Текст книги "За столбами Мелькарта"

Неожиданная встреча

Бог Мелькарт уже облачился в свои пурпурные одежды и показался на горизонте во всем своем царственном блеске. Захватив плащ, Ганнон вышел на палубу. Матросы и колонисты спали в самых разнообразных позах, обвеваемые нежным дыханием утреннего ветерка. Малх сидел у будки кормчего, поклевывая носом. Услышав шаги, он встрепенулся и приветствовал суффета. Ганнон разбудил Мидаклита и сладко дремавшего рядом с ним Гискона.

– Друзья, пойдемте осмотрим город! – предложил он.

– А что там смотреть? – возразил Малх, накидывая плащ на свои загорелые плечи. – Гавань и отсюда видна, а улицы – что в них толку!

– В чужом городе, – заметил Мидаклит, – путник должен побывать в двух местах: на базаре и кладбище. Базар – это живое лицо города, а в жилище мертвых можно узнать его прошлое.

– Тогда на базар! – торопил Ганнон друзей. – Оставим в покое мертвых.

У базарной площади воздух как будто стал гуще и тяжелее. Тысячи разнообразных запахов поднимались над землей и медленно расплывались вокруг. Аромат ливийских смол перемешивался со сладковатыми испарениями гниющих отбросов, благоухание пряностей не могло побороть чад переносных жаровен с кипящим маслом. Вся эта густая смесь колыхалась над огромной площадью, переполненной людьми, разными по языку и цвету кожи.

На первый взгляд могло показаться, что все эти люди топчутся на одном месте, исполняя какой-то диковинный танец. Крики торговцев, зазывающих покупателей, мычание, ржание, блеяние, рев, скрип, свист бичей, стоны – все это было шумной музыкой, которая сопровождала эту пляску.

Прямо на земле рядами стояли пестро раскрашенные деревянные чаши. С возков на колесах без спиц торговали фруктами. Какие-то низкорослые смуглые люди в широкополых соломенных шляпах продавали бесхвостых коренастых обезьянок с толстыми и короткими лапами. С любопытством наблюдал Гискон за ужимками забавных зверьков. Был поражен их удивительным сходством с человеком и Мидаклит. Ладони обезьян розовые, как у младенцев, а мордочки изборождены морщинами, как у дряхлых старцев. А как подвижны и выразительны обезьяньи физиономии!

– А это что такое? – спрашивает Гискон, опускаясь на корточки перед клеткой с рыжим зверьком.

У зверька длинное гибкое тело и короткая шея с узкой головкой.

– Это египетский зверек[46]46
  Греки узнали о кошке лишь в V веке до н. э. от египтян, у которых она считалась священным животным. Поэтому у греков кошка называлась «египетским зверьком».


[Закрыть], – произносит Мидаклит неуверенно.

– Вот ты и ошибся, чужеземец, – молвил торговец раздраженно (ему было досадно, что его животное приняли за какую-то кошку). – Перед тобой иберийский хорек – гроза мышей и кроликов, страж наших посевов!

– А с крысами он справится? – вступает в разговор Ганнон.

– Еще бы! Он прекрасный крысолов.

– Тогда отнеси его ко мне на корабль.

У вороха шкур стояли смуглые люди с кривыми мечами на поясе. Ганнон узнал их – это иберы. По враждебно-надменному выражению их лиц было ясно, что они питают ненависть к этому чужому городу, присосавшемуся к их земле, как ракушка к корабельному борту. По туникам с широкой каймой карфагеняне узнали балеарцев. Рыбаки с островов Метателей Камней торговали рыбой.

Возле помоста, где продавали рабов, было довольно людно. В стороне кучкой держались мрачные атаранты[47]47
  Атаранты – народность, заселявшая в древности пустынную внутреннюю часть Африки.


[Закрыть] в длинных черных плащах, подпоясанных на груди. Черные повязки закрывали нижнюю часть лица, оставляя открытыми лоб и глаза, сверкавшие недобрым блеском. Об атарантах шли самые зловещие слухи. Всякий, кто пытался проникнуть в их оазис в глубь Ливийской пустыни, не возвращался назад. Атаранты покупали на невольничьих рынках только девушек не старше шестнадцати лет. Сейчас рядом с ними стояло несколько несчастных в лохмотьях, со связанными руками.

Ганнон перевел взгляд на помост. На шеях обнаженных эфиопов резко выделялись белые таблички[48]48
  В Гадире, так же как в Карфагене, работорговец был обязан сообщать о возрасте и характере продаваемого невольника.


[Закрыть]. Рыжеволосые люди, голые по пояс, были связаны цепью по двое, по трое. Взгляд Ганнона задержался на изможденном человеке, сидевшем на краю помоста. Голова его была бессильно запрокинута, черная лопатообразная борода торчала кверху, под нею временами судорожно двигался острый кадык.

За бородачом стоял тучный человек в лохмотьях, едва прикрывавших его наготу. Волосы у него были коротко подстрижены, как у всех невольников. Он смотрел куда-то вдаль поверх голов.

«Мастарна и Саул! Вот где привелось мне с вами встретиться, – подумал Ганнон. – И теперь вы нуждаетесь в моей помощи не меньше, чем я нуждался в вашей!»

Сделав знак своим спутникам, чтобы они его обождали, Ганнон протиснулся сквозь толпу покупателей и зевак, приблизился к помосту и тихо позвал:

– Саул!

Толстяк вздрогнул, повел глазами и удивленно, по-детски открыл большой рот.

– Саул! – еще раз позвал Ганнон.

Толстяк нагнул голову. Взгляд его встретился со взглядом Ганнона. Всем телом он рванулся вперед. Но Ганнон приложил палец к губам.

Обогнув помост, Ганнон поднялся по его ступенькам и равнодушно, как это делал любой опытный покупатель, стал осматривать невольников.

Работорговец, остроносый человек с неприятными бегающими глазками, почтительно следовал за Ганноном, узнав в нем суффета Карфагена.

– Тебе нужны гребцы, суффет? Возьми эфиопов! Они выносливы и неприхотливы.

– Эфиопы ленивы и не боятся плети, – бросил Ганнон.

– Тогда купи галлов! Смотри, какая у них нежная кожа. А мышцы, как медь.

– Галлы любят вино и не выносят качки. Они запакостят мне палубу… А это кто? – Ганнон ткнул пальцем в Саула.

– Иудей Саул, но я бы назвал его Самсоном[49]49
  Самсон – легендарный иудейский герой, которому приписывалась сверхъестественная физическая сила. Эта сила заключалась в семи прядях его волос. Когда у него их остригли во время сна, он попал в плен.


[Закрыть].

Ганнон улыбнулся:

– Почему же он у тебя без волос?

– Боюсь, что он перевернет весь мой помост! – отозвался гадирец.

Работорговец назначил цену за Саула. Мастарну он отдавал в придачу.

Расплатившись с работорговцем, Ганнон прикрикнул на толстяка:

– Ну ты, акулий корм, пошевеливайся!

Толстяк взвалил на себя бородача и двинулся вслед за Ганноном. Когда они отошли достаточно далеко от помоста, Мастарна вдруг пришел в себя и спрыгнул на землю.

Ганнон был поражен.

Упав на колени, этруск поднял к небу руки со стиснутыми кулаками. Из уст его вырвались какие-то непонятные отрывистые слова. Ганнон решил было, что этруск благодарит своих богов за спасение, но в его голосе звучала такая злоба, что скорее можно было подумать, что он проклинает их. Несколько раз Мастарна повторял непонятное слово:

– Тухалка!

Наконец, поднявшись с земли, этруск подошел к Ганнону и молча поклонился ему.

– Лопни мои глаза, – толстяк подмигнул Ганнону, – ты подоспел вовремя! Еще немного – и мы протянули бы ноги от голода.

Ганнон понял намек:

– Идем в таверну!

Мидаклит и Малх тоже обрадовались этому приглашению. Они устали от сутолоки базара. Кроме того, им не терпелось выведать, что это за люди, которых Ганнон выкупил из рабства.

В таверне

В таверне, носившей странное название «Морской петух», пахло дымом очага и соусом. На длинных дубовых скамьях сидели подвыпившие моряки. Один из них спал, положив голову на припертый к стене стол. Посередине таверны на земляном полу кружилась молодая женщина в короткой красной тунике. Звенели цепочки на ее босых загорелых ногах. В пляске ее были быстрота и стремительность ветра, который обрушивается на страну Запан с высоких северных гор, жар солнца, освещающего ее зеленые виноградники и тусклые оливковые рощи, богатырская сила прибоя, бьющего о черные скалы.

Ганнон и его друзья заняли места поближе к хозяину «Морского петуха», горбуну с серьгой в правом ухе. Хозяин не замедлил расставить перед новыми посетителями амфоры с вином и плоские чаши с мясом и овощами.

– У тебя не массилийское ли вино, хозяин? – спросил Саул, поднося к губам фиал.

– Нет, гадирское, – отвечал горбун удивленно.

– Тогда я его пью. – Иудей мгновенно осушил кубок.

Мастарна хрипло рассмеялся:

– Ты думаешь свалить вину на вино!

Повернувшись к Ганнону, этруск рассказал:

– Плыли мы близ берегов Массилии[50]50
  Массилия – греческая колония на южном побережье Галлии (современная Франция). Основана выходцами из города Фокеи в 600 году до н. э. Жители этой колонии, массилиоты, принимали деятельное участие в торговле с Карфагеном.


[Закрыть]. Захватили купца под парусами. В трюме у него мы нашли отличное массилийское вино, не хуже, чем это. Мои молодцы к нему присосались, а он, – Мастарна кивнул на Саула, – первый. Когда нас настигли массилиоты, вся команда лежала на палубе как мертвая. Один удар тараном – и прощай наша «Мурена»! Мы, как лягушки, барахтались в холодной воде, пока нас не втащили на борт.

– А как же вы попали в Гадир?

– В Массилии нас купил этот шакал гадирец и привез сюда. В Гадире рабы стоят дороже.

– Он угощал нас одними плетьми! – добавил Саул. – Порази его бог в пятое ребро!

– А как попал в Гадир ты? – обратился этруск к Ганнону.

– Я здесь не один. Со мной флот с карфагенскими переселенцами. Хочу основать колонии к югу от Ликса.

Мастарна улыбнулся:

– Помнишь наш разговор?

– Помню, – кивнул дружелюбно Ганнон. – Ты был прав. Чтобы удержать сицилийский щит, нам нужны крепкие воины, а не хилые, истощенные от голода бедняки. Нам необходимы золото и слоновая кость, чернокожие невольники и железное дерево. И все это мы возьмем здесь, по эту сторону Столбов. И после этого мы поставим врагов наших на колени, – закончил Ганнон жестко.

– Клянусь морем, – воскликнул этруск, распрямляя плечи, – если бы я не был Мастарной, сыном Тархны, то хотел бы поплавать под твоим флагом!

При имени «Мастарна» Малх удивленно повернул голову. Грек застыл с куском лепешки во рту. Неужели перед ними тот самый Мастарна, неуловимый пират, гроза морей? Тот самый Мастарна, чей отец был последним царем Рима? Римляне его называли Тарквинием Надменным. Но откуда они знают друг друга, Ганнон и Мастарна?

– Там, где поместилось много тысяч, найдется местечко и еще для двух, – сказал Ганнон. – Едем с нами!

Мастарна переглянулся с иудеем.

– Я не люблю есть хлеб даром! – заявил он.

– А какое занятие тебе по душе? – вмешался Малх.

– На корабле я могу быть кормчим. Но если место кормчего занято, то, может быть, у тебя найдется свободная плеть? У меня тяжелая рука, и гребцы у меня не будут лениться.

– Лопни мои глаза, – воскликнул иудей, поднимая кулак, – рука у меня не легче твоей, и я поплыву хоть в царство теней, если на корабле найдется доброе вино!

Но вот выпито и съедено все, что можно только съесть и выпить. Отяжелев, люди с трудом оторвались от стола, уставленного пустой посудой. Ганнон бросил горбуну несколько монет и, подойдя к двери, толкнул ее ногой.

После чада таверны на улице показалось особенно свежо. Пахло морем, тем особым острым запахом, который опьяняет сильнее вина. Мидаклит, наклонившись, поправлял завязки сандалий. Малх, опираясь на плечо Гискона, рассказывал ему что-то, и мальчик заразительно смеялся. Пираты стояли, прислонившись к стене. Ноздри крючковатого носа Мастарны раздувались, и этруск стал удивительно похож на ястреба.

– Малх! – обратился Ганнон к старому моряку. – Ты отведешь моих друзей на корабль. Мы осмотрим храм и вернемся. И ты, Гискон, – добавил он, – иди тоже с ними. Тебе хотелось побывать у своей сестры.

Мальчик понял: Ганнон посылает его к Синте. Пираты, пошатываясь, пошли за Малхом. огда они были у поворота, Ганнон уловил звуки песни. Ее пел Саул на своем языке, но он был так близок к финикийскому, что Ганнон без труда разобрал:

 
Мы вечные странники моря,
Нас кормит и поит оно.
Сулит нам и радость и горе,
Дарует и хлеб и вино…
 

А от куда ты знаешь этих людей? Спросил грек, когда звуки песни утонули вдали.

– Я обязан им жизнью, – отвечал Ганнон. – Они подобрали меня в море близ Гимеры и без выкупа доставили в Карфаген.

– Да, они поступили благородно, – согласился грек, – но все же они мне не по душе. Посмотри в глаза этому тирсену[51]51
  Тирсенами греки называли этрусков.


[Закрыть] и сразу поймешь правильность поговорки: «Глаза – окна души». Душа у него черная и жестокая.

Ганнон недоуменно пожал плечами.

– Впрочем, – добавил грек, – твой спаситель, наверное, не более жесток, чем его соотечественники. Я слышал, что тирсены под звуки флейт засекают до смерти своих рабынь, что они заставляют юношей-пленников убивать друг друга на похоронах своих лукомонов[52]52
  Лукомон – этрусский аристократ. На похоронах лукомонов устраивались кровавые сражения рабов. Отсюда ведет начало обычай гладиаторских боев в Риме.


[Закрыть].

– Ты несправедлив, учитель, – возразил Ганнон. – Этруски не более жестоки, чем другие народы. Они ведь не приносят в жертву младенцев, как это делают наши жрецы. Не потому ли вы, греки, так невзлюбили этрусков, что они стали на вашем пути к океану, что они разоряют ваши колонии, нападают на ваши корабли?

Мидаклит усмехнулся:

– Да, тирсены сильный народ, они заслужили славу безжалостных пиратов. Но их владычеству приходит конец. Только гибель им принесут не греки.

– А кто же? – спросил Ганнон.

– Римляне, – сказал уверенно Мидаклит. – Уже тридцать лет, как они изгнали тирсенских правителей и установили у себя республику. Сколько ни бьются тирсены, им до сих пор не удалось вернуть свое господство.

Тем временем друзья вышли на узкую улицу, застроенную низкими, покосившимися домами. Ветер окреп и гнал по улице сучья. За поворотом во всю ширь неба красовался серебряный купол храма.

В храме Мелькарта

Храм Мелькарта находился в восточной части острова, на скале, круто обрывающейся к морю. В этом месте остров наиболее приближался к материку, образуя пролив шириной в один стадий[53]53
  Стадий – мера длины, впервые введенная на Востоке (в Древнем Вавилоне), а затем принятая греками. Длина стадия в переводе на метры колебалась у разных народов от 194 до 230 метров.


[Закрыть].

Еще в Карфагене Ганнон слышал о древнем храме Мелькарта, о странных обычаях, свято соблюдаемых его почитателями. Верховным жрецом этого храма всегда был суффет города. Все жрецы храма не имели права вступать в брак. Ни одна женщина не могла переступить порог этого святилища. Ганнон задумался: «Значит, здесь никому не грозит участь Синты».

Большие надежды на посещение храма возлагал Мидаклит. «Если Солон узнал об Атлантиде от жрецов Саиса, так далеко расположенного от Столбов, то почему бы мне не узнать о ней в храме Мелькарта, находящегося почти рядом с Атлантидой?»

Храм был сложен из огромных квадратных камней. Его гладкие стены составляли как бы продолжение скалы, на которой он высился, а купол, освещенный лучами вечернего солнца, делал храм похожим на огромную рыбу, высунувшую голову из моря.

Омыв руки в большом медном тазу и сняв сандалии, Ганнон и Мидаклит переступили порог святилища. В притворе[54]54
  Притвор – помещение в храме перед залом для молящихся.


[Закрыть] они увидели Хирама. Суффет возвращался после дневной молитвы. Он был в одежде жреца храма Мелькарта – в длинной льняной тунике без пояса, отделанной широкой красной каймой. Его тщательно расчесанная бородка благоухала розовым маслом. Во всем его облике было такое радушие, что лица карфагенян сами расплылись в ответных улыбках.

– Буду рад тебя сопровождать! – сказал Хирам Ганнону, когда тот поведал ему о целях посещения храма. – В доме бога есть немало поучительного.

Карфагеняне вступили в высокий зал с потолком овальной формы. Прямо против двери стояла статуя Мелькарта с луком в руках и колчаном со стрелами на боку. Стрелы были сделаны из серебра и напоминали пучок солнечных лучей. За статуей возвышались две медные колонны локтей в восемь высоты. Они были испещрены письменами.

Ганнон, Мидаклит и Хирам остановились около одной из колонн.

– Здесь написано по-финикийски! – воскликнул Мидаклит.

Всматриваясь в полустершиеся письмена, Ганнон прочел:

– «Мы, купцы города Тира, на десятый год правления царя Керета снарядили корабли и доставили богу нашему Мелькарту триста кедровых стволов с гор Ливана, десять талантов меди из Кипра, два таланта египетского золота».

– И это все?.. – разочарованно протянул грек.

– А что бы тебе хотелось услышать еще, чужеземец? – произнес обиженно Хирам. – Эти колонны – свидетели древности нашего города, они повествуют о благочестивом даре его основателей, отважных купцов Тира.

– Я хотел бы узнать что-либо об Атлантиде, огромном острове, что лежит где-то к югу от страны Запан.

– Южнее здесь нет ни одного большого острова, – возразил Хирам. – Большие острова находятся севернее Гадира.

– Сейчас нет, но он существовал. Об этом узнал афинянин Солон от египетских жрецов. Я думал, что об этом известно и жрецам Гадира.

– Нет, – сказал Хирам. – Об Атлантиде не слышали ни жрецы, ни кто-либо другой в Гадире. Да и не мог бы такой большой остров исчезнуть бесследно.

– Хирам прав, – заметил Ганнон. – К югу от страны Запан нет никаких островов.

– Это еще неизвестно, – возразил Мидаклит. – В этих водах мало кто плавал.

В путь

Как всегда перед поднятием якорей в гавани царила суматоха. Раздавался стук, свист, скрип, крики. По сходням к гаулам, уже стоящим под парусами, спешили рабы с кожаными мешками на голых загорелых плечах. Стражи пронесли блестящий серебряный якорь – подарок Хирама. Матросы натягивали вдоль перил кожи для защиты от волн, привязывали купленные в Гадире лодки.

Колонисты сидели у гаулы, вытащенной кормой на берег. Судно называлось «Око Мелькарта». По пути из Карфагена гаула дала течь. Гадирцы обещали ее починить. Без мачт и парусов «Око Мелькарта» напоминало мертвое морское чудовище, выброшенное на берег бурей.

Вот на корабли потащили живых баранов. Один из рабов оступился и упал вместе со своей ношей в море. Баран, у которого были связаны ноги, камнем пошел ко дну. Раб выбрался на берег. Его окружили надсмотрщики. Среди них был и Мастарна с длинной плетью в руках. Наотмашь он ударил ею по обнаженной спине раба.

Ганнон и Мидаклит стояли на палубе. Суффет мельком взглянул на своего учителя. У того было страдальческое выражение лица. Казалось, свистящие удары плетей ранят его самого.

– Надо посмотреть и в другую сторону! – сказал грек глухо.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Ганнон.

– А вот послушай! Произошло это в Тире незадолго до того, как царицей Дидоной[55]55
  По преданию, Карфаген был основан царицей Дидоной, сестрой финикийского царя Пигмалиона.


[Закрыть] был основан Карфаген. Разбогатев от торговли, тиряне приобрели множество рабов. Они заставляли их спускаться в рудники и каменоломни, возделывать свои поля, сады и виноградники. Притом они дурно обращались с рабами, держали их впроголодь, истязали за малейшую провинность. Долго терпели рабы, но потом терпение их иссякло. Они тайком сговорились между собой и перебили своих хозяев. Лишь одному из свободных удалось спастись, переодевшись в одежду раба. Этого человека звали, как и нашего жреца, Стратоном. Решили освободившиеся рабы избрать из своей среды царя, чтобы тот ими правил по справедливости. А так как в Тире, так же как и в Карфагене, отцом города считался Мелькарт, рабы думали, что царем может стать человек, отмеченный благоволением лучезарного солнца. В полночь вышли рабы на равнину за городом и стали ожидать восхода солнца, с тем чтобы избрать царем того, кто первый увидит огненные стрелы Мелькарта. Все напряженно вглядывались в ту сторону, откуда обычно появлялось огненное светило. Но Стратон, единственный свободнорожденный, оставшийся в живых, смотрел в противоположную сторону, туда, где над морем высился белокаменный Тир. Стратон ничего не ожидал от восходящего светила, он думал о своих погибших родных, о расхищенном добре, и из глаз его катились слезы. И вдруг он увидел на высоких кровлях Тира отблеск солнечных лучей. «Мелькарт! Мелькарт!» – закричал он. И рабы избрали Стратона царем. Я вспомнил этот рассказ, когда увидел, как избивают этого раба. Надо и нам оглянуться, чтобы не испытать того, что перенесли тиряне от своих рабов.

Ганнон пожал плечами. С детства он был окружен рабами, он привык к тому, что есть люди, освобождающие его от грязной и тяжелой работы.

– Мир – это корабль, – возразил Ганнон. – Одним боги предназначили быть внизу и до самой смерти подымать и опускать тяжелые весла. Другим уготовили места наверху. И эти могут видеть солнце и звезды, наслаждаться жизнью. У них светлые одежды, легкие головы. Но те и другие не могут обойтись друг без друга. Так было всегда и так будет, покуда стоит мир.

– Может быть, ты и прав, – вздохнул грек. – Разумом я понимаю, что нет свободы без рабства. Но сердце мое не выносит несправедливости.

* * *

К полудню все было готово к отплытию. Провожать карфагенян вышел весь город.

Хирам сетовал, что приходится так скоро расставаться.

– Карфаген остался без флота, – объяснил ему Ганнон, – а после Гимеры от врагов можно всего ожидать.

– Пусть Мелькарт укажет тебе добрый путь, – сказал гадирец, прощаясь.

Валкой походкой к Ганнону подошел Адгарбал. Во время плавания ныряльщик показал себя опытным моряком. Теперь Ганнон поручил ему проследить за починкой «Ока Мелькарта» и доставить гаулу в одну из колоний.

– Держись подальше от берега, чтобы не разбить судно о камни, – наставлял Адгарбала Ганнон. – Запаси провизию в Гадире. В Ликс не заходи. В самой южной колонии жди меня. В Карфаген поплывем вместе.

Адгарбал понимающе кивал головой.

Ганнон приказал поднимать сходни и вытаскивать якоря. Один за другим корабли отваливали от мола. Пролив, разделявший острова, становился все шире. На северном берегу острова, лежащего против Гадира, Ганнон увидел финиковые пальмы. Тонкие коричневые стволы изгибались под ветром и приветливо махали темно-зелеными перистыми листьями.

Финиковая пальма – священное дерево Танит[56]56
  Карфагеняне считали богиню Танит покровительницей пальмы. На каменных карфагенских плитах часто встречаются изображения пальмы как символа Танит.


[Закрыть]. Предки Ганнона, отправляясь в дальнее плавание, брали с собой финики, и там, где они селились, поднимались молодые поросли пальм. Веками финиковые пальмы давали людям жизнь, приносили им радость. Финиковые пальмы – это хлеб и вино, одежда и сети для рыбной ловли. Из стволов высохших пальм делались столбы и двери хижин, а крыши покрывались пальмовыми листьями. Финиковая пальма – бессмертие народа Ганнона, бессмертие его предков. Пройдут тысячелетия, бесследно исчезнут финикийские поселения, забудутся их имена, но пальма будет качаться над раскаленными песками, как символ вечной жизни.

Увлеченный своими мыслями, Ганнон не заметил, как с левого борта показались остроносые челны. Малх, подойдя к Ганнону, положил ему руку на плечо. Ганнон вздрогнул.

– Смотри! – кормчий указывал на лодки.

Ганнон внимательно оглядел лодки и высоких белокурых людей, ловко управляющих веслами.

При виде кораблей они стали быстро грести к берегу.

– Боятся нас! – разочарованно протянул Мидаклит. – А как хотелось бы увидать их вблизи и расспросить!

– Гей, укачай тебя волны! – бросил Малх. – В море человек опаснее бури и подводных камней. Кому хочется попасть на невольничий рынок?

– Клянусь Мелькартом, – воскликнул Ганнон, – эти челноки не из дерева!

– Ты прав, суффет, – подтвердил Малх, – они из кожи, натянутой на обручи.

– Надо предложить Большому Совету, – пошутил Ганнон, – делать деньги из дерева, а лодки – из кожи.

Все рассмеялись, представив себе, что вместо привычных кожаных монет в мешочках будут стучать деревяшки.

– Кто же эти отважные люди? – не унимался Мидаклит. – Наверное, рыбаки прибрежных селений.

Малх покачал головой:

– Нет, это жители туманных Эстременид. Туда проложил путь еще Гимилькон.

Ганнон вспомнил каменную плиту в храме Танит. «Почему брат моего отца так много говорит о чудовищах Северных морей и так мало о людях далеких земель Альбиона и Гиберны?[57]57
  Альбион и Гиберна – Британия и Ирландия.


[Закрыть] Почему он не рассказывает о рудниках, где добывают драгоценное олово и тяжелый свинец? Почему в его отчете так мало сказано о Янтарном береге[58]58
  Янтарный берег – южное побережье Балтики.


[Закрыть], где прямо в песке находят куски желтого твердого камня? Его называют золотом севера. Как мало мы знаем о море! – думал Ганнон. – Мы окружили Внутреннее море, как лягушки пруд, а за нашими спинами океан. Как он беспределен!»