Текст книги "Древняя Русь и славяне"

V. Была ли столица в Древней Руси? Некоторые сравнительно-исторические и терминологические наблюдения[285]285
  * Тезисно основные положения работы были изложены в одноименной заметке: Назаренко 1996с. С. 69–72; см. также: Nazarenko 2007. S. 279–288, особенно 282–284.


[Закрыть]

На первый взгляд вопрос, вынесенный в заглавие, выглядит не более чем претенциозно-скандальным. В самом деле, разве могут быть сомнения в том, что Киев имел полное право считаться столицей Руси в целом – по крайней мере в определенный период ее истории? Однако при более пристальном рассмотрении проблема оказывается не столь простой.

Столица – это город, в котором пребывает резиденция общегосударственной политической власти. Такое определение кажется трюизмом и вряд ли может быть оспорено. Следовательно, естественно было бы ожидать наличия столиц прежде всего и именно в тех средневековых государствах, которые обладали развитыми институтами политического единства. И тут историка подстерегает ряд сюрпризов.

Первым делом выясняется, что это вовсе не так и нетрудно обнаружить примеры политически единых государственных образований, столиц не знавших. Так, столицы как таковой не было ни во Франкской империи IX в. (это заметно, впрочем, уже во франкских удельных королевствах VI–VIII вв., несмотря на наличие преимущественных sedes regales вроде Суассона, Парижа, Орлеана и т. п. [286]286
  Ewig 1976а. Р. 383 ff.; idem 1976b. S. 274 ff.


[Закрыть]), ни в Восточнофранкском, затем Германском, королевстве Х-XII столетий, в которых резиденции императоров и королей были рассеяны по обширным территориям государства, демонстрируя, в отношении концентрации, ряд центральных областей (Kernlandschaften). Объезд монархом и его двором этих резиденций (лат. sedes regiae, palatia > нем. Pfalz), выросших из центров фискального землевладения (villae, curies), был не только механизмом государственного управления, но и служил одной из манифестаций государственного единства. Этот феномен получил в немецкой историографии характерное название Reisekönigtum, или Wanderkönigtum – «разъезжающей королевской власти»[287]287
  Berges 1952. S. 1-29; Schmidt 1961. S. 97-233; Peyer 1964. S. 1-21; Zotz 1984. S. 19–46.


[Закрыть].

На первый взгляд, такие королевские объезды до известной степени напоминают древнерусское полюдье-«кружение» (γύρα) князей и дружины в землях подвластных славян в X в.[288]288
  Const. De adm. 9.105–111. P. 50.


[Закрыть] – в той мере, в какой это последнее представляло собой не только способ сбора дани и кормления в зимнее время, но и, вне сомнения, своего рода демонстрацию персоны правителя, в которой, собственно, и визуализировалась политическая власть. Однако принципиальная разница – и особенно для занимающей нас темы – состояла в том, что практика Reisekönigtum влекла за собой создание разветвленной сети упомянутых королевских резиденций, которая, в сущности, делала излишней столицу как таковую; система же полюдья предполагала, совершенно напротив, единый центр властвования – Киев, который до середины X в. включительно и служил резиденцией для княжеского семейства in corpore, так что вся Русь делилась на две далеко не равных по размеру области – Киев (видимо, с некоторой достаточно узкой окрестностью), или «внутреннюю Русь», и всю остальную подвластную территорию, «внешнюю Русь» (εξω 'Ρωσία)[289]289
  Nazarenko 2007. S. 279–280; Назаренко 2009 (в печати).


[Закрыть]. Эта исконная коренная связь всего княжеского рода с Киевом не имеет ничего общего с многочисленными городами-резиденциями франкских королей как до Хлодвига, так и после него, и, полагаем, она сыграла свою роль в создании благоприятной почвы для восприятия впоследствии идеи государственной столицы (о чем пойдет речь ниже).

Вторая неожиданность состоит в том, что, например, в латинских средневековых текстах понятие «столица» на терминологическом уровне никакого соответствия себе не находит. Все термины этого семантического ряда в европейских языках – франц. capitale, нем. Hauptstadt, Residenz и т. π. – позднего происхождения и появляются только в новое время. Понятий, не имеющих названий, как известно, не бывает, и коль скоро не было термина, то, следовательно, не было и самого понятия[290]290
  Достаточно просмотреть статьи «capitalis», «caput» в MLWB 2/1. Sp. 220–223, 258–264. Для лексемы caput значение «главный город» (рубрика III А 2 a. Sp. 261–262) представлено десятком примеров, из которых четыре иллюстрируют стандартное риторически-метафорическое речение о «Риме – главе мира» («Roma urbs, orbis caput» и τ. π.) (Ale. Vita Willibr. I, 32. P. 139; и др.), а прочие относятся к церковным митрополиям, например, Майнцской («caput <…> Galliae atque Germaniae, Moguntia»: Lib. de unit. 2, 9. P. 221); единственным исключением является характеристика Регенсбурга как «столицы» Баварского герцогства («Ratisbona <…> Bawarii caput regni») у Титмара Мерзебургского (Thietm. II, 6. S. 46). Показательно, что статьи «Haupststadt» нет в монументальном многотомном «Лексиконе средневековья» (LMA).


[Закрыть].

В древнерусском языке термин столица тоже не зафиксирован[291]291
  По крайней мере статья «столица» отсутствует в словарях (см., например: Срезневский 3).


[Закрыть] <sup>[292]292
  Срезневский 3. Стб. 517, 519.


[Закрыть]</sup>, зато известен его аналог – стол (реже – стольный город)¹. Дело, однако, в том, что, вообще говоря, «столом» являлся не только Киев, но и целый ряд других городов Руси, по которым «сидели» многочисленные представители древнерусского княжеского семейства. Приведем только один, зато ранний и бесспорно аутентичный пример – запись дьяка Григория, писца «Остромирова евангелия» (1057 г.): «Изяславу же кънязу тогда предрьжащу обе власти, и отца своего Ярослава, и брата своего Володимира. Сам же Изяслав кънязь правлааше стол (здесь и далее выделено нами. – А. Н.) отца своего Ярослава Кыеве, а брата своего стол поручи правити близоку своему Остромиру Новегороде»[293]293
  Остр. ев. Л. 294в; Столярова 2000. № 5. С. 14.


[Закрыть].

В таком случае, если аналогия «столица» – «стол» правомерна, киевский стол должен был бы выделяться каким-либо специфическим определением или вообще именоваться как-либо иначе. Действительно, источники домонгольского времени знают применительно к Киеву два термина такого рода. Оба они весьма поучительны.

Первый из них недвусмысленно увязывает проблему столицы с более общей проблемой сеньората-старейшинства как особого политического института[294]294
  О проблеме сеньората в Древней Руси см. статьи I–III.


[Закрыть]. Так, «Повесть временных лет» в статье 1096 г. сообщает о приглашении киевского князя Святополка Изяславича и переяславского – Владимира Всеволодовича Мономаха, адресованном их двоюродному брату Олегу Святославичу, захватившему Чернигов, явиться в Киев для заключения договора (чтобы «поряд положити»): «Иди к брату своему Давидови, и придета Киеву, на стол отец и дед наших, яко то есть старейшей град в земли во всей (в списках группы Ипатьевского: «яко то есть старей в земле нашей». – А. Н.) – Киев»[295]295
  ПСРЛ 1. Стб. 230; 2. Стб. 221.


[Закрыть]. В так называемом «Слове на обновление Десятинной церкви» (которое датируется, как мы считаем, серединой XII в.[296]296
  Наша датировка памятника временем сразу после поставления на митрополию Климента Смолятича в 1147 г. подробно обоснована в особой работе, находящейся в печати: Назаренко А. В. К истории почитания ев. Климента Римского в Древней Руси (Источниковедческий и исторический комментарий к «Слову на обновление Десятинной церкви»); о прочих датировках, существующих в историографии, см.: Завадская 2003. С. 222–223. Связывать памятник с повторным освящением («обновлением») Десятинной церкви митрополитом Феопемптом в 1039 г. (ПСРЛ 1. Стб. 153; 2. Стб. 141), как то иногда делают в последнее время (Чичуров 1990b. С. 16–17; Ужанков 1994. С. 90–93; он же 1999. С. 25–30), не представляется возможным. Дело не только в том, что киевский князь Владимир Святославич, строитель Десятинной церкви, настойчиво именуется в «Слове» по отношению к князю-«обновителю» «прародителем» и «праотцем» (Карпов 1992. С. 110); на это обстоятельство уже не раз указывалось (см., например: Бегунов 1974. С. 39^40; он же 2006. С. 13. Примеч. 44), и попытки его релятивировать (Гладкова 1996. С. 16–17) неудачны. Весьма существенным датирующим признаком служит именно ярко выраженная терминология сеньората-старейшинства, которую никак нельзя отнести ко времени Ярослава Мудрого.


[Закрыть]) Киев назван «старейшинствующим во градех», как киевский князь – «старейшинствующим в князех», а киевский митрополит – «старейшинствующим в святителех»: «Ныне же убо да веселуется старейшинствуя[й] в князех, яко воистину блажен есть, обладая скипетры твоими (ев. Климента Римского. – А. Н.) молбами <…> радуется старейшинствуя[й] в святителех, яко блажен есть прикасаася твоея святости <…> и да ликоствуют гражане старейшинствующаго во градех града нашего, яко блажени суть твоим заступлением»[297]297
  Карпов 1992. С. 110.


[Закрыть]. Как следствие, термины стольный град, стол иногда употребляются в качестве синонимичных термину старейший стол. Нестор в «Житии преподобного Феодосия Печерского» (80-90-е гг. XI столетия) так говорит об изгнании Изяслава Ярославича из Киева в 1073 г.: «прогнан бысть от града стольнааго». В данном случае «град стольный» – это не просто стол Изяслава как один из княжеских столов того времени (наряду, например, с Черниговом и Переяславлем, где сидели младшие братья Изяслава – Святослав и Всеволод), поскольку выражение «прогнан бысть от града стольнаго» звучало бы тогда бессмысленным плеоназмом. Содержание этого термина раскрывается в другом месте того же текста: печерский игумен велел Изяслава, хотя и изгнанного, «в ектении <…> поминати, яко стольному тому князю и старейшю всех»[298]298
  Усп. сб. 1971. С. 120, прав. стб. (Л. 58а), 124, прав. стб. (Л. 606).


[Закрыть].

Второй из названных терминов, мати градом, является калькой с греч. μητρόπολις, одного из эпитетов Константинополя, и тем самым прямо указывает на значение цареградской парадигмы для столичного статуса Киева. Это выражение встречается в источниках не столь уж часто, хотя и неоднократно. Обычно приводят в пример рассказ «Повести временных лет» о взятии князем Олегом Киева (по условной летописной хронологии он помещен в статью 882 г.): «И седе Олег княжа в Киеве, и рече Олег: се буди мати градом Русьским»[299]299
  ПСРЛ 1. Стб. 23; 2. Стб. 17.


[Закрыть]. Однако термин налицо и в других текстах – например, в уже упоминавшемся «Слове на обновление Десятинной церкви», в котором автор обращается к святому Клименту: «<…> присный заступниче стране Рустей и венче преукрашенный славному и честному граду нашему и велицей митрополии же мат[ер] и градом»[300]300
  Карпов 1992. С. 109.


[Закрыть], или в одной из стихир службы святому Владимиру: «Уподобивыися купцу, ищущю добраго бисера, славнодержавеный Владимире, на высоте стола седя матере градовом богоспасеннаго Киева»[301]301
  Срезневский 1893. С. 78–79; по другому списку: Серегина 1994. С. 306.


[Закрыть]. Сходная формула содержится и в службе на память освящения в 1051/3 г. церкви святого Георгия в Киеве, 26 ноября[302]302
  Лосева 2001. С. 95–98.


[Закрыть]: «<…> от первопрестольного матери градом, Богом спасенего Киева»[303]303
  В службе Юрьева дня осеннего по древненовгородской ноябрьской минее конца XI в. (Ягич 1886. С. 461–472) приведенных слов нет, так что отсылка в этой связи к изданию И. В. Ягича (например, в содержательной книге: Карпов 2001. С. 513. Примеч. 55) ошибочна. Согласно любезной консультации А. А. Турилова, они отыскиваются в икосе канона святому Георгию по более позднему (XVI в.) списку – Син. 677 (Горский, Невоструев 3. С. 177), так что древность чтения, которую предполагали А. В. Горский и К. И. Невоструев, вообще говоря, требовала бы дополнительных источниковедческих изысканий.


[Закрыть]. Последняя представляется наиболее характерной, так как здесь Киев поименован еще и «первопрестольным»: калькированная с греческого терминология усугублена специфически церковным определением, употреблявшимся по отношению к первенствующим кафедрам – греч. πρωτόθρονος, πρωτόεδρος. Cp., например, применительно к киевским митрополитам в «Канонических ответах» митрополита Иоанна II (последняя четверть XI в.): разделить епархию («участити епископью») возможно только, «обаче ипервому стольнику русьскому изволиться»[304]304
  ПДРКП 1. Стб. 19. § 32; Бенеилевич 2. С. 88. § 35. Что речь идет именно о митрополите, а не о киевском князе (как иногда полагают), видно из рядоположения «первого стольника» и «сбора страны вся тоя», то есть церковного собора Киевской митрополии.


[Закрыть]. Или в послании болгарского деспота Святослава-Иакова к киевскому митрополиту Кириллу II от 1262/70 г.: «Пишу тебе, возлюбленный Богом архиепископе Кириле протофроню»[305]305
  Щапов 1978. С. 141. Другое дело, что на Руси второй половины XIII в., в условиях резкого понижения церковного образования после монгольского разорения, это слово не было понято; так, в окружении рязанского епископа Иосифа его приняли за название той книги («Кормчей» сербской редакции), которую прислал митрополиту русский по происхождению болгарский правитель («пишу <…> протофроню») (там же. С. 142–144).


[Закрыть].

Таким образом, становится очевидной принципиальная важность еще одного момента – наличия в Киеве общерусского церковного центра, Киевской митрополии «всея Руси». Определение всея Руси применительно к митрополитам в XI–XIII вв. присутствует на некоторых митрополичьих печатях второй половины XII в. начиная с 1160-х гг.[306]306
  «Константин, Божией милостию митрополит всея Руси» («Κωνσταντίνος έλέω θεού μητροπολίτης πάσης 'Ρωσίας» – Константин II) или «пастырь всея Руси» («ποιμενάρχης 'Ρωσίας πάσης») на печати Никифора II (Янин 1. С. 48–49. № 51–52). Актуализация этой формулы связана, вероятно, с противоборством планам владимиросуздальского князя Андрея Юрьевича Боголюбского учредить во Владимире отдельную митрополию.


[Закрыть], а также изредка в письменных памятниках (в том же послании Святослава-Иакова). Встречается оно и в отношении князей, но, что характерно, только тех, которые занимали киевский стол[307]307
  Горский 2007. С. 55–61.


[Закрыть], в том числе впервые – в надписи одного из вариантов печати киевского князя Всеволода Ярославича[308]308
  Янин, Гайдуков 3. № 22а.


[Закрыть], который (вариант) следует, очевидно, датировать самым концом его правления, 1090/92 г. Однако, как есть основания думать, даже на последней титулатура такого рода имеет церковное, более того, – константинопольское происхождение[309]309
  См. статью XI.


[Закрыть]. Заметим это важное обстоятельство.

Итак, ясно, что более или менее определенное понятие общерусской столицы в XI–XIII вв. все же существовало. Было бы заманчиво попытаться понять его природу. Стало ли оно следствием тех или иных специфических черт в общественном устройстве Руси, или имело чисто идеологическую основу (как, скажем, известная теория о Москве как Третьем Риме), или выросло из еще каких-то корней? Что феномен столицы может сопутствовать только единовластию или весьма развитому сеньорату – несомненно, но направленность причинно-следственных связей здесь отнюдь не очевидна. Потому ли, например, в Польше XII–XIII столетий Краков, центр «принцепсского» удела (то есть удела генеалогического сениора-принцепса, образованного по завещанию Болеслава III в 1138 г.[310]310
  Kadi. Ill, 26; Chr. Pol. m. 30; Вел. xp. C. 106; см. об этом в статье I.


[Закрыть]), так и не вырос до общенациональной столицы, что польский сеньорат имел «смазанную» форму, или наоборот – неразвитость сеньората была следствием в том числе и отсутствия достаточно притягательного единого общегосударственного центра в условиях, когда резиденцией принцепса был Краков, а кафедра архиепископа располагалась в Гнезне? В чем причина принципиальной «бесстоличности» Франкского и Германского государств – в вялости ли сеньората или в невозможности сделать фактической основой Западной империи ее идеологический, харизматический центр – Рим? Если принять во внимание, что в Германском королевстве традиционное франкское corpus fratrum еще при Генрихе I (919–936) уступило место единовластию и примогенитуре, то «идеологическое» объяснение предстанет значительно более правдоподобным.

В самом деле, нетрудно заметить, что интенсивность переживания имперской идеи франкскими, а затем германскими государями IX–XII вв. каждый раз имела следствием оживление планов устроения единой столицы: последние были прямо пропорциональны первой. Карл Великий, не принимая универсалистского характера папской, то есть собственно римской, имперской идеи Льва III[311]311
  Назаренко 2001b. С. 11–24.


[Закрыть] и потому не имея намерения (да и возможности) использовать Рим в качестве столицы, тем не менее пытался создать некий параллельный Риму общегосударственный центр с сакральными по преимуществу функциями в Ахене, своей излюбленной резиденции (правда, в исторической перспективе, безо всякого успеха); это дает основание говорить даже о специфической «ахенской имперской идее» Карла (die Aachener Kaiseridee)[312]312
  Schneider 1995. S. 109–110; традиционная метафора о «Риме – главе мира» переносилась при этом на личность Карла, а каноническое определение Константинополя как «нового Рима» – на Ахен (Веитапп 1966. S. 19), дворцовая капелла которого характеризовалась как второй Латеран (Falkenstein 1966).


[Закрыть]. Дальнейшая эволюция представления об империи на Западе не раз настойчиво выдвигала на передний план мысль о Риме как столице, в которой солидарно пребывали бы имперская и церковная власти. Явным «римоцентристом» был полугрек по крови Оттон III; его планы империи с центром в Риме по византийско-константинопольскому или, если говорить собственно о Западе, позднеантичному образцу были понятны только крайне узкому кругу идеалистов-единомышленников, так что явная неосуществимость таких планов заставляет в последнее время иных историков видеть в них всего лишь ученую конструкцию, своей живучестью обязанную авторитету ее создателя П. Э. Шрамма[313]313
  Schramm 1929; критику построений П. Э. Шрамма об имперской идее на Западе применительно к Оттону III см.: Görich 1993; Althoff 2000. S. 183–192.


[Закрыть]. Беспримерная активизация итальянской политики в первые годы правления Фридриха I Барбароссы (четыре похода за 15 лет) имела в качестве идеологической подоплеки модель Римской империи, управляемой из Рима, которую биограф Фридриха Рахевин характеризовал как «империю Римского града»[314]314
  «Imperium urbis Rome» (Ott. Fris., Rahew. Gesta Frid. IV, 86. R 345); cm.: Appelt 1967; Zeillinger 1990.


[Закрыть]. Однако принципиальное разделение Imperium и sacerdotium на Западе обрекало все попытки императоров на соединение в Риме центров государственной и церковной власти на неудачу. Западная имперская идея оказалась отрезана от своего идейного источника и средоточия и потому была вынуждена существовать в принципиально паллиативных формах, несмотря на усвоение с конца XII в. синкретической формулы «священная Римская империя» (sacrum Imperium Romanum)[315]315
  Petersohn 1994.


[Закрыть].

Итак, похоже, что сама идея общегосударственной столицы являлась частью имперского идеологического оснащения. Коль скоро «римско-константинопольская» подоплека этой идеи становится определяющей, то давно замеченная в науке броская цареградская топика Киева, как архитектурная (Святая София, Золотые ворота, дворцовый храм ев. Апостолов на Берестове, Влахернский храм на Клове и т. и.), так и литературная (например, формула «Киев – второй Иерусалим» в так называемом «Пространном житии святого Владимира»[316]316
  Заимствуя в заключительной похвале сравнение Владимира Святого с Константином Великим, автор «Жития» распространил его за счет уподобления столицы Владимира столице Константина как «второму Иерусалиму»: «Оле чюдо! Яко вторый Иерусалим на земли явися Киев» (Голубинский 1/1. С. 235, лев. стб.); см.: Philipp 1956. S. 377–379. Определение «вторый Иерусалим» позаимствовано из круга стандартных торжественных эпитетов Константинополя (Подскалъски 1996. С. 204. Примеч. 541). Известна была эта метафора и главному идеологу Ярослава Мудрого Илариону; более того, подобно автору «Жития святого Владимира», будущий митрополит в своем «Слове о законе и благодати» потому считает Владимира «подобником великааго Константина, равноумным равнохристолюбцем», что он с княгиней Ольгой «принесъша крьст от новааго Иерусалима Констянтина града», как тот «с материю своею Еленою крьст от Иерусалима принесоша» (Молдован 1984. С. 96–97). Таким образом, Киев недвусмысленно включается Иларионом в идеальную столичную парадигму «нового Иерусалима».


[Закрыть]), приобретает характер не просто идеологически многозначительный, но и субстанциональный.

Удивительно, но эта давно замеченная наукой проблема, важность которой для понимания исторического самоопределения Руси очевидна, до сих пор не удостоилась систематического исследования[317]317
  В этом смысле показательна невыразительность главы под обязывающим заглавием «Константинополь на Днепре?» в одном из последних итоговых трудов о Древней Руси, в остальном написанном не без блеска (Франклин, Шепард 2000. С. 304–315); некоторое обобщение сказанного в науке можно найти в названной в предыдущем примечании работе В. Филиппа. В самое последнее время в этой области заметно определенное движение, вызванное, похоже, появлением содержательной статьи К. К. Акентьева (см. примеч. 35): см., например: Данилевский 1998. С. 355–368; он же 2007. С. 134–152; Карпов 2001. С. 309–313; Рынка 2007. С. 153–166.


[Закрыть]. Между тем, здесь открывается простор для изысканий, обещающих серьезные открытия, как в том убеждает уже первая попытка осмыслить элементы государственной идеологии Ярослава Мудрого, исходя из безусловно непременного для нее литургического контекста: греческая надпись над конхой центральной апсиды собора святой Софии в Киеве[318]318
  Белецкий 1960. С. 162.


[Закрыть], представляющая собой цитату из Пс. 45, 6, которая трактовалась как апелляция к образу Богоматери-Градодержательницы[319]319
  Аверинцев 1972. С. 25–49.


[Закрыть], оказывается погруженной в систему богослужебных и литературных аллюзий на память обновления Царьграда, связанную с представлением о византийской столице как «новом Иерусалиме»[320]320
  Акентьев 1995. С. 76–79; ср. также некоторые предварительные наблюдения на эту тему в работе: Лисовой 1995. С. 58–64, автор которой проницательно призывал: «Более глубокий анализ корпуса литературных, литургических, иконографических данных о “трех Софиях” (Цареградской – Киевской – Новгородской) должен стать темой особого исследования».


[Закрыть]. Столичность в средневековом сознании была по самой сути своей воспроизведением в той или иной мере римской или mutatis mutandis константинопольской модели; само понятие столицы являлось заимствованием из имперского идейного арсенала. Вряд ли только внешний блеск Киева XI столетия имел в виду превосходно информированный (он пользовался устными рассказами путешествовавших в Восточную Европу скандинавов) бременский каноник и хронист Адам, когда в 1070-е гг. прибегал к сравнению столиц Византии и Руси, употребляя совсем не типичный для латинского мира термин metropolis: «Ее (Руси. – А. Н.) столица – город Киев, соперник константинопольского скипетра (выделено нами. – А. Н.), славнейшее украшение Греции»[321]321
  «Cuius metropolis civitas est Chive, aemula sceptri Constantinopolitani, clarissimum decus Greciae» (Adam II, 22. S. 80); «Греция» в специфической терминологии Адама обнимала и Русь.


[Закрыть]. Речь идет, разумеется, не о каком-то политическом соперничестве[322]322
  Хотя на чисто фразеологическом уровне слова Адама подозрительно похожи на заимствование из Саллюстия, говорившего о Карфагене как «сопернике Римской империи» («Carthago, aemula imperi Romani»: Sail. Cat. 10, 1); см.: Adam. S. 80. Anm. 4.


[Закрыть], а о некоей идейной модели, внутри которой Киев вопроизводил образец Константинополя, а оба они вместе – образец Иерусалима как Града Спасения. В этом отношении Константинополь, в качестве центра христианской империи, являл собой соединение двух парадигм: политической, «нового Рима», и церковно-сотериологической, «нового Иерусалима», – из которых для русского сознания того времени была внятна только одна – иерусалимская[323]323
  О настороженности, которую испытывали на Руси в отношении византийской имперской политической доктрины, см. в статье XV.


[Закрыть].

Если понятие столицы, органически принадлежа к комплексу имперских политических идей, в числе ряда других элементов этого комплекса заимствовалось идеологами новых, молодых средневековых государств, то ясно, что отнюдь не везде для такого заимствования существовали равные предпосылки и равно благоприятные условия. Оно было крайне затруднено в государствах с полицентрической церковной структурой (в Германии с ее пятью митрополиями или в Венгрии, где имелось две архиепископии – в Эстергоме и Калоче, – династическим же центром являлся Секешфехервар), а также там, где церковный центр не совпадал с политическим (кроме Венгрии, так было, например, в Польше, где митрополия располагалась в Гнезне, а резиденция сениора – в Кракове).

Русь XI–XIII вв. была в этом отношении редким исключением. Принадлежа к странам византийского культурного круга, она в то же время в династическом отношении и в отношении политического устройства имела, в отличие от первых, много общего со странами «латинской» Европы. Родовое совладение (corpus fratrum) и династический сеньорат в качестве высшей формы такого совладения были одной из таких общих черт. Поэтому, вообще говоря, политический строй Руси по своей природе не представлял собой удобной почвы для укоренения идеи столицы. Однако история распорядилась так, что утверждению сеньората во второй половине XI в. на Руси предшествовала блестящая эпоха единовластия Владимира Святого и Ярослава Мудрого, в течение которой вокруг Киева успел сложиться довольно развитый столичный идейный комплекс, способствовавший, в свою очередь, более отчетливой кристаллизации идеи старейшинства Киева и ее практической реализации – например, в сложных условиях 1160-х гг. (Именно в этом, заметим, позволительно видеть одну из причин устойчивости и яркой выраженности сеньората на Руси в отличие, например, от Франкского или Древнепольского государств.) Кроме того, принципиальная связь, которая существовала между церковно-административным единством страны и идеей политического суверенитета ее правителя[324]324
  См. об этом подробнее в статье III.


[Закрыть], делала наличие общерусской Киевской митрополии важнейшей предпосылкой для становления идеи государственного единства Руси и ее сохранения в условиях политического партикуляризма, что, в свою очередь, стабилизировало представление о Киеве как столице Руси в целом. Все вместе это образовывало прочный идейный комплекс, который и обусловил удивительную историческую выживаемость идеи и чувства общерусского единства.

VI. Черниговская земля в киевское княжение Святослава Ярославина (1073–1076 годы)[325]325
  * Исправленный и дополненный вариант работы: Назаренко 2002b. С. 59–66.


[Закрыть]

Владельческая принадлежность древнерусских земель-княжений и волостей была, как известно, изменчива. Более или менее определенному прояснению она, по недостатку источников, поддается не всегда, а зачастую – только гипотетически. Между тем, без этого невозможно получить общего представления о междукняжеских отношениях, их системе, а значит, о политическом строе ранней Руси в целом.

К числу не решенных в науке вопросов относится и вопрос о судьбе Черниговского княжения (образованного – или, если угодно, восстановленного – в 1054 г. по завещанию Ярослава Мудрого и доставшегося Святославу Ярославину[326]326
  ПСРЛ 1. Стб. 161–162; 2. Стб. 149–151.


[Закрыть]) после окончательного падения на Руси в марте 1073 г. троевластия Ярославичей, изгнания из Киева Изяслава Ярославина и водворения там следующего по старшинству – Святослава[327]327
  ПСРЛ 1. Стб. 172–173; 2. Стб. 182–183.


[Закрыть]. Сохранились ли при этом черниговские владения за Святославом или перешли к его младшему брату Всеволоду, союзнику в борьбе против Изяслава?

Проблема, естественно, не осталась не замеченной исследователями. Мнения разделились. Многие, вслед за В. Н. Татищевым[328]328
  Татищев 2. С. 90.


[Закрыть], полагали, что Чернигов должен был оказаться в руках Всеволода[329]329
  Соловьев 1. С. 346; Ключевский 1. С. 183; Рыбаков 1982. С. 446; Рапов 1977. С. 46; Кучкин 1984. С. 65.


[Закрыть]. Другие были уверены, что Святослав соединил в своих руках власть над Киевом и Черниговом[330]330
  Грушевський 2. С. 40; Греков 1953. С. 495; Толочко 1987. С. 91; Толочко О. 77., Толочко П. П. 1998. С. 186; Котляр 1998. С. 178–17; Франклин, Шепард 2000. С. 374; так думал, кажется, и А. Е. Пресняков, судя по тому, что, по его словам, после вторичного возвращения Изяслава на киевский стол в 1077 г. «на восток от Днепра сила Святославля объединяется с прежними владениями Всеволода: Переяславль, Чернигов, Смоленск и Поволжье – в его руках» (Пресняков 1993. С. 44).


[Закрыть]. Некоторые историки ограничивались констатацией спорности проблемы[331]331
  Зайцев 1975. С. 76 и примеч. 96.


[Закрыть].

Ни в одной из названных работ аргументов в пользу той или иной точки зрения не приводится. Исследователи, склонные считать, что в 1073 г. Святослав удержал за собой Чернигов, исходят, как можно понять, из молчания источников: коль скоро никаких указаний на переход Чернигова в руки Всеволода нет, то, следовательно, он остался под Святославом. Их оппоненты (опять-таки молча) основываются, судя по всему, на известной теории «лествичного восхождения» князей по столам: Святослав ушел из Чернигова на более старший стол в Киев, значит, в Чернигов должен был переместиться Всеволод, следующий по генеалогическому старшинству за Святославом.

Такое молчаливое противостояние «из общих соображений» еще более высвечивает нерешенность вопроса. Видеть аргумент в свидетельстве В. И. Татищева[332]332
  См., например: Рапов 1977. С. 46. Примеч. 48.


[Закрыть], предполагая, как то нередко (и, на наш взгляд, не всегда беспочвенно, несмотря на противоположный вывод, к которому пришел автор последней, весьма подробной, работы на эту тему[333]333
  Толочко 2005.


[Закрыть]) делается, что автор «Истории Российской» воспроизвел тот или иной несохранившийся достоверный источник, в данном случае определенно нельзя. Распределение волостей Святославом в 1073 г., как оно описано В. Н. Татищевым, содержит заведомые ошибки. Так, Глеб, старший из Святославичей, был якобы посажен отцом в Переяславле, однако известно, что уже с 1069 г. Глеб пребывал на новгородском столе[334]334
  В октябре 1069 г. Глеб руководит обороной Новгорода от Всеслава Полоцкого (НПЛ. С. 17).


[Закрыть], с которого был согнан только в 1078 г.[335]335
  ПСРЛ 1. Стб. 199; 2. Стб. 190; НПЛ. С. 18 (здесь смерть Глеба Святославича датирована годом позже – маем 1079 г.). В рассказе о кончине преподобного Феодосия Печерского в «Повести временных лет» читаем, что за несколько дней до преставления святого «приде к нему Святослав с сыном своим Глебом» (ПСРЛ 1. Стб. 187; 2. Стб. 177; в Несторовом «Житии преподобного Феодосия» об этом посещении упомянуто только косвенно и имя Глеба не названо: Усп. сб. 1971. С. 130, прав. стб.). Не думаем, что здесь можно усматривать свидетельство о том, что стол Глеба располагался где-то неподалеку от Киева: дело происходило на Пасху (Феодосий умер «во вторую субботу по Пасце»), когда взрослые княжичи имели обыкновение приезжать из своих волостей к отцу (ср. приводимые ниже данные о Владимире Мономахе).


[Закрыть] Новгород В. Н. Татищев «отдал» Давыду Святославичу, хотя перечень новгородских князей в Комиссионном списке «Новгородской I летописи» знает только одно княжение Давыда – в 1090-е гг. – и не фиксирует какого-либо перерыва в княжении Глеба между 1069 и 1078 гг.[336]336
  НПЛ. С. 161, 470.


[Закрыть] Олег Святославич, по В. Н. Татищеву, получил Ростов, но участие Олега, вместе с Владимиром Всеволодовичем Мономахом, в походе в Чехию осенью 1075 г.[337]337
  ПСРЛ Г Стб. 199, 247 («Поучение» Владимира Мономаха»); 2. Стб. 190; в «Повести временных лет» поход отнесен к 1076/7 мартовскому году, но мы принимаем уточнение, обоснованное в работе: Кучкин 1971. С. 21–34.


[Закрыть] свидетельствует о том, что он сидел где-то на юге, возможно, на Волыни или в Турове (правда, есть не зависимые от сведений В. Н. Татищева основания думать, что Олег оказался в Ростове позже, по возвращении из чешского похода 1075 г., как о том еще будет речь ниже). В числе Святославичей по недоразумению оказывается Борис Вячеславич (как и при описании событий 1078 г.[338]338
  Татищев 2. С. 92–93.


[Закрыть]). Можно с уверенностью заключить, что сообщение о наделении Святославом сыновей у В. Н. Татищева является плодом рассуждений самого историка (в первой, предварительной, редакции «Истории», следующей в целом за «Повестью временных лет», этих данных нет[339]339
  Татищев 4. С. 156; здесь же, в «Росписи краткой великих государей руских» (С. 103–104), Борис назван среди потомства Святослава Ярославина наряду с Романом.


[Закрыть]), и полагаться на находящееся в таком контексте известие о получении Всеволодом «Чернигова со всею областию» нельзя. Ни Синодального, ни Комиссионного списков «Новгородской I летописи», ни «Лаврентьевской летописи» с «Поучением» Владимира Мономаха, которые заставляют сомневаться в предложенной В. Н. Татищевым реконструкции, в числе источников «Истории Российской», как известно, не было.

Тот факт, что Святослав Ярославич предпочел быть похороненным не в Киеве, а в «Чернигове у святаго Спаса»[340]340
  ПСРЛ 1. Стб. 199; 2. Стб. 190.


[Закрыть], дополнительно компрометирует предположение о принадлежности Чернигова в 1073–1076 гг. Всеволоду Ярославичу. Распорядиться о погребении отца в черниговском Спасо-Преображенском соборе не мог кто-либо из сыновей Святослава, так как после вокняжения Всеволода в Киеве 1 января 1077 г.[341]341
  Там же.


[Закрыть] Чернигов явно находился под его властью, а не в руках потомства Святослава. В самом деле, в противном случае следовало бы ожидать посажения на черниговском столе старшего из Святославичей Глеба, но он, как уже говорилось, оставался в Новгороде. Под кем захватывает Чернигов Борис Вячеславич на несколько дней в начале мая 1078 г., в киевское княжение Всеволода? Вряд ли под кем-то из Святославичей, иначе Борису трудно было бы искать защиты в Тмутаракани у Романа Святославича[342]342
  Там же.


[Закрыть]. Думаем, Чернигов входил в это время во владения киевского князя Всеволода Ярославина, и пребывание Олега Святославича «у Всеволода Чернигове» после возвращения в Киев Изяслава Ярославина 15 июля 1077 г. объясняется не тем, что Изяслав вытеснил Всеволода из Киева, Всеволод же – Олега из Чернигова, а тем, что с появлением Изяслава и перераспределением волостей Олег был вынужден оставить свое волынское княжение, так же как Глеб – новгородское, хотя, похоже, это произошло и не одновременно. Владимир Мономах в своем «Поучении» прямо пишет: весной 1078 г. «пакы и-Смолиньска к отцю придох Чернигову, и Олег приде из Володимеря выведен»[343]343
  ПСРЛ 1. Стб. 247.


[Закрыть].

Укажем также на другие слова «Поучения», имеющие в виду события 1076 г.: из чешского похода Владимир Мономах возвращается «Турову, а на весну та Переяславлю, таже Турову, и Святослав умре»[344]344
  Там же.


[Закрыть]. Зачем Владимир ездил «на весну Переяславлю»? Ответ ясен из аналогичного оборота чуть выше: «Та идох Переяславлю отцю, а по Велице дни ис Переяславля та Володимерю»[345]345
  Там же.


[Закрыть]. Выясняется, что из своей Волынской, а затем Туровской волости Мономах ездил к отцу на пасхальные торжества. Такие визиты к отцу были, очевидно, правилом и объяснялись не только сыновним почтением, но и причинами сугубо практическими: сын привозил отцу причитавшуюся тому с соответствующей волости часть доходов. Только что упомянутый приезд Владимира к отцу в Чернигов в 1078 г. состоялся также на Пасху[346]346
  Согласно «Поучению», на обеде Владимира с отцом в Чернигове присутствовал и Олег Святославич, который бежал в Тмутаракань «от Всеволода» 10 апреля 1078 г. (ПСРЛ 1. Стб. 199; 2. Стб. 190). Так как Пасха в 1078 г. приходилась на 8 апреля, то выходит, что Олег бежал через несколько дней после праздничного пира со Всеволодом, во время которого, надо полагать, окончательно выяснилась безнадежность
  его положения.


[Закрыть] и сопровождался передачей Всеволоду смоленской дани: «в Чернигове на Краснем дворе <.. > вдах отцю 300 гривен золота». В таком случае из факта поездки Владимира «на весну» 1076 г. «Переяславлю» логично заключить, что именно в Переяславле, а не в Чернигове, в это время пребывал его отец, иными словами, именно Переяславль, а не Чернигов, был стольным городом Всеволода Ярославича в 1076 г.

Нельзя также обойти молчанием интересное свидетельство «Киево-Печерского патерика», содержащееся в рассказе о чуде с нисхождением, по молитве преподобного Антония Печерского, небесного огня, который «пожже вся древа и трьние» на месте, где Святослав после этого «нача копати» яму для заложения Успенского собора Печерского монастыря[347]347
  КПП 1999. С. 13.


[Закрыть]. Заложение, как известно, действительно имело место в 1073 г., в первый год киевского княжения Святослава[348]348
  ПСРЛ 1. Стб. 183; 2. Стб. 173.


[Закрыть]. Согласно «Патерику», услышав о таком чуде, в монастырь приехал «Всеволод с сыном своим Володимером нс Переяславля (выделено нами. – А. Н.)»[349]349
  КПП 1999. С. 16. На это известие в занимающем нас контексте обращено внимание в работе: Бакулина 1986. С. 177. Примеч. 16.


[Закрыть]. Известие немаловажное, несмотря на всю специфичность источника.

Есть еще одно обстоятельство, которое в сумме с уже приведенными соображениями, на наш взгляд, позволяет окончательно утвердиться в мнении, что в 1073–1076 гг. резиденцией Всеволода оставался Переяславль.

В настоящее время можно считать твердо установленным, что епархиальное устройство Руси во второй половине XI в. носило черты исключительной оригинальности. Для него в это время было характерно кратковременное сосуществование трех, а затем – двух митрополий: наряду с Киевской были открыты титулярные (то есть не имевшие подчиненных епископий) митрополии в Чернигове и Переяславле. Хронологически и источниковедчески непростая проблема титулярных митрополий на Руси XI в. подробно исследована в работах А. Поппэ[350]350
  См. прежде всего: Поппэ 1968. С. 85–108; он же 1969. С. 95–104.


[Закрыть] и нашей статье[351]351
  Назаренко 2007с. С. 85–103; см. также статью X.


[Закрыть]. О времени их учреждения в источниках определенного ответа нет, хотя ясно, что оно должно было состояться в 1060-е гг., вероятнее всего, как нам представляется, в 1069/70 г. В данном случае для нас важнее другое – понять, что подобное «растроение» русской митрополии явилось своеобразной церковной калькой политического устройства Руси того времени – уже упоминавшегося троевластия (или, как часто пишут, «триумвирата») Изяслава, Святослава и Всеволода Ярославичей[352]352
  Поппэ 1968. С. 97–103; Poppe 1971. Р. 180–184; idem 1988а. S. 261–263; Щапов 1989. С. 56–62; Назаренко 2007с. С. 89–100.


[Закрыть].

Источникам известен только один митрополит черниговский – Неофит, участвовавший в торжественном перенесении мощей святых Бориса и Глеба в мае 1072 г.[353]353
  Он упомянут в «Сказании чудес святою страстотерпцю Романа и Давида»: «<…> митрополит Георгии Кыевьскии, другыи – Неофит Чьрниговскии» (Жит. БГ. С. 55–56; Revelli 1993. Р. 505; Усп. сб. 1971. С. 62). В «Повести временных лет» соответствующее известие не вполне исправно.


[Закрыть] Очевидно, он был первым и единственным черниговским предстоятелем, носившим митрополичий титул; во всяком случае поставленный не позднее середины 1080-х гг.[354]354
  Он умер 23 ноября 1111 г. (НПЛ. С. 20; ПСРЛ 2. Стб. 273; датировка 6620 г. в списках группы Лаврентьевского – ультрамартовская: ПСРЛ 1. Стб. 289; Бережков 1963. С. 44–45), после того как «лежа в болести лет 25» (ПСРЛ 2. Стб. 274). Ср. хронологические соображения из области внешней политики: Назаренко 2001а. С. 542–547. В отношении свидетельства «Ипатьевской летописи» о 25-летней «болести» епископа Иоанна высказывались сомнения ввиду участия последнего в обретении мощей преподобного Феодосия Печерского и перенесении их в Успенский собор Печерского монастыря в 1091 г. (ПСРЛ 1. Стб. 211; 2. Стб. 202); предлагалось даже вместо «лет 25» читать «лет 20» (Приселков 2003. С. 163. Примеч. 4; Поппэ 1968. С. 104). Такая конъектура имела бы некоторую вероятность, если бы речь шла о порядковом числительном: «лето 25-е». Кроме того, есть ли нужда понимать слова летописца так буквально: что епископ слег и не поднимался с одра болезни все 25 лет? В начальный период болезни могли быть периоды релаксации; не говорим уже о том, что больной епископ из отнюдь не далекого Чернигова мог быть просто доставлен к обретению мощей преподобного Феодосия именно в надежде на исцеление.


[Закрыть] Иоанн титулуется уже епископом[355]355
  ПСРЛ 1. Стб. 207. Примеч. д; 2. Стб. 202; 38. С. 84–85.


[Закрыть]. Поскольку звание титулярного митрополита было, как правило, пожизненным, это значит, что со смертью Неофита Черниговская митрополия была вновь упразднена. Переяславская же просуществовала дольше: митрополитом именовался еще Ефрем, последнее упоминание о котором в этом качестве относится к 1089 г.[356]356
  ПСРЛ. 1. Стб. 208; 2. Стб. 200.


[Закрыть] Следовательно, к моменту смерти Неофита политические причины, обусловившие существование Черниговской митрополии, были уже в прошлом, тогда как к моменту поставления Ефрема такие причины для продолжения существования митрополии в Переяславле сохранялись. Первое соображение ничего не дает для нашей темы (Неофит вполне мог скончаться уже в период киевского княжения Всеволода), тогда как второе, напротив, говорит о многом. Оно заставляет думать, что Ефрем был поставлен на кафедру тогда, когда Переяславль являлся стольным городом Всеволода Ярославича, одного из «триумвиров», а затем, в 1077–1078 гг., – «дуумвиров». Однако в 1077–1078 гг., во время третьего киевского княжения Изяслава, Всеволод, как уже говорилось, сидел в Чернигове. Следовательно, поставление Ефрема состоялось не позднее кончины Святослава в декабре 1076 г. Вместе с тем, известно, что в мае 1072 г. переяславскую кафедру занимал Петр: он упомянут в числе иерархов, принимавших участие в перенесении мощей Бориса и Глеба[357]357
  ПСРЛ 1. Стб. 181; 2. Стб. 171. Примеч. б, 18; см. также «Сказание чудес святых Бориса и Глеба» (примеч. 28).


[Закрыть]. Его преемником был Николай, присутствовавший на борисоглебских торжествах 1072 г. в качестве «игумена переяславского»[358]358
  Ранее мы следовали уже высказывавшемуся в науке мнению (Голубинский 1/2. С. 303, 748; ПСРЛ 1. С. 567 [втор. стб. указателя]), что речь идет о переяславском Иоанновском монастыре (Назаренко 2002b. С. 64), но сейчас полагаем, что Иоанновский монастырь скорее всего был основан позже, в переяславское княжение Ярополка Владимировича (см. подробнее: Назаренко 2007с. С. 96. Примеч. 77; или примеч. 78 в статье X).


[Закрыть]; во всяком случае при перечислении архиереев, выходцев из Киево-Печерской обители, в послании владимиросуздальского епископа Симона к Поликарпу Николай назван перед Ефремом[359]359
  «<…> Никола, Ефрем Переяславлю, Исаия Ростову» и т. д. (КПП 1911. С. 76; 1999. С. 21).


[Закрыть]. Поскольку практически невероятно, чтобы в течение относительно краткого промежутка между маем и концом навигации 1072 г. произошли смерть только что поставленного[360]360
  Несмотря на то, что Петр назван епископом, его имя в списке архиереев, участвовавших в торжествах 1072 г., стоит сразу после имени митрополита Неофита Черниговского и перед именем Никиты Белгородского, хотя белгородский епископ являлся викарием киевского митрополита (Щапов 1989. С. 35–36). Очевидно, этот не замеченный, насколько нам известно, в науке нюанс следует понимать так, что Петр в качестве титулярного митрополита уже прошел княжескую инвеституру, но его кандидатура еще находилась на утверждении в патриархии (см. подробнее: Назаренко 2007с. С. 90–91, 94–98 или статью X).


[Закрыть] Петра, избрание на кафедру и смерть Николая, наконец, назначение Ефрема[361]361
  Ввиду столь сжатой хронологии вынуждены признать, что переяславский митрополит грек Леонт, автор полемического трактата об опресноках (Poppe 1965b. Р. 504–527), являлся не преемником (Щапов 1989. С. 58, 209), а предшественником Петра и, вероятно, первым митрополитом на перяславской кафедре (так считает и А. Поппэ). Вынуждены поэтому внести коррективы в высказывавшуюся нами ранее точку зрения (Назаренко 1995. С. 663). См. подробнее: Назаренко 2007с. С. 95–96 или статью X.


[Закрыть] и отправление посольства в Константинополь с просьбой о присвоении ему митрополичьего титула, приходится думать, что начало предстоятельства Ефрема в Переяславле пришлось на время, когда в Киеве уже княжил Святослав. Но если бы Всеволод с водворением Святослава в Киеве переместился в Чернигов, то сохранение за переяславским епископом титула митрополита было бы излишним.

Что же, проблема решена, и Черниговскую землю в 1073–1076 гг. следует считать владением Святослава? Не совсем так. Есть серьезные основания полагать, что дело обстояло сложнее.

Присмотримся внимательнее к распределению волостей между Святославом и Всеволодом после изгнания Изяслава. Если исходить из сказанного, то выходит, что Святослав располагал Киевом, Черниговом, Новгородом и Тмутараканью (в двух последних наместничали Глеб и Роман Святославичи), тогда как Всеволод – Переяславлем, Ростовом и Волынью[362]362
  В. А. Кучкин, развивая точку зрения Е. А. Преснякова, считает, что при Святославе на Волыни сидел Олег, а Владимир Мономах – в Турове (Пресняков 1993. С. 44; Кучкин 1971. С. 30). Нам кажется более вероятным, что Владимир оказался в Турове только в начале 1076 г., перейдя туда с Волыни, а вернее, объединив в своих руках Туров и Волынь в результате обмена столами с Олегом (см. об этом подробнее в конце настоящей статьи), который и владел Турово-Берестейской волостью (участвовать в походе на Чехию в 1075 г., повторяем, естественно князю, сидевшему ближе к западным пределам Руси). Решение зависит от того, где в «Поучении» Владимира Мономаха пролегает хронологическая лакуна: между событиями 1069 и 1075 (между «оттуда пакы на лето Володимерю опять» и «та посла мя Святослав в ляхы») или 1068 и 1074/5 гг. (между «идох Володимерю тое же зимы» и «той посласта Берестию брата»). В. А. Кучкин предпочитает первое, на наш же взгляд, предпочтительнее второе. Аргументацию отложим до другого случая, а здесь отметим только, что для темы данной статьи эта дилемма не имеет значения.


[Закрыть]; Смоленск сохранял, видимо, статус совместного владения Ярославичей[363]363
  Судя по тому, что Владимир Мономах переходит из Турова в Смоленск сразу же после смерти Святослава, в течение первого, краткого, единовластия Всеволода: «Святослав умре, и яз пакы Смолиньску» (ПСРЛ 1. Стб. 247).


[Закрыть], установившийся после смерти Игоря Ярославича в 1060 г.[364]364
  Пресняков 1993. С. 43 и примеч. 78.


[Закрыть] Что же в таком случае приобрел Всеволод в результате изгнания Изяслава? Совершенно ничего, так как Волынский стол достался Владимиру еще в 1068/9 г.[365]365
  «То и-Смолиньска идох Володимерю тое жи зимы», то есть зимы 1068–1069 гг. (ПСРЛ 1. Стб. 247). Поэтому неправ, как нам представляется, М. С. Грушевский, считая, что Владимир сел на Волыни только в 1073 г. (Грушевсъкий 2. С. 62. Прим. 2).


[Закрыть] – тогда же, когда Новгород Глебу При произошедшем в 1073 г. переделе волостей, выходит, интересы Всеволода никак не были учтены. Собственно, и передела никакого не произошло: просто Киевская земля была присоединена к владениям Святослава. Это было бы странным, учитывая далеко не пассивную роль Всеволода (в том числе и внешнеполитическую) в коалиции со Святославом против старшего брата[366]366
  Назаренко 2001а. С. 522–524.


[Закрыть]. Недоумения усилятся, если принять во внимание данные о переходе после 1073 г. под власть Святослава еще и по меньшей мере части Ростовской земли.