Он знал, как надо работать. И когда!

Он чувствовал, узнавал этот холодный, синеватый дымок вдруг почти бессознательный открытости… К пониманию чего-то самого простого… Но единственного! Распахивающегося перед ним…


Неожиданно раздался необычайно громкий телефонный звонок.

– Ну что, фельдмаршал? Небось спишь?

Голос Ростика был глухой, пьяновато-задиристый. Но все-таки веселый.

– Еще не сплю.

– Значит, один кукуешь, фельдмаршал?

– Что тебе надо? – резко спросил Кавголов. – Почти два часа ночи!

– А я только проснулся. Весь день, кажется, спал.

– Ну и спи дальше! – П.П. уже хотел положить трубку, но Ростик не дал:

– Ты не ершись, фельдмаршал! Я же не просто так звоню.

Кавголов замер.

– Наверное, я уже допился! – почти шепотом продолжал брат. – Но мне кажется…

– Что кажется?

– В моей кухне… кто-то убирается! Я отсюда, из спальни, слышу.

– Ну так встань, посмотри! Может, воры?

– Женщина убирается… Тихо, осторожно… Чтобы меня не разбудить!

– Может, Лёля? – Кавголов имел в виду жену брата, с которой тот уже лет десять, как развелся.

– Лёлька?! – усмехнулся брат. – Она бы, наоборот, такой грохот устроила! Чтобы все черти из квартиры сбежали!

Ростик замолчал. Только слышно было его неровное, сдавленное дыхание. Молчал и П.П.

– Я знаю, – наконец проговорил Кавголов, – кто у тебя на кухне.

– Ты ее тоже видишь? – быстро, шепотом спросил Ростик. И, не дожидаясь ответа, добавил с облегчением: – Ну слава богу! А я уж думал, глюки!

– Значит… не у тебя одного, – почти про себя сказал П.П. – Что ты замолчал?

– Она, кажется, сюда идет!

– А ты испугался?

Минуту-другую в трубке было совсем тихо. Потом издалека, еле слышно, прозвучал голос Анны Георгиевны:

– Сейчас куриный бульон будет готов. Выпей, Ростик, чашечку! Потом, минут через пятнадцать, другую! А потом, Ростик, надо снова спать… Ты не бойся, я никуда не уйду. Посижу тут с тобой.

– Ты… за мной пришла?! Уже пора? Да? – Голос Ростика срывался. У него перехватывало дыхание.

– Ни за кем я не пришла, – вздохнула Анна Георгиевна. – Ты кому звонишь?

– Павлу.

Анна Георгиевна взяла трубку.

– Паша? Это я! Ты не беспокойся. Я побуду с Ростиком. – И добавила глуше: – Сколько смогу.

– А как ты узнала?!

– Да уж узнала! – Она вдруг всхлипнула. – Забросил ты брата! Совсем забросил!

– Он же взрослый человек! Сам творит, что ему вздумается. Вспомни Георгия Федоровича, деда, отца твоего. Одна порода!

– Но ты-то должен понимать!

– Почему именно я?

– Что мы с тобой – всё по телефону? Нам надо наедине поговорить! А пока тоже ложись спать… И за Ростика не беспокойся. Ты же знаешь… Я его поправлю! – И добавила тише: – Хотя бы на какое-то время.

– Только не давай ему пить!

– Это уж мое дело! Ты спи. Спокойной ночи! – И неожиданно добавила: – Павлушенька!

В трубку ворвался громкий, веселый, залихватски-пьяный голое брата:

– Ура, фельдмаршал! Маманя-то у нас гений! Голоса матери и Ростика отодвинулись. П.П. уже еле их слышал.

– Маманя! Где ты нашла этот штоф? Я уж думал, его давно разбили!..

Павел Павлович осторожно положил трубку. И закрыл глаза.

VI

Она понимала, что ей уже давно надо было возвращаться. Анна Георгиевна дала слово. И не просто слово, а поклялась судьбами своих внуков, что только три дня пробудет на старой, грешной, весенней московской земле.

И на что ушли эти дни?

Она не могла отказаться от того, чтобы не увидеть свою дорогую Машеньку Романову. Единственную, наверно, кто еще помнит ее молодой, цветущей, наивной…

Но для этого надо было сделать крюк по времени больше, чем в сорок лет. В самое начало шестидесятых. Да нет! Еще раньше – в пятьдесят второй. Значит, больше чем в полста лет…

Кто же ей простит такое? Кто поймет, что ей хотелось снова почувствовать себя молодой – хотя бы сорокалетней! Снова вернуться в то солнечное, утреннее московское марево, где еще почти нет автомобилей, где звенят редкие трамваи, где толстый и умный Пашка виснет у нее на руке. Уже и большой, и одновременно ребенок – всего тринадцатый год…

А она, Анечка, еще стройная, длинноногая, сильная, притягивает невольно взгляды всех, буквально всех мужчин! Их глаза становятся счастливыми, а уже потом другими – и робкими, и похотливыми, и кокетничающими. Но всегда пораженными!

Нет! Она не жалела об этой экспедиции в свою молодость. Да какую молодость – в пятьдесят втором ей было уже сорок семь лет!

Но Анна Георгиевна знала, что и в те годы она была еще хороша. С высоким бюстом, тонкой талией, с распахнутыми серо-голубыми глазами в темных, густых ресницах. И еще нос – чуткие, прекрасно вырезанные ноздри. Недаром отец, Георгий Федорович, даря ей когда-то арабских кровей, серую, с белой гривой кобылу, приговаривал: «Кобылку – кобылке!» И долго еще звал свою любимую дочь «моя кобылка».

Может, поэтому так доверчиво относились к ней лошади?

Давно, почти перед самой ее земной смертью, когда было ей уже далеко за семьдесят, она протянула руку к статному дончаку по кличке Квадрат… Как напрягся этот сизо-гнедой красавец с пепельной гривой… Как потянулся к ее руке!..

А рука-то была пустая!

Но конь все равно лизал ее своим нежно-красным, сочным языком. Словно сама ее кровь сквозь истончившуюся старческую кожу солонила его губы…

– Мама! Откуда ты так лошадей знаешь? – искренне удивился тогда Павел, привезший ее на ипподром.

– Когда-нибудь, Паша, узнаешь! Все расскажу тебе, – проговорила грузная и уже слабая Анна Георгиевна. Отошла от калитки, инстинктивно ища руку сына.

Да! Да! Все правильно! Она никогда бы не нашла Машеньку Романову в сегодняшнем, таком непонятном ей мире. Так же, как она никогда бы не смогла найти ни П.П., ни собственного отца, ни мать, ни сестер…

Она знала теперь только саму себя.

Свою комнатку – белую, почти пустую, как келья…

Она видела зеленые ветки, бьющие во всегда открытые окна.

Но когда выходила на порог своего жилища – то ли одинокого домика, то ли отдельного выхода из длинного, только угадываемого одноэтажного барака, растянувшегося на километры, никакого сада уже не было…

А был сухой ветер. И в опасной близости шумел – ровно и грозно – океан.

Анна Георгиевна понимала, что это не озеро и даже не море. Там каким-то высшим чувством всегда угадывается – хоть и далеко – противоположный берег. А здесь его не было!

Океан был бескрайний. Всегда осенний. И в меру бурный…

Он не нес опасности. Он как бы только закрывал весь остальной мир. И прошлый, и сегодняшний, и будущий…

Анне Георгиевне иногда казалось, что он даже оберегал их (кого их?) от чего-то худшего, трагического. Что могло ожидать каждого…

Но кто были эти «каждые» – Анна Георгиевна не знала… Ни на пустынном берегу, ни в иногда мерещившемся бараке она никогда никого не видела.

Она даже не могла сказать, чем она питалась! И питалась ли вообще…

Так тяжелым больным дают пищу. И отводят мочу и фекальные массы через специальные зонды. Но здесь ничего этого не было.

Так же, как не было ни больницы, ни врачей, ни сестер, ни лекарств…

Может быть, все это Анна Георгиевна получала через воздух – океанский, плотный, солено-пылящий? Или все происходило, когда она спала?

Ей иногда то ли виделось, то ли мерещилось, что кто-то наклоняется над ее лицом близко-близко… И понимает все ее мысли, страхи, недоумения…

Но, даже заставив себя проснуться, она не только никого не видела, а и не слышала удаляющегося шороха, не ощущала исчезающего запаха только что бывшего в ее комнате существа…

Когда она вставала, умывалась очень холодной, колодезной чистоты и плотности водой, расчесывала остатки своих седых и теперь уже редких волос, то минуту-другую обычно сидела на табурете-треножнике.

Именно в этот момент начала дня (хотя ночи здесь не было, а были вечные светлые сумерки – чуть тревожные и настораживающие) она чувствовала, что на нее кто-то смотрит. Она не могла сказать – откуда? Сверху? Или из окна? Или из угла? Но кто-то явно присутствовал…

А потом все кончалось. Она снова оставалась одна.

В прошлой жизни, наверное, любой бы сказал, что от такого одиночества легко сойти с ума. Наложить на себя руки…

Но здесь у нее даже не возникало подобных мыслей. Здесь у нее вообще не было ни мыслей, ни желаний. У нее были только картинки… Обрывочные картинки воспоминаний…

И еще была какая-то странная, похожая на восточную, музыка… Она возникала не всегда. Только тогда, когда Анне Георгиевне должно было быть грустно.

Это бывало не часто и ненадолго. Однажды Анна Георгиевна, выглянув в окно, все-таки увидела при странно меняющемся солнечном освещении бесконечный, уходящий за горизонт, многокилометровый барак… Часть которого, оказывается, занимала и ее – не комната, а дом…

Это видение мгновенно растворилось в прибрежном мареве. Ослаб ветер, и распрямившиеся кусты снова закрыли горизонт.

Но Анне Георгиевне все равно захотелось плакать! Плакать, как никогда за все ее здешние годы.

Она жила в бараке! И этот барак что-то очень сильно ей напоминал…

Она пыталась вспомнить и не могла!

Анна Георгиевна открыла дверь и осторожно вышла на крыльцо, ведущее прямо на пляж. И в этот момент вдруг вспомнила! Когда-то она уже видела и этот пляж, и себя, и это крыльцо… Вспомнила даже свое желание быть здесь!

Это было с ней в давней, еще земной жизни. В те дни, когда начиналась болезнь. Она тогда мысленно молила Бога о спасении…

Значит, Он услышал ее. И дал ей то, о чем она, обессиленная, молила? Может быть, это и был ответ на много раз задаваемой самой себе вопрос «где я»? В раю? Или в аду?.. Или мы просто ничего не знаем – ни про то, ни про другое?..

С одной стороны, она жила в каком-то месте, напоминающем отдельный, может быть, анапский курортный, покинутый лагерь. Но пионерский? Или Бухенвальд?

Но с другой стороны, она же сама просила об этом бараке! Об этом крыльце! И о чем-то, напоминающем этот океан.

И была услышана!


Теперь ей надо было возвращаться, и как можно скорей. Что ее удерживало в этом, уже почти незнакомом доме? Около спящего немолодого, пропахшего сивухой племянника Ростика? Сына самого любимого и давно исчезнувшего для всех человека – Коли. Николая Климентьевича Янковского… Блестящего архитектора. Блестящего штабс-капитана образца 1915 года. Мужа ее старшей сестры Марии…

Мария… Тонкая, как свечечка! Узкоплечая, узкотазая, с длинными прекрасными руками. С чуть застывшим выражением лица – словно с китайской дорогой древней гравюры… Рок всей их семьи! А тогда одна из самых богатых и загадочных юных женщин Маньчжурии, Владивостока и даже всей Восточной Сибири… Студентка второго курса юридического факультета Томского университета. Чуть-чуть кокаинистка. Прекрасная танцорка только что пришедшего на Восток шимми и почти неприличного танго… Все ночи напролет пропадающая в ночных ресторанах, барах и кабаре Харбина, Шанхая, Владивостока и даже Киото… Выписывающая наряды только из Парижа, признающая исключительно фирму «Лориган де Коти»…

Маруся Батурина слыла к тому же теософкой. Знатоком буддизма. Свободно говорила на монгольском и японском, не считая русского и китайского…

Сам Капабланка, заехав на гастроли в Мукден, был поражен, что единственным партнером, успешно сыгравшим с ним ночью в турнире на пятидесяти досках, была то ли русская, то ли японка Мария Батурина.

Так что бедненькому, хоть и не без польско-немецкого лоска, Николя Янковскому пришлось приложить немало усилий, чтобы выдвинуться на позиции, которые хоть в малой степени, но придавали ему положение возможного жениха.

Скромный, однако крепкий «фольварк» его отца Климента Янковского, по слухам (в которые не хотелось верить!), все время переходил из рук в руки, от русских к немцам и обратно. Так что все это хозяйство, а также двухэтажный (но смахивающий на крестьянский) дом родителей Николя, а главное, сама их жизнь – всё было под вопросом!

Денег из дома давно не слали.

Сестра – тоже Маруся! – начавшая первый курс химии в Казанском университете, вдруг прислала ему в Иркутск посылку с домашним салом и грубого помола мукой. Эта посылка очень развеселила вообще склонного к некоторому легкомыслию Николя. Во всем – кроме работы, учебы и профессии. Янковский уже в молодые годы был серьезной фигурой среди архитекторов Сибири, Маньчжурии и Северного Китая.

А когда знаменитый миллионер Второв заказал ему проект виллы в предгорьях Кяхты и попросил не затруднять себя вопросом стоимости во имя профессиональных забот и стиля восточного «модерна» (Шехтель или Шпиц на маньчжурский манер!), то Маруся Батурина первый раз провела с ним ночь.

Притом сделала это откровенно. Отослала всю компанию из трех десятков поклонников, родственников, друзей в банкетный зал, где был накрыт ужин, а сама – в платье с глубоким декольте, с треном, лазорево-синего крепдешина – протянула руку только успевшему щелкнуть каблуками юному Янковскому.

Они поднялись, не оглядываясь, по широкой лестнице со старинными китайскими вазами в княжеский номер Радзивиллов.

Десятилетняя Анечка стояла тогда около своей французской бонны, следя за ними и мечтая только об одном – об английском винчестере. Папа привез ей из Лондона. Но он был далеко! Так же как далеко был и сам отец. Он уже полгода как жил в Монте-Карло. Приобрел дом, потом продал его. А скорее всего проиграл…

Но всё это меньше всего волновало его дочерей. А уж тем более десятилетнюю влюбленную Анечку.

Все это были дела «маман», а она была то ли в Троицкосавске, то ли в Кяхте, но собиралась, как писала дочерям, в Петербург. А потом к мужу на Лазоревый берег!

«Что-то Георгий уж больно разгулялся! Пора и честь знать. Все-таки у него три дочери на выданье. Деньги – деньгами, а фамилию тоже надо соблюдать!»

Вот, «соблюдает фамилию» и самый старший из ее внуков – Ростислав Николаевич Янковский. Это его храп раздается по всей квартире – непроветриваемой, давно не убираемой. Забитой старинными картинами, восточными диковинками и прочей когда-то блестящей рухлядью…

Полный генерал от дипломатии, один из директоров ЮНЕСКО, посол в Японии и Бельгии, дважды доктор наук, почетный член международных обществ и Американской академии государственного права валялся на старинном, XVIII века палисандровом диване и, наверное, во сне представлял, что мать… (Для него она была «тетя Аня» и «мама». Даже «мамочка» – так уж сложилась их жизнь.) Да! Что мамочка снова вернулась к своему седому ребенку.

Как она радовалась, когда Ростик поступил в Институт востоковедения! А потом, когда тот расформировали, Ростика, как одного из лучших студентов, перевели в МГИМО… Остальных, большинство, – в заштатные инязы…

После первого курса Ростик уже поехал в Китай. И ездил туда каждый год. Учившиеся с ним китайские товарищи, приходя к нему домой, говорили, что по-китайски он говорит лучше, чем они сами.

«Китайцы всегда были вежливыми людьми», – улыбалась про себя Анна Георгиевна.

Она смотрела на двадцатидвухлетнего Ростика. На своего старшего сына! И племянника… И не могла оторвать глаз от его всегда чуть удивленного, красивого, тонкого лица. Разрез глаз – как у Коли, а цвет темно-вишневый – Маруси… И тот же, какой-то лаковый, восточный, как со старинной гравюры, блеск. Такая же, как с гравюры, неподвижность.

И снова бурная, чуть-чуть картавая, даже захлебывающаяся речь…

Прощальная улыбка та же – Колина! И звонкий, молодой смех…

Анна Георгиевна хватала первую попавшуюся тарелку и вылетала из комнаты, чтобы не расплакаться от какого-то невесомого, божественного, абсолютно женского счастья!

Она, Анна, Анечка, маленькая Анька, на которую Маша долгие годы даже внимания не обращала, спасла, вырастила… все вытерпела! И если можно отомстить счастьем, отомстила им всему миру. Злому, холодному, безжалостному миру революций, войн, теплушек, тюрем, очередей, милиционеров, карточек… Миру ночных обысков, грязных мужицких рук, коммунальных свар и тупой безжалостности! Она отомстила всему этому своими детьми! Обоими! И Павлом, и Ростиком!

«Вы посмотрите на моих детей – так, кажется, сказано в сонетах Шекспира. – Моя былая свежесть в них жива. В них оправданье старости моей…»

«Оправданье» хрипело и пускало слюну во сне.

Он на мгновение открыл глаза:

– Мама! Ты здесь?

– Здесь-здесь, сыночка…

Он вздохнул с таким облегчением, что у нее перехватило дыхание.

– Хочешь еще выпить? – осторожно, с надеждой, что он откажется, спросила Анна Георгиевна.

Но он опустил голые ноги на пол и, запахнувшись в большой, когда-то бывший белым халат, начал то ли говорить, то ли мычать про себя. Только крупная седая голова качалась в такт его внутреннему монологу.

– Значит, допился! До белой горячки, – наконец отчетливо и даже отстраненно произнес Ростислав Николаевич.

– Почему? – искренне не поняла мать. Он усмехнулся:

– Ты еще спрашиваешь?! – И объяснил ей, как ребенку: – Тебя же не может быть. Ты же умерла двадцать три года назад. Я еще прилетал из Вены на твои похороны. Мы с Аленой прилетели, – добавил он.

Анна Георгиевна уже знала, что они с Аленой лет десять, как разошлись. После смерти их сына, ее внука. Который умер так глупо – от банального аппендицита. Через три дня он собирался с сокурсниками по МГИМО лететь в Адлер или в Судак…

Опять МГИМО! Опять двадцать два года!

Ростик был в командировке в США. А когда прилетел, все уже кончилось. Он так и не простил смерти Евгения своей жене. Ушел из дома, несмотря на двадцать с лишним лет прекрасных – конечно со стороны – отношений! Несмотря на умную, талантливую, очень темпераментную и одновременно собранную дочь Ирину. Она-то идеально скроила свою жизнь. Вышла замуж за сына двух профессоров-международников, родила троих детей, сделала мужа – чуть болезненного, но все равно спортивно-воспитанного и умненького красавца – советником-посланником нашего нового посольства в США.

О дальнейшей ее судьбе Анна Георгиевна старалась не думать. Она только поцеловала Ростика в его прекрасную, породистую, седую голову. И наконец поняла, почему он не поднимает к ней лицо… Оно было буквально омыто слезами!

Да, Ростик дорогой! Казалось бы, два раза снаряды в один окоп не попадают.

– Попадают, мамочка! Еще как попадают!


Ростик имел в виду свою внучку Дашеньку. Ей в семь с небольшим уже сделали две операции на мозге. Но она по-прежнему не говорит, не понимает… Только делает левой ручкой непонятные движения.

Опухоль мозга… В два с половиной года ее обнаружили. Однако до сих пор врачи в Вашингтоне, в Москве, в Швейцарии находятся в недоумении – что это такое? Откуда? Злокачественное образование? Генетически-наследственное?

Ничего не говорят. Ничего не обещают. Робкие надежды – на будущее половое созревание.

Может быть еще тысяча самых нелепых надежд – на какой-нибудь метеорит… на чудодейственное лекарство… на волю из космоса! Во всяком случае, китайские, тибетские, тайские, малайзийские врачи от Ростиковой внучки уже отказались.

Все оказались бессильны перед крошечной Дашенькиной тайной. Может быть, только сама она ее и знает. Но не может выразить словами. Всем существом своим видит что-то неопределенно-угрожающее, родившееся вместе с ней. Или даже жившее многие века до нее…

Ведь недаром, когда родился его старший сын Женька, заполошный Ростик чуть не упал без чувств. У маленького человечка, у младенца, была синяя спина! Словно ее выкрасили – пусть неровно, по каким-то нервным узлам краской цвета индиго.

Они жили тогда в Нью-Йорке. Ростик работал в ООН. Они с Аленой обошли всех тамошних светил. И только старая, мудрая еврейка, помнившая еще концлагеря (и сталинские, и гитлеровские), сама-то чудом выжившая, долго и радостно смотрела на младенца. Потом повернула свою улыбку к родителям и, усмехнувшись, как всезнающая Кассандра, чуть снисходительно спросила:

– У ваших предков была старая кровь? Не просто два поколения, а очень старая кровь! Тысячу лет! Больше!

А?!

– Конечно, – как приготовишка, обрадовался и расцвел Ростислав Николаевич. – Даже две. Одна – от древних литовских жрецов. А вторая – от третьего сына Чингисхана Гучита.

– А я что говорила! – хлопнула младенца по попке седая врачиха. – Через пять-шесть месяцев и следа этой синьки не будет.

Действительно, через полгода никто бы не догадался по смуглой гладкой колее изнеженного, но ласкового Женьки, что грозные гены тысячелетий проглянули сквозь его младенческую спинку.

Ушли? Рассосались? Или только затаились в его здоровом, быстро растущем теле?

Он рос быстро, складно. С широкими плечами, длинными сильными руками байдарочника и альпиниста. У него был мощный, но стройный костяк крупного мужчины. Наверно, годам к тридцати, если бы чуть пренебрег спортом, Женька начал бы тяжелеть. Весь был в Георгия Федоровича, в его тучную, сильную громадность.

Но он не успел дожить до тридцати. Так и остался очень симпатичным, как будто вечно загорелым, веселым юношей с большими, раскосыми глазами. С неясным овалом лица, с сильными, большими руками.

Но в то же время… Анна Георгиевна это всегда видела… И не хотела видеть! Гнала от себя… Что-то чуть отреченное, торопящее его жить… Нет! Не надломленное, но что-то чувствующее про себя, а оттого тревожное было в его всегда ласковом, смеющемся и одновременно вопрошающем взгляде.

«Может быть, вы все… И ты, бабуля! Именно ты, как самая старшая, знаешь что-то такое про мое будущее?.. Назови это предчувствием, роком, близостью финала… Я ведь недаром лечу в горы, ухожу в море. Извожу себя тренировками в спортзалах! Чтобы встретить все это во всеоружии!»

Словно тайные союзники, они вдруг обменивались стремительными, вопрошающе-тревожными взглядами. И она понимала! И не хотела понимать…

Она говорила только будничное: «Не гоняй, Женька, на такой скорости на своей „Волге“! В Москве ведь такое движение!»

Какое тогда в Москве было движение?! Анна Георгиевна словно предполагала, выбирала ему самый банальный, самый понятный, самый мгновенный исход…

Но сама не верила в него! Только каждый раз, ой как сердце заходилось, когда Алена по телефону говорила, что Женька с ребятами ушел в горы и вторую неделю ни весточки от него. Или на яхте куда-то в Бокчары – и не звонит. Или с друзьями празднует что-то уже третий день.

Однако всё обходилось. Анна Георгиевна научила обманывать себя – все обойдется! Всё это бабьи глупости! Выжила уже от старости из ума!

Но что она могла – всерьез, по-взрослому прямо – ответить внуку?!

Что ей самой, еще девушке, старый земской врач Иван Дмитриевич Переверзев сказал своим глухим, глубоким, неумолимым голосом:

– Девочка! Никогда не пейте спиртного! Ни много! Ни мало! – И добавил тише: – Иначе сойдете с ума!

– Но почему?

– Такое наследство ваше.

– Но что именно? И от кого?

– Всё от ваших знаменитых монгольских предков. Огромный букет, уж не знаю даже каких, может, давно исчезнувших болезней… А так-то вы здоровы, даже редкостно здоровы!

Анна Георгиевна тогда вспомнила, что была зачата, когда Георгий Федорович проходил военную службу. По какому-то, только ему понятному, капризу он года два вел особый, почти «диетический» образ жизни. Похудел, постройнел… Разогнал собутыльников и прихлебателей… Истово отдавался воинским дисциплинам. Даже делал марш-броски со знакомыми офицерами-топографами по Уссурийской тайге… Чуть не был задран медведем, но вышел с честью из этой схватки. Хотя из оружия при нем был только охотничий нож… Долго еще их легкие английские сани укрывались теплейшей медвежьей попоной.

Неужели и отец? Он тоже?!

Врач понял ее немой вопрос.

– Я же сказал – с монгольской стороны… Это ведь века и века… У них были свои лекарства! Свои мази, свои врачи… Вы же бывали в дацанах?

Еще бы не бывала, когда родной брат Марии Андреевны, Аниной матери, был главным ламой крупнейшего Аринхойского дацана. Мать так любила ездить в этот старинный храм с колоссальными статуями Будды, молчаливыми монахами, бритыми и бронзоголовыми, с тоненькой черной косичкой на затылке.

– И это передастся… моим детям?

– Бог миловал. Вы-то здоровы! – улыбнулся Переверзев. – А восточная медицина, восточные болезни… Вашим предкам более тысячи лет… Они могли подхватить их и в Древнем внутреннем Китае. И в бывшей Хазарии… Они могли быть у народов, которые давно вымерли! Мы не знаем их имена, ибо они были поглощены Великим Моголом.

Он, Иван Дмитриевич, давно уже «болел» Востоком. Поэтому его глаза сейчас сияли – они были туманны и чуть косили… Переверзев понюхал щепотку гашиша на тонко свернутой белой бумаге и заговорил с еще большим воодушевлением:

– Вот – смерть! – Он показал на толстостенную стеклянную банку с гашишем. – Но на Востоке его употребляет каждый третий, старики – особенно. И доживают порой до ста лет. А для Европы – это неминуемая и быстрая деградация. Смерть за два-три года… А в Древнем Китае… И во времена вашего великого предка… Без наркотика – пусть он называется опиум, гашиш, нас, бура, настойка мака или пыльца конопли – не обходилось ни одно обычное застолье, беседа, праздник. Его обязательно клали под седло в Великих походах.

– Но вы ведь тоже чуть не умерли? Так рассказывала мне мама.

Переверзев мгновенно изменился в лице. Даже чуть не прослезился.

– Ваша матушка – святая женщина! Ума, души, кротости голубиной. Может, это и бывает только от смешанного брака двух древних родов… Смешно! Оба – восточный и западный – рода вышли из жрецов и наверняка уйдут через тысячу с лишним лет снова в жрецы.

– Как дядя Арсений?

– Да-да, – быстро проговорил Переверзев. – Ведь именно ваша матушка, когда смерть моя была неминуема, бросила дом, вас, девочек, почти грудничков, и повезла меня в дацан к ламе. К Арсению, вашему дяде. И шесть недель не отходила от меня… Потом ваша матушка вернулась домой, а я еще два года жил в дацане и исполнял все, чему учил меня ваш дядя. – Он вдруг нахмурился, стал серьезным. Откашлялся, выплюнул черную мокроту в специальный широкогорлый флакон. – Я должен жить, чтобы принять ваших детей. И детей ваших сестер. Я должен проследить, хотя бы первые восемь – одиннадцать лет, пока не сформируется их организм…

Переверзев смотрел на Аню серьезно, спокойно. Но как-то отрешенно. Словно знал, какие беды, крушения, болезни и поломанные надежды ожидают эту девочку совсем скоро… Что сам мир, в котором она родилась и живет так счастливо и естественно, уже поехал, сдвинулся, потек, как песок из-под фундамента, который рухнет – и подомнет их, подхваченных гигантским, бесчеловечным, железным, скрежещущим девятым валом.

И полетит в пропасть, в неизвестность, унося судьбу не только этого полуребенка, но и его, старого врача, который станет вдруг бессильным без медикаментов, инвентаря, сестер и санитарок… А главное, без вдруг потерянного знания – зачем нужно обязательно спасать этих людей: в форме и в штатском, мужчин и женщин, стариков и детей? Зачем обрекать их на жизнь, где воцарятся бесчеловечные и звериные души?

Они с Анечкой окажутся лишь двумя из миллионов и миллионов – так светло и спокойно, в рождественских нарядах, встретивших первые годы народившегося, безжалостного, взбесившегося XX века. Каждый из них двоих будет спасаться по-своему. Но оба – с достоинством и… и все равно – с рождественской верой!

«Господи! Сын Божий! Помилуй мя, грешного!..»

С молитвой и мужеством!..

Анна Георгиевна недоумевала, почему ее еще не вернули в ту сиротскую келью. В ту жизнь, к которой она, наверно, даже привыкла. Считала последней из всех выпавших на ее судьбу жизненных пертурбаций…

Правда, это было уже то, что следует ЗА жизнью. Там у нее, казалось бы, уже нет ни собственной индивидуальности, ни своей воли, ни даже четкого – хотя бы в зеркале – изображения. Во всяком случае, она нигде, даже в тазу с водой, в котором иногда мылась, приводила в порядок волосы и ноги, не могла поймать своего отражения. Пусть нечеткого, случайного…

Анна Георгиевна отчетливо помнила то утро, когда она вслух произнесла (конечно, ни на что не надеясь): «Святитель Николай… Крестный мой! Дорогой Николай-угодник, прошу тебя, дай мне увидеть сыновей! Близких своих. Им плохо! Они погибают! Им нужна моя помощь!»

Она заплакала тогда бессильными, старческими, не слышимыми никем слезами. И даже не пыталась их вытирать. Они все катились и катились…

Перед ее глазами стоял только что прерванный, странно реальный сон, который она увидела к утру. В нем не было почти ничего конкретного. Но как это бывает только во сне, чувство глубокой и бессильной тоски по погибающим близким, сама невозможность спасти их, хотя бы чем-нибудь помочь, буквально перехватило ей, спящей, дыхание.

«Спасти! Спасти во что бы то ни стало!»

Она понимала, что ее душа требует и бунтует не только ради Павла и Ростика, но и ради каких-то многих незнакомцев – совсем детей, несмышленышей, за которых она тоже в вечном ответе… Даже здесь – за гранью жизни!

Какие-то странные, острые, нечеловеческие силы – пусть даже злые! – рождались в ее почти бесплотном теле. Она сопротивлялась хищнической хватке чьих-то злых пальцев, каменной тяжести навалившихся на нее существ…

Анна Георгиевна знала, что это не ее тело. Не пальцы, не руки, не почти отсутствующие мышцы напрягаются и растут, сопротивляются и отбрасывают от нее это, почти плотское, ощущаемое наваждение. Это память! Это ее «прапрасущность духа» вдруг начала проступать и требовать – неумолимо и жестко – выполнения чего-то более важного, чем жизнь и смерть! Это был все нарастающий страх – не выполнить свой ДОЛГ!..


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации