Текст книги "За столбами Мелькарта"

Александр Немировский
За столбами Мелькарта

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© Немировский А. И., 2007

* * *

Ганнон карфагенянин

Человек в море

Волны бежали бесконечной чередой. Среди них, словно скорлупка, покачивалась человеческая голова. Иногда пловец выбрасывал тело из воды, так что показывались его загорелые плечи, и быстро, жадным взглядом окидывал море. И делал он это все чаще и чаще. В полдень он увидел вдали парус, но на корабле его не заметили. Судьба и боги отвернулись от него.

В его глазах еще плясало пламя горящих кораблей, в ушах звенел последний крик на берегу: «Ганнон, вернись!»

Хорошо, что он не внял этому призыву. Лучше погибнуть в море!

Два месяца назад у берегов благословенного богами острова Сицилия показался огромный флот. Им командовал сам суффет[1]1
  Суффет – высшее должностное лицо в Карфагене. Суффеты в числе двух избирались ежегодно из наиболее знатных родов.


[Закрыть] Гамилькар. Половина Сицилии принадлежала Карфагену. Многие города подчинились его власти. Только Сиракузы осмелились ей противостоять. Они обещали помочь жителям города Гимеры, восставшим против карфагенян. Карфаген решил проучить мятежников и заодно их покровителей сиракузян. У Гимеры были высажены карфагеняне и тысячи наемников: балеарцев, ливийцев, иберийцев, галлов. Гимеряне отразили первое нападение. Тогда Гамилькар приказал втащить корабли на сушу. Началась осада, долгая и безуспешная. Люди устали и потребовали замены. Вскоре распространилась радостная весть, что моряков сменят селинунтские всадники[2]2
  Селинунт – город на юге Сицилии, подчиненный карфагенянам.


[Закрыть].

Сегодня на заре из оливковой рощи показался большой конный отряд. Всадники приветственно размахивали оружием и кричали. Карфагенские моряки высыпали из своих шатров и бросились им навстречу. Они приняли их за селинунтцев. Ничего не подозревая, моряки бежали навстречу всадникам, радостными выкриками отвечая на их приветствия. Но вдруг те издали воинственный вопль: «Эйаа!» В карфагенян полетели тучи копий, стрел, дротиков, и сиракузяне, союзники Гимеры, с ликующим ревом набросились на ошеломленных карфагенян. Враги подожгли корабли, и они, рассохшиеся от долгого пребывания на суше, запылали, как факелы.

Вскоре почти все карфагенские моряки были перебиты или лежали на песке со связанными руками и ногами. Только один Ганнон еще защищался от наседавших со всех сторон сиракузян. Он стоял спиной к морю, размахивал обломком весла. Враги могли убить Ганнона, но им хотелось взять его живым. Сиракузян становилось все больше, и Ганнон под их напором медленно отступал в море. Когда вода покрыла его колени, он швырнул весло в лицо врагам и бросился в море. Вскоре он уже был далеко от берега и людей, яростно грозивших ему кулаками. Вот тогда кто-то из лежавших на песке пленников и крикнул пловцу: «Ганнон, вернись!»

Но он плыл все дальше и дальше в надежде добраться до одного из прибрежных островков или встретить какой-нибудь корабль. По его расчетам, он должен был уже давно достигнуть земли или хотя бы увидеть ее, но вокруг него было море. Тогда отчаяние охватило Ганнона. Он еще раз выбросил тело из воды и вдруг увидел совсем недалеко треугольный голубоватый парус. На этот раз пловца заметили, и вскоре, тяжело дыша, он лежал на палубе. Ручейки стекали с его тела и расплывались лужицами вокруг.

– Лопни мои глаза, глоток вина ему не помешает! – услышал Ганнон над собой веселый голос.

Засыпая, он чувствовал, как чьи-то руки приподняли его голову и в рот полилась обжигающая влага.

Когда он проснулся, ослепительно сверкало солнце. Переливающиеся на волнах блики резали глаза, а спину жгло так, словно он находился рядом с гончарной печью. Сколько он проспал? День или неделю?

Повернувшись на бок, Ганнон окинул взглядом корабль. Невысокая съемная мачта была как на египетских судах, но изгиб кормы был крутым, как у греческих кораблей. Голубой парус оглушительно хлопал, и это хлопанье сливалось с ласковым шепотом волн, потрескиванием снастей. Это была давно знакомая и любимая Ганноном музыка моря. Внимая ей, Ганнон чувствовал, как к его вискам приливает жаркий поток крови и руки наполняются силой. Но вдруг им овладела тревога: «Чей это корабль? Почему у него голубой парус, издали сливающийся с волнами?»

Ганнон поднялся. На корме, в тени паруса, он увидел двух обнаженных до пояса людей. Один был худой, с узким лицом и прямой, как лопата, бородой. Другой – толстяк с круглым лицом. Они сидели друг против друга. Между ними лежала связка каких-то растений, и оба размеренными движениями рук, в которых поблескивали ножи, рубили стебли на куски и с видимым наслаждением высасывали их.

– Отоспался? – спросил бородач по-гречески и внимательным взглядом узких, глубоко сидящих глаз осмотрел спасенного с ног до головы.

Ганнон достаточно знал греческий язык, чтобы по произношению определить, что бородач не грек.

– Ты беглый раб? – спросил бородач, играя ножом.

По тону Ганнон догадался, что имеет дело с владельцем судна, и коротко рассказал о Гимере.

– Так ты карфагенянин? – не то с удивлением, не то с радостью воскликнул бородач.

Эти слова были произнесены на ломаном финикийском языке.

Оживился и толстяк. Схватив Ганнона за руку, он загоготал:

– Славная рыбка нам попалась! Лопни мои глаза, если мы не соскребем с нее золотую чешую!

Он довольно хлопнул себя ладонями по коленям и подмигнул бородачу.

– Не торопись, Саул, – спокойно возразил тот, засовывая в рот кусок стебля.

Выплюнув полуразжеванную массу, он неожиданно повернулся к Ганнону:

– Я Мастарна, сын Тархны. Говорит тебе что-нибудь это имя?

С нескрываемым любопытством смотрел Ганнон на своего собеседника. Неужели это сын царя, изгнанного восставшими римлянами, знатный этруск[3]3
  Этруски – могущественный и культурный народ, живший в VIII–V веках до н. э. в Средней и Северной Италии. Начиная с VI века этруски вели постоянные войны с греками за обладание Южной Италией и прилегающими к ней островами. Славились своими пиратскими набегами.


[Закрыть], который стал пиратом. Его именем жены рыбаков и пастухов пугают детей. Он отваживается нападать даже на военные корабли. Ему платят дань четырнадцать портовых городов только за то, чтобы он не заходил в их гавани. Говорят, что Мастарна бывает и в Карфагене. И не в Этрусском квартале, где живут его земляки, а в храме Танит[4]4
  Танит – богиня плодородия и любви, лунное божество. В V веке до н. э. Танит была главным божеством Карфагена.


[Закрыть], где ведет какие-то дела со жрецами. Но Ганнон этому никогда не верил. Мало ли что рассказывают о Мастарне!

– Что же ты молчишь? – спросил бородач. – Говори! Кто ты?

– Я Ганнон, сын суффета Гамилькара.

– Сын суффета! – Толстяк раскрыл от удивления рот. Ганнон молча кивнул.

– Мы едем в Карфаген, – проворчал бородач. – Тебе повезло.

– Какое дело ведет тебя в мой город? – спросил Ганнон.

Но этруск, казалось, не расслышал этого вопроса.

– Моя «Мурена»[5]5
  Мурена – хищная рыба в Средиземном море. Здесь – название корабля.


[Закрыть] идет в Карфаген, – повторил он, засовывая нож за пояс. – Я высажу тебя на берег без выкупа, – добавил он после короткой паузы. – Наши деды были союзниками.

Толстяк как-то смешно дернулся и зачмокал губами от удивления:

– Лопни мои глаза! Ты ли это, Мастарна?

– Золотой чешуи не будет! – резко бросил этруск. И Мастарна стал расспрашивать Ганнона о битве под Гимерой.

– Ловко же вас надули греки! – смеялся он. – Клянусь морем, они перехватили письмо твоего отца. А может быть, в Селинунте были предатели. Так ты говоришь, вы им еще обрадовались… Ха-ха-ха!.. На одном корабле тесно двум кормчим! – продолжал он серьезно. – Сицилией будет владеть кто-то один. Но на вашем месте я не стал бы проливать кровь за жалкие клочки земли. За Столбами[6]6
  Древние обитатели Средиземноморья представляли себе, что Средиземное море отделяется от Атлантического океана двумя столбами, составляющими как бы ворота. По преданию древних финикийцев, эти столбы воздвиг бог солнца Мелькарт, который ежедневно проходил через них в царство ночи. Греки называли их Столбами Геракла, римляне – Столбами Геркулеса. Позднее этот пролив стал называться Гибралтарским.


[Закрыть] – земли непочатый край, богатой и плодородной. Собери колонистов – и на корабли.

Ганнон задумался. Он давно уже мечтал побывать во Внешнем море. Ему хотелось посетить те места, которые описывал Гимилькон[7]7
  Гимилькон – известный карфагенский мореплаватель. В конце VI века до н. э. Гимилькон совершил плавание в Атлантический океан, обогнув Испанию.


[Закрыть], или высадиться на западном берегу Ливии. Это могло бы принести ему богатство и славу. Но что это дало бы республике? О чем же говорит этот этруск? Отказаться от Сицилии, чтобы на далеких берегах основать новые колонии? До Гимеры эта мысль показалась бы ему дикой, но теперь… Может быть, этруск прав. Спасение Карфагена – на берегах океана. Выждать время, собраться с силами, а потом будет видно, кому владеть Сицилией.

С «гнезда», укрепленного на верхушке мачты, раздался свист. Ганнон подбежал к борту. В туманной дымке показалась узкая полоска земли. Впереди – жизнь и свобода. Вспыхнули в памяти знакомые родные образы, и вдруг, вытеснив все, перед глазами встало смуглое девичье лицо, глаза с длинными трепещущими ресницами.

– Синта, я не забыл тебя! – прошептал юноша.

Мут и Мелькарт

Широко расставив ноги, Ганнон стоял на Языке[8]8
  Языком называлась песчаная коса внешней, торговой гавани Карфагена.


[Закрыть] и жадно вдыхал соленый морской воздух. Ветерок шевелил длинные черные волосы. Тихо набегала волна, заливая ноги по щиколотки. Чудовище, которое чуть не поглотило его, ластилось, как собачонка, прося прощения.

Ганнон прикрыл глаза ладонью. Как нежный голубой цветок, на горизонте цвел и покачивался парус. Это уходил корабль Мастарны. Пират высадил Ганнона на Языке и направил свою «Мурену» к противоположному берегу залива, где были укромные бухточки. Ганнон поймал себя на том, что любуется ловкостью и быстротой, с какой пираты повернули свое судно против ветра. И впрямь можно было подумать, что это не корабль, а настоящая мурена, хищная и увертливая. Вправе ли Ганнон интересоваться делами пиратов? Его высадили на сушу и даже не взяли выкупа. Как это не похоже на все то, что слышал он о жадности и жестокости Мастарны! А может быть, ему придется встретиться со своими спасителями? Тогда они убедятся, что Ганнон умеет быть благодарным.

Ганнон зашагал, оставляя на влажном песке глубокие следы. Как ни любил он море, ему всегда приятно было возвращение в родной город. Смутные, неясные ощущения охватили его душу.

Вдруг он увидел большую толпу, спускающуюся на песчаную отмель. Люди – в потертых плащах, подпоясанных простыми веревками, в поношенных туниках[9]9
  Туника – одежда в виде рубашки, шившаяся из цельного куска материи.


[Закрыть], в выгоревших на солнце широкополых шляпах. В руках у многих серпы. За толпою громыхал возок, запряженный парой круторогих волов. Он был накрыт широким белым холстом. Края холста раздувались при каждом порыве ветра.

По песчаному взморью важно ходили вороны. Вот они лениво поднялись в воздух, и черная туча на миг затмила солнце. Карканье слилось с шумом моря. Запрокинув головы, землепашцы смотрели на птиц и прислушивались к их крикам. Потом они упали на колени и семь раз погрузили серпы в морскую влагу. Простирая руки к морю, они запели:

– О Мелькарт! Благостный бог, податель жизни, явись к нам тучей, разразись светлым дождем. О Мелькарт!

С возка сорвали холст. Показались двое. Сильные, широкоплечие юноши. Один в голубом, другой в черном плаще.

Какой-то мальчик громко спросил у сутулого бородатого человека с худым, обожженным солнцем лицом:

– Отец, кто это?

– Мелькарт и Мут, – ответил тот шепотом.

Двое на возке обхватили друг друга. Окружив возок, землепашцы напряженно следили за схваткой сил смерти и жизни. Победит черный – значит, на дождь нечего рассчитывать и смерть возьмет их всех к себе. Одолеет голубой – можно ждать и надеяться.

Черный подтащил голубого к самому краю возка. Сейчас он его опрокинет! Но голубой ловко вывернулся и под радостный крик толпы сбросил черного, и тот покатился к морю.

– О Мелькарт! Слава тебе, о Мелькарт! – послышались возгласы.

Люди медленно потянулись к дороге. Ганнон проводил их взглядом. Не раз еще в детстве следил он за священной схваткой. Тогда это было для него интересной игрой. Но теперь он знает, что значит для этих отчаявшихся людей дождь. Бог Мут послал на его родину засуху и бесплодие. А тут еще Гимера! Правильно говорят в народе: беда не приходит одна.

Ганнон взглянул на море. Оно лежало у его ног, бесконечное, сияющее, прекрасное. Много сотен лет назад высадились здесь, на песчаной косе, люди страны Ханаан[10]10
  Ханаан – территория современной Сирии и Палестины, заселенная в древности племенами ханаанеев. Эти племена были известны грекам под именем финикийцев.


[Закрыть], прадеды этих бедняков.

Они вдохнули жизнь в каменистую землю, прорыли каналы, насадили пальмы и смоковницы. Они построили дворцы и храмы, воздвигли эти неприступные, подымающиеся двумя ярусами стены, квадратные грозные башни. Они спустили на воду сотни кораблей, которые теперь покачиваются на волнах Кофона[11]11
  Кофон – внутренняя искусственная гавань Карфагена.


[Закрыть] или бороздят моря, доставляя своим владельцам сказочные сокровища. Эти люди создали славу и величие Нового города[12]12
  Новый город – имеется в виду Карфаген, или Кархадашт, как его называли сами карфагеняне.


[Закрыть], но боги не дали им счастья.

Путь Ганнона лежит через Магару, предместье, заселенное богатыми купцами и землевладельцами. Казалось, здесь не властен всеиссушающий Мут. Сады, щедро орошаемые водой каналов, сверкают веселой, яркой зеленью. Пахнет миндалем и мятой. С ветвей, дразня глаз, свисают крупные, сочные плоды. На плоских черепичных крышах под огромными пестрыми зонтами нежатся владельцы всех этих богатств, равнодушные ко всему на свете, кроме собственной выгоды. А внизу, у глиняных пифосов[13]13
  Пифос – огромный глиняный чан для хранения вина, масла, меда и воды.


[Закрыть] с вином и маслом, суетятся рабы. Большие рыжие псы исступленно лают на Ганнона, словно от него исходит угроза этому миру сытости и довольства.

Синта

В храме полумрак. Свет едва проникает сквозь круглые оконца с разноцветными стеклами и ложится на гладкие квадратные плиты пола, на серые гранитные колонны.

Между колоннами пробирается Синта. Розовая туника плотно облегает стройное тело и делает девушку похожей на бабочку, нечаянно залетевшую в храм и мечущуюся в поисках выхода.

Лишь вчера отец увел Синту из дома. Припав к ногам отца, девушка умоляла: «Лучше убей меня!» Но Миркан был неумолим. «Ты должна это сделать ради брата, – говорил он. – Магарбал хочет принести его в жертву Владычице Танит. Спасти его можешь только ты!»

Девушке внезапно представилось: над нежной шеей Шеломбала навис кривой медный нож. Толпа, взбудораженная страшным зрелищем, кричит: «Крови! Крови!»

Может ли она это вынести? Она готова на все: «Отец, веди меня к Магарбалу!»

Какие страшные глаза у этого аспида! Когда он смотрит на тебя, кажется, что в жилах останавливается кровь.

Что она должна делать в храме? Вот этим ножом обрезать фитили храмовых светильников.

Внезапно жрец схватил ее за плечо, что-то блеснуло у висков, и длинные волосы волною легли на пол.

При воспоминании об этом из глаз Синты вновь хлынули слезы. Нет кос, которые так любил Ганнон! Что бы он сделал, узнав, что его невеста отдана в храм? Но Ганнон далеко, и теперь она, жрица Танит, должна навсегда забыть о любимом.

Синта подходит к статуе Танит. В длинных, скрещенных на груди руках богини – полумесяц. Каменное лицо Владычицы величаво и торжественно. Тронут ли ее девичьи слезы? Никогда еще не видела Синта так близко богиню. В те дни, когда храм наполнялся верующими, даже знатная девушка не могла находиться у ног Госпожи. Но теперь они одни – богиня и ее служительница, любовь и ее жрица, – и Синта может рассказать ей все, что тревожит ее сердце. Упав на колени, целуя воспаленными губами холодный камень статуи, Синта страстно шепчет:

– О Владычица Танит! Всемогущая, освещающая землю в часы мрака! Облегчи душу от сомнений! Отец отдал меня тебе, но я…

Девушка замолкла и замерла. Ее тонкий слух уловил еле слышные шаги и позвякивание ключей. Так звенят ключи на поясе Магарбала. Но верховный жрец не один. Кто же с ним? Девушка скользнула за одну из колонн и прижалась к ней.

– Ты хотел поговорить со мной наедине, – прохрипел Магарбал. – Я тебя слушаю.

Наступила тишина. Ее нарушил вкрадчивый, мягкий голос. Девушка чуть не вскрикнула и еще теснее прижалась к холодному камню. Она узнала голос своего отца, Миркана. «Может быть, отец пришел за мной?» – мелькнула мысль.

– Чернь неспокойна, о жрец Танит! – начал Миркан. – Толпу волнуют темные слухи. Исступленные пророки предсказывают новые бедствия. Они призывают народ бросать все и плыть за Столбы Мелькарта. Вчера землепашцы пришли к морю просить дождя, а завтра они могут прийти за попутным ветром. А если они покинут Карфаген, кто будет управлять парусами, ковать мечи, лепить посуду и возделывать поля? Кто будет воздавать жертвы богам в наших храмах? Хорошо, если мы овладеем Гимерой. А если нет? Тогда нас может спасти лишь чудо.

– Чудо?.. Ты прав, суффет. Чудо, явленное в доме Владычицы, не раз уже спасало Карфаген.

У входа в святилище послышался шум. Гулко отдавался топот ног. Кто-то звал:

– Суффет, суффет!

У алтаря человек остановился, видимо, не решаясь сказать, что привело его в храм.

– Что же ты молчишь? Проглотил язык? – грубо спросил Миркан, недовольный тем, что прервали его разговор с Магарбалом.

– Беда, суффет! – тихо сказал страж. – Наш флот у Гимеры сожжен. Моряки в плену! Вернулся один Ганнон.

Маленький друг

Синта – в храме Танит! Несколько дней Ганнон не выходил из дому, предаваясь горестным размышлениям. В памяти вставали картины детства, и оно теперь ему казалось таким далеким, как гавань в безбрежном море.

Вот здесь, по плитам этой улицы, он катал обруч. Обруч закатился во двор. Вскарабкавшись на высокую каменную стену, Ганнон увидел в тени смоковницы девочку с большой глиняной куклой в руках. Синта чем-то неуловимым напомнила ему покойную мать, хотя у матери были светлые волосы и серые глаза, а у этой девочки – черные волосы и глаза, как у него самого… Ганнон и Синта вместе бродили по садам, вдоль берега быстрого и говорливого Баграда[14]14
  Баград – река, текущая с гор Нумидии. Впадает в море близ Карфагена.


[Закрыть], лежали на горячем песке Языка и плескались в волнах Кофона. Детская дружба переросла в любовь, глубокую и сильную. Синта стала невестой Ганнона. Миркан, казалось, относился к этому благосклонно. Свадьба была отложена до возвращения Ганнона из Сицилии. Как он ждал встречи с любимой! А теперь его надежды обмануты. Синта – вечная пленница храма Танит. Наследнику Миркана, его сыну Шеломбалу, угрожал жертвенный нож. Но разве такой богатый человек, как Миркан, не мог найти какого-нибудь раба, похожего на его сына, чтобы принести его в жертву Танит? Магарбал посмотрел бы на этот обман сквозь пальцы. Но Миркану казалось почетнее иметь дочь-жрицу. Ганнон стиснул зубы, чтобы сдержать готовый вырваться крик.

Ганнон поднял голову. Взгляд его упал на бронзовое зеркало, висевшее в углу. Он с трудом узнал себя. Сухие глаза потускнели, как светильник без масла, щеки запали. Горе наложило на лицо свою печать.

Всюду разбросаны глиняные амфоры из-под вина. Ганнон машинально их пересчитал. Одна, две, три… Совсем недавно, до краев наполненные вином, они стояли на столе, как танцовщицы, готовые пуститься в пляс. А вокруг бушевало веселье. Сколько планов было у каждого из его друзей! Веселый, жизнерадостный Мерибал грезил о воинской славе. Глаза его, горевшие блеском молодости, наверное, уже выклевали сицилийские коршуны. А Эшмунзар, мечтавший стать зодчим! Где он теперь? Может быть, в страшных сиракузских каменоломнях? Из-под Гимеры в Карфаген возвратился лишь один Ганнон, вернулся, чтобы испить горькую чашу одиночества.

Отец Ганнона, Гамилькар, не вынес позора Гимеры. Он бросился в огонь жертвенника. Об этом Ганнон узнал уже здесь, в Карфагене. Суровый воин Гамилькар провел всю жизнь в походах и возвращался в Карфаген только для того, чтобы отчитаться перед Советом. «Мой дом там, где бой!» – любил он говорить. Но мальчику было приятно, что у него такой отец. Он ждал его возвращения, ценил его скупую мужскую ласку. В этом году Гамилькар взял Ганнона с собой. Ганнону исполнилось двадцать лет, и отец поручил ему корабль. И он не раскаялся в этом. На пути в Гимеру карфагенский флот был застигнут бурей. Многие корабли потонули. Ганнон же доставил свое судно в гавань невредимым. «Отец, ты погиб в огне, как подобает слуге Мелькарта[15]15
  На языке карфагенян Гамилькар – слуга Мелькарта, бога солнца. Согласно карфагенским верованиям, Мелькарт погиб в огне.


[Закрыть], – думал Ганнон. – В память о твоих заслугах Совет приказал воздвигнуть тебе статую. Но на твое имущество покушаются шакалы-ростовщики. Городской дом и загородное поместье – вот и все, что осталось от твоих владений!.. Да, жизнь бессмысленна, как эта опорожненная амфора». Ганнон с силой ударил по сосуду ногой. Амфора разлетелась на куски. Ганнон подбежал к окну. Он услышал далекий будоражащий шум города. Его потянуло к людям.

И вот он уже на главном базаре, у торговой гавани. Пестрая, разноязычная толпа бурлит на площади, переливаясь на соседние улицы.

Кричали разносчики:

– Ай, лепешки! Что за лепешки! Отведай их – проглотишь язык!

Слышались пронзительные голоса:

– Вот угли! Кому угли!

Продавцы тканей развертывали куски окрашенной пурпуром материи, и ткань надувалась ветром, как парус сказочного корабля. Менялы бесцеремонно останавливали прохожих и что-то им доверительно шептали. Нет, Ганнону не нужно ни углей, ни тканей, ни сицилийских серебряных монет. В городском шуме, в базарной сутолоке он хочет найти покой, как в вине ищут забвения.

Покинув Большой базар, Ганнон направился к Кузнечным воротам. В городской стене – двенадцать ворот, и у каждых ворот живут ремесленники: гончары, мукомолы, валяльщики. Отсюда ворота и получили свои названия.

У Кузнечных ворот шумно. Полуобнаженные кузнецы бьют огромными молотами по раскаленному металлу, и голубые искры, как брызги, разлетаются во все стороны. По неровным камням мостовой громыхают повозки. Стражник, преградив дорогу ослику, нагруженному какими-то мешками, кричит землепашцу:

– Не пущу! Плати пошлину!

Четверо чернокожих с блестящими от пота спинами тащат носилки, в них восседает человек. Его щеки трясутся, как студень, а на голове прыгает красный колпак. Впереди носилок бегут сухопарые смуглые нумидийцы.

Они неистово вопят:

– Прочь!

На площади молчаливая толпа горожан окружила какого-то изможденного человека в черном волосяном плаще и с железными цепями на шее. Глаза его сверкают. Он исступленно кричит:

– Кайся! Оскудеет земля ваша, иссякнут ручьи и реки, высохнут сады! Луга и нивы покроются сыпучими песками! Кайся! Враги придут с моря и суши. Они разрушат дома, где поселилась неправда. Огонь поглотит сокровища и богатства. Кайся! Будут поруганы храмы. В них поселятся шакалы и змеи. Море поглотит ваши корабли, и даже имя ваше будет стерто без остатка. Кайся!

– Кто это? – спрашивает Ганнон.

– Эшмуин, благочестивый пророк, – шепчет сосед Ганнона. – Днем и ночью он бродит по городу.

С протянутыми вперед руками пророк двинулся по площади, и толпа хлынула за ним.

Ганнон один со своими мыслями. Как по пурпурному закату судят о ветреном дне, так появление пророков предвещает мятеж народный. Садовник весной срезает верхние ветви яблони, чтобы укрепить ее ствол. Чтобы возвысить Карфаген, надо удалить излишние ростки, пересадить их в новое место, основать новые города. Мысль, случайно брошенная пиратом, пустила в душе Ганнона глубокие корни, и с каждым днем он находил все новые доводы в ее пользу.

По узкой, застроенной высокими домами улице Ганнон двинулся к храму Танит. Вот и святилище. Ганнон долго вглядывался в колонны из серого камня и деревянные карнизы, на которых гнездились стаи белых голубей. Голуби стонали. Их плач наполнил сердце Ганнона печалью.

Вдруг кто-то его окликнул. Немолодой человек в грубой, стянутой войлочным поясом тунике держал за руку мальчика лет двенадцати с кроткими и печальными глазами.

– Господин! Ты не купишь моего мальчика? Можешь его отдать в храм. Скоро праздник Танит.

Смысл этих слов не сразу стал понятен Ганнону, и незнакомцу пришлось повторить свой вопрос.

Ганнон вздрогнул. «Значит, есть люди еще более несчастные, чем я, – подумал он. – У меня отняли Синту, а этот человек продает своего сына, продаст его каждому, кто хочет принести Танит кровавую жертву!»

– Зачем ты продаешь своего ребенка? – ужаснулся Ганнон.

Незнакомец уловил во взгляде Ганнона сочувствие.

– Я одолжил зерно у богатого соседа, но новая жатва даже не вернула мне семена. Если завтра не возвращу долга, у меня отберут участок. Я и пришел в город. Хотел отдать сына своего Гискона в обучение кузнецу и получить плату вперед. Кузнец обругал меня: «Ты думаешь, я кую деньги?» Горшечник Мисдесс, чья лавка у Горшечных ворот, сказал нам: «Зачем людям горшки, когда в них нечего класть?» Вот мы и пришли сюда.

Рассказ землепашца взволновал Ганнона. Он увидел что-то общее в судьбе этого мальчугана и Синты. Мальчик должен стать жертвой Магарбала. Нет, он этого не допустит.

Ганнон достал мешочек и отсчитал десять кожаных монет.

– Возьми! – сказал он, протягивая деньги. – Отдай долг.

Широко раскрыв глаза, бедняк смотрел на Ганнона. Десять кожаных монет! Их хватит не только на уплату долга с процентами, но и на покупку зерна для нового урожая.

– Так это мои деньги? – недоверчиво спросил землепашец.

– Ну да, твои! – Ганнон положил монеты в его руку.

Повернувшись, Ганнон хотел было идти, но землепашец поспешно тронул его за плечо.

– А мальчик? Почему ты не берешь мальчика?

– Мне ничего не нужно от Танит, – ответил Ганнон. – Я уже принес на ее алтарь дар, самую дорогую жертву.

– Может быть, тебе нужен слуга?

– Мне не надобны слуги, – молвил Ганнон. – К тому же я не кузнец и не горшечник, – добавил он, прочитав недоумение на лице землепашца. – Какому ремеслу я могу обучить твоего сына? Я ведь моряк.

Услышав слово «моряк», мальчик, все время безучастно слушавший разговор отца с незнакомцем, встрепенулся:

– О господин, – взмолился он, – научи меня морскому делу! Возьми меня к себе!

Ганнон взглянул на святилище. В глазах его блеснул огонек. «Не сами ли боги посылают мне этого мальчика?» – подумал он и положил руку на худенькое детское плечико:

– Ну что ж, Гискон, идем! Я сделаю из тебя моряка!