Текст книги "Страсти по Филонову. Сокровища, спасенные для России"

Назаренко Борис Яковлевич, 1922 года рождения. Уроженец села Ляшковка Днепровской области. Участник Великой Отечественной войны. Награжден орденом Красной Звезды и медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За победу над Германией», «За безупречную службу» (I и II степени) и другими. Образование среднее, был женат, во время работы на таможне состоял пенсионером органов МВД в звании майора милиции.

Шмальц Леонид Исаакович, 1924 года рождения. До войны проживал в Одессе. Тоже фронтовик. Награжден медалями «За отвагу» и «За победу над Германией». Образование высшее, женат. В 1959 году привлекался к уголовной ответственности по ст. 87 УК РСФСР (фальшивомонетничество). После выхода из мест заключения работал в творческом объединении «Экран» директором ряда картин. Под его патронажем был снят один из лучших музыкальных сериалов советского Центрального телевидения «Четыре встречи с Евгением Мравинским». Во время съемок фильма уже был активно вовлечен в контрабандную деятельность.

Амираджиби Михаил Михайлович, 1928 года рождения. Уроженец Батуми, образование высшее, разведен, имел двух дочерей. До ареста работал по договорам в качестве директора картин на разных киностудиях, включая «Мосфильм». Жил в Москве.

Бравый Евсей Эльевич, 1928 года рождения. Уроженец Витебска. Образование среднее техническое, до ареста работал инженером по строительству в Доме ветеранов сцены имени М. Г. Савиной в Ленинграде, где жила Е. Н. Глебова. Там же работала его жена.

Сайкин Алексей Михайлович, 1948 года рождения. Коренной ленинградец. Образование среднее, разведен. До ареста работал инспектором Пулковской таможни, имел на попечении пятилетнего сына.

Если к ним добавить Е. Гуткину и Б. Белостоцкого, а также тех, кому удалось избежать скамьи подсудимых, то получится картина, весьма характерная для контрабандных групп, занимавшихся в застойные брежневские времена незаконным вывозом культурных ценностей. Как правило, костяк этих групп составляли представители нескольких социальных слоев. Прежде всего, это были люди богемной, «околотворческой» (реже творческой) среды, обладавшие определенными знаниями, связями и имевшие родственников за границей. К ним примыкали антиквары, работники советской таможни, иностранцы (часто дипломаты) и люди с уголовным опытом. Вот и в гуткинскую компанию кроме Л. Шмальца и тещи Белостоцкого входили упомянутый выше В. Бергман, а также Г. Кузьминов, ранее осужденный за изнасилование. Преступные группы в таком составе представляли собой весьма устойчивые образования, действовавшие в течение длительного времени. Сплачивала всех банальная страсть к наживе.

Но, говоря о человеческих пороках, не следует забывать и о другом. Ведь тот же Белостоцкий – квалифицированный специалист – был уволен с работы после отъезда за границу его тещи. Друг Белостоцкого на следствии показал: «После этого Борис очень изменился, стал буквально другим человеком. Он отчаялся в своей возможности вновь обрести любимую работу, так как она связана с допуском к секретам, а из-за выезда тещи его к секретам никто не допустит. Борис долго пытался найти себе работу и в конце концов устроился кочегаром на стадион „Зенит“. У него было подавленное настроение, и, на мой взгляд, это послужило причиной того, что он подал заявление с ходатайством о выезде к родственникам за границу. Ехать он в то время не очень хотел, потому что у него здесь оставались родители и сестра, которую он очень любит. Борис предполагал, что из-за его режимной работы ему будет отказано в выезде, что и получилось. После отказа я в разговоре предлагал ему попытаться начать всё с начала, на что он ответил мне, что дальше кочегарки его не пустят, а работать кочегаром – это не его дело».

Не берусь оценивать эти показания (материалы следствия свидетельствуют о том, что сговор между Белостоцким и его тещей возник еще до ее отъезда), но хочу отметить другое. Такие ситуации были типичными для тех лет, а значит, надо говорить не только о порочности людей, но и о порочности системы, загонявшей их в угол, толкавшей на преступления и – вольно или невольно – множившей ряды эмигрантов и контрабандистов. Так было и в гуткинской шайке, куда входили и жертвы советской системы, и тертые мошенники. Но крупная контрабанда, даже при наличии опыта и страховки, подобна прыжкам над пропастью. Компаньонов Гуткиной такие прыжки за полмиллиона рублей, видимо, устраивали, саму Тетю Нину – нет. Ведь по мировым меркам иконы XVIII–XIX веков по тысяче долларов за штуку, художественные поделки, антиквариат – товар не бог весть какой, а за него еще приходилось рисковать и выручкой делиться. Гуткина желала сорвать крупный куш одна. И тут ее осенила мысль, от которой захватило дух: Филонов!

* * *

Произведения мастеров русского авангарда высоко ценятся на мировом рынке искусства, хотя Запад наводнен ими. Филонова же там тогда не было, да и сейчас почти нет. Поэтому за любой рисунок художника западные музеи и коллекционеры с радостью отвалили бы десятки тысяч долларов, а за лучшие картины не пожалели бы и миллион. Гуткина знала это. Она также знала, что работы художника находятся на временном хранении в Русском музее и что на Петровском проспекте в Доме ветеранов сцены живет младшая сестра художника, являющаяся единственной распорядительницей его наследства. Войти к ней в доверие и украсть – на этом строился расчет. Задача облегчалась тем, что Гуткина и Глебова были знакомы.

Из протокола допроса Р. А. Рыбаковой, двоюродной сестры Гуткиной, 20 июля 1977 года:

Около пяти лет назад Гуткина Евгения Борисовна познакомила меня с Глебовой Евдокией Николаевной – родной сестрой художника Филонова. Евгения Борисовна была знакома с Глебовой раньше и познакомилась с ней на почве того, что собирала материалы о Павле Николаевиче Филонове, по которым планировала писать книгу о его творчестве (это ложь. – А. М.). Евдокия Николаевна покорила меня своей личностью. Она прожила длинную, трудную жизнь, посвятив всю себя благородному делу: сохранению творческого наследия брата. Положительные личные качества Евдокии Николаевны произвели на меня глубокое впечатление, и я очень привязалась к ней, стремясь уделять Глебовой свое личное внимание. Я ухаживала за ней, заботилась, угощала, водила к врачам. Евдокия Николаевна ответила мне полной взаимностью и через некоторое время даже стала называть меня «доченькой». У Евдокии Николаевны я бывала регулярно несколько раз в месяц. Так же часто у нее бывала и Гуткина. За время визитов к Глебовой мы часто рассматривали имевшиеся у нее произведения П. Н. Филонова, Евдокия Николаевна и Евгения Борисовна разговаривали о его творчестве, обсуждали художественное значение его работ. Через Евдокию Николаевну я и Гуткина познакомились с ее племянницей – Емельяновой Марией Александровной. Ко времени нашего знакомства с ней она была тяжело больна. Я начала ухаживать за ней, ходила к Марии Александровне один-два раза в месяц, хлопотала о получении ею пенсии.

Это была изощренно-тонкая игра. Ведь внимание к Глебовой проявляли многие коллекционеры и деятели культуры: поэт Евгений Евтушенко, кинорежиссер Григорий Козинцев, актер Валентин Гафт. Ей импонировало то, что творчеством ее брата интересуются столь известные люди. В знак благодарности она дарила им или продавала его работы, но, умудренная опытом, особо никому не доверялась. В разговоре с Рыбаковой она как-то сказала, что ленинградскому писателю, который вместе с Пушкарёвым устраивал ее в Дом ветеранов сцены, она «дала три работы Филонова, чтобы они висели в его квартире и таким образом могли экспонироваться, и что их в любое время можно забрать оттуда». А потом добавила: «Впрочем, все, что к нему попало, обратно не возвращается». В итоге после смерти Глебовой работы Филонова остались у писателя. Так что Глебова была отнюдь не наивной старушонкой, ей был присущ здоровый скепсис, и для того, чтобы ее обмануть, нужно было особое умение, которым обладала не только Гуткина.

* * *

В те годы еще одной «звездой» советской контрабанды был Моисей Поташинский, отсидевший срок за крупные коллективные хищения на заводе и освоивший в колонии так пригодившуюся ему профессию переплетчика. Его дело под обиходным названием «Бандероли в Иерусалим», возбужденное 17 января 1978 года, вошло в историю советской контрабанды[9]9
  В архивных фондах Управления ФСБ России по Санкт-Петербургу и Ленинградской области это уголовное дело № 51969.


[Закрыть]. Что и не удивительно: ведь среди прочего там фигурировала попытка переправить за границу коллекцию И. Осипова, оцененную в полтора миллиона рублей. Тогда это были огромные деньги. Автомобиль «Волга» (ГАЗ-24) стоил 15 тысяч рублей, а трехкомнатная квартира в Москве – от 80 до 100 тысяч. А тут полтора миллиона! И способ контрабанды был хитроумный, а подсказал его Моисею Залмановичу (или Захаровичу, как он любил себя величать) работник таможни. Потом, на следствии, Поташинский рассказал: «Я был знаком с таможенником и спросил его, а как определяется в книге контрабанда? Он показал мне: вот так – открывается книга, и мы смотрим, в корешке спрятано что-нибудь или нет».

Поташинский понял, что таможенники осматривают просвет в корешках книг, где бывает полость и можно вложить что-либо, а обложки книг или папок с репродукциями не вскрывают – за редкими исключениями, когда на то имеются веские основания. Во времена «железного занавеса» бандероль была, пожалуй, единственным в СССР почтовым отправлением, не подвергавшимся тщательному досмотру. И ушлый мошенник решил этим воспользоваться, тем более что имел профессиональные навыки переплетчика. Поташинский начал вшивать добытые им разным путем картины и рисунки известных мастеров – целые или разрезанные на части[10]10
  Одной из жертв мошенника стала картина Б. Д. Григорьева «Дом под деревьями» (1918), которую Поташинский разрезал на четыре части.


[Закрыть] – в дешевые деревянные панно, альбомы и папки с репродукциями картин из музеев СССР, с портретами советских писателей и прочей «белибердой» и переправлять эти бандероли в Израиль своему тестю Эфраиму Лесову. Тестем Поташинский обзавелся по расчету: чтобы получить надежный почтовый ящик в Иерусалиме, он женился на его дочери – Лидии Фреймовне Лесовой, а потом уж начал забрасывать тестя бандеролями с безобидными сопроводительными письмами.

Поначалу ничего не подозревавший тесть недоумевал: «Вчера получил бандероль, которую, видимо, прислал Миша. Это уже было видно по внешнему оформлению таким количеством чудесных марок, больше чем на 6 р. 50 коп. Это ведь очень дорого, здесь за все портреты не выручить столько, они неинтересны, разве если только есть особый смысл для Миши». Потом тесть стал горячиться: «Мне кажется, что Миша мог бы найти лучшее применение для посылки бандеролей». Затем в письмах зазвучало явное раздражение: «Не буду вдаваться в критические замечания, но мне жаль денег, которые вы тратите на авиабандероли. Ведь среди них есть такие, которые можно назвать ужасной халтурой, например „Картины Русского музея“ и даже „Лесные обитатели“».

На это следовал деловой совет зятя: «Глубже вникай в содержание».

Лесов: «О каких книгах ты говоришь, советуя глубоко вникнуть в содержание? Миринка (жена Лесова. – А. М.), о каких таких книгах говоришь, что я не могу по-настоящему вникнуть в их содержание?»

Поташинский: «Читай внимательнее».

Лесов: «Письма Ваши читаю внимательно и полагаю, что для их понимания вовсе не обязательно быть Сократом, они доступны простому Ваньке».

Так продолжалось больше года. И вот когда тесть, добитый очередным подарком «рехнувшегося» зятя, чуть было не начал крыть его «русским слогом», он вдруг понял, в чем дело. И тогда посыпались письма иного рода: «Доченька, один сувенир я получил, жду второго. <…> Меня интересует, какую сейчас интересную работу выполняет Миша», – и т. п. А затем в переписке тестя с зятем всплыла и все настойчивее начала звучать фамилия Филонов. Лесов рекомендует Поташинскому обратить внимание на работы этого художника и указывает на его сестру – Евдокию Николаевну Глебову, которая живет в ленинградском Доме ветеранов сцены имени М. Г. Савиной. Тесть советует зятю завести с ней знакомство, войти в доверие и постараться добыть хотя бы несколько работ Павла Филонова. Повод для визита был – Поташинский мог сослаться на знакомство Лесова с Филоновым. Конечно, Лесов делал все это завуалированно, с оглядкой на советских цензоров, – но делал, и чем дальше, тем настойчивее. Переписка Поташинского и Лесова обширна. Их красочные диалоги – уникальный документ, вскрывающий психологию контрабандистов. Но ограничусь лишь избранными местами из писем тестя:

25.01.77: «Миринка и Миша, вы так и не собрались к Евдокии Николаевне, а жаль!»

11.03.77: «Я хотел еще сказать о Евд. Ник. Я думаю, что она должна быть заинтересована, чтобы хоть одна вещь его попала в Лувр при ее жизни, мы когда-то об этом беседовали, но она не проявила должного духа. Это могло быть ее подарком музею. Пусть бы хорошо подумала».

06.07.77: «Ваше посещение Евд. Ник. меня очень обрадовало, может быть и польза будет. Мне достался тогда самый маленький карандашный рисунок (по жребию). А очень хотелось бы иметь более солидное что-нибудь, которое можно было бы демонстрировать как характерную для него работу».

19.07.77: «Если бы у меня была стоящая, крупная и характерная для П. Н. вещь, то я бы мог лично отвезти ее в Лувр и подарить. А ведь на руках в частных собраниях в Ленинграде находится порядочное количество первоклассных вещей. Причем многие из них написаны на бумаге, и это упрощает дело».

14.12.77: «Из русских мастеров здесь ценятся только известные модернисты Кандинский, Ларионов, Малевич, Фальк. <…> И конечно если бы был хороший Филонов, то можно было бы вокруг этого имени создать нужную рекламу и соответствующую цену. <…> Самый большой рынок сбыта – Америка».

Откроем карты: Эфраим Лесов был учеником Павла Филонова и прекрасно понимал ценность его произведений. А зная, предал его, ибо не ради прославления имени учителя стремился поместить его в Лувр, а ради рекламы, поскольку жила в нем мечта об антикварной лавке, где – цитирую по хранящемуся в уголовном деле письму – «сгодилось бы все: и Хоббема, и японские гравюры, и Филонов». Ради этого Лесов советовал Поташинскому сходить к Глебовой и давал ценные указания, чт€о взять и как. И тот ходил, и небезуспешно. Позднее на следствии Поташинский рассказал: «Глебова тогда жила в ленинградском Доме ветеранов сцены. Я получил через нее картину Филонова „Карл Маркс“ – он там как святой, с нимбом». Однако потом в отношениях Поташинского с Глебовой что-то сломалось. Евдокия Николаевна потеряла к нему доверие. То ли внешний вид этого скользкого человечка с бегающими вороватыми глазками, то ли что-то еще насторожило ее, но она прервала контакты.

Характерен эпизод с упомянутой картиной Филонова «Карл Маркс», выполненной в редкой технике масло на цинке. Поташинский купил ее за полторы тысячи рублей у племянницы Глебовой – Емельяновой[11]11
  Дочь сестры Е. Н. Глебовой и П. Н. Филонова – Марии.


[Закрыть]. Но когда он пришел к Глебовой за атрибуцией, она разуверила его, сказав, что это работа ученика Филонова – Сергея Купцова. Поташинский страшно расстроился и перепродал картину, сильно потеряв в деньгах. А когда весной 1978 года ведший дела Поташинского и Гуткиной следователь КГБ приехал к Глебовой и спросил, есть ли у Филонова картина «Карл Маркс», Евдокия Николаевна подтвердила, что это подлинная работа ее брата. Узнав об этом, Поташинский пришел в ярость и сразу оценил картину в 50 тысяч рублей. Глебова раскусила Поташинского, так что коварный замысел Моисея Залмановича и его иерусалимского тестя сорвался.

Но виды на Глебову имели не только они. В 1976 году в деле еще одной контрабандной группы, занимавшейся сбытом на Запад произведений русского авангарда, мелькнули имена Филонова и Глебовой. Так что вокруг Евдокии Николаевны помимо достойных мужей кружился рой преступников и прощелыг, воспылавших страстной любовью к творчеству ее брата и, естественно, к ней.

* * *

Но Глебова не верила никому. А Гуткиной – поверила. Следователь, который вел ее дело, сказал мне: «Гуткина – самая большая авантюристка, какую я когда-либо встречал в своей следственной практике. Энергична, очень умна, изощренно искренна, с мужским характером». Это проявлялось и в ее интимных наклонностях (что вскрылось в ходе следствия), кои она умело использовала для дела и в повседневности. В спорах Гуткина не уступала мужчинам. Однажды один из компаньонов возмутился несправедливым, по его мнению, дележом прибыли. Так Тетя Нина со словами: «Ах ты, старая сволочь!» – проломила ему голову ломберным столиком. А на суде Гуткина матом пыталась дирижировать хором свидетелей и сидевших возле нее «солидных мужчин». Ее мужская хватка и ум в сочетании с образованностью, женской хитростью и лукавством производили сильное впечатление. К тому же Гуткина была увлекающейся натурой. Ценила искусство, а Филонов действительно был ее любимым художником, о нем она могла восторженно говорить часами. Этой своей «изощренной искренностью» Гуткина и обаяла Глебову, ударив в самую незащищенную точку: она пообещала написать монографию о Филонове, для чего просила выдавать ей «на время» его работы. При этом Гуткина не подпускала к Глебовой никого. Полагаю, именно она раскрыла глаза Евдокии Николаевне на своего конкурента Поташинского, а устранив его, развернулась вовсю. Первой жертвой мошенницы стали две известные филоновские работы.

Свидетельствует Р. Рыбакова:

В доме у Емельяновой находились три работы Филонова, исполненные в реалистической манере: портрет матери Емельяновой (сестры Филонова), картина маслом на холсте с изображением букета роз и картина маслом на картоне с изображением женщины с чалмой на голове (эту картину называли «Натурщица»). Первые две после смерти Емельяновой перешли к Глебовой, а картину «Натурщица» где-то в 1975 году Емельянова продала Евгении Борисовне по ее просьбе. Какую сумму заплатила Гуткина за «Натурщицу», мне неизвестно. Однако в разговоре со мной Емельянова сказала, что после того, как она продала эту картину, у нее на сберегательной книжке лежит полторы тысячи рублей (истинная стоимость картины намного выше. – А. М.).

Вскоре после покупки «Натурщицы» Евгения Борисовна приобрела у Глебовой еще одну работу Филонова, написанную в присущей ему манере аналитической живописи, называвшуюся «Переселенцы», – на библейский сюжет «Бегство в Египет». Эта картина висела на стене в квартире Евдокии Николаевны и очень нравилась Евгении Борисовне. После того, как я и Гуткина много сделали для Марии Александровны, помогая ей лекарствами и устраивая ее к нашему знакомому врачу, Глебова как-то сказала мне: «Вы так много сделали для меня и Марии Александровны, и я дам вам „Переселенцев“». Через некоторое время, когда картина появилась в нашем доме, я спросила Евгению Борисовну: «Неужели это подарок?» Она ответила мне: «Ну что ты, это куплено, и за большие деньги». Картины «Натурщица» и «Переселенцы» около двух лет висели на стенах в большой комнате, а потом мы с Евгенией Борисовной запаковали их в клеенку и в полиэтилен и поставили за шкаф. Но когда после второго обыска (в ходе следствия. – А. М.) я посмотрела туда, то обнаружила там только рамы от обеих картин. Я была очень удивлена и напугана этим, так как Евгения Борисовна ничего мне не говорила о том, что картин нет в нашем доме. Куда делись «Натурщица» и «Переселенцы», мне неизвестно.

Судьба «Натурщицы» загадочна. А вот участь «Переселенцев» (1918, холст, масло, 71 × 89 см) прояснилась. Гуткина за крупную сумму продала картину в Москву А. И. Гринбергу (коего она шарахнула ломберным столиком), тот переправил картину в Вену своему сыну, а в ноябре 1978 года она была продана на аукционе Sotheby’s в Нью-Йорке под названием «Бегство в Египет» за 225 тысяч долларов (по каталогу № 3104)[12]12
  См.: Křiž J. Pavel Nikolajeviс Filonov. Ill. 24.


[Закрыть].

Потом настал черед картины, написанной маслом на фанере, под условным названием «Октябрь» (1930, 53 × 42 см), которую Гуткина взяла у Глебовой якобы для оценки[13]13
  Там же. Ill. IX.


[Закрыть]. Затем мошенница обманным путем похитила шесть графических работ Филонова. Эти рисунки сообщница Гуткиной, Галина Ивановна Койстинен, распихала по камерам хранения на ленинградских вокзалах, а Рахиль Анатольевна Рыбакова пыталась переправить за границу. Рисунки пошли по рукам, их потом находили у разных контрабандистов, у которых – непонятно как – оказались еще четыре рисунка Филонова. Свой карандашный портрет Глебова наивно подарила Гуткиной в благодарность за «работу» над монографией о Филонове и «подвижнический труд». Впоследствии шесть вещей из этого списка удалось изъять, и в 1980 году они были переданы органами КГБ Государственному Русскому музею. А остальные («Октябрь», «Мужики верхом», «Волисполком», «Люди и звери», два абстрактных рисунка), как следует из материалов уголовного дела № 72, вместе с партией икон, малахита и антиквариата были переданы в Москве Л. Шмальцу и М. Амираджиби. А в феврале 1976 года «были вывезены Д. Мбонджи из Советского Союза в дипломатическом багаже с сокрытием от таможенного контроля и в городе Вене вручены Гринбергу».

* * *

Гуткина торжествовала. Отправленный «товар» обещал прибыль в сотни тысяч долларов – и это только начало! Она цепко ухватила добычу и, пристроив в Дом ветеранов сцены доверенных лиц – Евсея Бравого с супругой, – намеревалась с их помощью приступить к главному. У Тети Нины были наполеоновские планы, об этом говорит тот факт, что никого из компаньонов она к Филонову не подпускала и медлила с отъездом за рубеж, чем вызывала раздражение своей двоюродной сестры. Или такая деталь: картину «Октябрь» Рыбакова и Бравый возили в Москву Гринбергу-старшему, но, по словам Рыбаковой, «Евгения Борисовна просила только показать картину Абраму Иосифовичу и ни в коем случае не оставлять ему. Видимо, она хотела заинтересовать Гринберга творчеством Филонова, чтобы он помог финансировать выставки слайдов с филоновских работ, которые Гуткина планировала осуществлять за границей после нашего выезда». Очевидно, подобные слайдотеки нужны были Гуткиной для рекламы работ Филонова, которые она намеревалась продавать.

Гуткина играла по-крупному. Даже среди акул контрабанды она отличалась особой прожорливостью. Судите сами. В те годы в этой сфере процветал супружеский тандем Людмилы и Юрия Малышевых (кличка Распылитель), сплавлявших через атташе бельгийского посольства в Москве Годфрида Букийона иконы, церковную утварь, антиквариат, ювелирные украшения. За несколько лет им удалось переправить за границу ценностей на сумму около 250 тысяч рублей. Братья Яков и Александр Лурье промышляли контрабандой филателии и редких почтовых конвертов, которые последний похищал через подставных лиц в Центральном государственном историческом архиве СССР в Ленинграде и переправлял своему брату в США. Стоимость переправленных и заготовленных к отправке раритетов была оценена экспертами в сумму, превышающую 500 тысяч рублей. Известный скрипач С. Г. Дьяченко (преподаватель Института имени Гнесиных и Московской консерватории, лауреат международных конкурсов в Генуе и Вене) занимался контрабандой скрипок знаменитых мастеров: Санта-Серафино, Гана, Тестере, Гальяно и других. Преступная выручка – около 200 тысяч рублей. Тогда это был средний уровень солидной советской контрабанды[14]14
  См.: Молотков Г. Контрабандисты // Звезда. 1987. № 4.


[Закрыть]. Попытки переместить через государственную границу ценности стоимостью свыше миллиона рублей были большой редкостью. Гуткина же намеревалась заполучить обманным путем и вывезти несколько десятков живописных и графических работ Павла Филонова, что сулило ей миллионные долларовые барыши! Таким размахом за всю историю советской контрабанды не мог похвастать никто.

Масштаб замысла соответствовал ее феноменальной жадности и апломбу. Когда она начинала свой промысел, то для пополнения оборотного капитала решила продать часть своей барахольной коллекции, и не кому-нибудь, а Юрию Темирканову или Арвиду Янсонсу[15]15
  Главные дирижеры Симфонического оркестра Ленинградской филармонии, которым много лет управлял легендарный Евгений Мравинский.


[Закрыть], с которыми она попыталась связаться через давнюю знакомую – режиссера Большого зала Ленинградской филармонии. Но та сказала, что не настолько близко знает этих людей, чтобы вести такие переговоры, и взамен предложила знакомство с одним «интеллигентным человеком со связями». Так в комнате администратора Ленинградской филармонии в антракте состоялось знакомство Тети Нины с Леонидом Шмальцем.

«Тетушка» безбожно, даже в мелочах, надувала своих друзей и знакомых, за что все недолюбливали ее, а вцепившись в Филонова (вернее, в грезившиеся ей миллионы), она уже не могла оторваться, безрассудно заглатывая одну приманку за другой, потеряв счет времени и чувство опасности. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, но 19 мая 1977 года на Брестской таможне с грузом гуткинской контрабанды был задержан афганский дипломат Омар Мухаммед. Через два дня по цепочке взяли Бориса Белостоцкого. А 3 июня с санкции прокурора Ленинграда были арестованы сама неугомонная патронесса и Евсей Бравый.

* * *

Началось следствие. Его вела бригада следователей Следственного отдела Ленинградского управления КГБ. Перед ними стояла двоякая задача: обезвредить активно действующую преступную группу и перекрыть каналы утечки художественных ценностей. Первое получилось довольно скоро. Поначалу Гуткина вела себя скромно, как говорится, грех на душу не брала и только твердила в мыслях: «Лишь бы не добрались до Филонова!» Впрочем, не только в мыслях. Об этом Гуткина проболталась в камере предварительного заключения, где вместе с ней сидела опытная подсадная утка, которая расколола ее. До этого о Филонове следствие ничего не знало (даже имя художника следователям было неизвестно). Ничего не дал и тщательный обыск квартиры Гуткиной. Лишь случайно при осмотре всякого хлама, выброшенного на помойку из гуткинской квартиры, в одной из папок, среди старых журнальных вырезок и газет, обнаружились работы Филонова, чудом не погибшие под дождем. Когда их предъявили Гуткиной, она быстро оценила ситуацию и стала помогать следствию, закладывая компаньонов и тайники, дабы уменьшить размер контрабанды и скостить срок, а заодно засадить тех, кто еще оставался на свободе и, не дай бог, мог выехать из страны и насладиться плодами ее трудов. Этого она вынести не могла. «Найдите, разыщите их!» – молила она следователя. Это с ее подачи был взят прямо с самолета перед вылетом в Вену Леонид Шмальц с супругой. Сдала она и Мишу Амираджиби.

Но расколоть Гуткину было лишь полдела. Все точки над «и» могла расставить только Е. Н. Глебова, а с ней все обстояло куда сложнее. Она была из тех людей, кого называли «осколком старой русской интеллигенции». Для нее слова «порядочность», «долг», «честь» не были пустым звуком, и всех, кому доверяла, она считала порядочными, интеллигентными людьми. Арест Гуткиной стал для нее психологическим шоком. Вот как описывает ее и свое душевное состояние Рахиль Рыбакова:

На следующий день после ареста Евгении Борисовны я поехала к Евдокии Николаевне, чтобы рассказать ей о случившемся. Она была буквально поражена и несказанно взволнована сообщением о том, что Евгения Борисовна арестована органами КГБ. Она прямо-таки металась в своих мыслях и поступках: начала вырывать из перекинутого календаря листки, на которых она, как правило, делала пометки о тех людях, которые планируют сделать к ней визит. <…> Дома, после возвращения от Глебовой, я была в таком психическом состоянии, что не отдавала себе отчета в своих действиях. Я начала уничтожать попадавшиеся мне на глаза бумаги, документы и рукописи Гуткиной. Я хотела избавиться от них, как от безмолвных напоминаний о том, что мешало жить мне последние годы. Я считала и считаю, что дела Евгении Борисовны не позволяли нам выехать за границу, оттягивали и оттягивали наш отъезд. Последнее время я просто ненавидела ее дела, занятия, а также бумаги и документы, которые символизировали их. К тому же я не знала, за что арестована Евгения, и инстинктивно боялась, что хоть какая-нибудь бумага может ее скомпрометировать.

Внешне действия обеих женщин похожи, но суть разная. Если Рыбакова просто заметала следы (ибо прекрасно знала, за что взяли ее сестру), то у Глебовой пробудился «синдром тридцать седьмого года». Она видела в преступнице лишь невинную жертву «репрессивных органов» – в ее представлении тех самых, что когда-то принесли столько страданий брату и его семье. К этим органам она испытывала стойкую неприязнь, и расположить ее к следствию поначалу казалось занятием безнадежным. И все же это удалось.

* * *

В 1970-е годы в Ленинграде была раскрыта сеть преступных групп, занимавшихся контрабандой произведений искусства, икон и драгоценностей в крупных размерах. В их разоблачении принимали участие многие сотрудники Ленинградского УКГБ, спасшие для России тысячи культурных реликвий. Только по делу Поташинского было изъято из контрабандного оборота и возвращено из Израиля в СССР несколько сотен первоклассных произведений искусства. Среди них были картины «Голова старика» школы Антониса Ван Дейка, «Пейзаж с девушкой» (предположительно кисти Мейндерта Хоббемы), «Любовная сцена» Яна Стена, «У харчевни» Давида Тенирса Младшего, «Группа всадников» Алберта Кёйпа, «Водопад» Гюстава Моро, «Хутор» Джорджа Морланда, а также множество японских гравюр XVIII–XIX веков, рисунков, гравюр и акварелей западноевропейских и русских художников (включая гравюру Альбрехта Дюрера и офорт Жана Батиста Удри) и многое другое. В числе возращенных из Иерусалима произведений была и разрезанная Поташинским на части картина мастерской Лукаса Кранаха «Иисус Христос и Иоанн Креститель с детьми». До Второй мировой войны она хранилась в Германии, в музее города Линденау, потом была вывезена оттуда по репарациям, находилась в Государственном Эрмитаже, но каким-то образом оказалась у частных лиц.

Все люди, имеющие отношение к благородному делу сбережения культурного достояния, заслуживают глубокой благодарности. Я упомяну лишь одного из них – тогда старшего лейтенанта, затем подполковника госбезопасности Павла Константиновича Кошелева. Не потому, что он выделялся среди других (хотя за ним числится возвращенных государству ценностей на миллионы рублей), а потому, что он занимался делами Гуткиной и Поташинского, и именно он смог найти тропку к сердцу Евдокии Николаевны Глебовой и подтолкнул ее совершить, быть может, главный поступок в своей жизни.

А все было просто. Он приходил к ней в Дом ветеранов сцены, всегда в штатском, с букетом цветов, иногда один, иногда с малолетним сыном, и они разговаривали. Обо всем. День за днем, неделя за неделей. Поначалу ничего не получалось. Он был следователем, она – потерпевшей, да еще невольной пособницей людей, подозреваемых в преступлениях, и это не укладывалось в ее голове. Потребовалось отказаться от многих следственных штампов, проявить величайшее терпение и такт, человеческое сочувствие к судьбе этой женщины и ее брата, умело преподнести выявленные в ходе следствия факты, чтобы настроить на доверие хрупкие струны ее души.