Текст книги "Способы обольщения женщин (сборник)"

Чем солнце ярче – тень мрачней

А началось все вечером первого января в общежитии пединститута, куда он попал вместе с двумя своими бывшими однокурсниками. Затащил один из них, который, как обычно, обещал все двадцать четыре удовольствия. И, конечно, все получилось совсем не так.

Товарищ долго объяснялся со своей подругой в коридоре, а Илья и другой товарищ сидели в это время в комнате, слушали пластинки с записями популярных опер и делали вялые попытки познакомиться с двумя соседками этой подруги. Лихое купеческое настроение быстро испарилось, от дагестанского коньяка ломило в висках, популярная музыка оставляла пустоты, которые заполнить было нечем.

Соседки наотрез отказались от выпивки и с усмешками читали скучные на вид книги. Илья смотрел на девушку, которая, очевидно, предназначалась ему по росту – они были самые высокие в этой компании, – и думал о том, что она глупа. Ситуация располагало к подобным мыслям, и он представлял, как все, в конце концов, произойдет. И точно: товарищ вернулся, подмигнул им, они направились в коридор.

Соседки оторвались от книг, задвигались, наладилась закуска. Высокую девушку звали Наташей. У нее были припухшие веки, карие глаза и очень женское, чуть скуластое лицо. Движения ее рук были плавны, она как бы мягко раскрывалась и закрывалась ими. В том, как она ступала, оправляла постель, медленно оборачивалась, отвечая, были такие полнота и законченность, такие равновесие и порядок, какие достигаются только сиюминутностью существования. Это-то Илья и посчитал глупостью. С каждой минутой она нравилась ему все больше, но маленькая упрямая уверенность в ее пошлости (может быть, это был его контршанс?) позволяла ему снисходительно улыбаться и говорить тягуче и веско. Он не любил в себе этого, но сейчас, выпив вина и поверив в благополучие сегодняшнего вечера, он поверил и в правильность произвольно выбранного поведения. Во всяком случае, он думал, что выбор произволен. Впоследствии он думал иначе. Может быть, и зря.

Наташа сидела по правую руку от него за углом стола, он видел ее лицо в три четверти, и, даже разговаривая с ним, она не поворачивалась в фас. Это было признаком равнодушия, как он думал позже. Тогда же решил, что от скованности.

…И вино было выпито, и давно настольная лампа была задвинута за шторы, на подоконник, рассеивая оттуда оранжевый свет. И двое товарищей Ильи совсем поладили с подругами Наташи, то танцуя с ними, согласно слившись телами, то, сидя на постелях в обнимку, посмеиваясь, рассказывая что-то, друг другу тихо, грудными, близкими голосами, а Илья все так же сидел за столом, закинув ногу на ногу, откинувшись на спинку стула, трогая пластик стола, – сама непринужденность, от которой было скучно. Но она-то – разве скучала? Глубокое, непонятное терпение было в ней, и с этим терпением она поднималась раза два потанцевать с ним – что толку было от этих танцев? Рука на ее спине, чуть ниже лифчика, да запах кожи, запах волос и вдруг вырастающее бедро касалось его ног – ни на что это не указывало, не было привычного: нравлюсь, не нравлюсь.

Около одиннадцати постучал и напомнил о времени член студсовета. И те две пары нудно начали рассуждать о том, как остаться, хотя ясно было, что остаться не выйдет, и тогда Илья сказал:

– Все равно не получится. У меня есть предложение. Поехали ко мне на дачу.

Все замолчали, переваривая предложение, а затем засмеялись, нашли повод для шуток, затрещали дровишки новой нудной болтовни, а Илья вдруг сказал негромко и уверенно Наташе:

– Поедемте, Наташа. Там тихо, луна, снег по колено.

– Поедем, – тут же откликнулась она, и он, впервые за вечер, угадав ее желание, совершенно заблудился в ней.

Он стоял за дверью в пальто и шапке, ожидая ее, двое товарищей с недоумением и завистью расспрашивали – как это он сумел?.. Сами они и теперь не раскачались, правда, один спросил о винном погребе, и когда Илья сказал: «Не знаю. С лета не был», – они поняли это по-своему, поняли, что будут мешать, и обиделись бы, не случись у них на глазах необъяснимого и странного явления, начисто перечеркивающего весь их опыт, – без объятий, без губ к губам, одними жалкими разговорами?..

Наташа вышла. Черное, из мелкого вельвета пальто с капюшоном, черные сапоги. Она взяла Илью под руку, и они пошли по коридору к лифту…

На улице было морозно, и она, как каньон, чернела под луной.

Наташа молчала все время – в такси, на вокзале, в электричке, слушая повисающие в пустоте рассказы Ильи.

– Вот так дела, – сказала однажды, и он запнулся, как будто налетел с разбега на стену.

Пустой вагон с полутемной желтизной скамей несло по рельсам, грохали на остановках двери, объявлял следующие станции магнитофонный голос неизвестно кому, дуло от окон – они ехали одни. Они мчались мимо пустых, заснеженных станций, в редких голых лесах. Унылые озера угадывались вдали.

Электричка оставила их, унося пустые вагоны еще дальше от города, и при желании можно было представить себе будущее: вот так лет через сто будут метаться по земле целые полчища транспорта строго по графику, точно в срок, водить их будут автоматы, которым и дела нет, куда и зачем они спешат – точно в срок. И люди будут вынуждены подлаживаться и привыкать жить строго по графику. И привыкнут.

Но разве можно привыкнуть, думал Илья, шагая следом за Наташей по темнеющей в снегу тропе, жить без стоп-кранов?

Снег ерзал под каблуками, от звезд и луны было столько света, что сосны давали четкую тень. За зеленой полосой начинался дачный поселок. Его строгая планировка также была навеяна кому-то будущим порядком и целесообразностью.

– Ты не жалеешь, что поехала? – спросил Илья.

Она шла впереди и как будто не слышала вопроса.

«Это же невежливо, миленькая, топчешь мою тень… Никому не хочу плохого, никому, никому, даже себе…»

Двухкомнатная дача строилась четыре года. Они ездили сюда с седым отцом, вначале неумелые, первое время через силу, а затем в азарте. Как хорошо было суметь сплотить пол! А дверные косяки? А струганное крылечко? Руки помнили все.

– Сейчас – сказал Илья, снимая ключ с гвоздика сбоку от двери (они долго мудрили с отцом, выискивая тайное место), – зажжем лампу, печь натопим, будем чай пить. Замерзла?

– Попробуй только что-нибудь себе позволить. Я сожгу всю эту деревню! – сказала вдруг Наташа, когда он открыл двери.

– Ты же знаешь, что я ничего себе не позволю, – тихо сказал Илья. Стало холодно, сумрачно, как на этой террасе, и Наташа, в нерешительности застывшая на крыльце, потеряла от этих слов всю свою таинственность. То, что она не разговаривала с ним всю дорогу, стало легко объяснимым и скучным.

– Проходи, – сказал он, зажигая спичку.

Теперь молчал и он, засветив керосиновую лампу, растапливая печь.

– Садись ближе к плите, согреешься.

Она продолжала стоять.

– Есть хочешь?

Она молчала.

– Могу я быть уверенным хотя бы, что ты не зарежешь меня ночью? – спросил он, сидя на корточках перед раскрытой дверцей печки и выпуская в нее уплывающий полосой дым от сигареты.

– Дай сигарету, – сказала она и решительно села к столу.

Он дал ей сигарету и зажег спичку, глядя сверху на ее лицо с опущенными густыми от туши ресницами.

– Можешь быть уверен, – сказала она, затянувшись по-женски, и бегло, холодно посмотрев на него.

– У меня на языке, – сказал Илья, присаживаясь напротив, – вертится один вопрос. Ты ведь знаешь, о чем я хочу спросить?

– Возможно.

– Хорошо. Почему ты поехала со мной?

– Назло себе.

– Себе. Это можно понять. Но почему ты не подумала обо мне? Зачем же назло мне? Я тебя обидел, оскорбил?

– А приглашение ночью на дачу – это не оскорбление?

– В таком случае и приглашение потанцевать – это оскорбление. И вопрос: как вас зовут? – это тоже оскорбление. И дерзкий взгляд – оскорбление.

– Вы ведь пришли, как татары. Мы же не ходим к вам. Мы смирные. Ждем. Приходят татары, только зубы не смотрят, а так все ощупают!

– Ты же видела – мне весь вечер было не по себе из-за этого.

– Из-за этого? А может быть, из-за того, что я вела себя не так, как вы привыкли?

– Ну-у, – Илья смутился, – не знаю…

– Даже сейчас, – продолжала Наташа, – даже сейчас, когда я определенно дала понять, что ничего, на что ты надеешься, не случится, даже сейчас ты думаешь об этом и ждешь, что я начну таять у этой проклятой вонючей печки!

– Да, – согласился Илья, – ты права. Но дело в том, что если бы я не надеялся, ты бы смертельно обиделась.

– Вот как.

– Да. Разве сейчас это важно? Важно то, что я не нравлюсь тебе. А когда человек не нравится, то с ним можно проводить любые эксперименты. Это не больно.

– О какой боли идет речь? Опомнитесь, молодой человек! Ущемленное самолюбие – вся ваша боль.

– Давай лучше поедим, и будем укладываться.

– Я не хочу есть.

– Ну, хоть чаю попьем.

– Чаю можно, – тихо сказала Наташа.

Они пили чай с вареньем из черноплодной рябины и грызли сухари. В кухне было тепло, уютная лампа сближала их. Во всяком случае, лицо Наташи уже не казалось высокомерным, она задумчиво смотрела на громоздкие, какие-то ватные тени, в черное окно.

– Наташа, – сказал Илья, – выходите за меня замуж.

– Вы, кажется, ошалели, – ответила она, также переходя на вы.

– Нет, я не ошалел. Мне открылось будущее. Я знаю, что долго буду преследовать вас, пока вы, наконец, не согласитесь. Потом мы поживем вместе года полтора, и вы бросите меня. А что дальше – черным-черно. Мне страшно заглядывать туда.

– Все-таки я соглашусь?

– Согласитесь. Вы ведь и поехали со мной только потому, что я не похож ни на одного из ваших знакомых.

– Более нелепого вечера у меня… что-то не припомню.

– Лепого, Наташа, лепого… У вас никогда не было со зрением такого… как бы объяснить… как будто смотришь в перевернутый бинокль?

– Вы как прорицатель. Еще немного – и начнете вещать.

– Мне кажется, что я стал маленьким мальчиком и вы, непонятно за что, наказываете меня. Жестоко.

– Все равно я вам не верю, – помолчав, сказала Наташа. – Нельзя быть слабым с незнакомым человеком.

– Единственная, кого я любил до беспамятства, была пионервожатая в школе. А это значит, что я могу любить. Выходите за меня замуж.

– Еще немного, и вы, кажется, убедите меня.

– Это потому, что я целый вечер страшно хотел понять вас. Я и не думал, что у меня такая сильная воля, – Илья потер пальцами лоб. – Такая воля…

– Я пойду спать, Илья. Я очень устала.

– Да, конечно. Сейчас я покажу, где чистое белье, где все… А я немного посижу… Как будто что-то присосалось к сердцу, невыразимо приятное…

Наутро он проснулся оттого, что затекли ноги, и отнялась рука, на которой лежала голова. Стекло в лампе было черным от копоти, а ноги и руку он не чувствовал. Это было неприятно. Но было что-то очень приятное, о чем он не мог вспомнить. Затем в его сознании зажглось – она спит в соседней комнате! Он вскочил со стула и упал на колени. Ноги не держали. Потом их начало покалывать, капилляры заработали, и он сделал несколько шагов, мучительно сощурившись.

Постель была застелена. Нигде не было ни записки, ни напоминания о том, что она спала здесь. Илья опустил лицо в подушку. Ему удалось представить, что она чуть сыровата от слез…

«В походке милой слышен лев» – такие слова вспомнились ему в общежитии вечером. Она шла от лифта, не видя его, но на лице ее была такая скука! Он спрятался за колонну.

– Это ты, – сказала она, найдя его. – Прячешься.

– На тебя глядя, спрячешься.

– У меня плохое настроение. Я не хочу тебя видеть.

– Я тебе оставлю телефон, домашний. Позвони, как только захочешь.

Она взяла бумажку с телефоном, небрежно сунула ее в карман халата и едва кивнула на прощание.

«Все-таки взяла! – ликовал он. – Буду ждать, буду ждать месяц… Месяц? Настроение может измениться за час… Может, оно у нее уже изменилось!»

Он вызвал ее снова.

Она шла от лифта, и теперь на лице ее было бешенство.

– Мне тоже не очень хочется тебя видеть, – встретил ее Илья. – Вот все, что я хотел тебе сказать…

Он вышел из общежития. Хотелось сесть в снег и застонать. Он поехал домой. Вначале он очень надеялся на свою последнюю фразу. Ведь действительно – получилось смешно? Но, чем дольше не было звонка, тем противней казалась шутка.

«На каком крючке я сижу, – думал он на следующий день. – И заглатываю его все глубже и глубже. Ах, какой вкусный червячок! Восхитительно полукруглой формы! Надо забыть, забыть, во что бы то ни стало. Иначе я погибну».

Через неделю встревожилась мать:

– Иля, ты когда стал таким худым? Что у тебя с волосами?

Илья посмотрел в зеркало.

– Да, – криво усмехнулся он, – вид всклокочен, сам непрочен… Мама! – оживился он. – Я подумал… Не смотри так испуганно, голова у меня… все в порядке…

Он жил этой мыслью еще неделю и совсем мало спал.

«Когда же, черт возьми, я слягу? – думал он. – И как вызвать ее? Если бы мать ее знала… Хотя мать может вырвать у меня признание… Но она-то этому не поверит… Не-ет. Ни за что».

– Странно, – сказала мать, – утром кто-то звонил, я подняла трубку – молчание. Я говорю – але, але! Молчат. И частые гудки.

– Правда? – быстро спросил Илья и пронзительно посмотрел на нее.

– Ты что так смотришь?

– Нет. Ничего. И частые гудки?

– Да.

– А голос чей?

– Какой голос?

– Ах, да.

Илья задумался.

– Мама! Поклянись, что был звонок!

– Да что ты, Иля?

В общежитии Илья решил, что мать его обманула. Не могла Наташа промолчать. Но он написал: «Наташа, если ты не позвонишь сегодня вечером, позвони завтра, когда угодно. Я не могу жить». Письмо он бросил в ячейку с номером ее комнаты и поехал ждать.

Вечером она позвонила:

– Это я.

– Обещай, что ты не бросишь трубку без предупреждения.

– Не брошу.

– Так, – он прочистил горло, прикрыв микрофон ладонью. – Ты не звонила сегодня утром?

– Звонила, – сказала она, помолчав.

– А почему не позвала меня? Не надо, не отвечай на этот вопрос. Ту бумажку с телефоном ты не теряла? Нет?

– Как видишь.

– А это значит… Можно мне порассуждать?

– Можно, но осторожно.

– Хорошо. Все соображения о твоей педантичности я сразу отбрасываю. Ты не выбросила бумажку потому, что ты была уверена, что я приду на следующий же день. Сложно? Ничего… Я не пришел. Если бы я появился в один из первых дней… Ты решила, что со мной что-то случилось?

– Да, – сказала она, помолчав по обыкновению.

– Это была причина для звонка, да?

– Непонятно, что ты хочешь выудить из этого вопроса.

– Ты сразу поняла, что я на крючке? Еще в общежитии, когда в первый раз спустилась?

– На крючке?

– Или ты все-таки педантична? Иначе не стала бы спускаться во второй раз. Хотя… могла подумать, что это кто-то другой… Но на лице у тебя было такое раздражение… хотя… никогда не уверен в том, чего точно не знаешь…

– Что ты там говоришь?

– Ничего. Так. Я очень плохо чувствовал себя эти полмесяца.

– Болел?

– Нет. В груди пекло… Ты бы меня не узнала. Я очень похудел.

– Почему?

– Сам не могу понять. Понимаю, конечно, головой, что не надо себя заводить. Понимаю прекрасно. И не могу. Думаю только о тебе. Давай отвлечемся на минуту от наших отношений и порассуждаем, а? Хорошо?

– Давай.

– Если бы ты вела себя в тот вечер логично, то есть так, как все ведут? Если бы я был трезв и уверен в себе, как обычно бываю? Иногда мне кажется, что я на крючке и заглатываю наживку глубже и глубже, вот ведь что. Ты понимаешь, я могу рассуждать, могу все это небольшое сумасшествие разложить, как пасьянс, и все прекрасно сойдется, кроме одной лишней карты, которая все портит. Я не пойму почему, но мне до безумия хочется тебя видеть. А это значит, что любовь, а это, наверное, любовь? А? Как ты думаешь?

– Это ты меня спрашиваешь?

– Действительно, глупо… Так о чем я? А. Значит, любовь возникает не потому, что встречаешь родное лицо и, соответственно, душу, а потому что попадаешь на крючок! Я сейчас вспоминаю, как влюбился в пионервожатую в четвертом классе. Она неожиданно погладила меня по голове, а потом два года не обращала никакого внимания. Но ты-то, Наташа, тоже на небольшом крючочке? Честно?

– Ну, хорошо. Я скажу. Вначале я не хотела тебя видеть из-за проклятой дачи, из-за вечера… На даче было что-то такое… унижающее. А по поводу крючочка… Если можно недоумение назвать этим словом… не только недоумение, конечно… Ты вдруг пропал. Так не бывает. И последнее слово, перед тем как уйти, сказал ты. Так тоже не бывает. Не та ситуация. Вот такой крючок. Ну, ладно. Давай встретимся завтра. Ты сможешь?

– Я?!

– В семь вечера у метро «Парк Победы». Вот тогда мы этот пасьянс разложим без лишней карты и устраним недоумения и недоразумения. Хорошо? Мне ведь тоже не хочется быть в роли… коварной обольстительницы. Все-таки хорошо ты придумал – порассуждать. Все понятно. До завтра.

Илья еще немного послушал частые гудки, похожие на поспешные приветы от нее, и осторожно положил трубку, как будто в ней еще хранился ее голос.

«Вот и вся любовь, – подумал он. – Недоумение плюс недоразумение…»

Она немного опоздала, но он был уверен, что она придет, и потому ее опоздание было приятно ему.

– Я опоздала, – сказала она.

– Ничего, – сказал Илья и потянулся губами к ее щеке.

Она засмеялась и подставила ее.

Затем она уютно взяла его под руку, они спустились в метро, поехали на Невский, погуляли там, посидели в кафе «Север», раскладывая свой пасьянс. Он у них прекрасно сошелся.

– Итак? – спросила она у двери в общежитие.

– Итак, – сказал он, – как только меня снова прихватит, я вызову тебя, и мы культурно проведем время. А хорошо все-таки стоять у подъезда с любимой девушкой! Снежок падает, и жизнь такая вкусная-вкусная…

– Да, – Наташа вздохнула, – вкусная. Интересно, если очень захотеть, то можно влюбиться?

– Конечно. Ты впервые заговорила со мной как ребенок. Это первый признак. Очень хочется?

– Нет, не так, чтобы очень… Но завидно.

– А ты старайся обо мне не думать.

– Да?

– Да. Скажи себе: я не хочу даже думать о нем. Он грубиян. Заманил меня ночью на дачу, преследует меня, и так далее. И тогда ровно через неделю ты сама мне позвонишь и скажешь… Мысль. Позвони мне через неделю – сегодня вторник? – так вот в понедельник я отправлю тебе письмо, в котором напишу, что ты скажешь мне во вторник.

– Что-то я устала от этих трюков.

– Договорились?

– Хорошо. В семь вечера.

– Я тебя вычислю, будь уверена.

– Попробуй только.

– А теперь нужно сделать одно маленькое дельце. Иначе ничего не получится.

– Какое дельце?

– Не сопротивляйся. Так надо.

Илья обнял ее за талию, она мгновенно напряглась, затем подалась навстречу ему и снова, теперь уже окончательно, закаменела.

– Вот и все, – сказал он.

– Как все? – опешила она.

Илья засмеялся.

– Все, моя прелесть, все! До вторника.

«Ай ду-ду, ду-ду, ду-ду! Как я вовремя спохватился! Ай да я! Как я вовремя не поцеловал ее!» – счастливый, он быстро шел к метро. И остановился.

«Она поймет. Поймет. Она все понимает. Но я же непроизвольно! А этого не поймет. И это ужасно. Подумает, что подстроил. Ну и отлично!!» Он побежал дальше.

Всю неделю Илья летал. Все у него получалось. Летучая, беглая улыбка возникала у глаз, проносилась по лицу и исчезала глубоко под кожей. Ему казалось, что его начинили сухим прекрасным порохом и в какой-то момент он взорвется и бесследно исчезнет в воздухе.

В понедельник он быстро, экспромтом написал:

«– Я знаю, что ты написал».

– Что?

– «Ну как, угадал?»

– и отправил письмо.

И, опустив его, Илья неожиданно сломался. Во вторник он не пошел на работу, не стал даже звонить туда. Мать совершенно извелась. Она вызвала врача себе, но направила его к Илье. Врач спросил не совсем обычно:

– Э-э… здравствуйте. Вы… больны?

– Я безнадежен, – ответил Илья бесцветным голосом, лежа на диване.

– Ладно. У меня нет времени для шуток, – не выдержал врач непривычного тона.

– Успокойте, пожалуйста, маму. Скажите ей, что это скоро пройдет.

– Ну… – врач не нашелся, что ответить.

Затем они с матерью о чем-то тихо поговорили в соседней комнате, и врач ушел.

– Иля, ну что с тобой? Ты меня убиваешь, – сказала мать осторожно.

– Ничего, мама. Я влюбился. Это ненадолго.

– Ты шутишь.

– Нет. Оставь меня одного. Пожалуйста. И не волнуйся.

В семь часов зазвонил телефон. Илья не спеша снял трубку.

– Да?

– Я знаю, что ты написал.

– Что? – спросил он, поникнув.

– «Ну, как, угадал?» Правильно?

– Знаешь, Наташа, для роли провидца я еще не готов. Это слишком тяжело.

– Значит, не угадал?

– Я не угадывал. Я знал, что ты скажешь. И это отражается на сердце.

– Что?

– Я говорю, это трудно переносить, когда что-то знаешь наперед.

– Так ты так и написал?

– Да.

Наташа помолчала и со смешком сказала:

– Тебе надо совершенствоваться.

Илья молчал.

– Извини, – сказала она. – Почему ты молчишь?

– У меня уже нет сил тебя завоевывать.

– Да?

– Я не шучу.

– А ты знаешь, я старалась не думать о тебе, и у меня получалось. Честное слово. Извини меня.

– Хорошо. Извиняю.

– Ты на меня действуешь – помнишь, ты говорил? – своей волей.

– Все кончилось. Прошел… звездный час.

– Кончилось?

– Да. Теперь я уже не могу быть остроумным, не могу рассуждать, раскладывать пасьянсы… Этот крючок я вырвал себе вместе с желудком.

– Ну, что ж, – сказала она, помолчав.

– Может, я отойду еще.

– Не знаю.

Илья молчал.

– Так до свиданья? – не выдержала она.

– Да. До свиданья.

Она повесила трубку.