Текст книги "Способы обольщения женщин (сборник)"

8. На слёте

Одной из первых поездок с Майрамом Николаевичем была поездка на всесоюзный пионерский слет в Москву на зимние каникулы. Я был избран на долгие годы вперед сначала от Амурской области, а потом от всех последующих.

Иногда я пугался по ночам, что лишусь своего дара, не смогу говорить интересно. Но наступало утро и я был неисчерпаем, как родник у Кислицыных. У них прямо у крыльца била жилка ледяной воды.

Мне только мешало, когда среди слушателей не было ни одного умного человека.

И дома я не мог говорить интересно, потому что мама с папой посмеивались над моими успехами. Они любовно считали меня маленьким обманщиком. Ничем я не смог в дальнейшем их переубедить. Они так и скончались в полной уверенности, что родили жулика.

На слете в Доме Советов у Театральной площади мне дали текст речи.

Я прочитал и сказал, что это скучно, я лучше сам. Майрам Николаевич приготовился взять меня за ухо (делал это до седьмого класса, пока его не сбила машина), но московский смешливый дяденька с пионерским галстуком вдруг заинтересовался и сказал, чтобы я попробовал сам.

Я тут же сказал речь. Он удивился и пригласил тетеньку в красном галстуке и старого большевика с палкой.

Они выслушали меня (это была уже другая речь, о чем возбужденно сказал смешливый дяденька), и все посмотрели на старого большевика. «Троцкизм» – сказал он с раздражением. Но потом погладил меня по голове и сказал, чтобы я учил текст.

В дальнейшем выучивание текстов стало для меня причиной склонности к алкоголю.

Но на слете я чуть не опозорился. Выученная речь куда-то провалилась в меня и осталась одна черная яма вместо нее, как в уборной.

Я стоял молча, в зале начался шумок, я решил, что больше мне никуда не ездить и вдруг отчеканил такое, что президиум встал и аплодировал стоя.

9. Поселок

Никто не знал, как мне удалось стать таким ловким рассказчиком. А сейчас скажу, ладно. В семь лет я внезапно поумнел. Думаю, что это было связано с пейзажем.

Школьная гора рассекает поселок на две части. Она как трамплин. Я забрался туда в сентябре, после первого дня в первом классе, было тепло, желтые от осенних лиственниц сопки были ниже и окружали меня со всех сторон, змеясь уже синеющими хребтами к Якутии и Тихому океану (еще одной моей страстью была география).

Школьная гора была невысока для меня потому что она вытекала из самого высокого янканского хребта и на его подножии стояли дома начальства прииска и на самом верху – школа. А я стоял на тропе среди кустов багульника, как будто завис на парашюте и мог любоваться каждым домом, улицей, речкой, человечками внизу.

Я так сильно любовался пейзажем, что вдруг заговорил.

Я не успевал удивляться словам, которые лились.

Меня никто не слышал: дымилась сорокаметровая труба электростанции под Станционной горой, за Второй Станционной горой (вместе их называли Грудь Марии, я думал, что в честь Марии Михайловны, нашей учительницы) как в пейзаже за Моной Лизой клубились неизвестные лесные, речные и дорожные дали, и солнце заглядывало к нам между сопок, как в свой дом, где у него нет времени отдохнуть – дела.

Страсти-мордасти

Ленка Карташова съездила на юг в конце мая, да так удачно, что просто ужас. Не в том даже дело, что кофейная стала, пока все белые и в пятнах. Она в себя поверила. Это нам, бабам, сейчас труднее всего дается.

Я ее спрашиваю:

– Ленк, ты с кем ездила?

– С мужем.

– С чьим?

– Со своим! – смеется она.

Как будто я не вижу.

И надо же было ей на два дня опоздать.

То есть, опоздала и опоздала, поплакалась бы, как обычно.

Так нет. Начала права качать: билетов не достать, ребенок простыл, сама лечила. Да хотя бы и простыл, и при смерти (тьфу, тьфу, тьфу!) был – стой и молчи. Дешевле выйдет. А ее понесло.

Короче говоря, наша Евдокия устроила ей лишение квартальной, и автоматически, тринадцатой. Это уж она, конечно, слишком. Наказывать – наказывай, но не по семье же? Все мы здесь были на стороне Ленки. И посоветовали идти к директору на прием. А что? Чем черт не шутит? Пару раз дрогнет своими шоколадными – от нее не убудет.

И не пошла бы она, конечно, никуда. Но уж очень она изменилась внешне. А нам разве неинтересно? Еще как интересно. И не какой-то шкурный интерес, а самый живой – имеем ли мы, женщины, еще какое-то влияние на развитие событий или все наши женские достоинства – это атавизм?

Дальше было так. Входит она к Боборыкину. В другое время, наверное, вела бы себя, как все: расхныкалась бы, о детях, о родителях вспомнила бы, кто в роду для Отчизны старался.

А это уже для всех нас было так важно: как вести, как себя ставить! Как в себя поверить! Здесь мы ее подробно после вытрясли, до последнего жеста.

Вошла она с яростью. Это мы постарались, чтобы она не овечкой вошла.

Вошла, села, нога на ногу, и закачалась. Глядя на него в упор, заходила ходуном, не передать даже. Она показала – очень действует, наповал. И молчит, губы кривит.

Но он, в общем, таких видел. А мужик, надо сказать, здорово траченый. Хотя бы и нашей Евдокией. Все они, старой закалки – одна семья, в прямом смысле. К тому же таких у него – полторы тысячи. Если каждая станет трястись…

Но ведь Ленка – не каждая. Таких, которые в себя верят – единицы. Короче, она молчит, он – пишет. Всегда у них есть, что писать. Поднимает он свою гладкую голову и как бы удивляется. А если как бы удивляется – это уже кое-что.

– Что с вами? – спрашивает Боборыкин. – Если какое-то дело, то побыстрее. Я занят.

– С чего это вы взяли, что я по делу? – тут Ленку начало нести со страшной силой. – Я просто так, познакомиться зашла.

Он аккуратно вставляет ручку в прибор, откидывается в кресле и начинает ногти рассматривать.

– А вы что, меня не знаете? – спрашивает Боборыкин рассеянно.

– Много слышала. А вот непосредственного контакта не имела.

Он так быстренько на нее глянул, очень она его контактом задела, мы так решили, и сказал:

– Ладно, девушка, выкладывайте, что там у вас. Если не связано с уголовным кодексом – помогу.

Любая из нас на ее месте тут бы все и выложила. А она после юга не любая. Она зимой будет любая, когда в автобусах потолкается, погриппует, в старой шубке в театре перед зеркалом постоит. Поэтому она ему сказала:

– Дело, конечно, плевое. Чихать я хотела на нее!

И вышла.

Тут уж мы все были озадачены. Как это понимать? А реальная польза должна быть? Хотя бы представилась, что ли! Она же и себя-то не назвала!

Что оказалось?..

Оказалось, когда человек в себя начинает верить, а особенно женщина, то ее поведение всегда верно. Всегда!

Когда мы до этого дошли в своих рассуждениях, мы друг на дружку посмотрели и пожелали друг дружке хоть раз в жизни! хоть самый крошечный разик!.. Ах, как нам это понравилось!

Когда Боборыкин через два дня вошел в наш отдел (а он уже все объединение, видимо, обошел) и медленно, вертя головой налево и направо, прошел между кульманами к кабинету Евдокии, и увидел Ленку у предпоследнего кульмана – это надо было видеть!

Он, бедный, растерялся от неожиданности и лицо стало глупым-глупым. А Ленка – тоже от неожиданности – нахмурилась: как, мол, ты посмел меня преследовать?

Боборыкин шасть к Евдокии! Мы всем коллективом выдохнули и рты оставили нараспашку.

Дальше все развивалось неприлично. Мужик потерял голову, а как продвинуть ситуацию – не понимал.

Мы эту историю обсуждали и с одной и с другой стороны – не было у него никаких шансов. Во-первых, сама Ленка как индивид. С нее южная наглость быстро сошла, за полмесяца. Но она владела мужем прямо с обложки, может, немного потрепанным, но все же. Боборыкину с его предпенсионным возрастом надо было компенсировать это преимущество Ленкиного мужа большими деньгами или интеллектом. С интеллектом у Ленкиного мужа, конечно, синусоида уходила под ось координат.

Это уж наша доля: или душа в душу и не рыпайся, или терпи дома дебила и меняй шубки.

А сама Ленка как индивид это особстатья. Она, Ленка эта… короче, мы все от Ленки были постоянно в шоке. Мы не могли понять, как такая совершенная физически, наивная до тупости, добрая до идиотизма и тонкая до стыда за все человечество, прости господи, женщина могла жить среди нас, ходить в дешевое кафе, владеть мужем хотя и с обложки, но – обычным, ленивым, серым. Короче, женщина не знала своей цены.

И вот случилось, что цена была названа. Знаете, как на аукционе Сотби – вдруг бабах! миллионы фунтов за вещь из сундука! А Боборыкин весь ВПК за ее улыбку отдал бы.

Но вот здесь начинается русская история о женщине. Фиг он получит! Здесь мы все были солидарны. Мы за нее болели, на нее ставили. Мы все желали одного: чтобы она его отшила.

А надо сказать, Боборыкин после первоначального шока повел себя грамотно. Мужик не случайно руководил всю жизнь, кое-чему научился. Мы, хотя и обсуждали постоянно сию историю, мы иногда заходили в тупик от его ходов.

Другое дело, что к Ленке надо было подбираться наоборот бесхитростно, на жалость больше бить, на безнадегу.

А он ее методом американским хотел взнуздать. Вот, например, что он сотворил с Евдокией. Он эту Евдокию настроил Ленку давить беспощадно, что та и производила с большим удовольствием. За неделю наша звезда почернела от несправедливости. И уже готова была уходить с фирмы. Только куда? Конечно, в наше время у красивой женщины появились возможности, но все эти возможности предполагают известно что. Это только начни.

И Ленка как-то даже зло рыдала. И – надо же! как только она отрыдалась, через час раздался звонок и ее пригласили к Боборыкину.

Потом мы поняли, что среди нас появился агент. Тут же какая-то стерва сбегала наверх и продала информацию.

Дальше история нами уже не просматривалась прозрачно. Уже и Ленка как-то от нас отдалилась, не стала информировать в прежнем режиме. И вычисленная нами стерва заставила нас, честно говоря, заткнуться и не проводить общих собраний. Так, шепнешь на ухо подруге… и тут же пожалеешь… да…

А Ленку Боборыкин пригласил в референтки, по связям с общественностью. И назначил десятерной оклад. То есть, она получала на кефир и пряники, а стала получать на балык с коньяком. Она Евдокию превзошла втрое.

Это она еще поделилась с нами последней искренней информацией, еще как бы совета нашего спрашивала.

А мы что? Мы только что все были единодушно за то, чтобы она его отшила, а тут примерили на себя ее зарплату и дружно начали сватать ей гладкоголового Боборыкина. Такова наша народная совесть.

Короче, посмотрела она на нас внимательными серыми глазами, губки сомкнула, плечиками повела с ознобом и ушла в иные миры. Всё.

Серебряное плечо
^{арабская сказка}

Однажды царевич погнался за оленем, скакал, скакал, и олень скрылся, и ночь упала. Наутро, усталый, голодный, он перевалил через хребет и попал в долину, где все цвело и плодоносило. Начали встречаться жители. Почему-то все они были женщины, правда, одетые, как мужчины: в рубашки, в шальвары. Царевич был молод, чист лицом и никто не обратил бы на него внимания, если бы не конь. На коня оборачивались, сбегались отовсюду. Так он и въехал в город. Привели его во дворец, к царице. Царица встала с трона, подошла к коню, осмотрела со всех сторон, покачала головой, коня увели.

– Что это за животное? – спросила она.

– Конь, – сказал царевич.

– А что он может делать?

– Скакать.

– А.

И она попросила научить ее скакать.

Пока царевич учил ее скакать, он все узнал об этом народе. Все было, как везде, а вот о мужчинах здесь и не слыхали. Царевич даже вопрос такой боялся задать. Он спросил только: откуда дети. Царица сказала, что девочек приносят птицы: с востока зимой, весной с юга, летом с запада, а осенью – с севера. Девочки вырастают, начинают работать. Живут все вместе, но только у богатых женщин есть свои комнаты во дворце. Иногда в стране вспыхивают эпидемии: женщины перестают работать, начинают что-то искать, куда-то стремиться, но потом успокаиваются.

Вечером царица купалась в бассейне. Вместе с ней плавали богатые женщины. Оказалось, что богатство в стране дается тем, у кого самая чистая кожа и к кому все чувствовали странную симпатию. Были среди богатых и черные, и желтые, но больше белых. Все удивились, что царевич не плавает – именно в бассейне ему хотели обозначить его место в городе. Они уже поговорили друг с другом и решили, что по странной симпатии и чистоте кожи, он достоин стать царицей. Та согласилась уступить свое место.

Царевич сослался на то, что он любит плавать один. Все несколько удивились этому и отложили избрание. Так у него появился странный статус – царица не царица, гость не гость.

Царевич же, видя такое количество красавиц, отъевшись и отоспавшись, начал думать, как ему сделать так, чтобы царица поняла, что самое лучшее на свете?

Однажды конь, также сытый и сильный, вдруг заржал, всхрапнул и из низа живота у него толчками начало выползать черное.

Царица страшно поразилась.

– Как бы объяснить, – начал царевич. – Это то, что нужно вставить туда, где у другого коня не это, а наоборот.

Царица ничего не поняла. Тогда он нарисовал ей двух коней, у одного из которых снаружи то, что у другого внутри.

– Но так не бывает! – засмеялась царица. – Все только внутри.

– А у коня?

Царица задумалась.

– Но если нет коня, у которого внутри, значит конь только такой!

Тогда царевич решился.

– Но дело в том, что и у меня, как у коня… – сказал он.

Царица с ужасом посмотрела на него:

– Черное? Большое?

– Нет! Не большое.

Царица снова засмеялась, собрала женщин в бассейне, и все начали смотреть, как царевич раздевается. Он снял рубаху – и все застонали. Кожа была чиста, и странная симпатия была, но грудь была совсем маленькая! Ее не было! Когда же царевич снял и шальвары, – хохот возник в бассейне. Все показывали пальцами на странную, смешную штуку, которая была между ног царевича.

И царевич стал шутом. Стоило ему где-то появиться, как все просили его снять шальвары и показать ту штуку. Что делать? Он снимал, все хохотали. Быстро привыкаешь быть шутом, если не такой, как все. Иначе жизнь становится сложна и опасна.

Одна царица относилась к нему серьезно. И если бы не она, то его из-за отсутствия к нему странной симпатии давно переселили бы в большие дома, где жили все вместе.

Царица не раз пыталась понять хоть что-то из его объяснений о разнополости. Когда же он однажды сказал, что такие, как он, правят в других странах, а женщины служат для удовольствий и прислуги, то она разгневалась, и царевичу не миновать было бы опалы, если бы не ее страстное увлечение скачками. После скачек царица чувствовала волнение, ее куда-то тянуло и отчего-то нравилось дойти до дворца с царевичем рука об руку. Во дворце она тут же посещала бассейн, долго и с удовольствием плавала.

Наступило время эпидемии. Жительницы обленились, ходили нечесаные, зевали, бродили по дорогам. Во дворце также была скука, в бассейне теперь редко кто бывал, и царевич часто в одиночестве нырял и резвился там.

Была ночь, царице не спалось. По коридорам дворца слонялись богатые женщины, ни с кем встречаться не хотелось, и она завернула в бассейн, решив искупаться через силу. Светила луна, в бассейне слышался плеск воды, кто-то пел, фыркал и иногда стонал от наслаждения.

Царице неприятно было слышать это, когда сама она скучала и томилась. Она стояла за персиковым деревом в тени. Из бассейна вышел царевич. Тело его при лунном свете было совсем серебряным, и царица позавидовала бы чистоте его кожи, если бы он не был так уродлив. Он постоял в задумчивости, затем поднял лицо к луне, глубоко вздохнул, и царица вдруг увидела, что смешная штука начала подниматься, увеличиваясь на глазах. Как ни досадно было ей, а она не смогла сдержать смеха. Она подошла к царевичу и, хохоча, присела на корточки, разглядывая новое превращение царевича. Вот теперь-то он был действительно смешон! Если раньше она жалела его, думая, что эта штука причиняет ему большие неудобства в жизни, особенно при скачках, то теперь! Она тронула штуку пальцем. Та закачалась. Она придавила ее ладонью – та вырвалась и хлопнула царевича по животу. Никогда царица так не смеялась! Она повела царевича к себе и долго забавлялась с ним. Всю ее хандру как рукой сняло. Назавтра с утра она снова вызвала царевича. Штука болталась. Она нахмурилась и потребовала, чтобы царевич поднял ее. Он испугался, начал пробовать сделать это, но штука едва шевелилась. Тогда она приказала высечь его. Царевича высекли, но штука не поднималась. Терпению царицы пришел конец, и царевича отправили в самый большой дом, где вместе жило очень много женщин с плохой кожей, не внушающих странной симпатии. По утрам они развозили навоз на поля, пропалывали рис, носили воду, купались в обыкновенной речке. Спали на длинных деревянных помостах на сене, которое меняли раз в две недели.

Через некоторое время от такой жизни царевич опустился, перестал следить за собой, ходил нечесаный, немытый. К тому же по вечерам он вынужден был снимать шальвары, и усталые женщины по два часа кряду надрывали животы, глядя на него. Вскоре, однако, он всем так надоел, что никто не хотел спать рядом с ним, и его изгнали в темный угол, где жила какая-то замарашка, с кожей, постоянно покрытой болячками, внушающая всем странное отвращение молчаливостью и неумением громко хохотать. Ей даже сено меняли раз в два месяца, потому что женщины, меняющие сено, брезговали подходить к этому углу.

Царевич начал уже и забывать, кто он. Ему казалось, что он всегда жил в этой стране. Но когда его поселили в углу, он как будто очнулся от постоянного страха. Дело в том, что если кто-то проявлял хоть какое-то недовольство и переставал раз в день хохотать, ее бросали в быструю речку, которая текла на край земли и падала в бездну. На краю бездны были грязные болота, пузырящиеся от газов, и туда раз в год отправляли самых несимпатичных за этой грязью, обладающей способностью навсегда снимать лишние волосы.

Подошло это время, и туда отправили царевича с замарашкой.

Царевич, морщась от неприятного запаха, быстро наполнил свой кувшин, оглянулся и не увидел замарашки. Там, где она стояла, был пустой кувшин, а рядом в грязи расходились круги. Царевич представил, что ему придется нести два кувшина, подбежал к тому месту, опустил руку по плечо в грязь и вытащил замарашку за волосы. Она не дышала. Тогда он взвалил ее на плечо и пошел к реке, чтобы бросить ее туда. Вдруг изо рта у нее полилась грязь, она застонала. Он уложил ее под деревом, сел и задумался. Нести два кувшина было тяжело. Ждать, пока замарашка оживет и наберется сил у этого вонючего места – долго. Тяжело или долго? Он уже выбрал тяжело, когда она попросила пить. Царевич удивился. Ведь только что напилась грязи! Но сходил к реке, принес кувшин воды. Она попила и снова из нее полилась грязь.

Царевич вздохнул, поел персиков и лег спать. Когда проснулся, около замарашки было озеро грязи, кувшин был пуст, а она снова попросила воды. Царевичу стало даже интересно, чем все кончится. Три дня лилась грязь из замарашки, на четвертый день она встала и, шатаясь, пошла к реке. Царевич хотел удержать ее, ведь получалось, что будет и долго, и тяжело! Но он пожалел ее. Ему самому иногда хотелось броситься в эту реку.

Но замарашка не стала входить в воду. Она сняла с себя рубаху и шальвары, негнущиеся от грязи и пустила их по течению. Сидя на корточках, она долго смотрела, как они плывут. Наконец они подпрыгнули на камнях и кувырком полетели в бездну.

Она засмеялась. Как будто тонкие бокалы, по-разному наполненные вином, тихо зазвенели друг о друга. Потом замарашка начала ладонями бросать на себя воду. И грязь, которая стекала с нее, превращалась в зеленую молодую травку. Тело, сначала бывшее черным, стало коричневым, затем матовым, белым, а она все бросала и бросала воду. У ног ее скоро вырос густой ковер травы, а тело начало сверкать. Скоро царевичу стало больно смотреть на нее – да еще и солнце блестело в реке. Он отвернулся. Когда повернулся снова, то сверкание пропало, и тело было таким чистым, белым и, где надо, розовым, волосы стали так густы и волнисты, глаза стали так глубоки, так сверкали белки, так ногти блестели, что царевич от странной симпатии вдруг обессилел и сел. А замарашка засмеялась и бросила в него горсть воды. Вода попала на плечо, которое он испачкал грязью, когда вытаскивал ее за волосы, и плечо его стало серебряным.

Поэтому и сказка называется «Серебряное плечо».