Текст книги "Спецзона для бывших"

– Каким было первое впечатление от колонии?

– Будто я попал в страну кривых зеркал. На полном серьезе, все встало с ног на голову. Когда я сюда пришел, для меня соврать было целой проблемой. Я всегда руководствовался таким принципом: пока человек меня не подвел, я ему верю. В колонии все наоборот: никто никому не верит. Все врут. Постоянно. Если в нормальном обществе интриган и гомосексуалист – это одно и то же, то здесь это уважаемые люди. Я отсидел в зоне пять с половиной лет. Конечно, я пытаюсь здесь выживать. Но для меня прожить день в зоне – это пытка. Потому что каждый день приходится видеть этих бывших сотрудников. Менты – это отдельная категория лиц в обществе, а бывшие менты – это вообще такие отбросы… хуже них уже никого не может быть! Понятие морали, которой живет общество, к ним не применимо. Они живут по своей морали, по своим критериям. Они вне общества. Абсолютно. И так происходит вообще в системе, в милиции. Это удельное княжество, где творятся свои дела.

– Вы ощущаете себя виноватым за преступление?

– Естественно. Я совершил преступление: человека нет. Осознание этого пришло дня через три после случившегося. И с чувством вины я еще очень долго жил. Я осознавал, что мой дом – тюрьма… Но меня не срок беспокоил. Меня беспокоила статья «Умышленное убийство». Я и на суде говорил: «Ладно, пусть срок останется прежним, но уберите формулировку об умышленном убийстве».

– В самом начале беседы вы сказали, что в жизни не бывает случайностей.

– Но я же вам объяснил, что я не мог ехать на преступление с вином и конфетами, стучаться по всем квартирам, искать малознакомого человека. Для чего? Чтобы совершить преступление? Случайностей не бывает не в плане совершения преступления, а в плане тюрьмы. Что случайно сюда не попадают. А попадают за тот образ жизни, какой ведут на воле. Лично меня в тюрьму привела… мания величия! Я считал, что весь мир вокруг меня вертится. Тесть мне постоянно говорил: «Зачем ты себя ведешь так вызывающе?» Если я заходил в ресторан и если не сыграли мою любимую музыку, это было для меня трагедией…

– Сейчас из дома вам пишут письма?

– С женой мы определили отношения как старые товарищеские. Я просил ее сообщать мне о детях. О себе она не пишет. И я уверен, что у нее уже сложилась своя жизнь. Потому что срок у меня большой…

– Желание в будущем эмигрировать осталось?

– Жить там – не знаю… А гражданство получить, конечно, хочу. Это для того, чтобы впоследствии наши родные правоохранительные органы меня не таскали. Потому что я знаю, как они работают. Преступление на участке совершилось подобное, они поднимают картотеку, кто есть из судимых, и первыми их в участок доставляют. А там никому ничего не объясняют. Там тебя просто на ночь закрывают, и ты там сидишь, неизвестно чего ждешь. Утром даже «извините» не скажут. Вот такая система наша. Правоохранительная.

Часть 3
Предопределенные случайности

Шаг вперед, шаг назад

Взятка для замглавы. – Камера для бывших прокуроров. – Сорок кассет видеопленки. – «Я освоил в колонии пошив обуви»

Карниз с шумом тяжелой вещи полетел вдоль окна. На грохот прибежал дневальный – осужденный. Глянув на место «аварии», он процедил: «Тэ-экс, ну, щас наладим».

Через пару минут в кабинет заглянул другой осужденный с молотком в руках.

– Можно? – спросил он.

– Подождите, мы скоро закончим беседовать, – ответил я.

– Вот смотрите, карниз упал, так уже через пять минут пришли делать ремонт. Сравните с нашими ЖЭУ… – в раздумье проговорил Владимир Иванович. На воле он занимал должность первого заместителя главы одного из районов Москвы. В колонию попал за взятку. – В чем разница? В ответственности. Здесь, в колонии, есть ответственность, на воле – нет. Потому что такая зарплата, что не формирует ответственности.

– В зоне вообще нет зарплаты.

– Ну, здесь перспектива – свобода.

– Выходит, чтобы привить чувство ответственности, нужно всех пересажать?

– А вы знаете, я был еще в СИЗО, к нам в камеру попали двое бывших прокуроров. Пообтершись в четырех стенах, они спустя время на полном серьезе говорили: хорошо было бы всех сотрудников правоохранительной системы запирать на какое-то время в камерах СИЗО. Зачем? На… стажировку! Особенно прокуроров. Ведь в уголовных делах только ставят галочку – рассмотрели, осудили… А что за этой галочкой? Судьба человека.

Сняв очки, Владимир Иванович потер глаза, близоруко прищурился.

– Я столкнулся с одним следователем окружной прокуратуры. Совсем молодой человек, говорит, что он – студент пединститута. И такие студенты нас судят…

На последнем слове он взмахнул руками, подавшись туловищем назад, уперся плечами о стену.

– Вы спрашивали, к чему в колонии нельзя привыкнуть. К тому, что здесь нахожусь. Это кошмарный сон. Судебный процесс – беспредел… Какие там адвокаты, их просто не слушают. Судья говорит: «Я так считаю». Всё, это доказательство вашей вины… Хотя нет такого юридического термина: «внутреннее убеждение». А многих людей лишают свободы именно на основании внутреннего убеждения судьи, который считает так, а не иначе. Теперь я знаю, что в нашей стране посадить могут любого человека. Доказать вину не могут, а посадить – могут. Это жутко… Но это следствие, а причины: МВД планирует, сколько человек нужно посадить, сколько возбудить уголовных дел по таким-то статьям. А значит, для этого нужно найти факты… и начинают такие факты «искать». Я позднее узнал, что в моем кабинете полгода велась видеозапись. Оказывается, всё ждали, что я возьму взятку… потратили сорок видеокассет! И что же? Я говорю: ну не было денег, мне их никто не вручал. Просмотрели сорок кассет – и ничего не увидели.

Владимир Иванович развел руками.

– Ведь если хотят уличить вымогателя, делают просто – помечают купюры, и вот он, взяточник, с поличным арестован. Я ничего ни от кого не брал, вину мою не доказали, не считая внутреннего убеждения судьи. Значит, кому-то сильно мешал…

Сжав кулаки, он решительно заговорил:

– Я вот никогда не прислушивался к поговорке: «От тюрьмы и сумы не зарекайся». На воле живешь – о плохом не думаешь. Наверное, это нормально… Только вот сам факт ареста воспринимается очень тяжело. Обстановка следственного изолятора перевоспитывает… за одну неделю… Но человек привыкает ко всему, даже к СИЗО. Жить-то нужно, человек адаптируется к новым условиям. А привыкнув, он понимает, что можно – нет, не жить, а существовать. Люди на воле не знают, что наши суды несовершенны. Процветает корпоративность: никакой из вышестоящих органов не станет признавать, что суды плохо работают. Суд – особая инстанция, здесь решаются судьбы людские, считается, что в суде не могут ошибаться… Поэтому любой приговор заранее обречен к исполнению. О СИЗО еще… Вот сидят в том числе за экономические преступления. Кому они, эти люди, опасны? Их нужно было бы освободить по подписке. И пусть гуляют себе. До суда. Со мной в камере, в Москве, сидел начальник отдела милиции. Три с половиной года провел он в СИЗО. Обвиняли по 290-й статье – в получении взятки. А потом его оправдали. Человек три с половиной года без вины отсидел! Я провел в СИЗО год и восемь месяцев. Это очень много. Когда я прибыл в колонию, то первое время даже не мог далеко ходить. Сейчас поясню, что это значило. Когда есть свободное время, разрешается прогулка на территории отряда. И вот во время прогулки я делал три шага, а потом автоматически разворачивался, чтобы таких же три шага сделать в обратном направлении. Как привык в камере СИЗО двигаться – там тесно, со всех сторон углы, кровати, люди – шаг вперед, шаг назад, так и здесь, в колонии, плечо само разворачивалось через три шага. Я один раз так стал поворачиваться, потом спохватился, думаю, что это я делаю? Разворачиваюсь!.. Зачем? Автоматически, оказывается. Даже смешно мне стало. Хотя грустно все это…

Сделав паузу, он опускает глаза, разглядывая свои руки, стол, упавший карниз.

– Ну что зона, если говорить о зоне, здесь не хватает… умственной деятельности. Вот я освоил в колонии пошив обуви, пробивку, комплектацию. Может, пригодится на свободе. Хоть знаю теперь, как обувь шьют. Еще я смотрю, оглядываюсь, что за люди меня окружают. Разные случаи бывают. Кого-то спровоцировали на преступление. Не каждый ведь может жить на одну зарплату, на которую нельзя содержать семью. И нет законного пути заработать деньги. А семью кормить надо. И человек думает: вот совершу преступление и не сяду. Так все думают. Вообще, в зоне хорошо понимаешь, узнаёшь психологию преступника. И еще вот что я понял в зоне. Ни одно преступление не стоит того, чтобы потом за него попадать в зону. Уж лучше в деревню, в глушь, пусть меньше будет благ, меньше цивилизации, но зато ты будешь на воле. На воле стократ лучше…

Выговорившись, Владимир Иванович опять трет глаза.

– Как думаете, – спрашиваю его, – почему только в зоне человек осмысливает содеянное?

– А вы знаете, не хватает культуры, образования. Там, на воле, у многих нет понимания того, что преступление – это плохо. Плюс нет тормозов у людей.

В кабинет заходит нарядчик Мурашов.

– Ну что, побеседовали? – Мурашов внимательно смотрит на Владимира Ивановича, как бы пытаясь угадать, о чем тот рассказывал.

Бывший замглавы района кивает головой и, обращаясь то ли ко мне, то ли к нарядчику, спрашивает:

– Разрешите идти?

Я говорю:

– У меня больше нет вопросов.

– Так вот, – оживляется нарядчик, – я там еще двоих привел. Будете беседовать? Бывшие военные… оба.

Заложник системы: монолог первый

Не вписался в систему. – «Свидетелю нельзя не верить, потому что он доктор юридических наук». – Семь лет за превышение полномочий. – «Кругом – клопы. И нет нар».

– Я закончил военное училище, служил в армии, на Сахалине. У меня ребенок часто болел, врачи советовали сменить климат. И я решил переехать на материк. Подал рапорт с просьбой перевести, но мне – бац! – отказ. Потом второй, третий отказы. Я уже решил просто уволиться, сумел взять отношение в Сибирском округе. Удалось переговорить с заместителем командующего округом. И меня наконец уволили… Поехал в Новосибирск, где жила родня моя и жены.

Нужно было где-то устроиться на работу. Переступив через себя, я – бывший кадровый офицер, пошел в грузчики. И вот случайно… впрочем, теперь я думаю, что уже не случайно, – ведь ничего случайного в нашей жизни вообще не бывает, верно? Все предопределено – я зашел в УВД, в отдел кадров так называемого МОРО – межрайонного оперативно-розыскного отдела при УВД Новосибирской области. Меня приняли на работу в должности оперуполномоченного. Шел конец 1995 года…

Тесть подарил квартиру. У меня двое детей, любящая жена, и, казалось бы, чего не жить… а вот угодил за решетку! Что случилось? Система… Я называю это слово с большой буквы: Сис-те-ма. Если стал «белой вороной» – тебя Система раздавит. Прижмут к стене и начнут давить, пока не размажут по этой стене… Мне вменяли девять статей Уголовного кодекса: кражу, грабеж, взятку… Мы проводили операцию, пришли с обыском. И якобы я самовольно взял деньги – украл их, потом по «краже» меня оправдали, но вменили взятку, а потом оправдали и по «взятке», но уже обвинили в мошенничестве. Плюс превышение полномочий… якобы я ударил подозреваемого папкой по щекам. В итоге по шести статьям оправдали, по трем – осудили. Сами, наверное, не поняли, за что посадили… Если в приговоре были даже такие фразы как «не установленным следствием пистолетом и наручниками» или что «свидетелю нельзя не верить, потому что он доктор юридических наук». Представляете?! Смех и грех. И это наше правосудие! Двадцать первый век на дворе…

В милиции практикуется так называемая палочная форма отчетности. Раскрыл преступление – поставил палочку, и чем больше таких палочек – тем больше раскрытых преступлений. Если в этом году раскрыто, к примеру, сто преступлений, то в следующем нужно раскрыть уже сто одно преступление – поставить в отчетах сто одну палочку. Иначе скажут, что плохо работаешь… Идет гонка за раскрываемостью: поощряется не качество следствия, а количество. И чтобы раскрывать больше преступлений, сотрудники милиции идут на фальсификации преступлений: подкидывают наркотики, боеприпасы, порождают очередное «громкое дело».

Прокуратура… казалось бы, оплот законности! Должна быть таким оплотом. Прокурор сам возбуждает дело, сам арестовывает, сам проводит следствие, сам ведет надзор за судом. А если суд выносит оправдательный приговор, то кто же согласится, что ранее проведенная следственная работа – это зря потраченное время. Прокурор вносит протест, решение суда отменяют. А это значит, что честного судью, рискнувшего вынести оправдательное решение, теперь заклеймят как судью, который выносит неправомерные решения. И это значит, что у судьи снизят баллы, лишат премиальных, урежут тринадцатую зарплату. За честное решение судью накажут рублем. Так формируется стереотип судебного процесса, предопределяется обвинительный приговор, так возрождается ГУЛАГ в стране: наши суды только приговаривают, но не оправдывают. И не дай бог кому-либо оказаться под жерновами правосудия…

У нас был случай: одна бабка к соседу пришла, просит отремонтировать стиральную машину. Жили они в деревне, ближайший Дом быта – в райцентре, за десятки километров. Сосед разбирается в механизмах, говорит: ладно, зайду. Через какое-то время он приходит, а бабки нет дома. Он берет стиральную машину и уносит. К себе домой – ремонтировать. Возвращается бабка, смотрит – нет стирального агрегата, ох, ах, украли! Обращается к участковому милиционеру. Соседа арестовывают и потом судят. За что? За кражу. Хотя в юриспруденции есть понятие о примирении сторон. Бабка признала, что сама просила его отремонтировать стиральную машину, и теперь она вроде бы даже хотела забрать обратно свое заявление о краже. Но не тут-то было! Мужика посадили. Даже не стали в суде вникать, что не было у него умысла красть.

Вот говорят, что об экономике той или иной страны можно судить по количеству отбывающих наказание в тюрьмах. Чем меньше заключенных, тем выше уровень экономики. С этой точки зрения в России… нет никакой экономики! В Швейцарии, я читал, если тюрьма пустая, на ее здании вывешивают флаг. У нас флаги никогда не появятся… Пишешь в Верховный суд надзорную жалобу по поводу приговора – получаешь ответ: сидишь – сиди… «Приговор обжалованию не подлежит!» С такой припиской в тридцать седьмом расстреливали…

Из Новосибирска – по этапу. Привезли в этот город, в СИЗО. Поместили в бокс. Это восемнадцать человек в помещении девять на полтора метра. Вентиляции нет, умывальника нет, розеток нет. На прогулку не выводят. Кругом – клопы. И нет нар. А у всех в камере сумки… теснота и духота превеликая. Окно – узкая полоска. Пять дней держали в этом боксе.

А зона, ну что зона… Главное здесь – не опуститься, потому что человеку в трудных условиях всегда легче опуститься, чем возвыситься. Но вот к чему нельзя привыкнуть… – к замкнутому пространству. Тяжело заставить себя писать домой письма, хотя знаю – ждут, но… о чем писать?! Что был еще один вывод на работу? Что копал яму и за смену выкопал вот на такую глубину, а? Страшно это… И вот уже начинаешь писать как бы не о себе, от третьего лица, просто о чем-нибудь рассуждаешь…

Еще в зоне нужно обязательно с кем-нибудь общаться, говорить хоть о чем-то, потому что если уйдешь в себя, начнешь «гнать», как здесь говорят, переживать, то по телу может пойти сыпь, зуд появится, болячки прилипнут. Вот большой срок у кого… по двадцать пять лет есть приговоры. С виду они ведут себя вроде как нормальные, хотя на самом деле они на грани… шизофрении! Зона есть зона, но даже в ней нужно к чему-то стремиться. Нужно использовать время с пользой для себя. Вот я в тюрьме стал изучать финансовое право – из дома книги прислали. Если ни к чему не стремиться, то неизбежна деградация. Я пытаюсь не говорить в зоне сленгом. Учусь контролировать себя, мой принцип: зачем кричать – лучше остаться при своем мнении. Это как-то дисциплинирует: ты знаешь, что не растворился в общей массе, не потерял личных качеств.

У меня срок – семь с половиной лет. Как здесь, в зоне, говорят, такой срок можно «отстоять на одной ноге». Но это много, для меня много… Я два года восемь месяцев уже за решеткой. За это время три амнистии было, я по-прежнему за решеткой… Чего еще мне ждать от государства, оно не думает обо мне. Меня наказали… Наказали тем, что я давно не видел своих детей. Я хотел увидеть, как дочь в первый класс пойдет… Я уже был на тюрьме, и мне приснилось: иду по улице, ко мне вдруг подходит моя дочурка и не узнает меня, а спрашивает: «Дяденька, где тут улица Коммунистическая?» А у нас на этой улице УВД расположено… Глаза у нее широко раскрыты, косички на плечах, и она свои руки как взрослая к груди прижимает и вдруг просит меня: «Если увидите моего папу, передайте ему, пожалуйста, пусть возвращается домой – я так сильно-сильно его жду…»

Заложник системы: монолог второй

«Операция» или «провокация»? – «Галочки» для отчетности. – Служебное расследование за сгоревший тулуп. – Темная история с женщиной и ее сумкой. – «Слово полковника, что тебя не посадят». – В «столыпине» с уголовниками. – «И я себя оговорил».

– Я служил в дивизии имени Дзержинского… Наверное, знаете, это под Москвой… получил направление для поступления в школу милиции в Калининграде. Поехал, поступил, окончил. Вернулся на родину – в Красноярский край, в город Назарово. Четыре года я служил в ОБЭПе, с 1987-го по 1991-й. Потом перевелся на юг края, в сторону Абакана, в районный городок, где стал начальником ИВС. Три года я служил в этой должности. Из ИВС я перевелся в городской ОВД, был оперуполномоченным, потом старшим оперуполномоченным, мою кандидатуру представили на вакантную должность начальника ОБЭПа. И в это время сменяется начальник службы криминальной милиции. На должность начальника ОБЭПа он протягивает своего человека. Происходят перестановки в нашем отделе, кого-то сокращают, кого-то переводят, кого-то принимают. Словом, была команда, которую теперь разогнали. Какие-то интриги пошли. Совсем непонятно стало, чем мы будем заниматься. А шла середина девяностых годов… И как-то запросто, почти с официального разрешения начальства, у нас вдруг стали путать понятия «операция» и «провокация». Если раньше мы действительно работали – вычисляли преступника или преступную группу, самым тщательным образом разрабатывали операцию, брали с поличным, то сейчас стали применять обычные провокации, искушать людей деньгами… Не искать нарушителей, а порождать их, осмысленно провоцировать людей на преступление, предлагать деньги, а потом делать вид, что взяли кого-то с поличным. И пошел вал «раскрытых» преступлений. Отдел работал на галочку, на такую «раскрываемость», показатели поползли вверх, начальника стали хвалить. И пошло-поехало… В этом месяце «раскрыли» столько-то преступлений, значит, в следующем месяце надо «раскрыть» еще больше. А стоит лишь втянуться, запрячься в общую лямку штатных провокаторов. Меняется психология, исчезают принципы. И все это очень скоро аукнулось, бумерангом вернулось в милицию. Начали работать против своих же сотрудников…

Раньше, при Советской власти, был один ОБХСС. Теперь появились налоговая инспекция, налоговая полиция, опять же инспекция БЭП. Еще есть гаишники, которые хотят урвать свою часть «налогов». И началась борьба за сферы влияния. Я приезжаю куда-нибудь, веду дело, нахожу недочеты, а мне потом говорят: «Ну ты чего, старик, революцию собрался делать? Ты вот что… оставь-ка это дело мне, а я потом разберусь». Или другой вариант отмазать нарушителя, когда тебе говорят: «Хорошо, ты вскрыл нарушения, и мы вынесем нарушителю предупреждение». А там, по делу, минимальным штрафом не обойдешься. И кто говорит, что вынесет предупреждение? Не рядовой сотрудник, а начальник службы криминальной милиции – руководитель подразделения! Собирается наказать преступника бумажкой – письменным предупреждением! И наоборот, по другому случаю: провожу проверку, недостатков не нахожу. Меня вызывает начальник службы криминальной милиции, приказывает: «Вези человека в суд». То есть готовить на него бумаги. Я отвечаю: «У меня на него ничего нет». Начальник только машет рукой: «Я позвоню в суд, все улажу. Готовь бумаги». Разговор окончен. Еду в суд. Свидетелей нет, улик нет – ничего нет, и дела уголовного фактически тоже нет, но человека закрывают в СИЗО. За что, почему? Оказывается, начальник договорился!

Случилось так, что 3 января у меня сгорел дом. Все имущество погорело, служебная форма тоже сгорела. Я пришел на работу, написал рапорт с просьбой оказать материальную помощь. Не чужое просил, а свое, так называемые детские. Жена не получала этих денег, поэтому мне было положено по месту службы.

Начальник говорит мне:

– Нет денег.

И тут же в кабинет заходит какой-то сельский участковый, свой человек, к нему на охоту начальник ездил. И начальник выписывает ему материальную помощь – три тысячи рублей на свадьбу дочери, да еще спрашивает:

– Ну что, три тысячи хватит?

Я тут же, в кабинете, стою, еще не успел выйти. Начальник посмотрел на меня и говорит:

– Ну чего стоишь, я же сказал – денег нет.

Ладно, не стал я больше ни о чем просить. Мы переехали жить к моей матери, я залез в долги.

Наступает день зарплаты – ее задерживают! Не было денег и нет по-прежнему.

А тут ударили крещенские морозы… Пишу рапорт, чтобы мне выдали служебный тулуп, каждому сотруднику он положен. Мне в ответ: «У тебя был тулуп, где он?» – «Сгорел». Слышу: как так сгорел, проведем служебное расследование, вычтем с тебя стоимость…

И вдруг меня переводят в дежурную часть с понижением в должности и зарплате. Новый удар судьбы? За что? За… связь с преступным миром!

Это вообще отдельная история. Однажды ко мне приехал начальник РУБОПа из Ачинска, он меня хорошо знал, я его – тоже, и вот он говорит:

– Мы вышли на одну группу, взять которую можно только с вашей помощью. Ты можешь, Вадим, подготовить кое-какие бумаги?

– Могу, конечно, в чем вопрос… только нужно поставить в известность начальника ГОВД.

– Нет, не надо. У вас в ГОВД происходит утечка информации.

И я в обход начальника подготовил бумаги, передал их. Потом было громкое дело, о нем писали в газетах: в Ачинске раскрыли банду и все такое… Разумеется, в ГОВД пошли пересуды, что да как. Не знаю уж, о чем говорили в верхах, но только меня вскоре переводят в дежурную часть. Официально вменяют в вину реальный случай, когда я за одним столом сидел с двумя уголовными авторитетами. Это тоже отдельная история, которая произошла годом раньше.

Я был в отпуске, с братом ездил в другой город, к общим знакомым. Один из них пригласил нас в ресторан. Мы согласились, пришли, огляделись: вокруг люди как люди – в костюмах, галстуках, с женами. Отмечали юбилей нашего знакомого. У кого-то из приглашенных оказалась любительская видеокамера, он время от времени снимал на пленку хозяина стола, нас и других гостей. А потом, когда веселье было в разгаре, наш знакомый подсел к нам и стал пояснять:

– Вон тот человек – директор золотых приисков, вон его жена, а вон – телохранители. А тот человек – местный авторитет, и вон еще один авторитет…

Через год видеокассета «вдруг» попадает к моему начальству. Меня отстраняют от работы. Приезжает по моему «делу» куратор из Красноярского УВД, собирает справки, уезжает. Потом вызывают меня – к заместителю генерала. Еду, встречаюсь, объясняю. Он мне говорит:

– Подожди в коридоре.

И я два часа жду. В коридоре! А они всё совещаются. Наконец снова приглашают, и я слышу:

– Мы вас проверили.

Отдают мне служебное удостоверение и желают – не поверите! – успехов в работе.

Приезжаю домой и узнаю, что меня переводят в дежурную часть. Так-так, думаю, теперь я в черном списке. Значит, дальше будет еще хуже, и рано или поздно милицию придется бросать.

В дежурной части работа посменная: через три дня на четвертые сутки. У меня появилось свободное время, в которое я стал заниматься частным извозом. Кое-что зарабатывал и рассчитывался по долгам.

Однажды ко мне пришли цыгане. Они осели в нашем городе, купили дом недалеко от дома моей матери, где мы тогда жили. И знали они, что я занимаюсь извозом. Просят: съезди туда-то, на станцию, привези одну женщину. Я отказываюсь, говорю, что нет на бензин денег.

Они на другой день опять просят: съезди, привези, за бензин заплатим. Ну ладно, думаю, всякое бывает в жизни, может, и вправду им не к кому больше обратиться. Еду на станцию, встречаю цыганку средних лет, у нее в руках сумка. Сажаю в машину, завожу мотор и вдруг чувствую что-то неладное. То ли взгляд этой цыганки показался мне каким-то напряженным, то ли в ее движениях мне что-то не понравилось. Я на нее оборачиваюсь, киваю на сумку и спрашиваю:

– Что у тебя там?

– А тебе какое дело, а? Тряпки разные. Поехали, дорогой, тебе уплатили.

Едем по трассе. Не доезжая до поста ГАИ, я глушу мотор. Подтягиваю к себе ее сумку, запускаю в нее руку – и точно: вытаскиваю пакетики с наркотой. Выкидываю все пакеты в окно, туда же сумку. Цыганку высаживаю. И уезжаю. От греха подальше.

Приезжаю домой, меня всего трясет. Чтобы не объяснять ничего жене, говорю, что съезжу к брату. Но за руль уже не хочу садиться. Оставляю машину во дворе, иду на автобусную остановку.

В автобусе ко мне подваливает какой-то тип, похожий на бомжа, и говорит:

– Ну что, мужик, я тебя узнал… Тебя уже выпустили?

Я смотрю на него, он – на меня. И опять говорит, что меня должны были вот-вот посадить. Я спрашиваю:

– За что?

– Как за что? За перевозку наркотиков.

Вот те на! А он-то, тип этот, при чем тут… Что-то знает? Но что именно? И откуда знает?

Оказалось, его на сутки закрывали в ГОВД за какое-то административное правонарушение, и пока он сидел, к нему подошли и спросили:

– Понятым будешь?

– А? Чего?

– Мужик, слушай внимательно. Тут посадить одного надо. Поедем к цыганам, они торгуют наркотой, проведем обыск. Найдем наркоту и поедем к тому, кто наркоту привез им…

И показывают этому бомжу мою фотографию. Взятую из личного дела! Потом спрашивают:

– Запомнил? Вот к нему поедем, понял?

Бомжу, конечно, деваться некуда, он на все согласен, лишь бы выпустили. Спустя какое-то время едут к цыганам, проводят обыск, но ничего не находят. Несостоявшегося понятого отпускают на все четыре стороны. Счастливый бомж находит способ, чтобы вскоре в его руках появилась бутылка водки, которую он тут же опорожняет. На остановке он залезает в автобус, собираясь «ехать туда, не знаю куда». И видит меня, пытается вспомнить, откуда ему знакомо мое лицо, а потом по простоте душевной, говорит ту самую фразу: «Ну что, мужик, тебя уже отпустили?»

Оказалось, не отпустили… Мне предъявили обвинение в перевозке наркотиков. Хотя я честно признался: да, я подозревал, что везу наркотики, и я добровольно отказался от преступления – выкинул сумку и высадил пассажира.

После моих объяснений начальник ГОВД мне лично сказал:

– Слово полковника, что тебя не посадят.

Но его слово оказалось не более чем словом. Еще бы! Ведь за три дня до моей поездки произошло следующее. К цыганам приходили из нашего ГОВД, сказали: пойдите к соседу, заплатите, пусть едет на вокзал, возьмет пассажира. Когда доставит сумку, ждите, придем с обыском, укажете на него.

Меня отвезли в изолятор временного содержания. Но не в камеру, а в карцер. Это метр на метр площади, бетонный пол и бетонные стены. Настоящий каменный мешок, где постоянная жуткая сырость, пробирающая до костей.

На четвертые сутки, чувствую, у меня – температура. Нос заложен, в горле хрипы, глаза каким-то гноем покрылись. Когда меня выводили на очередной допрос, слезы текли с меня градом вместе с гноем, я кричал как помешанный: «Переведите меня в камеру! Переведите, переведите, переведите, иначе я здесь умру». А мой адвокат только покачивал головой и тоже повторял: «Да ты успокойся, успокойся, успокойся». Я шел по коридору изолятора, натыкаясь на стены, ничего не видел, кроме бликов света, появлявшихся то справа, то слева. Шарил руками, как слепой, и все бубнил: «Переведите, переведите, переведите».

В тот день я показал против себя, дал «признание», оговорил себя. И меня перевели. В общую камеру. Так началась моя вторая, тюремная, жизнь.

Ко мне подошел какой-то паренек, спросил:

– Ты с погон?

– Да.

– Кто ты по воле? Гей?

– Нет, с чего… Что за вопрос?!

– Всякое бывает.

Потом меня повезли в ачинский следственный изолятор. В столыпине я оказался в одной камере с уголовниками. Один из них долго смотрел на меня, потом проворчал сквозь зубы, обращаясь к другим уголовникам:

– С нами – мент! А вы… зубами щелкаете!

Про себя думаю, что надо ему ответить. Если промолчу, значит, позволю делать с собой все, что угодно. Говорю:

– У тебя по воле ко мне какие-то претензии? Или как?

Он опять не «вывозит» меня, накаляет обстановку:

– Ты мент, ты красный – вот моя претензия.

– Хорошо, я мент, но я не красный. Я такой же заключенный, как ты, или он, – показываю на другого, – или вот этот… Ты что же, судишь по профессиям? Так нельзя. Если к вам заедет бывший сантехник, то его надо сразу в угол – говно откачивать? Так, что ли?

Смотрю, сидят два особика – с особого режима. Один говорит мне:

– Остынь, Вадим. Садись, – а потом добавляет, поворачиваясь к наезжавшему на меня уголовнику. – Запрыгни наверх, баклан, и молчи. Мы его знаем.

До конца пути ко мне больше никто не приставал.

Ачинское СИЗО. В одной камере двадцать один человек. Хмурые, злые лица. Косые взгляды.

Суд, приговор. Новый этап – в колонию.

Что особенно поразило… вот я, осужденный – да, преступник… когда моя жена, первое время не зная, как жить, пришла с детьми в ГОВД, где я служил, думала, ей в чем-то помогут… от нее, наоборот, стали шарахаться как от прокаженной.

Но ведь я не был на службе ни дебоширом, ни нарушителем. Пока служил – нужен был, а как случилось что-то со мной – сразу забыли. Почему так происходит? И главное, семья-то тут при чем.

Когда жена пришла домой, она взяла милицейскую форму, что осталась после меня, облила ее бензином и сожгла перед домом! Вот такую ненависть к милиции, к служебной форме, в конечном счете к Системе породило в ней это посещение городского отдела внутренних дел.

Может, она права? Жена-то моя. Я стал заложником Системы, которая сначала использовала меня, а потом перемолола и выплюнула.