Текст книги "Исчезающий Север. Непридуманные сюжеты из жизни русской глубинки"

«Мы же всю войну здесь и прожили в деревне, в школу ходили. У финнов мост понтонный был через Свирь. Стали отступать, они и взорвали мост. А нашим-то как – бедные. А когда раньше Маннергейм был в Финляндии, он сюда приезжал. Мы жили вверху, а финны внизу. Днем все спят, а ночью ни одного финна дома нет. Все в дозоре. Спали все вповалку, низ-то ведь большой у нас. Полевая кухня была с другой стороны. Они питались не как бедные наши русские. Галеты-то какие вкусные, а наши, бедные, черные сухари ели. Одежда у них вся с иголочки. А кухня полевая была. Мама мне даст кастрюлю, они спят, а я через них перешагиваю. Повару подам кастрюлю. Ничего не говоря, он полную нальет, и обратно. Вот мы и жили так. Потом, когда все стали отступать, а утром мама вышла: винтовка в углу стоит на крылечке, а потом еще сковорода лежит круглая, и под сковородой русские деньги. Они отступали и деньги оставили. Русские деньги, красные десятки-то были. Скажут: куда нам деньги в Финляндию везти? А потом наши пришли».

Валентина Николаевна

Александр Андреевич

Еще одним коренным оказался Александр Андреевич, говорил он тихо, с тоской и какой-то обреченностью в голосе. Мы разговаривали в его доме, а из окна с одинокой красной геранью, на выкрашенном охрой подоконнике, и старой банкой из-под кильки с окурками бодро глядели ряды сложенных аккуратно полешек, которые гнали прочь тоску и говорили о том, что здесь собираются зимовать. Мне часто кажется, что былое составляет лучшую часть жизни этих стариков, прошлым живут, дышат, и даже лихая военная година предстает в памяти яркими лоскутами какого-то красочного покрывала, которое вдруг кто-то изорвал на эти самые лоскуты с неровными краями и выбросил в давно не мытое окно с крепкими стеклами. Знаете, есть такие стекла ударопрочные, как в автомобилях, и когда, приложив немалые усилия, их все-таки разбиваешь, стекла эти разлетаются на кучу мелких осколков, но, в отличие от обычного стекла, осколки не острые, они не ранят, наоборот, края у них мягкие, точно шлифованные. Также и память доживающих свой век стариков, равно как и память страны, разлетелась вдребезги, а ты проводишь по ним ладонями, прижимаешь к себе в надежде хоть что-то собрать, не потерять последнее, но осколки лишь только ранят душу, как не может не ранить свое прошлое, история своей страны, которая в этих стариках, в этих покосившихся домах и храмах, пусть далеко не всегда приглядная, но такая до боли родная.

«Здесь были финны, но мы здесь не жили, в Карелии мы жили. Матушка местная, отец с Костромы. Матушка 1898 года, еще царя застала, а отец на год старше, 1897 года, погиб на войне. Отца перебрасывали из леспромхоза в леспромхоз. Перед войной мы жили там, за Шолтозером еще. А война началась, отец ушел на третий день сразу на войну с директором леспромхоза Михеевым. Подъехала военная машина. Мне шесть лет еще не было. «Быстренько собирайтесь, вам здесь оставаться нельзя, вас расстреляют, финны наступают. Поджидает вас баржа в Шолтозере». Вот нас в машину, бабушка собрала что могла, и сестренка была младше меня на два года. Погрузили на баржу и толкнули на тот берег, на Вытегру. А с баржи нас в поезд и повезли. В конце июня нас увезли, а на место прибыли только 1 декабря. Все составы шли на фронт, на фронт, на фронт. Июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь. Четыре месяца нас везли. Приехали в Молотовскую область, нынче Пермскую, вот там мы и жили до 44-го года. Потом письмо пришло отсюда, что ваша местность освобождена. Матушка говорит: «Останемся, может быть?» Я говорю: «Не, поехали домой». Вот так приехали мы обратно 30 сентября 1944 года. Здесь не было ничего разрушено, а вот Вознесенье все было разрушено, осталось только несколько домов. Все было сожжено и разрушено там…»

О прошлом

«Дед тоже здесь жил, лошадей держал, а прадед у меня поляк. У него мельница здесь построена была, только два жернова оставши большущих. Людям молол муку, он нахальным не был, никого не обижал. Поэтому со всех волостей к нему сюда молоть, молоть, он никому не отказывал. Там с километр от дороги мельница была. Как прадед здесь оказался, не знаю, видно, не из бедных был, раз мельницу построил. Раньше скрывали, кто откуда, это церковные книги надо, узнать можно чего-нибудь. Дом у него тут был, где сейчас магазин. Большой дом был. Вепсы, русские, евреи были, жили люди. Начинается весна, он лодку на плечи и пошел на речку, на мельницу, отмолол, – все сделал. Потом опять лодку на плечи и домой. Старики, которых уже нет, рассказывали, что он здоровенный был, на медведя ходил один с рогатиной, хоть и ружья были у него, и все было, пистоли были, а ходил для интереса, видимо, кто кого. Возьмет медведя – приходите все, мясо раздаст всем. Он был Иоан Казимирович. А потом ему сказали: Иваном будешь. Стреленский был, польская фамилия. А велели переписать на Стрелин и стал Стрелиным. Вот так.

Золотая осень. На горизонте Онежское озеро

Саминский погост

Погост, согласно словарю Даля, состоит из «нескольких деревень, под общим управлением и одного прихода». В Древней Руси – место, где останавливались и торговали купцы.

Волшебство летнего заката

В ожидании весны

Оно стало для меня неким символом быстротечности времени, хрупкости всего нашего деревянного зодчества. Но дело не в Ильинской церкви, стройной свечой рвущейся в небесную высь, этой вселенской вертикали, собирающей пространство реки и ближайшего леса в единое целое. Без нее мигом рухнет округа, сожмется ландшафт, станет плоским и скучным пейзаж.

Ильинская церковь, конец XVII века

Рядом с шатровой Ильинской красавицей до недавнего времени располагалась поставленная здесь в конце XIX века церковь Тихвинской иконы Божьей Матери, остатки которой еще были здесь с десяток лет назад. Каждый приезд оказывалось, что руин на месте бывшей церкви становится все больше, и сама она превратилась для меня в образ безвозвратно уходящего от нас храмового деревянного зодчества. Конечно, сложно сравнивать столь разные исторические периоды, ведь Ильинский храм возводился на рубеже XVII и XVIII веков, а к концу XIX века даже сами бревна, строительный материал значительно отличались от того, что было за два века до. Тем не менее спасти Тихвинскую не удалось. Так и стоят бок о бок эти два храма – порушенный и сохраненный, словно показательный образ северного зодчества и назидание нам: дескать, смотрите, как может статься с нашим наследием.

Река Саминка

Спокойное и удивительно тихое место, если учесть, что современная трасса проходит совсем рядом с деревней. Умиротворенная речка и старые избы рассыпались, как бусинки, по берегу. Саминский Погост умеет удивлять и почти всякий раз кажет свои красоты путнику. И ядреными закатами белых ночей, и белоснежными сугробами в солнечный зимний день, и стремительным разбегом осеннего листа, кружащим вальс торопливой северной осени.

Заонежье

Редко бывает совершенно спокойно бурное Онежское озеро. Но случилось так, что, когда мы ехали, не было ни малейшей зыби. Оно было необыкновенно красиво. Большие пышные облака гляделись в спокойную чистую воду или ложились фиолетовыми тенями на волнистые темно-зеленые берега. Острова словно поднимались над водой и висели в воздухе, как это кажется здесь в очень тихую теплую погоду.

М. М. Пришвин, писатель

Космозеро

Еще одна интересная история связана у меня с заонежскими деревнями. А интересна она тем, что вышла, можно сказать, случайно.

Несколько раз проезжал я мимо старинной деревни Космозеро, точнее, даже не мимо, а прямо через деревню – одна из грунтовок Заонежья проходит аккурат по деревенской улице. А однажды получилось так, что ночевать нам пришлось прямо на берегу одноименного озера Космозеро, посреди деревни. Возле воды лежала перевернутая вверх дном старая, отслужившая свой век деревянная лодка, причем шита она была явно вручную. «Вот было бы здорово вживую встретить мастера, который такие лодки делал», – подумалось мне тогда. Тут вдруг к нам подходит местный мужичок. Он узнал, откуда мы, разговорились. Спрашиваю его: «А остались у вас еще мастера, кто такие лодки делал?» И понимаю, что вопрос скорее риторический, история давняя, где уже сейчас таких людей застать… Но тут вдруг мужичок показывает рукой куда-то вдаль: «Во-он, видите там зелененький домик, вон там живет мастер, это ведь его лодка лежит на берегу, можете к нему сходить». Сказать, что я обрадовался, – это ничего не сказать. Пообщаться лично с человеком, который шил деревянные лодки более полувека назад! Да это же просто какое-то дикое везение. Таких людей сейчас осталось… ну просто по пальцам пересчитать можно, это живая история, которая уходит прямо у нас на глазах.

Деревенский берег

И вот мы уже в гостях у Николая Алексеевича в старой избе, в мастерской, среди никому уже не нужных уникальных деревянных инструментов, которые сейчас можно увидеть разве только в музее. И оживает история, которой не найти в учебниках.

Уже зимой отправляю старому мастеру его фотографии на память. Минул месяц, и моя бандероль вернулась мне же обратно, хотя отправлял в город, зиму Николай Алексеевич коротает там. Телефонного номера его у меня не было, и в голову полезли всякие мысли – почему же вернули посылку?

Пару лет спустя вновь оказался в Космозере и, разыскав избу Николая Алексеевича, поспешил к калитке. Спустя некоторое время дверь отворилась, и на пороге показалась невысокая фигура. Старичок пристально рассматривал непрошеного гостя и, подойдя ко мне, не сразу узнал, но видя, что зову его по имени-отчеству, немного оттаял и вспомнил нашу беседу двухгодичной давности.

В первую же нашу встречу мы стояли посреди пыльных рубанков, струбцин, деревянных дрелей, фуганков, запчастей старых лодок… При этом почти все лежало на своих местах, как будто лишь вчера закончилась эта удивительная песнь дерева и эхо последних нот еще гулко отдается озерными берегами, бежит по холмам, торопится вернуться обратно. Вот что он рассказал в ту встречу.

О себе и семье

«Здесь и родители жили, и мы родились, здешние, со своей деревни все. Щас людей нет, старые умерли. Раньше в столярке делали окна, двери, шкафы, делали паркет для школ. Я в 51-м году начал работать, блоки оконные, дверные, шкаф, если потребуется в контору, тумбочки, стулья… С ФЗО были четыре человека присланы здесь работать, потом и научили меня. ФЗО – это училище в Петрозаводске, столярное. Теперь нету столярной мастерской нигде. Время вышло. Сам старый стал, и мастерская старая стала. Сейчас ничего не делаю, по хозяйству только маленько, огородик маленький разработанный, посажу картошечки немного, да и все. Тяжело, было бы здоровье, а щас у нас в деревне ни одного столяра не стало, никто не хочет столярным делом заниматься, все на готовленном, купленном».

Николай Алексеевич и его старинное ремесло

Он периодически брал в руки то разных мастей рубанки, то какие-то старые заклепки и кованные вручную гвозди, и тихо лились на свет Божий воспоминания.

«В свое время много финны домов сожгли. Школу уже наши потом сожгли. Во-он тот двухэтажный дом – наверху финны жили, а внизу тюрьма была. В окнах там сделаны для воздуха открывашки такие. А в пять часов или в шесть был комендантский час. Для взрослых была тоже тюрьма. В Космозеро приехали они, забрали всех коров. Потом каждый месяц масло нам давали и галеты. Мы таких, конечно, здесь и не видели в то время. Сколько человек, столько и галет давали. Не обижали сильно. Здесь только вот домишко был, небольшой лагерь был. А в большом доме поодиночке сидели.

Я помню, зимой мы жили в одной половине – в другой половине бросили тех, кто в тюрьме был, к нам жить. Ночью стучатся, отец наш инвалид был, на войне не был, он открыл двери. Нас с печки выгнали, они на печку легли. Отцу сказали, во сколько их разбудить, чтобы они ушли. А потом сказали: «А вы знаете, что он партизан пустил?» Мол, если бы кто донес, что пустили партизан, плохо было бы. Не знаю, сколько человек их было, но на печку они уместились».

О лодочном деле

«Так-то лодочные мастера все в Кижах. Кижанки лодки назывались, у нас тоже подобие кижанок. Обычно сосны использовали, а так, что попадется. Сосны рудовые только чтобы. Значит, здоровая, не мяндовая. Есть сосны, сердца мало, а остальное мянда. Не пойдет такая. Надо, рудовая чтоб была. Мастеровые люди пилили бревна полностью. Посмотришь, какая доска получше, такую и брали. Подбираешь бревна немного кривые, чтоб загибать легче было.

Николай Алексеевич

Сначала матицу делаешь – нижнюю доску. А потом уже к этой доске начинают пришиваться доски. И так движется помаленьку. Где-то сколются, выкинешь…»

Сидящая неподалеку хозяйка избы добавляет: «Дед наготовил досок на последнюю лодку, так и не сделаны лежат, сам уже занемог, да и некуда делать…»

Мне всегда интересно, какие деревья больше шли на лодки, благо лес-то вот, совсем рядом.

«Килевая часть больше из ели, а доски сосновые. Матица идет одна планка, а потом доски крепятся к носу и корму. Корни только выбираешь, а другой раз попадется саморослая такая, кривая елка.

Бани

Январский вечер в деревне

Вечерами после работы шили, когда время есть, делаешь. В Кижах шили за два дня мужики мастеровые, у них все причиндалы. А мы начинали делать, так и не знаешь чем прижать доску к доске. Надо, чтоб шинки были деревянные. И гвозди тоже были. Потом смолили смолой. Смолу продавали даже. Раньше смолу из корней сосновых жгли. В печках специальных. В Ламбасручье были смолокурки, все оттуда брали. Как весна начнется, так смолу привозили, мы брали ведрами».

О церкви

Слово вновь берет хозяйка, но тут ей видней: «В церкви служб нету, только если упокой делают, то с Великой Губы приезжают. До этого клуб был в церкви. Я 15 лет там работала, сначала уборщицей, потом киномехаником. Потом клуб рядом построили, где деревья-то растут. А совхоз как разорился, клуб продали, и все. Теперь в деревне и клуба нет, ничего. Рядом другая церковь была, так сожгли в войну. Церковь, когда реставрировали, была высокая, на целую юбку ниже опустили, шатер ниже стал. Может, так и надо, не знаю, но была высокая».

Церковь Александра Свирского, XVIII век

Николай Алексеевич говорил медленно, с хрипотцой в голосе и после каждой пары предложений брал паузу, будто тщательно обдумывал речь. Разговорить его было непросто. В конце я попросил его вспомнить еще что-нибудь о прошлом деревни.

О деревне

«У нас клуб с батареями был, тепло было, электрик был. Все праздники у нас справляли в клубе. День строителя, День сельского хозяйства, День животновода. А потом продали за 15 тысяч, разобрали, в Петрозаводск. Дык совхоз разорился, одни долги были. В последнее время вместо денег буханки хлеба давали. Это в 90-е годы было. Раньше жил тут иконописец Абрамов, а дом его перевезли в Великую. Так-то мы тут на лето, в ноябре уезжаем в Медвежьегорск. Я бы и зимой здесь жил, да бабка туда тянет. Здесь как-то веселее…»

Закат над старинной избой

Кижанки, водлозерки, карбаса, шитики, соймы, кочи, мезенки, зырянки… всего и не перечислить. Сколько было их на Русском Севере! Рожденные из таежных недр, сшитые умелыми мужицкими руками. А ведь пойди еще найди нужный корень на кокору, заготовь, вывези.

Сколько труда, сколько теплоты душевной через эти натруженные руки и топорище. Почему-то вспомнились енисейские охотники, поднимающиеся на длинных деревянных лодках по бурным таежным рекам на промысел, или поморские мужики, идущие по студеному морю в шторм к матерому берегу, в тепло рыбацкой тони. И шитый вручную карбас здесь не просто транспорт, но живая часть ходящих под ногами пенных волн и бурой утробы морских или озерных глубин. И нет ничего ближе и роднее этих срощенных плах, скрипящих уключин и просмоленного борта, который и кров, и постель, а порой и последний приют этой нелегкой рыбацкой долюшки.

Усть-Яндома

Полнолуние над Онежским озером

Одна из самых красивых часовен Заонежья, стройная, с высокой шатровой звонницей, часовня Георгия Победоносца, поставленная в деревне Усть-Яндома в первой половине XIX века. Смотрится в необъятные воды Онежского озера, на небольшом мыске поставлена она очень красиво. Особенно хорошо подняться на звонницу тихой белой ночью и глядеть с нее вдаль на застывшие воды Онего, на просторы с мохнатыми островками, когда воздух вокруг залит волшебным лунным светом, с синеющим огромным небом над головой и не потухшей до конца зарей. Когда притихла необъятная даль, и слышно, как плывет над водой туман, и прибрежный тростник шелестит тихо-тихо, боясь спугнуть это зыбкое равновесие. Лишь где-то далеко мелькнет за островом лодка запоздалого рыбака, и кажется, будто звонница – неведомый остров в океане мироздания, и хочется раствориться в этом сказочном сне и дышать едва слышно посреди этого великолепия, как невольный свидетель невероятного таинства природы…

Интерьер часовни Георгия Победоносца, XIX век

Величественный, красновато-розовый диск медленно выплывал из-за горизонта. Казалось, будто он рождался из огромного озера.

Всегда хочется снять красивую большую полную Луну. Чтобы она красиво всходила над горизонтом, чтобы отливала благородной медью, чтобы было видно лунные моря, чтобы при этом в кадре был не только лунный диск, но и достойный окружающий пейзаж! Мечты, мечты, ах, сколько всего нужно сложить вместе, чтобы все получилось… Ведь банально в самый ответственный момент набегут облачка или просто ракурс неудачный, и все.

Но вот как-то летом пазл наконец сошелся. Вуаля, и вот вам красивый лунный диск и чистый горизонт, и какое благородное окружение – Онежское озеро.

Конечно, я знал, что в тот вечер будет полнолуние, и даже примерно прикидывал, откуда ждать нашу красавицу. Оставалось найти чистый, ровный, незакрытый горизонт и надеяться, что облачка не испортят все в нужный час.

Прозрачная белая ночь

Величественный, красновато-розовый диск медленно выплывал из-за горизонта. Казалось, будто он рождался из огромного озера. Он был его частью, как большая розовая капля, он поднимался все выше, пока не выплыл полностью, а лунная дорожка протянулась до самого берега, как мостик из лунного мира на грешную землю. Отделившись от материнского чрева, наш вечный спутник предстал землянам во всей красе, постепенно наливаясь спелостью. Он плыл все быстрее, все выше, прочь от бренной земли, от отблеска вечерней зорьки. Теперь он хозяин ночи, властитель дум, пусть хоть на несколько часов.

Часовня Георгия Победоносца, XIX век

Декор иконостаса часовни Георгия Победоносца

А потом я забрался на ту самую звонницу и продолжил зачарованно наблюдать лунный спектакль. Сверху озеро было видно куда лучше, и разбросанные повсюду острова кижских шхер, словно музыканты дивного оркестра – каждый играет свою партию под чутким руководством небесного маэстро.

Мунозеро

На взвозе

Когда-то давно, изучая заонежские деревни и сохранившиеся в них часовни и храмы, я наткнулся на фотографию деревеньки, точнее, бывшей уже деревеньки с оставшимся в ней одним домом без электричества и маленькой часовней с крышей, покрытой металлическим листом зеленого цвета. Взглянув на все это, я махнул на деревню рукой и отложил в дальний угол. Тогда мне не понравилась эта зеленая крыша, портившая, как мне казалось, весь вид и вообще никак не вписывающаяся в мои представления об аутентичности русского деревянного зодчества. Ах, как я ошибался…

Последний дом в покинутой деревне

И вот как-то несколько лет спустя, оказавшись в Заонежье, мы все же решили заглянуть в Мунозеро – деревеньку с осиротевшим домом и скромной часовней под зеленой крышей. Хотя слово «заглянуть» не совсем верно передает суть места. «Заглянуть» здесь значит преодолеть несколько десятков километров совсем непростых грунтовок, а порой и вовсе лесных дорог. И вот лесная чаща расступается, и взору предстает широкое лесное поле с большой избой на берегу длинного озера и непременной часовней с зеленой крышей. Почти звенящая тишина и ни души вокруг. Мы заходим в часовню, поднимаемся на звонницу… Удивительное дело – колокол, настоящий! Совсем рядом тихо блестит лесное озеро. Неужели никого, и хозяева здесь появляются редко?.. Спустя некоторое время замечаю вдруг промелькнувшую в окне любопытную мальчишескую мордашку. Какое-то время мы молча смотрим друг на друга, пытаясь понять, что вообще происходит. Секунда – и задернувшаяся вмиг занавеска скрывает юного разведчика. Потом он появляется снова и вновь исчезает. А спустя некоторое время в окне появляется доброе лицо бабушки Гали: «Ну чай-то заходите пить!»

Часовня Георгия Победоносца, начало XX века

Так мы оказались в буквальном смысле в деревенской сказке – настолько настоящей и многоплановой предстала эта уединенная жизнь единственного дома и последнего коренного жителя уже несуществующей деревни Мунозеро. У Галины Владимировны нет электричества, как она сама говорит, показывая на избяные окна: «Вот мой зеленый телевизор панорамный». Удивительное чувство гармонии, старины, какого-то невероятного ушедшего прошлого нашей деревни испытываешь в этом месте – подлинная машина времени, прокрутив которую оказываешься в ином измерении, где все так же, как и сто, и двести лет назад… В большой избе сохранилась поветь – нежилое помещение для скотины и утвари, что чрезвычайная редкость в наши дни, если учесть, что до сих пор Галина Владимировна держит там несколько козочек.

Старинная дверца

Берестяные поплавки

Искренне завидую ее внукам – лето, проведенное в такой деревне, бесценно, как и заботливые бабушкины руки, вечно хлопочущие по хозяйству, с добротой испеченный пирог из русской печки и беспокойный любящий взгляд, – глаза, которые ловят каждое слово. И долго будет сниться детство ускользающих белых ночей, всплески щучьих хвостов в озере, звенящая тишина комариного вечера и тяга утиных стай, и вечно мокрые от вечерних и утренних рос ноги, и затаившийся лесной зверь, непременно выкрадывающий тебя из-за мшистого пня, и звездная даль сентябрьской ночи, когда кажется, будто космос можно потрогать руками, когда звезды падают в озерную бездну, а ты все летишь над землей и боишься упустить момент, боишься проснуться от этого волшебного сна, где все понятно и просто, где все рядом, где нет обид и разочарований, а близкие тебе люди сидят за столом и пьют ароматный чай из того самого бабушкиного самовара. И нет ничего ближе и родней скрипучей половицы и булки пахучего свежего хлеба да пирожка с капустой…