Текст книги "«Что ты вьёшься, вороночек!..». повесть об А. С. Пушкине"

Дороженька вторая. Глава 3

«Ваши стихи: вода живая; наши – вода мёртвая; мы ею

окатили «Современника». Опрысните его Вашими

кипучими каплями…»

Из письма А. С. Пушкина Н. М. Языкову.

Утром, зайдя к Языковым по улице Спасской, Александр Сергеевич узнал, что господ нет дома.

– Где же они, любезный? – спросил он слугу.

– А нам незнамо, барин, – ответил тот. – Они нам не говорят. Должно, в имении, в Языкове, где ж им ещё быть.

– Далеко ли туда ехать?

– Да не так чтобы, вёрст не знаю – за полдня обернётесь.

Наняв ямщика, Пушкин приказал гнать тройку как можно скорее. Спустившись с горы, карета переправилась через брод на другую сторону Свияги и стала подниматься в гору. Вот слобода и сельца остались позади, и тройка помчалась по равнине, кое-где перемежаемой оврагами и холмами, ручьями и болотинами, перелесками и полями. Верстах в тридцати от Симбирска, проезжая через влажную просеку, кучер вдруг притормозил. Очнувшись от дрёмы, Пушкин спросил:

– Чего встал, любезный?

– Да вон, – показал кучер кнутовищем на ползущий навстречу воз, гружёный снопами. – Должно, с поля едет, ладно нам не разминуться.

– Так ты объедь, тороплюсь я.

– Как скажете, барин, да только б беды не случилось, трясца тут по бокам лежит.

– Трясца, что это?

– Так, ведомо, болотины, это и есть трясца.

– Езжай, езжай, любезный. Уж как-нибудь.

Вот воз поравнялся с каретой. Кучер замахнулся кнутом на подростка, который шагал рядом с вожжами в руках:

– А ну, посторонись?

– Куда ж я, дяденька, посторонюсь, – канючливо ответил вихрастый подросток в длинной серой полотняной рубахе и лаптях. – Некуда тут. Если я воз опрокину, то батюшка с меня с живого шкуру сдерёт. Без хлеба останемся.

– А, чтоб тебя лихоманка сцепила! – выругался ямщик и стал осторожно поворачивать тройку на обочину. Трясина хлюпнула, всасывая в себя правые колёса кареты. Ямщик понукал лошадей, хлеща коренника по спине:

– Но! Но, корёнушка, вытягивай!

Правая пристяжная стояла по колени в жиже. Кучер огрел её кнутом:

– А ты чего заленилась, каурка!

Пристяжная рванулась вперёд, вытянувшись всем телом, и помогла вытянуть карету из хляби. Но в этот момент сзади что-то хрустнуло. Кучер выругался, соскочил с облучка и, обойдя коляску, виновато сказал:

– Говорил же я, барин. Вона, у заднего колеса спицы вылетели, не доедем так-то.

– Что же делать, любезный? – спросил Пушкин.

– Ничего, нам это дело привычное. Не изволите беспокоиться, барин, мы это мигом исправим

Пушкин вылез из кареты и посмотрел вслед возу. Подросток, шагающий рядом, то и дело оглядывался, пытаясь спрятать плутовскую улыбку на губах под серьёзным, озабоченным видом.

Кучер вытащил из рундука топор, перешёл на другую сторону дороги, выбрал сушину и прошёл по ней в лесок. Выбрал молодую стройную берёзку, поплевал на ладони и стал её срубать. Вот деревце рухнуло, хрустнув ветвями. Кучер очистил ствол от сучьев и притащил слегу к карете. Подсунул её под задок и привязал другой конец верёвками.

Пушкин, наблюдающий за починкой, спросил:

– Что, любезный, доберёмся до места?

– Что вы, барин, нам бы до ближайшей деревни добраться, чинить надо. До неё версты три будет. Да вы не беспокойтесь, быстро сладим.

До ближайшей деревушки, раскинувшейся на пригорке около мелкой, почти пересохшей, речушки, карета добиралась с час. Домишки, крытые соломой, походили больше на большие сараи, около которых торчали редкие деревца. Ямщик остановил двух баб, бредущих в лаптях по пыльной дороге:

– Добро живёте, бабоньки. Не подскажете, где бы нам колесо починить?

Та, что постарше, ответила:

– И вам добра. А кузня у нас только одна, у барина нашего. Вон, – она показала рукой налево. – Видите дом с тесовой крышей? Езжайте туда.

Небольшая усадьба с глухим забором и крепкими воротами встретила их неистовым лаем собак. Кучер долго стучал по калитке, пока не услышал:

– Ну, кто там тарабанит?

Открылась калитка сбоку от ворот, из неё вышел скрюченный годами обросший старик. Неласково глядя на непрошенных гостей, спросил:

– Чего вам надобно?

Поняв, что разговор может продолжаться долго, Пушкин вышел из кареты и, поигрывая тростью, сказал:

– Нам бы с хозяином вашим повидаться.

Увидев господина, одетого в приличное платье, старик мелко закланялся, засуетился:

– Сейчас, сейчас открою ворота. Батюшка наш, Андрей Петрович, дома.

Ворота распахнулись, и карета въехала во двор. Куры с кудахтаньем шарахнулись от коней и разбежались в разные стороны. Старик цыкнул на собак, пытавшихся схватить лошадей за ноги:

– А ну, цыц! Только и умеете, что брехать, псовья порода.

Из усадьбы, с тремя пристроенными флигелями, на крыльцо вышел мужчина лет тридцати с небольшим, высокого роста, в тапочках, в стёганом халате, со скуфейкой на голове, спросил:

– Филька, кто там?

Старик с поклоном ответил:

– К вам это, Андрей Петрович.

Хозяин долго рассматривал Пушкина, словно оценивал, ровня он ему или нет, спросил:

– С кем имею честь?

– Пушкин, Александр Сергеевич, – представился проезжий.

Андрей Петрович наморщил лоб, потом вскинул руки:

– Погодите, погодите! Уж не тот ли вы самый сочинитель из Петербурга?

Пушкин снял шляпу и склонил голову:

– Он самый.

Наконец-то хозяин в первый раз приветливо улыбнулся и представился:

– Читал, читал ваши опусы. Очень прилично пишете, господин Пушкин. Позвольте представиться: Буланин, Андрей Петрович, местный помещик. Извольте спросить, какими надобностями в наши края?

– Да вот, – Пушкин показал на карету. – Колесо сломалось. Не найдётся ли мастера у вас, починить.

Буланин засуетился:

– Не извольте беспокоиться, Александр Сергеич, поможем. Филька! – крикнул он. – Найди кузнеца, да гляди, чтобы он починил как следует. А вы проходите, Александр Сергеич, гостем будете, хоть и невольным. Но я вам рад, очень рад!

Пушкин обернулся к своему слуге, который, как обычно, зевал, строго приказал:

– Ипполит, проследи за починкой.

– Слушаюсь, барин, – подчёркнуто вежливо и с поклоном ответил слуга.

Пока прислуга накрывала стол и растапливала самовар, Буланин, усадив гостя на старенький диван, рассказывал:

– Супруга моя, Дарья Никоноровна, из простых мещан. С детьми поехала в Симбирск, сестру свою навестить. А я вот хозяйствую. Нельзя, никак нельзя оставить без присмотра, мужики вмиг всё растащат. Поместье маленькое, да нам хватает. В нашей деревне пять обнищавших дворян, вот и делимся по нужде.

Пока хозяин рассказывал, Пушкин осматривал небольшую гостиную. Два дивана, длинный стол, накрытый розовой скатертью, три цветочных горшка на подоконниках, этажерка с книгами, тёмно-зелёные занавески, два маленьких портрета – женский и мужской, написанных неумелой рукой, а между ними в рамке, за стеклом, какое-то письмо. Оно особенно привлекло внимание Пушкина, но он считал нетактичным перебивать хозяина. Наконец, тот тоже спохватился:

– Да что же это я, совсем утомил своими рассказами. Не скажете ли, Александр Сергеич, какими судьбами вы в наших местах.

– Еду в Языково, навестить своего друга и товарища по-пиитству, Николая Михайловича. А тут вот какая оказия. Позвольте полюбопытствовать, Андрей Петрович, а что это за письмо у вас на стене висит?

– Это? – живо откликнулся хозяин. – О, Александр Сергеич, с этим письмом связано целое предание нашей семьи.

В этот момент вошли две девушки, которые внесли на подносах чайные приборы, вазочки с печеньем и вареньем. Поставив всё на стол, они вышли. Буланин порекомендовал:

– Советую попробовать варенье из ежевики, Александр Сергеич. Уверяю вас, такого вы ещё не пробовали. – Во время чаепития Буланин встал, снял со стены рамку с письмом, протянул её Пушкину. – Вот, посмотрите сами.

Пушкин взял рамку, в которую было заключено письмо с гербом, писанное красивым, витиеватым почерком. В нём на имя Буланина Василия Андреевича содержались оправдания его сына Петра Васильевича и похвалы уму и сердцу девицы Мироновой Анны Ивановны, дочери капитана N-ской крепости. Под письмом стояла подлинная подпись императрицы Екатерины Великой. Прочитав, Пушкин в волнении спросил:

– Что это, Андрей Петрович, и с какими событиями связано это примечательное письмо? Я, право, заинтригован.

Буланин откинулся на спинку кресла:

– О, господин Пушкин, я знал, что вас заинтересует это письмо. Это примечательная история, которая случилась с моими прародителями. Извольте, расскажу. – Хозяин на некоторое время задумался, собираясь с мыслями, и начал: – Дед мой, Пётр Васильевич, почти что недоросль, до окончания наук считался в отпуску и был приписан к Петербургскому полку сержантом. Прадед, Василий Андреевич, был человек суровый и справедливый, отправил его служить в гарнизон, к своему старинному приятелю, в Оренбург, чтоб он не шаматонничал и не повесничал в столице. А в те годы, как вы, должно быть, знаете, Александр Сергеич, на Руси нашей страшные возмущения в народе начались. Дедова невеста, соседского помещика дочь, отправилась к нему да попала, голубушка, в лапы к самому Емельки Пугачёву. Прослышав об этом, дед мой не страшась поехал её выручать да был разбит вместе с отрядом и в плен попал. Допрашивал его сам Пугачёв, а как узнал, что желторотый юнец приехал невесту свою выручать, только посмеялся и повелел сыскать невесту да отпустить обоих. На этом история, может, и закончилась бы, да только нашлась иудина душа, донесла, что дед мой был в сношении с бунтовщиками. Деда арестовали и под караулом отправили в Следственную комиссию на дознание. Невеста, как узнала об этом, поехала в Петербург, к самой императрице, добилась аудиенции и рассказала ей обо всём. Екатерина Великая так впечатлилась рассказом верной девушки, что велела отпустить невинно арестованного и написать это письмо, чтоб ни у кого сомнений не было.

Выслушав рассказ, Пушкин в волнении вскочил с кресла и, кружа по комнате, горячо заговорил:

– Вот оно! Вот чего мне не хватало. Спасибо, Андрей Петрович, к вам меня послала сама судьба.

– О чём вы, Александр Сергеич, не пойму я никак, – недоумевал хозяин и тоже встал, чтобы не смущать поэта своим непочтением.

Пушкин резко остановился, посмотрел в глаза хозяина:

– Ах, да, простите за горячность. Ведь вы ничего не знаете. Просто задумал одну повесть написать, да вот не знал, как её начать. А теперь вот знаю. Спасибо, голубчик, Андрей Петрович. Вы подождите, мне нужно непременно записать этот рассказ, непременно!

Он горячо пожал руки Буланину. Хозяин от смущения не знал, что сказать, глядя на своего нечаянного гостя. После изъявления благодарностей он вдруг погладил свой подбородок, посмотрел Пушкину в глаза и сказал:

– А зачем же трудиться записывать, Александр Сергеич. Вы, ради Бога, подождите меня здесь, я вам кое-что принесу.

С этими словами он удалился и через некоторое время вернулся с тетрадью, переплетённой кожей.

– Садитесь, Александр Сергеич, – пригласил он Пушкина и сел сам. Потом похлопал ладонью по тетради. – Вот, Александр Сергеич, здесь записаны все события, что я вам вкратце рассказал. Дед мой, упаси, Господи, его светлую душу, – Буланин перекрестился на икону Спаса, висящую в углу, – всю эту историю, приключившуюся с ним и бабушкой, изложил в рукописи. Оставил, так сказать, для потомства и его нравоучений. Так и валяется с тех пор. Жалко, если пропадёт: не дай Бог, сгорит или мыши погрызут. А у вас, я так полагаю, в дело пойдёт. Поэтому хочу вручить её вам.

Буланин встал, вслед за ним поднялся из кресла и Пушкин, жадно глядя на рукопись и потирая от волнения руки. Буланин прижал тетрадь к груди:

– Только у меня к вам, Александр Сергеич, есть одна нижайшая просьба: если будете писать вашу повесть, не упоминайте настоящих имён. Даёте ли вы такое слово?

– Слово дворянина, душечка вы мой, Андрей Петрович, – горячо и искренне пообещал Пушкин, принимая бесценный для него подарок. – Будьте спокойны, записи вашего деда не пропадут всуе.

– Вот и ладно, – облегчённо вздохнув, ответил Буланин. – Не изволите ли ещё чаю откушать?

– Как ни сердечен мне ваш дом, Андрей Петрович, но обстоятельства заставляют меня торопиться, – ответил Пушкин и повернулся к двери. – Да вон, кажется, и кучер мой спешит.

Но вместо кучера вошёл старый Филька, поклонился и, покосившись на гостя, сказал:

– Барин, Андрей Петрович, починили карету-то.

– Иди, Филька, иди, – замахал на дворового барин. Потом повернулся лицом к Пушкину. – Стало быть, вам ехать надо, Александр Сергеич.

– Да, надо ехать, Андрей Петрович. Спасибо за помощь и гостеприимство.

Хозяин и гость простились. Когда выезжали за ворота усадьбы, Пушкин оборотился и увидел, что Буланин стоит на крыльце и, приставив ладонь ко лбу, смотрит им вслед.

Дороженька первая. Глава 4

«Сижу за решёткой в темнице сырой,

Вскормлённый на воле орёл молодой…»

«Узник», А. Пушкин.

В эту ночь Емельян спал плохо, долго ворочался, то ли от духоты в жарко натопленной избе, то ли от плохого предчувствия, томившего его с того самого дня, когда он вернулся из Яика вместе с Семёном Филипповым. В горничке с узким окном скрипели в щелях тараканы, дощатая кровать постоянно скрипела при каждом движении его грузного тела. Он, было, уже стал засыпать, как снаружи что-то скрипнуло. Разгулявший ветер играет калиткой или ещё что? Емельян встал с постели выглянул в окно: тёмно, морозно, ветрит, сквозь редкие тучи, бегущие с запада, подмигивают звёзды. Емельян почесал косматую голову – показалось, видать. И в ту же секунду увидел метнувшуюся по двору чью-то неясную тень, потом вторую, третью. Через несколько секунд на крыльце раздался снежный скрип и тяжёлый топот многочисленных ног. «Нешто по мою душу?» – с тревогой подумал Пугачёв и стал спешно собираться. Поздно – хозяин избы уже открыл дверь, раздались требовательные мужские голоса.

В горничке отворилась дверь, в неё ввалились несколько казаков. Один из них, разглядев в полутьме человека, спросил:

– Ты, што ль, Емелька Пугачёв?

– Ну, я.

– Собирайся.

– Это куда это?

– К управителю нашему Позднякову.

– А зачем?

– Нам не сказывали, велели привести, а дальше наше дело маленькое.

Управитель Малаховской дворцовой слободы, волостного села Симбирской провинции, Поздняков был строгим, пытливо вглядываясь в глаза Емельяна, он долго допрашивал его:

– Кто ты таков и какого роду-племени?

– Я казак Зимовейской станицы Емельян Иванов Пугачёв, от роду сорок лет.

– А не ты ли, голубчик, бежал с той станицы в слободу Ветка?

– Чего ж бежал, – отвечал спокойно Пугачёв. – Уехал да всё.

Сидевший за письменным столиком дьяк старательно записывал всё на бумагу, скрипя пером. После каждого вопроса и ответа он приподнимал голову, вскидывал густые, кустистые брови, открывающие голубые орлиные глаза.

– Кнута захотел! – гремел Поздняков. – Говори правду или сечён будешь.

– Бежал, от неправды бежал. Жил там недель, поди, пятнадцать или около того.

– А что потом было?

– Не век же мне там было куковать, господин управитель, – продолжал Емельян. – Пришёл на Добрянский форпост, сказался там поляцким выходцем, чтобы пашпорт дали. Куда же без пашпорта, господин управитель.

– Стало быть, ты бродяга. Бывал ли ты на Яике и что там делал?

– Был послан за рыбой.

– У кого стоял?

– С Семёном Филипповым стояли у казака Дениса Степанова Пьянова.

– А правда ли, что ты говорил о подданстве турецкому султану?

– Да зачем же мне говорить такое, господин управитель, – отпирался Емельян.

– И будто бы встречался с пашою и обещал казакам миллионов деньгами? – напирал Поздняков.

– Врут всё. Вы свели бы меня, господин управитель, с доносителем, я в глаза его взгляну, на чертей его погляжу, что в них пляшут.

Управитель был терпелив, словно вол, после каждого вопроса он поворачивался к дьяку, который записывал все вопросы и ответы, и лёгким кивком головы подсказывал ему, что писать, а что нет.

– Разве не поносил ты начальство?

– Да кто ж начальство-то не ругает, разве что хворый – не до этого ему.

– Не подговаривал ты, Емелька, бежать казаков к турецкому султану. Не ты ли смущал бунтовскими речами казаков Яицкого городка и иже с ними Илецких тож? – После каждого следующего вопроса Пугачёв всё ниже склонял голову и уже не пытался на них отвечать. – Не ты ли, вор, говаривал, что скоро и весь Дон поднимется против царицы нашей матушки?

Пугачёв всё отрицал. Наконец Поздняков не вытерпел, стукнув кулаком по столу, закричал:

– Брешешь, сукин сын!

– Брешут собаки, господин управитель, а я говорю как есть.

Управитель достал бумагу, помахал ею:

– А мне вот пишут, что ты, окаянный, подбивал казаков к бунту, уговаривал их бежать на Лабу, обещался платить им жалованье за бузу да ещё именовал себя императором Пётром Фёдоровичем. Правда это?

– Чего спьяну казаки не наплетут. Напраслину возводят, господин Поздняков, – выворачивался Емельян. – Должно, этот поклёп Сёмка Филиппов написал. Так он же дурак.

– Ах, так? – рассверепел Подняков. – Ну, ничего, голубь, ты у меня признаешься, вор и самозванец. Эй, молодцы, в батоги его?

Пугачёва вывели во двор, сняли с него рубаху, засунули голову и руки в кобылу, уложили на широкую скамью и долго стегали кнутами. Емельян лишь охал, но не кричал. После порки он встал, пошатываясь, словно пьяный. Сквозь туманную пелену в глазах увидел тут же Семёна Филиппова, который стоял со связанными за спиной руками, оскалился и и прорычал:

– Эх, Сёмка, иудина ты душа! Казак казака продал! – И сплюнул в его сторону.

Сёмен поднял голову и сверкнул глазами:

– Но-но, Емеля! Ты говори, да не заговаривайся. – Из его рта летела брызгами слюна. – А разве не ты Иуда! Разве не ты подговаривал казаков бунтовать против власти, не называл нашу царицу немецкой сукой!

Филиппов выкаркивал что-то ещё, но Емельяна куда-то уже потащили.

На другой день допрос вора продолжался. Всё так же дьяк скрипел пером, а управитель спрашивал:

– Так сознавайся, сукин ты сын, не подговаривал ли ты казаков к побегу на Кубань и Лабу? – Поздняков иногда подслеповато вглядывался в доносительную бумагу. – Бежать от несносной жизни к османам и передаться султану, чтобы воевать противу царицы нашей матушки, а? А не делал ли ты говорения яицкому казаку Пьянову возмутительных и вредных слов? Разве ты не бродяжничал, не говорил о своём царском происхождении? Говори, вор и самозванец! – прикрикнул управитель.

Пугачёв смиренно выслушивал обвинения, потом сказал:

– Может, и говорил, чего спьяну не наплетёшь. Вините, чего уж там. Только, господин управитель, семью не трогайте, у меня тройня малых ребятишек. А так, чего ж, винюсь и сознаюсь.

– То-то, братец! – Поздняков оглядел всех и удовлетворённо погладил свои усы. – С нами шутковать не позволю. В кандалы его! – приказал управитель.

Пугачёва отвели в сарай, где помещалась кузница. Ражий молодой детина, косматый и чёрный от копоти, в фартуке из бычьей кожи помешивал в горне уголь. Подмастерье, похожий на копчёного карася, парнишка лет десяти, дёргал за верёвку, раздувая мехи. Когда ввели арестованного, кузнец посмотрел на Емельяна и спросил неизвестно кого:

– Этот, что ли? Ведите его к быку. – Он показал рукой с пудовым молотом на наковальню и усмехнулся: – Щас усмирять бугая будем.

Кузнец брал из готовой горки кандалы и примерял их на руки и ноги невольника.

– Ишь, сколько ты их наготовил, чёрт, – с усмешкой сказал Емельян.

Кузнец не остался в долгу:

– Больно много воров да злодеев расплодилось, вот и готовлю впрок.

– Што, всю Расею готовишься заковать?

– Надо будет, и Расею закую. А ты гляди, не хмылься, а то вот подберу тебе потеснее – криком кричать будешь.

Пугачёв замолчал. Наконец, кузнец подобрал оковы по ногам и рукам и стал командовать:

– Руку на бабку клади. Другую. Ногу клади. Вторую.

При этом он выхватывал из горна раскалённые заклепки и в два-три удара замыкал их. Потом навесил тяжеленные цепи.

– Эй, братец, ты бы полегче что припас, – пожаловался Емельян. – Как же мне тягость-то такую тащить.

– А сколько положено, столько и отмеряю, – ответил кузнец. – По норме, что установил наш управитель.

– И сколько же они весят?

– Фунтов пятьдесят будет.

В какой-то момент, когда кузнец приковывал цепи к обручам, он неловко ударил молотом. Пугачёв вскрикнул:

– Да потише бы ты, чёрт! Не повреди мои телеса, всё же я царь. – Он засмеялся.

После этих слов кузнец вздрогнул, а потом сказал:

– Ты тут не шуткуй, помолчал бы, а то повешу на тебя ещё фунтов тридцать, тогда будешь знать, как зубоскалить.

Пугачёв снова засмеялся:

– Гляди, чёрт безрогий, попадёшься ты мне ужо, уж тогда я тебе припомню.

На следующий день снарядили обоз и конвойных. Провожал их в дорогу сам управитель Поздняков. Он осмотрел сани, пристально посмотрел на Пугачёва и приказал:

– Прикуйте этого разбойника ещё и к саням.

Емельян возмутился:

– Не надо бы, господин управитель. – Он тряхнул тяжелыми кандалами, и звон от них разнёсся по всему двору. – Ну, куда я убегу с такими гирями.

– Бережёного и Бог бережёт, – ответил Поздняков. – Уж больно ты прыткий казачок, вон сколько разов бегал. Приковывайте.

Кибитка двигалась ходко, сопровождаемая конвойной командой. Сам Пугачёв сидел прикованный в кибитке, двое солдат восседали рядом с возницей на облучке с обнажёнными тесаками и постоянно поглядывали на арестанта. Им был дан приказ неотлучно следить за пленником и в случае чего брать бродягу в топоры. Пришпориваемые морозом лошадки, с мокрыми от пота спинами, от которых вился пар, бежали по степям, пока не достигли первого крупного города, раскинувшегося на огромном холме около широкой реки. Увидев множество церковных маковок, Пугачёв спросил командира конвоя:

– А не скажешь ли, братец, что это за город, не Казань ли.

– Тебе-то какая разница. Я тебе не братец, а ты мне волк, – ответил командир. – А город этот Синбирск прозывается.

– Синбирск, говоришь. – Пугачёв задумался. – Слыхал я, что под сим городом сам Степан Тимофеич побывал.

– Так и что же?

– Даст Бог, я здесь тоже побываю. Уж поверь, я своего не упущу.

Командир засмеялся:

– Считай, что уже побывал.

На ночь узника закрыли в подвале. Пугачёв поел и долго, стоя на коленях, молился. Заснул он сразу и крепко. Наутро предстояла дорога в Казань.