Текст книги "Anamnesis. Том 2"

– Кешка, конечно, водитель хороший, спору нет. Но – безголовый. Ты, Палыч, построже с ним… и поосторожнее. Никогда, ни при каких обстоятельствах, не позволяй ему ехать «короткой дорогой». В лучшем случае – опоздаешь на пару часов. В худшем – очнёшься в гипсе… если очнёшься.

– Добрый ты, лейтенант, – пробормотал я, ёжась и вспоминая, как выпадал из машины.

– Мудрый я, – скромно констатировал Михалыч, – И Кешку знаю, как облупленного.

Дорога резко свернула направо и за лесополосой открылась деревня.

– Приехали. Вот они, наши Кобельки! – с улыбкой и даже, как мне показалось, с некоторой гордостью, объявил лейтенант.

Кобельки не производили впечатления мегаполиса. На берегу здоровенного озера – пара десятков домов (или изб, как там правильно-то?); в геометрическом центре деревни – непонятное строение с колоннами по фасаду и неразличимой отсюда вывеской. Поодаль особняком стояли небольшая церковь и приземистое одноэтажное здание, сильно смахивающее на барак.

– А вон и больница! – палец участкового указывал в аккурат на него.

Я вздохнул. А чего, собственно, можно было ожидать от сельской участковой больницы? Бревенчатый барак, построенный по проекту местного архитектора дяди Пети в прошлом или позапрошлом веке… Впрочем, вряд ли: такая хибара столько не простоит.

– Больница была построена в конце девятнадцатого века! – гордо заявил Михалыч.

Я присвистнул: надо же, умели предки строить!

– Правда, сначала она была конюшней… – закончил экскурс в прошлое лейтенант и, зарулив в просторный больничный двор, остановил машину перед покосившимся крыльцом. Главврач Светин П. П. прибыл в свои владения.

– Ну, Палыч, удачи тебе. Знакомься пока с персоналом, осваивайся, а я в район поеду. Узнаю, что там на вскрытии. А ты – принимай хозяйство! – участковый несколько раз нажал на клаксон.

«Воронок» противно крякнул. Дверь с гордой надписью «Приёмное отделение» распахнулась и из полумрака древнего строения повалил народ.

Спустя минуту перед крыльцом выстроилась неровная шеренга встречающих в количестве пяти голов. Во главе строя оказался приземистый мужичок лет тридцати, облачённый в явно большой ему белый халат.

– Здравствуйте, доктор! А мы вас ждали! – радостно улыбаясь, прокричал он.

Я опомнился и выпрыгнул из машины. Мужичок тут же оказался рядом, вцепился в мою руку обеими своими и принялся энергично её трясти:

– Позвольте представиться: Антон Иваныч, здешний фельдшер. А вас как величать? Вы не представляете, как мы рады: пятый год уже без доктора! Нам, как из района-то позвонили, что вы едете, так мы даже и не поверили сначала. Думали, может шутит кто. Ан нет, не шутили, оказывается. А вы к нам как: насовсем, или…

– Или! – я решил прервать словесный поток восторженного фельдшера, – Я к вам на два месяца, по направлению облздравотдела. А величать меня – Пал Палыч Светин.

– Очень приятно! – улыбнулась мне красивая статная дама лет сорока – сорока пяти, тоже при халате, – А я – Мария Глебовна, акушерка. Семья-то с вами не приедет?

Я улыбнулся в ответ и отрицательно покачал головой. Попытка выяснить моё семейное положение была весьма прозрачной, но эффективной:

– Не женат я. Пока. Так что семья не приедет ввиду отсутствия оной.

– Как же так: такой интересный мужчина – и не женат?! – радостно возмутилась Мария Глебовна и медленно пошла на меня грудью (весьма нешуточной, надо заметить!), – Так мы это поправим!

– Машка, доктор, ежели захочет, сам всё поправит! – между мной и надвигающейся акушеркой возникла маленькая, худющая пожилая тётка. В белом халате, разумеется.

Решительно отпихнув распалённую Марию Глебовну, моя спасительница обернулась ко мне:

– Вы, Пал Палыч, не тушуйтесь. Машка – она завсегда так: как увидит нового мужика, так начинает ему глазки строить. А уж неженатому-то и подавно!

– Очень обидны мне слова ваши, Клавдия Петровна! – классической фразой попробовала возмутиться акушерка, отнюдь не выглядящая обиженной. Скорее наоборот: в улыбающихся тёмных глазах Марии Глебовны резвились озорные чертенята.

Я вздохнул про себя: эх, была бы она помоложе лет эдак на двадцать…

Клавдия Петровна небрежно отмахнулась от неё рукой, будто от назойливой мухи, и потянула меня за рукав:

– Идёмте, доктор, я вашу квартирку покажу. Устали, поди, с дороги-то!

– Квартирку?! – изумился я, – А что, разве она здесь?

– А где ж ей ещё-то быть?! – в свою очередь удивилась моя провожатая, – У нас доктора испокон веку при больнице жили. На всём готовом.

Я опасливо покосился на исторический барак – конюшню. Ну-с, положим, лошадям когда-то здесь жилось неплохо. Наверное. Но я-то – не конь! Провести два месяца в стойле как-то не улыбалось.

– А… других вариантов никаких нет? – осторожно поинтересовался я.

Клавдия Петровна жалостливо посмотрела на меня:

– Да откуда ж им взяться-то? Гостиницы у нас тут отродясь не бывало… Есть, правда, в деревне пара – тройка пустых изб. Так они заброшены давно, разорены. Жить там нельзя… – она задумалась и окинула взором выстроившийся личный состав больницы, – Если только на постой к кому?

Мария Глебовна с чёткостью кремлёвского курсанта шагнула вперёд:

– Очень правильная мысль! – одобрила она.

Я икнул и поволок Клавдию Петровну внутрь:

– Ладно уж, показывайте вашу квартирку!

Жилплощадь оказалась вполне сносной. Большая светлая комната, обставленная разношёрстной мебелью. Здесь было всё необходимое, но до глубины души меня тронула огромная широкая кровать с резными деревянными спинками. Я подошёл и потрогал резьбу пальцем:

– Это что, кто-то из пациентов из музея спёр?

Клавдия Петровна оскорбилась:

– Да Бог с вами! Это подарок. Пару лет назад мы цыганского барона лечили. От пневмонии. Так он вылечился, уехал, а потом вот это чудо прислал. Мы думали – думали, куда его определить, да так ничего и не придумали. Так и стоит здесь с тех пор.

Я уселся на кровать и попрыгал на ней. Матрас приятно пружинил. Пожалуй, подарок неведомого барона сможет в какой-то мере скрасить мои серые будни в этой дыре.

– А удобства? – задал я главный вопрос.

– Чего? – озадачилась фельдшерица.

– Удобства, говорю, где?

– А, это сортир, что ли? – осенило Клавдию Петровну.

Я смущённо кивнул. Слово «сортир» отчего-то порождало во мне странную ассоциацию с дыркой в земле:

– Э-э… ну да. И ещё душ.

– Есть, есть, как же! Вот, рядышком тут, в коридорчике: специально отдельный сделали для доктора. И сортир, стало быть, и душ с ванной.. Окромя вас, Пал Палыч, никто не попользуется!

Я вздохнул с облегчением. Бегать по нужде за пару сотен метров в типовое деревянное строение, похоже, не придётся. И то славно.

– Часы тоже от щедрот барона? – поинтересовался я, указывая на роскошные напольные часы с маятником, заключённые в резной деревянный корпус. Маятник почему-то висел неподвижно. Весь прибор создавал впечатление очень древнего и ценного.

– Нет, откуда часы – никто не помнит. Скорее всего, из старой барской усадьбы.

– А почему стоят?

Клавдия Петровна таинственно улыбнулась, подошла к часам и открыла корпус:

– Механизма-то нет! Как им идти?

– Логично! – подтвердил я, заглядывая внутрь.

Механизма и в самом деле не было. Маятник и гири висели на гвоздиках, вбитых изнутри в заднюю стенку корпуса.

– Зато красиво! – гордо заявила фельдшерица.

Я кивнул и аккуратно закрыл дверцу часов. Красиво, тут не поспоришь.

– Ой, я же так и не представилась! – вдруг вспомнила моя гид.

– Вы – Клавдия Петровна, это я уже и так знаю! – успокоил её я.

– Ну да. Фельдшерица я. Двое нас тут, фельдшеров: Антошка… ну, Антон Иваныч который, да я. Машка – акушерка. Ещё две санитарки имеются: Инка и Нинка…

– Это мы! – хором подтвердили две толстушки, возникшие в дверях.

– Ага, вот они. Инка с Нинкой ещё и готовят для больных, поварихи по совместительству, стало быть.

– Мы и для вас готовить будем, Пал Палыч! – обнадёжила меня Инка. Или Нинка?

Я благодарно кивнул. По крайней мере, с голоду я тут не помру. Судя по комплекции поварих, готовили они много и сытно.

– Итак, Клавдия Петровна, подведём итоги. Всего в больнице я насчитал пять душ персонала: вы, Антон Иваныч, Мария Глебовна, две санитарки, они же поварихи… Никого не забыл?

– Никого… только… – фельдшерица замялась.

– Только что?

– Сынок мой, Данила…

– Что с ним?

– Он как бы при больнице…

Я потряс головой, пытаясь вникнуть в суть полученной информации:

– «Как бы при больнице» – это как?! Живёт здесь, что ли?

– Да нет, живёт он дома, со мной. А тут… ну, помогает: Инке с Нинкой по кухне, полы моет, дрова рубит, тут гвоздь забить, там – дверь навесить, лежачим больным судно подать, перестелить…

– Он что, не работает у вас? Сколько лет-то ему?

Клавдия Петровна тяжело вздохнула:

– Тридцать исполнилось. Он у меня… ненормальный. С детства. Да вы не бойтесь, он добрый и тихий. Мухи не обидит! – поспешила она заверить меня.

– Да я и не боюсь, – пожал я плечами.

– Так вы не будете возражать, если Данилка так и будет тут, при больничке? Привык он. Да и к нему все давно привыкли.

– Конечно, пусть остаётся.

Фельдшерица прыгнула ко мне и затрясла руку:

– Дай вам Бог здоровья, Пал Палыч! Спасибо, спасибо огромное! А то я уж так боялась, думала: приедет новый доктор, да по строгости-то и отвадит Данилу от больницы. А вы – вон какой… Добрый! Данила!!! – вдруг пронзительно заверещала она.

От неожиданности и боли в ушах я вздрогнул.

– Данила, иди сюда, скажи спасибо доктору!

– Я тут, ма! – в дверь, распихивая Нинку с Инкой, протиснулся здоровенный увалень лет тридцати с характерным выражением лица.

В комнате сразу стало тесно. Физическим здоровьем природа Данилу явно не обделила.

– Данька, это наш новый доктор, Пал Палыч! – представила меня Клавдия Петровна.

– Пал Палыч! – с готовностью повторил Данила и, широко улыбаясь, уставился на меня.

Я криво улыбнулся в ответ.

– Скажи спасибо доктору: он тебя при больнице разрешил оставить! – фельдшерица пихнула сына в спину костлявым кулачком.

Данила послушно шагнул ко мне и разулыбался ещё шире:

– Спасибо, док! – и сграбастал меня в объятия.

– Не за что! – сдавленно пискнул я, чувствуя себя кроликом, сдуру попавшим в кольца удава. Мои рёбра начали потрескивать.

– Вот видите, видите, Пал Палыч, какой Данька добрый! – приговаривала счастливая мамаша, бегая вокруг.

Подтверждая заявленный имидж, Данила сдавил меня ещё крепче. Я понял, что моей врачебной карьере приходит конец. Как и жизни.

– Клавдия Петровна, скажите сыну, чтобы меня отпустил! – просипел я в широкую грудь олигофрена, – Помру ведь…

– Ась?! – уточнила фельдшерица.

– П……ц… – грустно констатировал я, поняв, что воздух закончился. И закрыл глаза.

7 сентября 1987 года, Ноябрьский район, 17—25.

Лодка мягко ткнулась носом в илистый берег небольшого озёрного острова. Терентий Иваныч с кряхтеньем перешагнул через борт и остановился, чувствуя, как кровь неохотно возвращается в затёкшие ноги.

– Дед, ты чего? – Петька приобнял старика за плечи, заглядывая в лицо.

– Да затекло всё. Сейчас, постою минутку – другую – и отпустит.

– Ну, ладно. А я пока пожитки выгружу.

Внук принялся деловито перетаскивать из лодки на берег палатку, удочки и прочий скарб. Наконец, уцепив опустевшую посудину за нос, Петька почти полностью вытащил её на сушу.

– Не унесёт? – больше для порядка осведомился дед.

– Да куда она денется? Не океан, чай, приливов – отливов и прочих цунами не бывает, – усмехнулся парень и, взваливая на плечи палатку и рюкзаки, поинтересовался, – Ну что, дед, оклемался?

– Да вроде.

– Тогда бери удочки и пошли. Сейчас палатку поставим, костерок организуем да ушицы наварим. Что-то я проголодался уже.

– Так немудрено. Мы когда от Кобельков-то отчалили? Часов в пять?

– В пять пятнадцать утра, я запомнил.

– Во-во. С того времени, почитай, и не ели-то. Так только, сухарики да колбаски чуток.

– Ничего, сейчас наверстаем! – бодро заявил Петька и зашагал вверх по склону холма.

Дед, покряхтывая и бормоча что-то себе под нос, побрёл следом.

Через пару минут внук добрался до вершины и скрылся из виду. Терентий Иваныч продолжал старательно карабкаться вверх. Его бормотание сменилось громким сопением: для старика подъём был крутоват.

– Дед! Давай скорее сюда! Тут… – донёсся сверху встревоженный Петькин голос и оборвался на полуслове.

– Чего там у тебя?! – старик обеспокоенно встрепенулся.

Тишина в ответ.

– Петька! Ты чего? Что случилось?! – Терентий Иваныч ускорил шаг.

– Дед, тут человек… – голос внука прозвучал как-то растерянно.

– Уф! – с облегчением выдохнул старик, – Напугал-то как… И чего? Какой человек? Чего ему надо?

– Да ничего не надо. И не ему, а ей! – Петька появился над склоном и протянул деду руку, выдёргивая его на вершину, – Вот, гляди!

В трёх шагах от оторопевшего старика лежала девушка. В безмятежной позе, закинув руки за голову, она напоминала задремавшую под солнцем пляжницу. Сходство особенно подчёркивало то, что одежды на девушке не было. Никакой.

– Она… живая? – шёпотом спросил Петька.

Опомнившись, Терентий Иваныч, пожал плечами:

– Не знаю, – тоже шёпотом ответил он и присмотрелся, – Дышит, вроде.

– Спит? Да что она тут вообще делает-то? И как на остров попала? – продолжал допытываться внук, не отрывая глаз от странной находки.

– Не знаю, говорю! – огрызнулся дед, – И перестань пялиться!

Петька покраснел и отвёл глаза.

Девушка была красива. Какой-то нездешней, непривычной красотой. Ослепительно – белая кожа резко контрастировала с пышными, огненно-рыжими волосами, рассыпавшимися по траве. Тонкое тело с маленькой юной грудью казалось изваянным из мрамора. Будто какой-то сумасшедший скульптор приволок на этот Богом забытый островок мраморную глыбу, высек из неё чудную статую, да так и оставил здесь, неизвестно для кого и зачем…

– Прикрыть бы её надо… Петька, доставай свой спальник, живо! Не дело это – голой перед мужиками лежать, – распорядился дед и склонился над девушкой.

– Живая! Дышит и жилка на шее бьётся! – с заметным облегчением констатировал Терентий Иваныч.

Петька тем временем достал спальный мешок, расстегнул его и, старательно отворачиваясь, укрыл находку. Оценил дело рук своих и тщательно подоткнул края спальника.

– Эй! Барышня! Как тебя… Просыпайся, домой пора! Эй! – Дед потряс девушку за плечо, сначала осторожно, тихо, затем – всё сильнее и сильнее.

Никакой реакции. Красавица и не думала открывать глаза. Она всё так же безмятежно спала, слегка улыбаясь во сне яркими, немного припухшими губами.

– Барышня, вставай! Вставай, кому говорят! – не на шутку рассердился дед, завидев такое равнодушие девушки к попыткам разбудить её.

Нет ответа.

– Дед, что делать-то будем? – не сводя глаз со спокойного спящего лица, поинтересовался Петька, сидящий по-турецки в сторонке.

– А я знаю?! Оставлять её тут нельзя, это понятно. Почему она не просыпается? Может, она и не спит вовсе, а без сознания? И как вообще она сюда попала? Где её одежда, лодка? – Старик выглядел растерянным.

– В больницу её надо везти! – резюмировал Петька и встал, – Давай, дед, хватай наши вещички, а я – девицу. И в лодку. Уха на сегодня отменяется: погребём обратно в Кобельки.

– Да уж! Поели ушицы… – крякнул дед и принялся навешивать на себя рюкзаки.

7 сентября 1987 года, Кобельки, участковая больница, 17—10.

Отобедав и отдав должное стараниям Инки с Нинкой, я в сопровождении новообретённой свиты отправился в обход своих владений. Процессия выглядела весьма внушительно:

Клавдия Петровна плечом к плечу с Антоном Иванычем. Оба безостановочно тарахтящие каждый своё, отчего уловить суть выдаваемой ими информации было практически невозможно.

Пал Палыч Светин (я то есть), исполняющий обязанности главного врача. Невероятно важный и изо всех сил старающийся выглядеть старше своих лет.

Мария Глебовна, как бы по инерции налетающая на меня грудью всякий раз, когда я останавливался. (Справедливости ради отмечу, что особого неприятия с моей стороны этот процесс не вызывал).

Инка с Нинкой – с трудом вписывающиеся в коридор, но упрямо шагающие шеренгой и в ногу. Отчего древнее здание больницы ритмично подпрыгивало.

Наши тылы надёжно прикрывал Данила, улыбаясь во весь рот и периодически издавая жутковатые утробные звуки (Клавдия Петровна утверждала, что это – пение).

Обход, разумеется, мы начали с приёмного отделения. К немалому своему удивлению, я обнаружил, что оно вполне недурно оснащено всем необходимым. Даже небольшие операции можно было бы проводить…

Я тяжело вздохнул. Можно было бы, если бы вчерашний студент Светин имел хоть какой-то практический опыт… На меня вновь накатила лёгкая паника: с какой патологией мне придётся тут столкнуться, как и чем буду лечить? А главное – и посоветоваться-то не с кем: один я тут такой, дипломированный. Савсэм одын!

– А тут у нас процедурная! – распахнула Клавдия Петровна очередную дверь.

Я шагнул внутрь, огляделся, важно кивнул и вышел. Процедурная, как процедурная.

– Теперь давайте по палатам пройдёмся! – перехватил инициативу Антон Иваныч и устремился к белой двери с ярко – алой цифрой «1», довольно небрежно намалёванной масляной краской.

Палат оказалось пять. Вернее, когда-то их было семь, но две дальние отделили от общего коридора простенком. В палате №6 теперь поселился я (весьма символично!) Седьмая палата пустовала, тоже переделанная в жилую комнату.

Быстренько осмотрев имеющихся в наличии больных (всего в больнице их было четверо) и сделав назначения, я направился было к своему кабинету (да-да, теперь у меня был свой кабинет!) Но меня остановил оклик Клавдии Петровны:

– Доктор, куда же вы? У нас ещё амбулатория есть!

Как же я забыл?! Ведь учил же когда-то структуру сельской участковой больницы: и в самом деле, должна быть при ней амбулатория. Сиречь – ма-аленькая такая поликлиника, где доктор ведёт первичный приём приходящих страдальцев.

В амбулатории оказалось людно. На длинных скамейках, расставленных вдоль стен, сидели человек пять, старательно держась за разные части своих тел.

– Здрасьте! – оторопело выпалил я.

– Здравствуйте, доктор! – нестройным, но дружным хором протянули терпельцы.

Антон Иваныч открыл передо мной дверь с воодушевляющей надписью: «Приём круглосуточно»:

– Прошу, Пал Палыч, пожалуйте сюда. Народ уж заждался. Мы тут, конечно, с утра немного разгребли, но пятеро ещё остались.

Я быстро прошёл внутрь и, впустив свою свиту, плотно закрыл дверь:

– Вы что, хотите сказать, что я прямо сейчас должен вести приём?!

В комнате повисла нездоровая тишина. Первой дар речи обрела Клавдия Петровна:

– Ну да, разумеется! А как же?

– Да вы не тушуйтесь, доктор, если что – мы вам поможем! – обнадёжил меня Антон Иваныч, раскрывая дверцы огромного допотопного шкафа, – Здесь у нас картотека.

На полках и в самом деле выстроились брошюрки амбулаторных карт разной толщины.

– Все Кобельки тут! С окрестностями! – с гордостью заявил фельдшер, любовно проводя рукой по разноцветным корешкам.

Поняв, что романтика закончилась и началась суровая сермяжная проза трудовых будней, я вздохнул и уселся за стол:

– Приглашайте очередного! – и принялся нервно вертеть в пальцах карандаш.

В кабинете случилась короткая суета. Клавдия Петровна, разулыбавшись (как мне показалось, с облегчением), развернула персонал лицами к двери и в пару секунд вытолкала всех вон. И выпорхнула сама. Прикрывая за собой дверь, фельдшерица обернулась и довольно игриво подмигнула мне. Меня передёрнуло.

Со мной остался лишь Антон Иваныч. Он уселся за свой столик, стоящий напротив моего, и деловито принялся раскладывать на нём какие-то журналы. Наконец, раскрыв самый толстый из них, фельдшер повернулся к двери и гаркнул:

– Следующий!

Дверь моментально распахнулась и в кабинет влетела маленькая бабулька лет эдак ста – ста двадцати. Широко улыбаясь беззубым ртом, ископаемое уселось на стул рядом со мной и констатировало:

– Молоденький!

– Ничего, это пройдёт! – успокоил я старушку и попытался направить разговор в деловое русло, – На что жалуетесь?

– Зинка, шошедка, шпёрла шо двора шолёные огуршы из кадки, шволочь шишяштая! – скорбно поведала бабка и с надеждой уставилась на меня.

– Какая сволочь? – оторопело уточнил я.

– Шишяштая! – с готовностью повторила пациентка.

Я вопросительно взглянул на Антона Иваныча.

– Сисястая! – перевёл он, не отрывая взгляда от журнала, в котором что-то писал.

Я почувствовал, что краснею. Карандаш в моих пальцах с громким хрустом сломался. Бабка подпрыгнула на стуле и втянула голову в плечи.

– Что? У вас? Болит? – раздельно процедил я.

– А-а! – поняла посетительница, – Так это… Там!

– Где?

– Ну там! – явно удивляясь моей непонятливости, старушка показала большим пальцем руки куда-то за своё плечо.

Я привстал и заглянул ей за спину:

– Спина, что ли?

– Не-е, милок, не шпина! – разулыбалась бабка, – Ниже!

Антон Иваныч оторвался от своей писанины и отчеканил:

– Евлампия Прокловна неделю назад обратилась к нам с жалобами на боли в заднем проходе и умеренное кровотечение оттуда же. После проведенного осмотра мною был установлен диагноз: Хронический геморрой, обострение. В связи с чем было назначено лечение: свечи с реопирином и экстрактом ромашки. Сегодня Евлампия Прокловна явилась для контрольного осмотра и определения тактики дальнейшего лечения.

– Во-во, он шамый, еморой у меня! Там! – радостно закивала старушка и вновь махнула большим пальцем через плечо.

– Исчерпывающе! – пробормотал я и начал «определять тактику дальнейшего лечения», – Евлампия э-э… Прокловна, так вы свечи принимали?

– А как же, дохтур, принимала! Вот, как Антон Иваныч назначили, так и принимала: два раза в день, утром, штало быть, и перед шном.

– Хорошо. Легче стало?

– Штало, милок, штало! На третий день как рукой шняло! – разулыбалась пациентка.

– Замечательно. Но вы курс лечения закончили? – подозрительно нахмурил я брови.

– Как? – озадачилась Евлампия Прокловна.

– Я спрашиваю, свечи все использовали? – переформулировал я вопрос.

– Вше, вше! – поспешила она меня успокоить, – Шегодня только пошледнюю шъела!

Стул подо мной оглушительно треснул. Антон Иваныч закашлялся и, уронив ручку, полез за ней под стол. Кашель, донёсшийся оттуда, носил явные нотки истеричности.

– Вы п-п-последнюю с-с-вечу – что?! – от переполняющих меня чувств я начал заикаться.

– Шъела, дохтур, шъела! – невозмутимо повторила Евлампия Прокловна.

– Вы? Ели? Свечи? – разум отказывался верить услышанному и требовал уточнений.

– Ага! – с улыбкой кивнула бабка.

– И помогло?

– Да как рукой! – в подтверждение своих слов долгожительница энергичным жестом чиркнула себя большим пальцем по шее.

Я вздохнул и начал санпросветработу:

– Видите ли, Евлампия Прокловна, то, что свечи вам помогли, – замечательно. Но мне кажется, что эффект от них был бы более ярким, если бы вы принимали свечи так, как положено…

– Так я ж их так и принимала! – удивлённо перебила меня бабка.

Я покачал головой:

– Нет, голубушка, вы принимали их в рот… как таблетки.

Старушка часто закивала головой и скривилась:

– В рот, милай, в рот! Только таблетку раз – и проглотишь, а швечку жуёшь-жуёшь, жуёшь-жуёшь… шклизкая, шволочь!

Представив этот процесс, я поёжился. Но терпеливо продолжал внушать:

– Евлампия Прокловна, свечи принимают не в рот!

– А в куда? – встрепенулась бабка.

Кашель под столом усилился. Я как бы невзначай дёрнул ногой, задев что-то мягкое. Антон Иваныч утробно охнул и завозился, однако кашлять перестал.

– Свечи принимают… э-э-э… с другой стороны, так сказать! – попытался я корректно сформулировать путь введения ректальной свечи.

Евлампия Прокловна уставилась на меня. В тусклых старушечьих глазках плескалось детское изумление:

– Чаво?!

Из-под стола, будто чёртик из коробки, выскочил багровый и потный Антон Иваныч:

– В попу их вставляют, Прокловна, в попу!

Повисла нехорошая тишина. Фельдшер, осознав, что сотворил, съёжился и втянул голову в плечи. Я откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Вечер переставал быть томным.

– Куда-куда? – тихо переспросила Евлампия Прокловна и начала медленно приподниматься, нависая над залёгшим на столе Антоном Иванычем.

– Туда! – пискнул тот, безуспешно пытаясь слиться с ландшафтом.

Бабка, наконец, со скрипом распрямилась полностью и принялась объяснять несчастному фельдшеру всю никчёмность его жалкого существования. Получалось у неё весьма убедительно, хоть и не вполне цензурно.

Я невольно заслушался: в пылкой речи Евлампии Прокловны использовались такие обороты и метафоры, которых прежде никогда и нигде мне слышать не доводилось. Видимо, бабка принесла эти знания из прошлого века… или из позапрошлого? В старой школе были мастера…

Минут через десять милая старушка, видимо, получила полную сатисфакцию. Она умолкла, чинно уселась на своё место и целомудренно расправила на коленях длинную чёрную юбку. Застенчиво мне улыбнулась:

– Уж проштите, Пал Палыч, вшпылила чуток!

– Да полноте-с, Евлампия Прокловна, пустое! – успокоил я её, недоумевая, из каких глубин подсознания всплыли вдруг фразы, уместные разве что на балу у Шереметьевых, но никак не в амбулатории Кобельковской участковой больницы, – Не извольте беспокоиться, сударыня, любезнейший Антон Иваныч позволил себе моветон и получил по заслугам…

Растоптанный фельдшер вздрогнул и несмело оторвал голову от столешницы.

– …Однако, смею вас уверить, что его пароле террибль (ужасные слова) не лишены некоторого смысла! – продолжил я мысль.

– Пуркуа? – осведомилась Евлампия Прокловна.

Антон Иваныч опять сполз под стол. Оттуда донеслось сдавленное: – Опупеть!

Даже не удивившись глубоким познаниям собеседницы в области языков, я пояснил:

– Потому что свечи и в самом деле необходимо вводить в прямую кишку.

– Да ну? – изумилась бабка, – А больно не будет?

Ответить я не успел.

В коридоре раздался дробный топот, дверь распахнулась и в кабинет с перекошенным лицом влетела Клавдия Петровна:

– Пал Палыч, Антон, скорее в приёмное! Там… там целый грузовик больных привезли! Тяжёлые все, жуть!

Мигом позабыв про Евлампию Прокловну, я вскочил. Из-под стола, едва его не опрокинув, вылез Антон Иваныч. Вдвоём мы нависли над тяжело дышащей фельдшерицей:

– Какой грузовик?! Каких больных? Откуда? – наши вопросы прозвучали почти синхронно.

Вместо ответа Клавдия Петровна лишь махнула рукой, приглашая следовать за собой, и выскочила за дверь. Переглянувшись, мы с фельдшером рванули за ней.

Пробегая через коридор амбулатории, я краем глаза заметил, что ожидающих больных заметно прибавилось. Раза в два. Однако раздумывать на эту тему было некогда.

В приёмном отделении было пусто. Зато на улице, перед крыльцом, жизнь била ключом.

Из кузова припаркованного у больницы грузовика какие-то мужики за руки и ноги вытаскивали тело. Оно было мужского пола и издавало невнятные звуки, которые в первом приближении можно было бы принять за стоны. Однако, прислушавшись, я с удивлением уловил знакомый мотивчик. Полуживой организм пытался напевать «Ой мороз, мороз»!

Между тем, мужички довольно бесцеремонно швырнули поющее тело к моим ногам и вновь полезли в кузов. Через несколько секунд человеческая куча на травке пополнилась ещё одной особью. Эта не пела, потому как была без сознания. Всего лишь часто и хрипло дышала.

Я присел рядом и взялся за запястье хрипящего. Пульс был, но совсем слабый, нитевидный. А рука болезного показалась мне невероятно горячей.

Подняв пациенту верхние веки, я осмотрел зрачки: широкие, реакции на свет почти нет. Плохо.

– Кто-нибудь может сказать, что случилось?! – не поднимая головы, крикнул я.

Вместо ответа рядом на траву плюхнулось ещё одно тело. Тоже без сознания. Мной начала овладевать лёгкая паника.

– Антон Иваныч, займитесь им! – кивнул я на новоприбывшего. Этот, хоть и в беспамятстве, но не хрипел: дышал спокойно и свободно.

Фельдшер присел рядом со мной и завозился над своим пациентом.

Я рванул у моего подопечного рубашку, оголяя грудь. И невольно присвистнул: она была интенсивно – синего цвета, причём синева переходила на шею и лицо несчастного. А граница между синюшностью и нормальным цветом кожи оказалась весьма чёткой. Будто слюнявчик надели.

Синий «воротник»! Вкупе с сильнейшей одышкой и набухшими шейными венами, он давал классическую картину тромбоэмболии лёгочной артерии: крайне неприятного состояния, когда тромб отрывается где-нибудь в венах ног и летит с током крови в лёгкие, пока не закупорит собой один из тамошних сосудов. И всё, привет. Если артерия крупная – почти наверняка мгновенная смерть. Если поменьше – возможны варианты: либо смерть, но не сразу, либо…

Я посмотрел в синее лицо и вздохнул: …либо получаем вот это. Как лечить тромбоэмболию в условиях Кобельковской участковой больницы, я представлял себе слабо.

– Антон Иваныч, у нас ИВЛ есть? – безнадёжно поинтересовался я у копошащегося по соседству фельдшера.

– Чего? – изумлённо воззрился он на меня.

– Аппарат искусственного дыхания, спрашиваю, в больнице есть?

Иваныч отвесил челюсть.

– Ясно… – пробормотал я. Искомого аппарата в Кобельках явно не было.

Пациент захрипел ещё чаще. Я засёк время: частота дыхательных движений – сорок в минуту! Дыхание неэффективное. Ежели на искусственную вентиляцию больного перевести нельзя, надо срочно придумать что-то другое. Вот только что? В моём воспалённом сознании пронеслись обрывки воспоминаний из лекций и семинаров.

– Антон Иваныч, морфин в больнице найдётся?

Не отрываясь от своих дел, фельдшер кивнул:

– Есть, конечно!

– Отлично. Клавдия Петровна, ставьте пока капельницу! – поймал я за халат проносящуюся мимо фельдшерицу.

– С чем? – присела она с другой стороны больного и принялась протирать его локтевой сгиб ваткой со спиртом.

– С физраствором. Когда поставите, введёте морфин!

Она с недоумением уставилась на меня:

– Зачем?! У него же болей нет!

– Зато есть одышка. А морфин её подавляет. Да делайте же, не теряйте время, – огрызнулся я, – Антон Иваныч, вашему – тоже капельницу с физраствором и больше пока – ничего. Будем разбираться. Ах, да, кислород дайте обоим!

Клавдия Петровна пожала плечами и воткнула иглу в вену:

– А чего он такой горячий? – поинтересовалась она.

Это я и сам бы хотел знать. Пока фельдшерица возилась с капельницей, я перешёл к следующему больному. Который пел. Взялся за пульс и покачал головой: тоже так и пышет жаром!

Тем временем немногословные мужики выгрузили на травку ещё двоих. Слава Богу, эти пребывали в сознании, хоть и весьма спутанном. И тоже, тоже – горячие!

Какая-то странность, пока неосознанная, не давала мне покоя. Что-то было не так. Вот только что? Ладно, доктор Светин, соберись и рассуждай. Итак, имеем пятерых пациентов с явной гипертермией (повышенной температурой тела, стало быть). При таком жаре они должны быть… Какими они должны быть? Правильно: влажными. Хотя бы местами. А эти – сухие, как песок в пустыне. И о чём это нам говорит?