Текст книги "Школа Чаянова. Утопия и сельское развитие"

После аналитического описания особенностей двух утопических стран – марсианской и московской – перейдем к анализу образов и судеб главных героев богдановского и чаяновского произведений в логике описываемых утопических культур. Любопытно, что в самих корнях имен героев – марсианско-земного Мэнни и московско-«американского» Мена – обнаруживаются английские лингвистические и смысловые созвучия, связанные со словом man – человек. Оба автора тем самым, возможно, подчеркивают обобщающие гуманистические черты, заключающиеся в их персонажах. К тому же образы главных героев исторически и психологически претерпевают значительные трансформации и перевоплощения.

Так, в двух утопических романах Богданова главными героями являются Мэнни в «Инженере Мэнни» и в «Красной звезде» – Мэнни-младший, праправнук первого. Богданов таким образом стремится проследить психологическую трансформацию характеров (с разницей примерно в 250 лет) героев одного рода Мэнни, исторические корни которого переплетаются в причудливой породненности аристократической, буржуазной и рабочей среды.

Мэнни-прапрадед – гениальный инженер и крупный менеджер, инициировавший и возглавивший великие работы по сооружению марсианских каналов на пике исторического развития марсианского капитализма. Он – носитель могучих и характерных черт авторитарного либерала капиталистического типа, своим характером чем-то напоминающий честных, суровых, скупых первых капиталистов-протестантов, упоминаемых в работе Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». Успешно начав свою деятельность, суровый и честный Мэнни становится жертвой конфликтов между рабочими и капиталистами и жертвой интриг со стороны коварных и алчных капиталистов, предпочитающих действовать во имя собственного обогащения коррупционными методами и всячески экономящих на экологической и трудовой безопасности рабочих – строителей каналов. В результате возмущенный коварным цинизмом главного интригана, Мэнни в ярости убивает его. Осужденный за убийство, Мэнни как очень ценный и высококлассный специалист продолжает из тюрьмы следить за великими работами и отчасти даже управлять ими. Руководствуясь своими индивидуалистически суровыми принципами, он даже отказывается покинуть тюрьму, когда власти готовы выпустить его на свободу. В конце романа Мэнни совершает продуманное самоубийство, символизируя своей смертью закат эпохи торжества индивидуализма капиталистического гения. Роман заканчивается приходом к власти по продолжению великих работ незаконнорожденного сына Мэнни, не менее талантливого инженера и организатора, чем его отец, но руководствующегося в своей жизни другой, более совершенной и гуманной коллективистско-социалистической точкой зрения, с неумолимостью прогресса сменяющей буржуазный индивидуализм уходящей эпохи.

В романе «Красная звезда» спустя два с половиной века далекий потомок великого инженера-индивидуалиста и также выдающийся инженер и ученый, но уже, конечно, коммунист – его праправнук Мэнни является одним из руководителей марсианских экспедиций на Землю и Венеру и во многом своим решающим словом предопределяет стратегические решения по направлениям дальнейшей экспансии марсиан на другие планеты Солнечной системы.

В романе «Красная звезда» Богданов ставит чрезвычайно важный вопрос об угрозе исчерпания планетарных ресурсов при условии неуклонного роста как самого населения, так и стремительно развивающихся производительных сил Марса. Фактически он признает, что в перспективе и перед коммунистическим обществом может возникнуть проблема и перенаселения, и нехватки природных ресурсов, а значит, для выхода из этой мальтузианской ловушки предстоит заняться колонизацией ближайших планетарных соседей[141]141
  Более подробно интересный анализ богдановской утопии в контексте преодоления мальтузианской ловушки см. в статье: Григорьян Н. Революция на Земле и на Марсе: мальтузианские мысленные эксперименты в романах «Красная звезда» А. Богданова и «Аэлита» А.Н. Толстого // Новое литературное обозрение. 2015. № 2.


[Закрыть]. Таким образом, одна из главных финальных интриг «Красной звезды» заключается в стратегическом выборе марсиан – колонизировать Землю или Венеру ради утоления надвигающегося голода их высокоразвитой, но ресурсно прожорливой промышленности.

С точки зрения жестко рационального выбора Земля представляется более предпочтительным объектом для колонизации. На Земле ресурсов больше, чем на Венере, и к тому же Земля более комфортная для проживания планета, чем жарко-влажная Венера, расположенная столь близко к солнцу. Единственным серьезным препятствием в вопросах колонизации Земли оказываются населяющие ее люди вида гомо сапиенс. Импульсивно эмоциональные, этнически чрезвычайно разнообразные по сравнению с флегматично невозмутимыми и этнически коммунистически унифицированными марсианами земляне, по вескому предположению одного из влиятельных марсианских экспертов, не захотят делиться с более высокоорганизованными марсианами своими ресурсами даже на самых выгодных для них условиях. Дремуче-дикие в сравнении с прогрессивно развитыми марсианами земляне, в большинстве своем к тому же обуреваемые могучими националистическими, патриотическими и классовыми предрассудками, по мнению все того же эксперта, наверняка оказали бы яростное сопротивление любым попыткам марсиан мирно с ними договориться относительно возможного перераспределения земных ресурсов с учетом потребностей Марса. Дикие, но при этом весьма сметливые земляне наверняка попробовали бы завладеть грозным марсианским оружием, и, если бы это им действительно удалось, могли бы нанести серьезный ущерб марсианам.

Именно поэтому до конца рационально последовательный марсианский эксперт в заключение предлагал безжалостно и стремительно истребить людей всех до одного, обосновывая свой план земного геноцида более высокой ценностью жизни научно-технически и социально-организованных марсиан по сравнению с низкоорганизованными «дикарями» – землянами. Впрочем, он оказался в меньшинстве. Разумные марсиане предпочли прислушаться к более гуманистической, хотя стратегически и более рискованной и затратной точке зрения Мэнни, а также возлюбленной землянина Леонида марсианке Нэтти. Ими, наоборот, была всячески подчеркнута замечательная ценность социального и культурного разнообразия Земли, потенциально таящего в себе альтернативы неожиданно новых направлений прогресса, безусловно ценных для дальнейшей межпланетной эволюции Солнечной системы, а также нахождения общего взаимовыгодного смысла существования как марсиан, так и землян. В результате марсиане решают направиться все же в сторону колонизации опасно знойной Венеры с ее царствами ящеров – динозавров, обитающих в джунглях среди болот и вулканов, но при этом в отсутствие каких-либо разумных существ – «венерян».

В отличие от «реального марсианина» Мэнни под именем вымышленного американца Чарли Мена в чаяновском «Путешествии моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» скрывается опытный революционер-коммунист Алексей Кремнев. Также в отличие от богдановского «твердокаменного» Мэнни чаяновский Кремнев-Мен отличается рефлексивной раздвоенностью, внутренней неуверенностью, хотя внешне он производит впечатление также «твердокаменного» политического деятеля, вполне соответствующего своей фамилии.

Разумом Кремнев полагает, что централизованный коммунизм – это высший общественный строй, в котором история находит свой конец, но в своих чувствах он, старый московский интеллигент, постоянно обращается к воспоминаниям о чарующем многообразии культуры самых различных стилей и эпох. Поэтому неожиданно попав в мир крестьянской утопии, Кремнев, очарованный всем окружающим его блеском многоукладности, плюрализма, толерантности Москвы 1984 года, начинает испытывать к этому миру определенную симпатию. Прилежно изучая историю и современность дивной крестьянской цивилизации, положившей пределы экспансии как урбанистического капитализма, так и централизованного социализма (по крайней мере в утопической России), способной органично сочетать в себе архаику и модерность, государственность и анархизм, Кремнев становится очевидцем многообразных и прихотливых возможностей как в российской, так и во всемирной истории. Кремнев-Мен и человечество в утопии Чаянова описываются движимыми более сложными и разнообразными путями, чем генеральный эволюционизм живого, неживого, социального мира в межпланетных поколениях, окружающих Мэнни: от «динозавризма» Венеры к капитализму Земли, а от него – к коммунизму Марса.

Нельзя сказать, чтобы в богдановской утопии однолинейность путей человека и общества торжествовала абсолютно. Богданов иногда упоминает о некоторых возмущениях и поворотах вспять прогрессивной исторической эволюции на Земле и Марсе: о контрреволюционных восстаниях, об оппортунистических интригах, но, кажется, только для того, чтобы еще глубже подчеркнуть, что победа коммунизма на Марсе, Земле да где-угодно непременно наступает и спрятаться от нее невозможно. В личностном плане Богданов упоминает и о некоторых депрессивных сомнениях и страданиях землян и марсиан, порой доводящих их даже до самоубийства. Главными причинами самоубийств в богдановских утопиях, как правило, являются тяжелое переутомление и несчастная любовь. Тем не менее именно в описаниях особенностей личной жизни в этих двух утопиях наиболее отчетливо проявляется разница в мировоззрениях Богданова и Чаянова.

Для утопии Богданова характерен примат прогрессирующего товарищеского коллективизма в жизни общества, перед которым неуклонно отступают на второй план человеческий индивидуализм и традиционно приватная семейная жизнь. Товарищеский коллективизм выравнивает даже извечные гендерные различия между мужчинами и женщинами. В марсианском музее достаточно много места уделено изображению обнаженных тел марсиан. И вот историческая культура этих изображений свидетельствует, что различия между нежно-притягательной феминностью женских тел и брутально-экспансивной мускулинностью мужских тел начинает постепенно объединяться в некоем усредненно-прекрасном женско-мужском телесном образе. И конечно, на Марсе отсутствуют как украшательства в архитектуре, так и изыски в моде. Архитектура современного Марса абсолютно конструктивистски функциональна, так же как и одежда марсиан в стиле унисекс, при котором почти неразличимы женские и мужские отличия в одежде. Вот так на Марсе с фактически товарищески-коллективистским преодолением разности полов произошло и преодоление института семьи. В марсианских семьях еще возможно жить и даже воспитывать детей, но это все устаревающе-сентиментальные социальные отношения, а отношения массово современные – жизнь и воспитание разновозрастных детей в гигантских детсадах-школах-интернатах.

В свою очередь, чаяновская утопия принципиально настаивает, что семья была, есть и останется. Семью не смог никак уничтожить даже финальный декрет о полном упразднении семьи и семейного очага утопической мировой коммунистической революции 1920 года. К тому же Чаянов вполне в духе умеренных просветителей признает, что человеческая природа, возможно, и меняется к лучшему, но (!) со скоростью геологических процессов. Вероятно, поэтому в его утопии пока лишь господствует кооперативно-рыночный, а не товарищеско-коммунистический коллективизм. Женщины в чаяновской утопии – прекрасны и очаровательны телом и платьем, как дамы времен Ренессанса, в отличие от марсианок, фигурой и одеждой схожих с китаянками времен маоистской культурной революции. Немудрено, что Кремнев-Мен стремительно очаровывается двумя прекрасными девушками – сестрами, замечательно образованными, к тому же умеющими вкусно готовить по рецептам традиционной русской кухни в кругу своей большой, дружной, московской интеллигентной семьи.

Схожая роль женщины – берегини любви и судьбы мужчины – почти одинаково проявляется в финале обеих утопий. В конце богдановской утопии марсианка Нэтти, возлюбленная землянина Леонида, спасает его на одре тяжелой болезни и воодушевляет на дальнейшую революционную борьбу. В чаяновской утопии москвичка Катерина, влюбившись в Алексея Кремнева, предупреждает, что окружающие засомневались в нем как в американце Чарли Мене и подозревают его как немецкого шпиона, объявившегося в Москве в канун внезапного вторжения Германии в Россию. Чаянов в момент написания утопии предугадывает возможные грядущие экспансионистские (реваншистские и колонизационные) замыслы воинственной Германии по отношению к России. Между прочим, он наделяет экономическую систему Германии будущего всеми признаками косной бюрократически централизованной и огосударствленной системы социализма советского типа. В утопии Германия, испытывая перманентный продовольственный кризис из-за неэффективности своих совхозов, вторгается в богатую продовольствием крестьянскую Московию, но тут же терпит сокрушительное поражение из-за применения крестьянской Россией своего чудо-оружия – метеорефоров – аппаратов точного и мощного регулирования климата как в мирных (вызывание точно по расписанию определенного количества дождя на крестьянские поля), так и в военных (вызывание разрушительных смерчей и ураганов на армии противника) целях.

Безусловно, в своих утопиях и Богданов, и Чаянов стремились в формах художественной фантазии воплотить сущностные черты своих взглядов, связанных с перспективами развития их главных социальных героев рабочего и крестьянина.

Для Богданова драма заключалась в том, что изначально в момент своего становления и зарождения еще на мануфактурной стадии капитализма пролетарий это есть лишь некая раздробленная, усеченная частичка человеческой личности, но в дальнейшем процессе капиталистической индустриализации происходит процесс развития, собирания, самоорганизации, самопознания личности рабочего. Что же представляет пролетариат по Богданову? Это товарищество коллективного труда, и в этом процессе происходит становление новой гармоничной человеческой личности.

А что такое крестьянин по Чаянову? Это совершенно другой социальный феномен. В отличие от юного индустриального пролетариата крестьянство – это древний социальный класс. Богданов ставит задачу выработки пролетарской культуры. В то время как крестьянская культура уже существует испокон веков, где крестьянин есть прежде всего семьянин среди природы. Крестьянство – это сообщества семейных хозяйств, трудящихся на земле среди природы.

Трагедия заключается в том, что оба великих мыслителя достаточно прохладно относились к сельско-городским противоположностям своих излюбленных классов. И Богданов, и Чаянов являются яркими представителями двух мощных взаимосоперничающих идеологических тенденций своего времени – урбанизма и аграризма. Первая тенденция в начале XX века являлась безусловно господствующей, выражавшаяся в убеждении, что индустриальная урбанизация полностью преобразит производительные силы планеты и что в самое ближайшее время индустрия города окончательно победит сельскую жизнь деревень.

Впрочем, в это же время в ряде стран Центральной и Восточной Европы, в особенности в Германии и России, существовало и достаточно влиятельное направление аграризма, отстаивавшего ценности сельского образа жизни в условиях все ускоряющегося технического прогресса. И конечно, аграристы критиковали урбанизм за дымные фабрики, городские столпотворения, опасности сильной социальной дифференциации, возникающие экологические проблемы. Аграристы были именно теми людьми, кто утверждал, что с развитием науки и техники и сельский образ жизни, и аграрные науки, и сам крестьянин могут получить второе дыхание в реализации ранее невиданных возможностей. Именно к таким ярким представителям аграристов относился Чаянов.

Парадоксально, но Богданов, интересовавшийся всем на свете, фактически абсолютно игнорировал аграрную сферу развития человечества[142]142
  Один из крупнейших зарубежных богдановедов Джон Биггарт в беседе со мной высказал определенное мнение, что Богданов вообще ничего не видел и не понимал в аграрной области со всей сложностью аграрного вопроса и спецификой сельского образа жизни. Мне нечего было возразить Биггарту, и я согласился с ним.


[Закрыть].

Однако следует признать, что и Чаянов, несмотря на его неутомимый интерес к самым различным сторонам существования и развития человеческого общества, весьма прохладно и критически отзывался об окружавшем его повсюду росте фабричных городских кварталов. О рабочем, его чаяниях и мечтах в своей крестьянской утопии он отзывался не менее уничижительно и поверхностно, чем Богданов с его банальными репликами о мелкобуржуазно туповатой сущности крестьянского класса:

Вам, наверное, известно, что в социалистический период нашей истории крестьянское хозяйство почитали за нечто низшее, за ту протоматерию, из которой должны были выкристаллизовываться «высшие формы крупного коллективного хозяйства». Отсюда старая идея о фабриках хлеба и мяса. Для нас теперь ясно, что взгляд этот имеет не столько логическое, сколько генетическое происхождение. Социализм был зачат как антитеза капитализма; рожденный в застенках германской капиталистической фабрики, выношенный психологией измученного подневольной работой городского пролетариата, поколениями, отвыкшими от всякой индивидуальной творческой работы и мысли, он мог мыслить идеальный строй только как отрицание строя, окружающего его. Будучи наемником, рабочий, строя свою идеологию, ввел наемничество в символ веры будущего строя и создал экономическую систему, в которой все были исполнителями и только единицы обладали правом творчества[143]143
  Чаянов А. В. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии. М., 1920 (под псевд. Иван Кремнёв). С. 45.


[Закрыть].

От социальных типов рабочего и крестьянина обратимся к основам социологии организации, в которой и Богданов, и Чаянов были во многом первопроходцами. Как известно, Богдановым был создан грандиозный социально-философский трактат «Тектология. Всеобщая организационная наука», который предвосхитил многие положения кибернетики с ее системным подходом. В работах Чаянова также обосновывается целый системный комплекс организационных мер и методов. В монографиях, брошюрах, статьях Чаянов постоянно в центр своего исследовательского интереса ставил именно вопросы организации самых разнообразных социальных институтов, отнюдь не только его знаменитых крестьянского хозяйства и сельскохозяйственной кооперации.

В чем разница методологических подходов к вопросам системной организации у этих двух замечательных ученых?

У Богданова доминирует всеобъемлющее, тотальное понятие организации. Очень трогательно, как Богданов через постоянное использование данного понятия стремится объяснить какие угодно самые сложные и самые различные явления на свете: любовь, бога, красоту и так далее. В целом же, по Богданову, эволюция и прогресс человеческого общества только в том и заключаются, что в совершенствовании системы общих и частных организационных принципов, которые должны достичь своего объединяющего совершенства в грядущем коллективизме социалистического и коммунистического обществ.

Чаяновское плюралистическое понимание эволюции и прогресса институциональных организаций принципиально отлично от богдановского монистического понимания. Чаянов огромное внимание уделяет удивительному многообразию организационных форм общества. Да, признает он, конечно, есть некоторые всеобщие организационные принципы, характерные, пожалуй, для всех социальных институтов. Но эти общие принципы столь абстрактны, что становятся столь же бессодержательны при анализе конкретных социальных институтов и повседневных принципов их функционирования, вырождаясь лишь в абстрактно общую теорию систем, тем временем «дьявол скрывается в деталях», а потому для исследования конкретных социальных институтов необходима разработка специфических организационных категорий и понятий, системно характеризующих именно работу данных социальных институтов. В функционировании различных социальных институтов одни организационные категории и понятия будут совпадать, а другие нет, более того, одни и те же понятия могут наполняться различным организационным содержанием.

Для Чаянова, в отличие от Богданова, не столь ясна и однозначна историческая эволюция социальных институтов. По Чаянову, история – это не абстрактная однолинейная формационная лестница прогресса марксистского типа, где может и с задержками, но все же неумолимо докапиталистические формации сменяются формацией капиталистической, а та, в свою очередь, пусть не сразу, достаточно болезненно, но в конце концов непременно сменится коммунизмом. Тем более лишь в абстракции существуют абсолютно чистые и изолированные организационные формы, в реальной жизни социальные институты взаимодействуют между собой в виде диковинных конгломератов, внутри которых существуют самые невероятные симбиотические варианты достаточно длительного сосуществования весьма условно называемых «новых» и «старых», «архаичных» и «современных» социальных институтов. Прогресс не так уж и очевиден, а также весьма проблематичен.

У многих мыслителей часто бывает излюбленное понятие, которое он часто, а порой просто неумеренно употребляет, как Богданов свое понятие организация.

У Чаянова нет такого излюбленного термина, которым он стремится разрешить и объяснять любую проблему. Тем не менее, пожалуй, ключевым чаяновским термином в вопросах функционирования социальных организаций является понятие оптимума, оптимального решения некоей социальной, экономической, культурной проблемы. В политическом смысле Чаянов подчеркивал поиск оптимального решения через нахождение необходимого компромисса, более или менее устраивающего различные стороны.

По Богданову, если и не сами «оптимумы», то по крайней мере вытекающие из них в политическом смысле «компромиссы» – это в целом суть признаки мелкобуржуазного либерализма, обывательщины, филистерства. Как политик Богданов соглашался с необходимостью иногда прибегать к компромиссам, но лишь как к временным и тактическим мерам. Он никогда не признавал искусство компромисса краеугольно важным принципом социальной жизни. Он стремился соответствовать образу своего главного кумира – Карла Маркса, который, как известно, был достаточно бескомпромиссным человеком. У Чаянова в нахождении оптимальных компромиссов заключается вся суть решения социальных проблем. Чаянов стремился обосновать необходимость нахождения самых разнообразных компромиссов между пролетариатом и крестьянством, между различными экономическими и социальными укладами, найти компромисс даже между традиционным мировоззрением и мировоззрением современным (например, объяснение феномена Ильи Пророка с его громами с точки зрения архаической крестьянской мифологии и современной электромагнитной теории).

И конечно, Богданов и Чаянов также стремились найти новые пути разработки и применения естественных и природных ресурсов для новой революционной России.

Таким главным природным физиологическим ресурсом для Богданова была человеческая кровь, а для Чаянова это сам земной климат, то есть своеобразная «кровеносная» система Земного шара. Аграрник Чаянов, признавая безусловную важность почвы, тем не менее подчеркивал, что главным источником жизни на Земле является прежде всего взаимодействие солнца и воды в процессах климатических изменений.

И Богданов со своим переливанием крови, и Чаянов со своей регуляцией климата стремились сами стихии природы направить на создание в России нового революционного общества, социально справедливого и культурно творческого.

Итак, сравнивая утопии этих двух мыслителей, мы можем утверждать, что богдановские утопии в целом бескомпромиссны, однонаправленны, в то время как чаяновские представляют собой компромиссные конгломераты возможных альтернатив социального и личностного развития.

Излюбленный человеческий тип Богданова – это абсолютно преданный всеохватывающей технократическо-инженерной идее человек, который может переступить во имя достижения великой инженерной цели через любовь, славу, равнодушно отнестись к травле и клевете, пусть даже мешающим достижению его заветной технической цели. Ему бывает трудно, тяжело, но, как правило, исключительно от того, что он перерабатывается, изматывается на своей работе до тяжелого нервного истощения.

Это же и излюбленная богдановская тема в обосновании работы его Института переливания крови – забота об улучшении состояния здоровья ответственных совслужащих, надорвавшихся на ниве беспрерывных организационных усилий – административных, инженерных, преподавательских, партийных, научных и прочих. Богданова интересует фактически только именно такой тип нервного истощения человека вплоть до безумия – от чрезмерных умственных и общественных нагрузок.

Тем временем у Чаянова в его художественных произведениях герои также частенько оказываются на грани помешательства, но отнюдь не от тяжелой ответственно умственной работы, скорее наоборот. Чаяновские герои, как правило, молодые аристократические бездельники или люди свободных творческих профессий (как бы мы сейчас сказали, представители креативных классов). Часто они мучаются просто бездельем, но именно здесь, имея достаточно много свободного времени, их внимание привлекает какое-то странное мистическое и фантасмагорическое явление, которое завораживает их, увлекает за собой, опасно истощая их умственные и душевные силы.

Таким образом, как можно увидеть, в своих утопиях оба мыслителя ставят вопросы тайн человеческого безумия. У Богданова часто темную сторону человеческой природы вбирает метафора вампира. У Чаянова это тема двойника, опасного двойника – тема некоторой болезненной раздвоенности человека. Эти теневые стороны травмируют богдановских и чаяновских героев, они борются с ними и пытаются их преодолеть. Иногда им это удается, иногда – нет. Тема проявления и преодоления безумия тревожным образом объединяет столь различные между собой богдановские и чаяновские утопические сочинения.

Помимо этого и Чаянов, и Богданов поднимают вопросы соотношения общественных разума и безумия, драматическим образом проявляющихся именно в ходе великих социальных революций. Тему «Утопия и революция» лучше рассмотреть в особом сопоставлении чаяновского «Путешествия моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» и романа-утопии «Чевенгур» Андрея Платонова, в годы своей революционной юности находившегося под определенным влиянием идей пролеткульта и тектологии Александра Богданова.